Успев уже на ходу сказать: «Партия отложена». Поздно уже что-либо откладывать, готов был ответить ему Тисон, но мысли его приняли иное направление. Известное время назад он начал самую сложную свою и таинственную партию. Три съеденные пешки, незримый противник и взятый в осаду город. И сейчас комиссару хочется только поскорее добраться до дому и перечесть рукопись «Аянта», лежащую на стуле, хоть правильней было бы забыть про нее, как про ошибочную или нелепую связь. Ему ли не знать, сколь опасно увлекаться яркими и колоритными идеями, в какие тупики воображения заводят они, какие ловушки подстраивают. В криминальных делах, где внешность редко бывает обманчива, какой путь очевиден – тот и правилен. Свернешь с него – увязнешь в умопостроениях бесплодных, а то и рискованных. Но сегодня комиссар не может отделаться от этой идеи, и невозможность эта обескураживает. Несколько строчек, прочитанных вчера вечером, стучат в висках в такт шагам в сероватой рассветной дымке. Тук-тук-тук. След свежий узнать стремясь. Тук-тук-тук. След свежий узнать стремясь. Следы и шаги. Кадис полон ими. Их больше здесь, чем на прибрежном песке. Здесь они громоздятся друг на друга. Тысячи мнимостей скрывают или маскируют тысячи действительностей – человеческих, сложных, противоречивых и коварных. И все это вдобавок переворошено странной осадой, которой живет город. И этой ни на что не похожей войной.

Внезапно открывшиеся развалины дома на углу Амоладорес и Росарио подобны удару наотмашь. Вот и еще одно подтверждение – и какое злобно-насмешливое… Комиссар застывает на месте, потеряв дар речи от неожиданности, – впрочем, какое-то смутное ожидание томило, признается он мгновение спустя. Бомба упала меньше суток назад, не дальше тридцати шагов от места убийства. Тисон едва ли не осторожно, словно боясь неловким движением спутать приметы и следы, изучает три этажа, открывшиеся взгляду, когда обвалилась фронтальная стена, выставив на обозрение внутренность квартир. Потом оборачивается к востоку, откуда через бухту прилетело ядро, развалившее этот дом, прикидывает траекторию и дальность.

На улице возится человек в одной рубашке, несмотря на рассветный холод, и длинном белом фартуке. Это здешний булочник пытается убрать обломки и щебень от входа в свое заведение. Тисон направляется к нему и у дверей чувствует аромат свежевыпеченного хлеба. Булочник, удивленный появлением в такую рань странного субъекта в рединготе, шляпе и с тростью, глядит с подозрением.

– Где осколки бомбы?

Убрали уже, отвечает булочник, удивляясь, что его спрашивают про бомбы в столь неподходящий час. Тисон требует подробностей и получает их. Одни взрываются, объясняют ему, а другие нет. Эта вот взорвалась. Попала в верхний угол дома. Свинец разлетелся во все стороны.

– Ты уверен, что это был свинец?

– Будьте покойны. Вот такие кусочки, в палец длиной. И так выкручены замысловато…

– Вроде как штопор, – уточняет Тисон.

– Вот именно, как штопор. Дочка домой принесла четыре штуки… Хотите взглянуть?

– Нет.

Повернувшись, он идет назад, на улицу Амоладорес. Но сейчас шагает торопливо и думает быстро. Нет, таких совпадений не бывает. Две бомбы и менее чем через сутки после падения каждой – две убитые девушки, причем почти в одном и том же месте. Слишком уж все точно повторяется, чтобы приписать это воле случая. Тем паче, что преступлений было не два, а три. Первую жертву, тоже засеченную кнутом до смерти, обнаружили в безымянном проулке между Санто-Доминго и Мерсед, в восточной части города, примыкающей к порту. Никому в ту пору не пришло, разумеется, в голову проверить, падали там бомбы или нет, и это-то вот комиссар намерен сейчас проверить. Вернее, подтвердить: да, падали, и предчувствие его не обмануло. Где-то рядом взорвалась бомба. Она и ей подобные убивают иначе – не так, как посланные из французских орудий. На шахматной доске понятия «случай» не существует.

Тисон слегка улыбается – если, конечно, не будет преувеличением назвать так кривую угрюмую ухмылку, открывающую золотую коронку в углу рта. И, балансируя тростью, в сером свете зари идет под стук своих каблуков дальше. Тук. Тук. Тук. Он погружен в размышления. Прошло уже много лет – а сколько именно, и не вспомнить – с тех пор, как в последний раз возникало у него ощущение, что вся кожа встала дыбом. Что озноб страха ерошит ее.

Выстрел влет сбивает селезня, неосторожно снизившегося над плавнями. Испуганные грохотом птицы с пронзительными криками носятся вокруг. Но тотчас вновь становится тихо. И еще через мгновение в свинцовом свете зари четко, будто вырезанные, возникают очертания трех фигур в серых шинелях и черных киверах французской армии; пригибаясь и оглядываясь, они сторожко движутся вперед, держа на изготовку ружья. Двое остаются позади, на покатом песчаном склоне, прикрывая третьего, который шарит в кустах, ищет добычу.

– Не шевелитесь, – шепчет Фелипе Мохарра.

Прильнув щекой к ложу приклада, он лежит на берегу узкого канала; босые ноги до колен облеплены селитряной жижей. Наблюдает за французами. Рядом с ним инженер-капитан Лоренсо Вируэс замер, пригнул голову, обхватил руками кожаную сумку с длинным, чтоб за спиной носить, ремнем, где он держит свою подзорную трубу, тетради, рисовальные принадлежности.

– Нет, это не по нашу душу… Оголодали. Как только найдут свою утку, так и отвалят…

– А если сюда придут? – шепотом спрашивает капитан.

Мохарра вместо ответа крутит указательным пальцем над замком своего ружья – доброго «шарлевилля», доставшегося ему как трофей в давнем теперь уже бою у моста Суасо, – которое бьет круглыми свинцовыми пулями диаметром в целый дюйм. В патронташе, который он носит на поясе, рядом с флягой, лежат еще девятнадцать таких пуль, завороченных в вощеную бумагу.

– Если сунутся очень уж близко, одного застрелю, а остальные поостерегутся.

Краем глаза он видит, как капитан Вируэс на всякий случай достает из-за пояса пистолет. Капитан – человек обстрелянный, так что Мохарра считает лишним напоминать ему, чтоб взводил курок лишь в самый последний момент, потому что здесь, в тишине, малейший звук разносится далеко. А вообще-то хорошо бы, чтобы французы подобрали свою утку да вернулись к себе в траншеи. Перестрелка – дело такое: начать легко, а чем кончится, один бог знает, и в случае чего сомнительное будет удовольствие возвращаться к испанским позициям, отстоящим от ничейной земли на поллиги, да по этому заболоченному лабиринту каналов, ручейков и проток, да еще с лягушатниками на хвосте. Битых четыре часа вел он сюда своего спутника вдоль канала Сан-Фернандо, чтобы к рассвету оказаться где надо – где офицер сможет зарисовать неприятельские укрепления на редуте «Гренадер». Потом, в спокойствии тыла, эти торопливые наброски, сделанные искусной рукой капитана Вируэса, превратятся в подробные планы. Так, по крайней мере, объяснили Мохарре, которому разумения хватает только месить грязь.

– Нашли. Уходят.

Трое французов удаляются, все так же настороженно озираясь и держа оружие наготове. По их повадке Мохарра догадывается – ветераны, скорей всего, фузилеры 9-го линейного пехотного полка, занимающего ближайшие траншеи, люди, привычные ко всякому и ко всему готовые. К внезапному огню и внезапным поискам испанских егерей, которые действуют по всей линии обороны Исла-де-Леона, прихотливо вьющейся вдоль каналов Санкти-Петри и Де-ла-Крус. Солдаты 9-го линейного знают, что они появляются как из-под земли: еще месяца не прошло, как где-то здесь зарезали француза, присевшего на корточки по нужде.

– Идемте. Сначала я, а вы – шагов на шесть-семь позади…

– Далеко еще?

– Считайте, почти пришли.

Фелипе Мохарра, приподнявшись на миг, чтоб оглядеть местность, снова пригибается и, выставив ружье, медленно движется вперед по ответвлению канала, где вода доходит ему до середины икр. А селитры в этой воде столько, что у любого, кто вздумает пошлепать по ней босиком, ноги за несколько часов разъест до живого мяса. У любого, но только не у Фелипе: он – местный, он здесь и родился. И ноги его, выдубленные за долгие годы браконьерского промысла, покрытые сплошной коркой мозолей, желтоватых и твердых, как подметка старого башмака, способны нечувствительно ступать по колючим шипам или режуще-острым камням. Осторожно шагая, он слышит за собой, как негромко шлепают позади армейские сапоги его спутника. Тот в отличие от Фелипе, который ходит в обрезанных по колено штанах, в рубахе из грубой парусины, в шерстяной куцей куртке, а за кушаком носит наваху в полторы пяди длиной, облачен в форменный мундир корпуса военных инженеров – синий, с лиловыми воротником и отворотами. Капитану немного за тридцать; он недурен собой, высок ростом, белокур и, по оценке Фелипе, – человек негордый и в обращении приятный. Солевара не удивляет, что на разведку – а вместе они идут уже в пятый раз – он неизменно выходит в полной форме и, делая себе единственную поблажку, не надевает лишь положенный по уставу галстучек. Впрочем, немногие испанские офицеры, собираясь в такие вот предприятия, одеваются под стать Фелипе. Потому что французы, если схватят, с человеком в военном мундире обойдутся как с равным, как с военнопленным, а вот так называемых мирных жителей, буде возьмут их с оружием в руках, ждет совсем иная судьба. Тут уж как ни одевайся, размышляет Мохарра, а попадешься – вздернут тебя на суку или пристрелят.

– Осторожно, сеньор капитан… Вот сюда, правей… Да-да, сюда… Оступитесь – уйдете с головой. Здешние топи коня со всадником утягивают.

Фелипе Мохарре Галеоте пошел сорок шестой год; он и родился, и безвылазно живет в Исла-де-Леоне, откуда выбирается лишь изредка – то в Чиклану, то в Пуэртос, то в Кадис, где в одном богатом доме, у хороших людей служит в горничных его дочка Мари-Пас. Вот ради того, чтобы вырастить ее и трех сестричек – единственный сын умер, не дожив до четырех лет, – да жену с престарелой и совсем хворой матерью, Фелипе работал на солеварне и промышлял беззаконной охотой на этих каналах и на низменных, заливаемых приливом берегах, каждую пядь которых он знает лучше собственных мыслей. Как и все местные, кто в мирное время зарабатывал тут себе на жизнь, он уже год как записан в некий ополченский отряд – иррегулярную егерскую роту, сколоченную жителем Ислы доном Кристобалем Санчесом де ла Кампа. Там кормят и время от времени платят жалованье. Тем более что французы Мохарре не нравятся: отнимают хлеб у бедных, вешают, женщин сильничают, да и вообще они враги Бога и короля.

– Ну вот вам и редут ваш, сеньор капитан.

– Тот самый, «Гренадер»? Ты уверен?

– Другого тут нет. Вон – шагов двести будет.

Мохарра, повалившись на спину на низенький песчаный взгорбок, но не выпуская из рук ружья, смотрит, как Вируэс достает из сумки свои принадлежности, раздвигает подзорную трубу, вымазывает тиной блестящую латунь и стекло на дальнем конце – объектив или как он там называется? – оставляя чистое пятнышко лишь в самом его центре. Потом подползает на гребень, наставляет ее на неприятельские позиции. Предосторожность не лишняя, потому что светает, на небе – ни облачка, и солнце, уже золотящее горизонт, совсем уж скоро появится меж Медина-Сидонией и сосновыми рощами Чикланы. Именно такой час предпочитает капитан Вируэс для своих зарисовок: как он однажды объяснил Мохарре, горизонтальные лучи яснее выделяют черты, как говорится, и формы.

– Взгляну, не высадились ли мавры… – шепчет солевар.

Волоча за собой ружье, он на коленях ползет вдоль гребня, осматривает окрестности – невысокие унылые дюны, кустарник, заросли тростника, груды ила, лужи, похрустывающие, как наступишь, белесой коркой соли. Французов нет. Когда он возвращается, капитан уже отставил в сторону трубу и споро чиркает карандашом в блокноте. Мохарра в очередной раз дивится: даст же бог такой дар – как быстро и точно переносятся на бумагу очертания бастиона, возведенные из сухого ила стены, корзины, фашины, туры и выглядывающие из бойниц жерла пушек. Этот пейзаж, почти не меняясь, повторяется время от времени на протяжении всей двенадцатимильной излучины, что тянется от Трокадеро до крепости Санкти-Петри и запирает Исла-де-Леон и город Кадис. Параллельно ей идут оборонительные линии испанцев: редкая сеть батарей, которые перекрестным огнем с флангов не позволяют императорской армии предпринять прямой штурм.

Из форта доносится сигнал горна. Солевар, вытянув немного шею, видит, как сине-бело-красный флаг вползает на мачту и, не подхваченный ветром, вяло обмякает на верхушке. Пора перекусить. Достав из патронной сумы ломоть черствого хлеба, он принимается грызть его, вытряхнув предварительно в рот из фляги несколько капель воды.

– Ну, сеньор капитан, как получается?

– Дивно, – отвечает Вируэс, не поднимая головы от рисунка. – Ну а что вокруг?

– Тишь да гладь… Все спокойно.

– Ну и хорошо. Еще полчасика – и тронемся назад.

Мохарра тем временем замечает, что вода в узком проходе меж островами потихоньку приходит в движение и обнажает берега. Это значит, что далеко, в бухте, начинается отлив. И еще – что шлюпка, оставленная в полутора милях отсюда, скоро сядет своим плоским дном в тину. И через несколько часов на последнем отрезке пути в Карраку придется выгребать против течения, а это еще больше осложнит возвращение. Да, так уж водится в этой забавной войне в здешних местах: прилив и отлив, зависящие от движения вод ближней Атлантики, придают еще больше своеобразия боевым действиям – вылазкам, контрбатарейному огню, маневрам юрких канонерок, которые благодаря своей мелкой осадке скрытно крадутся по лабиринту больших и малых каналов и проток.

Вот и первый, красноватый, почти горизонтальный солнечный луч, скользнув меж кустов, осветил капитана Вируэса, по-прежнему сосредоточенно чиркающего карандашом в своем альбомчике. Иногда, в минуты бездействия – во время таких вылазок на раннем-раннем рассвете не обойтись без долгого терпеливого ожидания, – солевар видел, как капитан рисовал с натуры и другое – то цветок, то угря, то краба. И неизменно – с той же стремительной беглостью. Однажды, на Новый год, когда пришлось дожидаться наступления темноты, чтобы незамеченными убраться восвояси от французской батареи, выдвинутой к излучине у Сан-Диего, и они, стуча зубами от холода, пережидали в разрушенной градирне, капитан изобразил самого Мохарру, и вышло довольно похоже: бакенбарды густотой соперничают с косматыми бровями, лоб и щеки рассечены резкими, глубокими морщинами, во всем облике сквозит суровое упорство человека, выросшего на солнце и ветру, в жгучей соли. Вернувшись на испанские позиции, капитан Вируэс подарил портрет своему напарнику, и тот, оставшись доволен, повесил его на стену – в простой рамке без стекла – в своем убогом домишке в Исле.

В отдалении – не меньше полулиги к возвышенной части канала Сурраке – гремят один за другим три орудийных выстрела, и тотчас им отзывается испанская батарея. Артиллерийская дуэль продолжается несколько минут; в небе мечутся и гомонят перепуганные птицы; потом все снова стихает. Вируэс, зажав карандаш в зубах, вскидывает трубу и снова изучает неприятельские позиции, вполголоса перечисляя детали, словно бы для того, чтобы покрепче улеглись в голове. И снова принимается рисовать. Мохарра, чуть приподнявшись, в очередной раз оглядывается, удостоверяется, что все тихо.

– Ну, сеньор капитан, как дела?

– Еще десять минут.

Солевар удовлетворенно кивает. Впрочем, десять минут, смотря по тому, где, когда и как они выпадут, иной раз дольше вечности. И потому, став на колени и стараясь не высовывать голову из-за гребня, он расстегивает штаны и мочится в канал. Справив нужду, достает из кармана зеленый выцветший платок, которым иногда обвязывает голову, накрывает им лицо, ложится на спину, примостив ружье между колен, и засыпает. Как младенец.

Узкое, забранное решеткой окно тесной, запущенной комнатки выходит на улицу Мирадор и на угол Королевской тюрьмы. На стене висит портрет – неумелой кисти неизвестного автора – его юного величества короля Фердинанда Седьмого. Два стула, обитых потрескавшейся кожей, рабочий стол с чернильным прибором, перьями, карандашами, деревянным подносом, заваленным документами. На столешнице развернут план Кадиса, над которым склонился Рохелио Тисон. Уже довольно давно комиссар изучает три сектора, отмеченные карандашными кружками: венту Хромого на перешейке, перекресток улиц Амоладорес и Росарио и тот проулок почти что на углу Сопранис и Глории, рядом с церковью Санто-Доминго, где был обнаружен труп девушки, убитой, как теперь выясняется, при тех же обстоятельствах, что и две другие. Безымянный проулок отстоит не дальше пятидесяти шагов от дома, в который вчера угодила бомба. Глядя на план, нетрудно убедиться, что все три преступления совершены в восточной части города, в пределах досягаемости французской артиллерии, бьющей с Кабесуэлы в Трока-деро, то есть с дистанции в две с половиной мили.

Это невозможно, повторяет комиссар. Рассудок старого профессионала, привыкшего руководствоваться очевидностью, отвергает взаимосвязь убийств с попаданиями французских бомб, о которой настойчиво твердит наитие. Нет этой связи, это всего лишь колоритная версия, одна из многих возможных, но маловероятная. Это – смутное, зыбкое подозрение, лишенное серьезных оснований. И тем не менее нелепая идея, повергая Тисона в какой-то необъяснимый умственный столбняк, не дает ему разрабатывать другие. Опрашивая в последние дни жителей квартала, где почти полгода назад упала первая бомба, он сумел установить: она тоже разорвалась. И, в точности как две последующие, засыпала окрестности кусочками свинца, неотличимыми от тех, что лежат сейчас в ящике его стола – в полпяди длиной, тонкие и витые, очень похожие на те, черт их знает, как они называются, железки, которыми, нагрев, цирюльники завивают женщинам локоны.

Водя пальцем по плану вдоль городских стен и путаницы улиц, Тисон дает волю своему воображению, рисует картину, уже выученную во всех подробностях: площади, улицы, закоулки, с наступлением вечера тонущие во тьме, те кварталы, до которых долетают французские бомбы, и другие, подальше, – те, которые остаются в безопасности… Комиссар не большой знаток военного дела, а уж артиллерии – тем паче. Он знает лишь то, что и каждый уроженец Кадиса, с детства видящий вокруг армию, корабли Армады и пушки, глядящие из бойниц в крепостных стенах или из орудийных люков. А потому и обратился несколько дней назад за консультацией к человеку более чем сведущему. Так и так, хочу выяснить все, что касается французских бомб. И понять, почему одни разрываются, а другие – нет. А также – почему падают туда, куда падают. Эксперт, артиллерийский капитан по имени Виньяльс, старый знакомый хозяина кофейни «Коррео», присев в патио за мраморный столик и рисуя по нему карандашом, растолковал Тисону решительно все – расположение неприятельских батарей, роль, которая отведена орудиям Трокадеро и Кабесуэлы в осаде города, траектории бомб и то, почему одни кварталы попадают в радиус действия, а другие остаются недосягаемы.

– Вот-вот, об этом и поговорим поподробней, – вскинул руку Тисон. – О радиусах действия.

Офицер улыбнулся, как бы говоря: «Старая и хорошо известная песня». Этот человек средних лет, с седеющими баками и кустистыми усами, носил присвоенный его роду войск синий мундир с алым воротником. Три недели в месяц он проводил на передовой – в форте Пунталес, стоящем всего в миле от позиций французов и под их непрестанным огнем.

– Неприятель столкнулся с известными трудностями, – ответил он. – Они до сих пор не сумели перейти некую воображаемую черту, разделяющую город на северную и южную зоны. А уж как старались…

– Расскажите, что это за линия такая.

Сверху вниз, пояснил артиллерист. От Аламеды до старого собора. То есть более двух третей территории остаются недосягаемы для их огня. Они пытались увеличить дальность, но не смогли. И потому все гранаты, выпущенные по Кадису, падали в восточной части города. До сегодняшнего дня их было тридцать…

– Тридцать две, – поправил Тисон, изучивший вопрос. – Из них разорвалось одиннадцать.

– Естественно. Дальность большая, ядро летит долго, фитили гаснут. А иногда оказываются короче, чем надо, и тогда граната взрывается на полпути. Какие только виды взрывателей – трубок, как говорят у нас в артиллерии – они не перепробовали! Я сам их осматривал, когда удавалось собрать: разные виды металла и дерева и по крайней мере десять видов гремучих смесей для воспламенения заряда…

– Есть ли различия между бомбами?

Дело не только в снарядах, которыми обстреливают Кадис, объяснил артиллерист, но и в разных типах орудий, которые ими стреляют. Основных три: полевые, мортиры и гаубицы. От Кабесуэлы до городских стен почти пол-лиги, так что полевые не годятся. Дальности не хватает, снаряд уходит в море. Потому французы используют орудия, которые стреляют под большим углом возвышения, по крутой траектории: это гаубицы и мортиры.

– По нашим сведениям, первые испытания мортир прошли в конце прошлого года: это восьми-, девяти-, одиннадцатидюймовые орудия, вывезенные из Франции, но их снаряды даже не перелетали через бухту. Тогда прибегли к помощи некоего Пера Роза для отливки новых пушек… Вам что-нибудь говорит это имя, комиссар?

Тисон кивнул. Через своих осведомителей он и в самом деле знал, что есть такой Пер Роз – каталонец из Сео-де-Уржель, испанец на французской службе, присягнувший королю Жозефу, обучавшийся литейному делу в Барселоне и Сеговии. Ныне занимает в Севилье должность управляющего артиллерийским заводом.

– Лягушатники заказали ему, – продолжал меж тем Виньяльс, – семь двенадцатидюймовых мортир системы «Дедон» со сферической каморой. Однако изготовление оказалось очень трудоемким, а результаты стрельб просто обескураживали. Так что первую привезли из Севильи, опробовали – и производство приостановили… Тогда обратились к гаубицам Вильянтруа, вы, может быть, слышали – о них было много разговоров в декабре, когда нас обстреливали из них с Кабесуэлы… Восьмидюймовые, предельная дистанция не свыше двух тысяч туазов, то есть, по-нашему, – три тысячи четыреста вар. И кроме того, с каждым выстрелом дальность уменьшается.

– Почему?

– Насколько я понял, из-за того, что для выстрела требуется слишком большое количество пороха, снашивается запальный канал… Беда, да и только…

– Из чего же они стреляют сейчас?

Артиллерист пожал плечами. Потом достал из кармана кисет с мелко нарезанным табаком, курительную бумагу и принялся свертывать себе сигарету.

– Этого мы в точности не знаем. Одно дело – получать всякие устарелые сведения от перебежчиков и лазутчиков, а другое – быть в курсе самых последних событий… Известно лишь, что этот каталонский предатель занялся под руководством генерала Рюти отливкой новых гаубиц… десятидюймовых, кажется. По крайней мере, гранаты, что прилетают к нам в Кадис, именно этого калибра.

– А зачем их начиняют свинцом?

Капитан затянулся и выпустил дым:

– Не все. Три недели назад в оконечность мола угодила литая – их еще называют «сплошная» – граната. Ну или почти литая. Другие несут обычный пороховой заряд, и вот у них-то наименьшая дальность, и они чаще всего взрываются в полете. А с этими, начиненными свинцом, – таинственная какая-то история… Каждый толкует по-своему.

– А вы как толкуете?

Капитан допил кофе и, подозвав официанта, заказал еще чашку. С капелькой водки – это для пищеварения хорошо. В Пунталесе у нас у всех нелады с желудком.

– Французская артиллерия – лучшая в мире, – продолжал он. – Они воюют уже много лет, так что могли попробовать и то, и это. Не забудьте, что и сам Наполеон – артиллерист. У них самые сильные теоретики в этой области. Я-то думаю, свинец в гранатах – тоже нечто вроде эксперимента. Ищут способ увеличить дальность.

– Но почему именно свинец? Не понимаю.

– Потому что это самый тяжелый металл. Благодаря максимальному удельному весу можно послать снаряд по более пологой и протяженной параболе. Имейте в виду, что дистанция зависит от веса и плотности. И разумеется – от ударной силы, сообщаемой пороховым зарядом, и от условий окружающей среды. Короче говоря, все оказывает воздействие.

– А почему такая странная форма?

– Их изгибает и выкручивает силой самого взрыва. Свинец заливается в ядро в расплавленном виде и застывает длинными тонкими пластинами. При взрыве они завиваются на манер штопора… Ну, так или иначе, французы не успокаиваются на достигнутом. Трудно работать на таком расстоянии. Сомневаюсь, что кто-нибудь из наших артиллеристов был бы способен на подобное… И не потому, что не хватает идей или способностей. У нас есть и теоретики, и практики. Денег нет. А лягушатники тратят просто чудовищные средства. Каждая граната, которую они пускают в Кадис, обходится им в круглую сумму…

И вот сейчас, сидя в своем кабинете и вспоминая разговор с капитаном, Рохелио Тисон изучает план Кадиса, вопрошая его как сфинкса. Мало, мало, слишком мало, думает он. Просто ничего. Тычется, как слепец. Пушки, гаубицы, мортиры. Бомбы. Завитой, как штопор, кусочек свинца, который он достал из ящика и мрачно взвешивает на ладони. Слишком смутно. Слишком неопределенно ставится цель поисков. Слишком расплывчато. И может быть, подозрение, что существует тайная связь между бомбами и убитыми девушками, ни на чем не основано. Как ни крутись, а верной приметы, безошибочного признака, реального следа нет. Только эти штопоры, причудливые, как предчувствия. И полнейшее ощущение того, что стоишь, набив карманы свинцом, на закраине колодца, темного и бездонного. И все. И больше ничего. Кроме разостланного на столе плана Кадиса – этой странной шахматной доски, по которой какой-то невероятный игрок двигает фигуры, делает ходы, недоступные разумению Тисона. Никогда прежде не случалось с ним такого. В его года подобная неопределенность страшит и смущает. Немного. И гораздо сильнее – бесит.

Он злобно отшвыривает оглодок пера в ящик, с грохотом задвигает его. Бьет кулаком по столу – с такой силой, что из подпрыгнувшей чернильницы выплескивается на краешек плана несколько капель. Так тебя и так, и твою мать заодно. Услышав шум, помощник из соседней комнаты просовывает голову в дверь.

– Что-нибудь случилось, сеньор комиссар?

– Занимайтесь своим делом!

Секретарь отдергивает голову с проворством испуганной крысы. Он умеет определять симптомы. Тисон разглядывает свои руки, лежащие на столе, – ширококостные, грубые, жесткие. Способные причинить боль. Если нужно, они умеют и это.

Когда-нибудь доберусь до конца, думает он. И кто-нибудь дорого заплатит мне за все это.

Лолита Пальма очень бережно помещает в гербарий три листка амаранта так, чтобы они оказались рядом с собственноручным цветным изображением всего цветка. Каждый листок – два дюйма в длину и кончается маленьким ярким шипом, позволяющим без труда классифицировать его как Amaranthus spinosus. У нее такого раньше не было – эти прислали ей несколько дней назад из Гуаякиля в одном пакете с другими засушенными листками и растениями. И Лолита чувствует теперь удовлетворение коллекционера, пополнившего свое собрание. Тихую, совсем особенную радость, столь желанную ей. Дождавшись, когда просохнет клей, прикрепляющий экземпляры к картону, она прокладывает их листком папиросной бумаги, закрывает альбом и ставит его на полку застекленного шкафа рядом с другими, помеченными прекрасными именами уникальных творений природы: Хризантема, Ромашка, Астра, Василек. Комната, примыкающая к рабочему кабинету, невелика, но вполне пригодна для ее занятий ботаникой – удобна и хорошо освещена: одно окно выходит на улицу Балуарте, другое – в патио. Шкаф разделен на четыре больших ящика, внутри у них – другие, маленькие, помеченные ярлычками в соответствии с содержимым; рабочий стол с микроскопами, лупами и прочими инструментами, книжная полка с томами Линнея, «Описанием растений» Каванильяса, ботаническими атласами «Teatrum Florae» Рабеля, «Iconesplantarumrariorum»[17] Жакена-Николауса и огромным фолиантом «Европейских растений» Мериана. На застекленном балконе – некоем подобии зимнего сада, который тоже смотрит в патио, стоят горшки с девятью сортами папоротников, вывезенных из Америки, Южных Островов и Вест-Индии. Еще пятнадцать разновидностей в огромных кадках украшают патио, балконы, куда не заглядывает солнце, и другие тенистые места дома. Папоротник, filice, как называли его древние, растение, мужскую особь которого так доселе и не удалось отыскать ни классическим авторам, ни нынешним ученым-ботаникам, так что и самое его существование есть всего лишь гипотеза, – всегда был и остается любимцем Лолиты Пальма.

В дверях появляется горничная Мари-Пас:

– Прошу прощения, сеньорита. Там, внизу – дон Эмилио Санчес Гинеа и с ним еще другой кабальеро.

– Скажи Росасу, пусть проводит в гостиную. Я сейчас приду.

Через четверть часа, зайдя по пути в свою туалетную причесаться, она спускается по лестнице, застегивая серый атласный спенсер поверх белой блузки и темно-зеленой баскины, пересекает патио и входит в то крыло дома, где располагаются контора и склад.

– Здравствуйте, дон Эмилио. Какой приятный сюрприз!

В небольшой удобной приемной, примыкающей к главному кабинету и конторским помещениям, по стенам, отделанным лакированными деревянными панелями, висят в рамках гравюры – морские пейзажи, виды портов английских, испанских, – стоят кресла, диван, часы «Хай энд Эванс», узкий шкаф с четырьмя полками, заставленными коммерческой литературой. Дон Эмилио и его спутник – он помоложе, темноволос и смугл – поднимаются с дивана при появлении хозяйки, ставят на столик китайские фарфоровые чашки с кофе, поданным дворецким Росасом. Лолита Пальма усаживается на свое обычное место – в отцовское кожаное кресло, жестом предлагает гостям присесть:

– Каким добрым ветром занесло вас ко мне?

Вопрос адресован старику, но смотрит она при этом на второго: ему лет сорок, волосы и баки у него темные, глаза зеленые, широкие плечи так и распирают синий, слегка потертый на локтях, обтрепанный по обшлагам сюртук с золотыми пуговицами. И руки тоже крепкие и ширококостные. Моряк, вне всяких сомнений. Слишком давно знается Лолита с этой братией, чтобы не отличить ее представителя с первого взгляда.

– Позволь представить тебе…

Дон Эмилио проводит церемонию быстро и деловито. Капитан дон Пепе Лобо, мой старинный знакомец. Сейчас в Кадисе и в силу сложившихся обстоятельств – на берегу. Фирма Санчеса Гинеа намерена пригласить его для участия в некоем деле. Ну, ты помнишь. То, о котором мы с тобой недавно говорили на улице Анча.