Какие же силы движут историей? – Очевидно, прежде всего, те, которые обеспечивают выживание и удовлетворение естественных потребностей человека, т.е. материалистические. В этом вопросе мы находим редкое единодушие между извечными оппонентами – классиками марксизма и либерализма: в трактовке К. Маркса «способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще»[30], Энгельс пояснял: «экономическое производство и неизбежно вытекающее из него строение общества любой исторической эпохи образуют основу ее политической и умственной истории…»[31], – т.е. «бытие определяет сознание». Формулировка одного из апостолов неолиберализма Ф. Хайека сводится фактически к повторению той же мысли: «неэкономические, жизненные задачи определяются экономической деятельностью, которая заставляет нас четко определять свои приоритеты»[32].

В начале современной эпохи за изучение материальных сил и законов, крутящих колеса истории, взялась специальная наука – «политэкономия», понятие которой было предложено французом А. Монкретьеном в 1615 г. в книге «Трактат политической экономии». Легендарные У. Петти, А. Смит, Т. Мальтус, Ж. Сэй, Д. Рикардо и др. сделали из теории самостоятельную науку, исследующую внутренние закономерности общественного развития. Г. Гегель назвал политическую экономию наукой, которая «делает честь мысли, потому что она, имея перед собой массу случайностей, отыскивает их законы. Интересно видеть, как все взаимозависимости оказывают здесь обратное действие, как особенные средства группируются, влияют на другие сферы и испытывают от них содействие себе или помеху. Эта взаимная связь, в существование которой сначала не верится… замечательна главным образом тем – и сходна в этом с планетарной системой – что она всегда являет глазу лишь неправильные движения; и все же можно познать ее законы»[33].

Однако в середине XIX в. неожиданно политэкономия подверглась гонениям и жесткому остракизму. Виной тому стало появление марксизма, который своей критикой довел политэкономию до логического конца, т.е. до конца капитализма и даже отыграл по нему панихиду: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Но капитализм еще только вступал в свой «золотой век» и умирать не собирался. Вместе с тем для дальнейшего развития ему срочно требовалась новая теория. Для этого капитализму, прежде всего, пришлось отказаться от возможности объективного познания мира. Классик современного либерализма Ф. Хайек в своей книге «Дорога к рабству» обосновывал этот отказ невозможностью «найти рациональное объяснение силам, механизм действия которых в основном от нас скрыт…»[34].

Фундаментом новой теории капитализма стал маржинализм, появившийся также в середине XIX в. из-под пера немецкого экономиста Г. Германа, сформулировавшего закон психологической оценки благ[35]. Цель экономической науки Г. Герман видел в оказании помощи человеку в получении максимального наслаждения от потребления благ. Это было как раз то, что нужно. Не случайно, по словам Б. Селигмена, маржинализм стал «своеобразной апологией тех, кого можно назвать властвующей элитой»[36]. Однако сама по себе «маржиналистская теория, – отмечал Б. Селигмен, – представляет собой чистую систему, малопригодную для практических целей»[37].

Для того, чтобы стать наукой, маржинализму пришлось вобрать в себя отдельные элементы классической политэкономии, чтобы в итоге превратиться в неоклассическую теорию. Помимо «невидимой руки» А. Смита, «железного закона заработной платы» Д. Рикардо[38] и т.п., наиболее востребованными в данном случае оказались идеи Д. Юма о «несовершенствах и узких пределах человеческого познания» и о том, что «разум есть и должен быть лишь рабом аффектов и не может претендовать на какую-либо другую должность, кроме служения и послушания им»[39].

Датой рождения новой науки можно считать 1902 г., когда английский экономист А. Маршалл впервые прочитал курс «Экономикс». Определяя его, А. Маршалл писал: «Экономическая наука занимается изучением того, как люди существуют, развиваются, и о чем они думают в своей повседневной жизни. Но предметом ее исследований являются главным образом те побудительные мотивы, которые наиболее сильно и наиболее устойчиво воздействуют на поведение человека в хозяйственной сфере его жизни»[40]. Новая теория оказалась весьма эффективной, поскольку позволяла, оказывая влияние на побудительные мотивы, на ожидания человека, тем самым воздействовать на его экономическое поведение.

Новая теория процветала вплоть до очередного кризиса, на этот раз он выразился в двух мировых войнах XX в., Русской революции 1917 г. и Великой депрессии 1930-х гг. Кризис привел к появлению сразу двух новых теорий: австрийской школы и Дж. М. Кейнса. Наиболее яркое понимание их особенностей дает оценка этими конкурирующими теориями причин Великой депрессии[41]:

Великая депрессия

Австрийская школа

Классики австрийской экономической школы во главе с Л. Мизесом, Ф. Хайеком, М. Ротбартом, Роббинсоном, и др. были одними из немногих предсказавших Великую Депрессию задолго до ее начала, что вызвало первый всплеск интереса к ним.

Основы своего учения Л. Мизес изложил в 1912 г. в книге «Теория денег и кредита». Исходя из денежной теории шведского экономиста К. Викселля, Л. Мизес доказал, что принудительное снижение процентных ставок центральными банками неизбежно создает искусственный бум, особенно в отраслях, производящих капитальные блага; и этот бум не может продолжаться долго. Более того, золотой стандарт, пусть даже ослабленный центральными банками, в конце концов заставит отдельные страны отказаться от инфляционной политики и пройти через крах[42].

Крах неизбежен вне зависимости от того, растут цены или нет. В своем главном произведении «Человеческая деятельность» Л. Мизес пояснял: «крах явился необходимым следствием попыток понизить ставку процента посредством кредитной экспансии»[43]. В 1924 г. Л. Мизес предупредил, что приближается обвал. Депрессия будет всемирной, поскольку почти каждая страна имела золотой стандарт и центральный банк, проводивший инфляционную политику после великой войны[44].

М. Ротбард подсчитал, что с середины 1921 г. по середину 1929 г. ФРС раздула денежное предложение более чем на 60%[49]. Он отмечал, что искусственно низкие процентные ставки и кредитная экспансия поощряют развитие «опасного бума на фондовом рынке и рынке недвижимости»[50]. Как только рост денежной массы в США замедлится, указывал М. Ротбард, депрессия станет неизбежной[51]. Так и произошло.

Но какая же сила вызывает колебания денежной массы?

Л. Мизес, отвечая на этот вопрос, заявлял: Экономические циклы вызваны поведением банков. Если бы расширение банковского кредита не вело к снижению денежной ставки процента ниже естественной ставки, то равновесие не было бы нарушено. Но почему банки снова и снова совершают одну и ту же ошибку? «Ответ должен быть таков: потому что с точки зрения идеологии, господствующей в среде бизнесменов и политиков, понижение ставки процента является важной целью экономической политики и потому что инфляционное расширение кредита считается лучшим средством для достижения данной цели». «Коренная причина того явления, что один экономический цикл следует за другим, имеет, таким образом, идеологический характер»[52].

Представители австрийской школы считали кредитную политику американского правительства и ФРС главной, если не единственной причиной краха[53]. По мнению Мизеса, виной всему были центральные банки, монополизировавшие денежную эмиссию: «Если бы каждый банк имел право эмиссии банкнот, которые могли бы быть обменены на золото, то чреватое опасностью расширение кредита и понижение процента стало бы невозможным»[54]. Австрийские монетаристы настаивали на сохранении золотого стандарта и бесконечной эластичности заработной платы (т.е. возможности бесконечного ее снижения), последнее, по их мнению, должно было предупредить рост безработицы. По сути это было ни что иное, как прямое возвращение к законам Т. Мальтуса:

Классическая

Классическая версия восходит корнями к Д. Рикардо, который считал главным двигателем развития – накопление – главный источник богатства нации[59]. Свой взгляд на причины экономических кризисов Рикардо изложил в «Началах политической экономии» (1817 г.). В«началах» он сформулировал свой главный закон «убывающей отдачи капитала»: «прибыль имеет естественную тенденцию падать…»[60] В соответствии с данным законом, адаптированным для индустриального общества, последовательные вложения капитала при прочих равных условиях дают все меньшую норму прибыли.

К. Маркс расширил и углубил классическое понимание теории кризиса в «Капитале», т. 1 (1867 г.). Согласно Марксу, в основе циклических кризисов лежит кризис перепроизводства, т.е. производство товаров в таком количестве, которое превышает платёжеспособный спрос. Причина этого, по мнению К. Маркса, заключается в том, что, кроме заработной платы, представляющей собой этот самый спрос, в стоимость товара включена еще и «прибавочная стоимость» (прибыль капиталиста), которая не идет на конечное потребление, как следствие, спрос всегда будет меньше имеющегося предложения (т.е. совокупной стоимости выпущенных товаров).

Чтобы распродать товаров на общую сумму больше, чем совокупная сумма заработной платы, владельцы капитала вынуждены реализовать товар в кредит. Общая сумма долга последовательно накапливается с каждым циклом производства. В итоге неизбежно наступает фаза, когда сумма выплат по долгу начинает превышать платежеспособные возможности, что приводит к резкому спаду товарного производства, массовым банкротствам и безработице.

Из классической теории вытекает, что при капитализме не существует сколько-нибудь продолжительного периода равновесия между спросом и предложением. Равновесие Адама Смита и Л. Вальраса представляет собой не более чем частный случай кратковременного баланса между ними. Вследствие этого капитализм как форма хозяйства крайне неустойчив, что неизбежно приводит его к периодическим кризисам. С другой стороны, именно отсутствие равновесия является условием, определяющим динамизм капитализма, которому для сохранения равновесия необходимо постоянное движение, постоянное развитие.

Дж. М. Кейнс в своей теории, появившейся в 1930-х гг. в ответ на начало Великой депрессии, также утверждал, что в условиях рыночной экономики невозможно достижение продолжительного равновесия между спросом и предложением. Правда причину этому Кейнс находил не в процентах и прибавочной стоимости, а в возникновении так называемого парадокса бережливости, когда потребители вследствие роста доходов начинают предпочитать увеличению потребления сбережения, что приводит к снижению совокупного спроса и кризису перепроизводства.

В поисках эликсира «вечной молодости»

Экономисты не могли успокоиться на полумерах борьбы с кризисами, они искали методы предупреждения их как таковых. В изложении Дж. Кейнса эта мысль звучала следующим образом: «Эффективное средство борьбы с экономическими циклами нужно искать не в устранении бумов и установлении хронической полудепрессии, а в том, чтобы устранить кризисы и постоянно поддерживать состояние квазибума»[73]. Этой цели Дж. Кейнс предлагал достичь за счет усиления регулирующей и социальной роли государства в экономике.

В этом сторонники неоклассической теории увидели опасность для капитализма. Не случайно Дж. Кейнса не раз обвиняли в пропаганде социалистических идей и скатывании к марксизму с его плановой экономикой. Однако, по мнению Д. Стиглица, в воззрениях Кейнса не было и грана идеологии, он просто «пытался спасти капитализм от самого себя»[74]. На практике предложения Кейнса балансировали между двумя крайностями: свободным рынком либералов и централизованной экономикой марксистов, и на деле выглядели попыткой адаптации идей последних к условиям первых.

Именно в усилении в 1940-х гг. этих пролевых тенденций Ф. Хайек увидит главную опасность и назовет ее «Дорогой к рабству». Классик неолиберальной школы предложит свой метод борьбы с наступающей угрозой: «Мы сможем избежать угрожающей нам печальной участи только при условии быстрого экономического роста, способного вывести нас к новым успехам… При этом главным условием развития является готовность приспособиться к происходящим в мире переменам, невзирая ни на какие привычные жизненные стандарты отдельных социальных групп, склонных противиться изменениям, и принимая в расчет только необходимость использовать трудовые ресурсы там, где они нужнее всего для роста национального богатства…»[75].

Практические рецепты представителей неоклассической школы, основывавшиеся на их мнении, что кризисы являются результатом вмешательства государства и центральных банков, сводились к отказу от централизованной банковской системы и радикальному снижению роли государства. Свободный рынок, основанный на золотом стандарте, по их идее, должен был сам все расставить на свои места. Наиболее полно эту мысль передавал один из последователей австрийской школы М. Ротбард, утверждавший, что государство следовало бы вообще отменить.

Однако после Великой депрессии Запад пошел по пути Дж. Кейнса. А. Рейнольдс объяснял, почему: «Весь ужас Великого краха состоит в том, что ему не найдено объяснения. У людей осталось ощущение, что резкий экономический спад может произойти в любой момент, без предупреждения, без причины. И именно этот страх эксплуатировался в качестве основного обоснования для практически неограниченного федерального вмешательства в экономические дела»[76].

Федеральный резерв США (ФРС) также решил не рисковать. Причины для этого были более чем убедительные, отмечал его будущий глава А. Гринспен: «Депрессия 1930-х привела к развязыванию Второй мировой войны, и нас переполняла решимость не допустить подобное впредь»[77]. И после мировой войны ФРС следовал строго в русле рузвельтовских (кейнсианских) реформ[78]. Конечно, начиная с 1945 г. Америка пережила много циклических подъемов и спадов, но все эти спады, не считая двух, были умышленными. «Плановые рецессии» целенаправленно организовывались Федеральным резервом, чтобы охладить экономику. «Ни один из послевоенных подъемов не умер своей смертью, всех их прикончил Федеральный резерв», – замечал профессор Массачусетского технологического института Р. Добишуа[79]. В этот период 1945-1969 гг. американская экономика росла самыми высокими темпами за всю свою историю. ВВП США за эти три десятилетия вырос в 3,7 раза, что является для Штатов абсолютным рекордом[80].

Первым исключением стал спад 1973-1974 гг., когда роль ФРС сыграло нефтяное эмбарго, вторым – кризис 2001 г., когда лопнул пузырь доткомов[81]. Эти спады как раз и представляют интерес, поскольку напрямую связаны с возвращением в реальную экономику неоклассической теории, ведомой на этот раз американскими наследниками австрийской школы. Их рекомендации сегодня имеют особое значение, поскольку мы живем именно в то время, когда они определяют финансовую и экономическую политику всего мирового сообщества.

Начнем эту историю с конца…

Наследники Джона Ло

Основоположник монетарной («чикагской») экономической школы Милтон Фридман никак не объяснял обвал фондового рынка осенью 1929 г. По его мнению, крах и депрессия были непредсказуемы[84]. Его соавтор А. Шварц только добавляет, что накануне Великой депрессии ценные бумаги в целом не были переоценены[85]. Американские наследники австрийской школы в своем исследовании обращали внимание, прежде всего, на совпадение динамики изменения денежной массы и ВВП в межвоенный период и ее резкое сокращение в 1929 –1933 гг.[86]

Динамика реального ВВП и денежной массы (М2) США, долл.[87]

Исходя из этой зависимости, М. Фридман пришел к простому выводу, что причиной обвала экономики США стало ужесточение финансовой политики Федеральным резервом, повлекшее за собой резкое сжатие денежной массы. М. Фридман и А. Шварц в своем труде «Монетарная история США», указывая на этот факт, утверждали, что ФРС могла предупредить Депрессию. Именно действия ФРС, заявлял М. Фридман в своем фундаментальном труде «Капитализм и свобода», явились причиной Депрессии. По этому поводу в 2002 г. тогда еще член совета директоров ФРС Бен Бернанке, выступая на 90-летии М. Фридмана, сказал: «Я хотел бы сказать Милтону и Анне [Шварц]: что касается Великой депрессии – вы правы, это сделали мы. И мы очень огорчены. Но благодаря вам мы не сделаем это снова»[88].

Общее мнение сторонников неолиберальной (монетарной) теории, поясняет П. Кругман, заключается в том, что Великая депрессия представляет собой «ничем не оправданную и вовсе не обязательную трагедию»: «Не пытайся Герберт Гувер сбалансировать бюджет перед лицом надвигающегося экономического спада, не защищай Федеральная система так рьяно золотой стандарт, и наконец, профинансируй чиновники быстро и своевременно банки… то крах фондового рынка 1929 г. привел бы лишь к заурядной рецессии, о которой все скоро бы забыли»[89].

Основы монетарной теории были сформулированы за полвека до М. Фридмана британским экономистом Р. Хоутри, который утверждал, что в конечном итоге причиной повторения экономических кризисов является золотой стандарт: «Если бы не произошло ограничение кредита, то активная фаза торгово-промышленного цикла могла бы продолжаться безгранично»[90].

Впрочем, свое основное внимание сторонники М. Фридмана акцентировали не на «золотом стандарте», а на недостаточных монетарных мерах, предпринятых Федеральным резервом и Правительством в ответ на разразившийся кризис. Например, ФРС в феврале 1930 г. ограничилась лишь понижением ставки с 6 до 4%, а Правительство (в целях расширения денежного предложения) – покупкой крупных партий бумаг казначейства. В следующие два года власти не сделают практически ничего. Тон денежной политике задавал министр финансов Э. Меллон, который считал, что необходимо дать возможность рынку самостоятельно произвести необходимые корректировки пропорций и цен.

Оппоненты монетарной теории в ответ указывают, что расширение денежной базы, как того требуют монетаристы, не могло привести к восстановлению ликвидности. В подтверждение своих слов оппоненты отмечают, что в ответ на расширение денежной базы (с ~6 млрд долл. в 1929 г. до ~7 млрд в 1933-м) денежная масса не выросла, а наоборот упала с ~27 до ~20 млрд долларов. Даже в 1935 г., когда процентная ставка снизится до 0,14%, ситуация практически не изменится. Банки и население боялись финансовых операций, предпочитая хранить деньги в наиболее ликвидной форме. В результате возникла так называемая «ловушка ликвидности». С точки зрения теории Кейнса, денежные власти никак не могли исправить эту ситуацию, она корректируется лишь с помощью экспансивной налогово-бюджетной политики.

М. Фридман и А. Шварц отвергли подобные возражения. По их мнению, проблема состояла в том, что ФРС упустила время, она начала действовать слишком поздно, когда панические настроения уже охватили рынок. Федеральный резерв, утверждают М. Фридман и А. Шварц, виноват в создании «кризиса доверия», так как вовремя банкам не была оказана помощь и началась волна банкротств…[93].

На подобные обвинения легендарный М. Эклс, глава ФРС в те кризисные 1930-е гг., отвечал, что понижать ставки в больной стране бессмысленно. Накачивать экономику деньгами «можно в процветающей стране, где покупательная способность масс подталкивает их к усвоению более высоких жизненных стандартов и позволяет приобретать массу вещей помимо самых необходимых. Но разве можно надеяться на технологический прорыв в Америке 1930-х, в которой у миллионов людей не хватает покупательной способности даже для того, чтобы удовлетворить самые насущные потребности»[94].

На фундаментальном уровне расхождение между монетарной (неоклассической) и кейнсианской школами сводятся к тому, что первая, по сути, отвергает влияние спроса на экономический рост, утверждая, что последний определяется технологическим трендом на увеличение производственных возможностей экономики, т.е. предложением. В подтверждение своей позиции монетаристы приводят реальный факт постоянно повышающегося тренда развития экономики США в XX веке, несмотря на встречающиеся значительные колебания его текущих значений.

Но главное, монетарная школа в отличие от классической фактически настаивает на равновесности рыночной системы, т.е. ее способности самостоятельно возвращаться в равновесное состояние. Монетаризм воскрешает принципы «невидимой руки рынка», которая должна сама расставить все по своим местам, обеспечить непрерывное процветание и развитие. По мнению монетаристов, именно государственное вмешательство в экономику вносит диспропорции в рыночную систему, что и приводит к экономическим кризисам.

Не случайно рецепт «эликсира вечной молодости» от «чикагской школы» сводится к радикальному снижению роли государства в экономике. Основные постулаты монетарной теории изложены в книге М. Фридмана «Капитализм и свобода», ставшей экономической программой неоконсерватизма[95]. Базовая формула Фридмана включает в себя три фундаментальных положения: дерегуляция, приватизация, снижение социальных расходов.

Формула неолиберализма М. Фридмана приобрела не просто чрезвычайную популярность, а стала практически единственной общественно-политической и экономической теорией, царящей на мировой арене с конца ХХ века.

Гринспен

Наступление эпохи либерализма в США начнется с фундаментального потрясения мировой экономики 1970-х гг., получившего название стагфляции.

Стагфляция брала свое начало с обесценивания доллара и восстановления мировой экономики после Второй мировой войны. Два этих процесса наглядно демонстрирует динамика падения золотого содержания доллара и роста иностранных инвестиций в США. Обесценивание доллара привело к требованию европейцев в 1965– 1970 гг. обменять принадлежащие им доллары на золото по фиксированному курсу, установленному в Бреттон-Вудсе.

Золотое обеспечение доллара, в % и иностранные инвестиции в CШF, млрд долл.[98]

Ресурсов для выполнения подобных требований Соединенным Штатам хватило ненадолго. И в 1971 г. президент Р. Никсон заявит о полном прекращении конвертации доллара в золото. По словам П. Самуэльсона, «президент не имел выбора. Над ним довлело мощное долларовое кровотечение последних недель… Более десяти лет доллар был переоцененной валютой»[99].

Валютная система, установленная в Бреттон-Вудсе, способствовавшая восстановлению мировой экономики после Второй мировой войны, изначально обладала двумя фатальными пороками, обрекавшими ее на неминуемый крах:

Старт стагфляции дал начавшийся с кеннеди-раундов и создания Общего рынка новый этап глобализации мировой экономики[102]. К этому времени, к началу 1970 гг., по данным П. Кругмана, внешняя торговля вышла на уровень 1913 г. – 11,9% валового производства промышленно развитых стран[103]. Последовавший крах Бреттон-Вудской системы открыл дорогу инфляции: снижение торговых барьеров, в условиях плавающих валютных курсов, сделало инфляцию наиболее действенным инструментом конкурентной борьбы в международной торговле. С другой стороны, снижение торговых барьеров привело к масштабному вытеснению неконкурентоспособных производств и как следствие росту безработицы.

Неконтролируемая инфляция спроса рано или поздно порождает инфляцию издержек. Наглядной демонстрацией этого перехода стала успешная двухмесячная забастовка, которую осенью 1970 г. провел Союз работников автопромышленности. Ее следствием стала опережающая индексация (рост) заработной платы по сравнению с ростом производительности труда для 400 тысяч почасовиков «Дженерал Моторз»[106]. На жесткость позиции профсоюза, помимо роста инфляции, очевидно, повлиял и стиль отношений между синими и белыми воротничками на заводах «Большой тройки»[107]. Судя по описанию П. Инграссия, они носили характер непримиримой конкуренции, буквально «холодной» гражданской войны[108].

Стагфляционный кризис привел к свершению сразу четырех революций. Первые три, порожденные внутренней потребностью компенсации психологического стресса, вызванного растущей социальной неопределенностью, объединил лозунг «секс, наркотики и рок-н-ролл». Эти революции отвлекали молодежь и студенчество, уже выходившее на улицы, от растущих реальных проблем, которым не находилось решения[110]. Под этот шум почти незаметно прошла главная четвертая революция – монетарная.

Формальным поводом для нее стала неспособность кейнсианской модели объяснить причины стагфляции, поскольку она не предусматривала одновременного роста безработицы и инфляции. Монетаристы во главе с М. Фридманом ответили на вызов теорией адаптивных ожиданий, а представители неоклассической теории во главе с Р. Лукасом – рациональных ожиданий.

Следуя этим теориям, если сформировать соответствующие ожидания, то экономика сама сможет выйти из кризиса. Но как сформировать ожидания?

Инструменты для решения этой проблемы, оказывается, были придуманы задолго до появления монетарной теории. Наиболее действенные из них заключались в переводе текущей инфляции в отсроченную, что обычно достигается посредством долгового финансирования экономики. Долг создает иллюзию богатства и процветания, т.е. создает те самые необходимые позитивные рациональные ожидания. Именно эта стратегия будет использована Р. Рейганом для вывода экономики из стагфляционного кризиса, что наглядно демонстрирует динамика государственного долга США:

Золотые резервы США, тонн и государственный долг США, %ВВП[111]

Но все же основной причиной монетарной революции стало то, что к середине 1970-х годов Америка успела оправиться от шока, вызванного Великой депрессией[112]. И уже президент «Дж. Форд начал кампанию ликвидации уродливых форм государственного регулирования. В своем выступлении в Чикаго в августе 1975 г. он пообещал предпринимателям «освободить американских бизнесменов от оков» и «отучить федеральное правительство, насколько это будет в моих силах, влезать в ваш бизнес, в вашу жизнь, ваши кошельки»»[113].

Провозвестником новой либеральной эпохи стал президент Р. Рейган, пришедший в Белый дом в 1981 г. Свои взгляды Р. Рейган выразил уже в своей первой инаугурационной речи: «В нынешнем кризисе государство не решает наши проблемы; государство само стало проблемой… Я намереваюсь ограничить размеры и влияние федерального правительства»[114]. Р. Рейган совершил настоящую неолиберальную революцию. Однако наряду с сокращением роли государства, выразившемся в снижении налогов, социальных и инфраструктурных расходов, приватизации и дерегуляции, Р. Рейган параллельно осуществил беспрецедентное вмешательство государства в экономику. Оно нашло отражение в рекордном для мирного времени увеличении военных расходов (на 40% с 1981 по 1985 гг.) и еще более рекордном увеличении государственного долга (на 188% с 1980 по 1988 гг.). Основной целью этих расходов было создание искусственного конечного спроса, без которого вся рейгановская революция закончилась бы обвальным кризисом, не успев начаться. Успеху «рейганомики» в немалой мере способствовало и стремительное падение цен на нефть – с 1980 по 1987 гг. почти в 3,5 раза[115].

С началом либеральных реформ в США наступила эпоха невиданного ранее процветания[116]. Всего за 18 лет с 1982 по 2000 гг. индекс американской фондовой биржи Dow Jones вырастет в 12 с лишним раз – это самый большой и самый длительный период непрерывного роста за всю американскую историю. (ВВП за то же время в номинальном выражении увеличится всего в 3,5 раза)[117]. Рост биржевых котировок сулил такие сверхприбыли, которые невозможно было заработать в реальном секторе. И, как отмечают У. Боннер и Э. Уиггин, с этого времени «американцы стали прихожанами биржи»[118]. По словам же М. Льюиса, автора «Покера лжецов»: с середины 1980-х годов «американский народ лишился финансового рассудка»[119].

Лишь однажды «рейганомика» неожиданно окажется на краю гибели – во время беспрецедентного биржевого краха в октябре 1987 г. Апофеозом краха стал «черный понедельник» – 19 октября, когда произошло крупнейшее в истории внутридневное падение фондового рынка, затмившее даже «черную пятницу» 1929 г., с которой началась Великая депрессия. И именно с этого времени начнется второй этап либерализации, на этот раз уже под руководством нового главы ФРС А. Гринспена.

Следуя монетарной теории, Федеральный резерв срочно закачал в экономику денежные средства[120]. Снижение процентных ставок привело к быстрому восстановлению. При этом роста инфляции, которого так опасалась ФРС, на этот раз не было. Как вспоминал А. Гринспен в 2007 г., «большая часть наших инициатив, призванных противостоять растущему инфляционному давлению, не требовала жестких мер. Достаточно было слегка «нажать на тормоз», чтобы долгосрочные ставки пошли на убыль… Доходность 10-летних казначейских облигаций… падала на протяжении 16 лет независимо от политики ФРС»[121].

Почему же не было инфляции?

«Инфляция не представляла проблемы..., – отвечал А. Гринспен, – поскольку глобализация оказывала на страну дефляционное воздействие»[122]. По мнению бывшего главы ФРС, ключевую роль в этом сыграл крах советского союза: «экономическая значимость развала советского союза грандиозна…»[123]. В результате из постсоветских и развивающихся стран «более миллиарда низкооплачиваемых, зачастую хорошо обученных работников потянулись на мировой конкурентный рынок»[124][125]. «Такая миграция рабочей силы на рынке снизила мировой уровень заработной платы, инфляцию, инфляционные ожидания и процентные ставки и тем самым способствовала экономическому росту в глобальном масштабе»[126]. Крах советского союза позволил США создать небывалый в истории финансовый рычаг[127]. Необходимость дальнейшего наращивания государственного долга (отсроченной инфляции) с 1992 г. отпала, мало того он даже стал снижаться.

Динамика процентных ставок по 10-летним Т-облигациям и федерального долга США[128]

Движущей силой, приложенной к этому финансовому рычагу, явился спрос (в широком смысле), который финансовый рычаг усиливал многократно. Вся идея сочетания движущей силы и финансового рычага выражена в одной фразе А. Гринспена: «Нельзя мешать обществу удовлетворять текущие потребности, надев на него финансовую смирительную рубашку»[132]. Наоборот, для роста экономики необходимо увеличивать возможности общества по удовлетворению этих потребностей, т.е. увеличивать потребление – СПРОС – движущую силу развития индустриального мира.

Условия для его роста были созданы культивированием позитивных ожиданий во времена Рейгана, которые резко усилились с наступлением «эпохи процветания». «Мы, – восклицал Дж. Муравчик, – самая богатая нация на Земле, мы богатейшая страна в мировой истории. Мы богаче сегодня, чем когда-либо прежде. Наши ресурсы не меньше, а больше, чем когда-либо»[133]. Эпоха процветания, по словам Р. Шиллера, автора книги «Иррациональная эйфория», произвела коренные изменения в психологии американцев: «В 1990-е гг. случилось то, что люди действительно поверили в наступление новой эпохи и охотно шли на такой риск, которого никогда не допустил бы ни один разумный человек... люди не считали, что нужно делать сбережения на будущее. Они тратили все до гроша, потому что решили, что будущее гарантировано»[134].

И Америка стала страной потребления. Рост американского спроса стал одной из главных движущих сил мирового экономического развития в конце хх – начале XXI вв.

Свой вклад в успех монетарных реформ внесла «компьютерная революция» 1990-х гг., по масштабу и значению сопоставимая только с английской «промышленной революцией», открывшая новый виток развития человеческой цивилизации. Экономический бум способствовал «компьютерной революции», а она в свою очередь способствовала буму[135]. Благодаря их совместному действию федеральный бюджет США впервые за многие десятилетия стал профицитным (1998-2001 гг.). Бум технологических компаний вновь возбудил дух спекулятивной лихорадки на фондовом рынке. За время компьютерной революции число американских семей, разместивших свои сбережения в акциях, почти удвоилось – с 27,8% в 1989 г. до 53,9% в 1998 г. Что почти в 10 раз больше, чем накануне краха 1929 г., тогда в игре на рынке акций участвовало всего лишь около 5% американских семей.

Однако неожиданно безоблачное будущее оказалось под угрозой: бум роста высокотехнологичных компаний привел к надуванию пузыря на рынке доткомов. Пузырь лопнул в начале 2000 г., с марта 2000 г. по октябрь 2002 г. стоимость акций высокотехнологичных компаний упала на 78%[136]. Бюджет снова стал дефицитным, а Америка опять начала погружение в депрессию.

Но внезапно в Америке начался новый бум, на этот раз на рынке недвижимости, ставший новым двигателем американского роста. Как отмечал Р. Самуэльсон в 2002 г.: «Бум на рынке жилья спас экономику…[137]. Наигравшись на рынке акций, американцы устроили оргию на рынке недвижимости. Мы поднимали цены, пускали дома под снос и подсчитывали барыши»[138]. Игра затягивала в свои сети не только простых американцев и финансовые компании, но и таких промышленных гигантов, как General Motors, 70% прибыли которого в 2004 г. дала не продажа автомобилей, а выдача ипотечных кредитов[139].

Некоторое беспокойство вызывало только нарастание долговой нагрузки. Однако, полагал А. Гринспен, при оценке этого «фундаментального факта современной жизни», следует учитывать, что «в условиях рыночной экономики повышение долгового бремени неразрывно связано с прогрессом. Долг почти всегда возрастает по отношению к доходу по мере углубления разделения труда и специализации, повышения производительности и, соответственно, роста размера активов и обязательств, выраженного в виде процента от дохода. Иными словами, сам по себе рост отношения долга домохозяйств к их доходу или совокупного нефинансового долга к ВВП не является индикатором экономических проблем»[141].

Бескризисное процветание американской экономики продолжалось почти 15 лет, что дало повод лауреату Нобелевской премии Р.Лукасу в 2003 г. заявить: «Центральная проблема недопущения депрессии решена, если говорить о ней на практическом уровне»[142]. На следующий год будущий наследник Гринспена на посту председателя ФРС Б. Бернанке выступит с речью «Великое умиротворение», в которой будет утверждать, что современная макроэкономическая политика решила проблему делового цикла (т.е. вызванных им кризисов)[143].

Неужели же М. Фридман вместе с А. Гринспеном нашли тот самый заветный «эликсир вечной молодости»?

Почему же ни Г. Гувер, ни Д. Кулидж тогда не воспользовались либеральной моделью во время Великой депрессии (1929 г.) и не снизили процентные ставки, не насытили рынок деньгами? Ведь подобные идеи еще накануне кризиса высказывал президент Федерального резервного банка Нью-Йорка Дж. Гаррисон, который вслед за своим предшественником Б. Стронгом предлагал «принять «жесткие и энергичные меры» и поднять процентные ставки так высоко, чтобы искоренить спекуляцию, а затем немедленно снизить их, чтобы избежать падения деловой активности…»[144]. Т.е. вызвать искусственный шоковый кризис, а потом сразу насытить рынок деньгами. Почему же они не сделали этого?

На этот счет П. Кругман выдвигает две версии: во-первых, что кризисное состояние кредитных рынков не позволило ФРС вести более агрессивные действия, для того, чтобы переломить тенденцию; во-вторых, человечество еще не имело опыта борьбы с подобными экономическими катастрофами, и руководители государства оказались не готовы к удару стихии.

Непосредственный свидетель событий, британский экономист Р. Хоутри был другого мнения. Он отмечал, что Федеральный Резерв был вынужден ограничивать предложение кредита из-за необходимости сохранения устойчивости валюты: «Невозможность способствовать оживлению с помощью дешевых денег… начиная с1930 г. превратилась в бедствие для всего мира и поставила перед нами проблемы, которые угрожают разрушением строя цивилизации»[145]. И Хоутри имел веские основания для такого заявления. К тому времени доллар еще не имел тех мировых позиций, которые он получил после Второй мировой войны. Ожесточенная конкурентная борьба с европейцами не оставляла ФРС выбора в 1929 г. Снижение ставок в США, на фоне сохранения высоких ставок в Европе угрожало в любой момент развернуть денежный поток с Уолл-стрит в Старый Свет[146].

В социальном плане применение неолиберальной модели лечения Великой депрессии неизбежно привело бы к катализации процесса социального расслоения, и так достигшего в конце 1920-х годов огромных размеров. Например, за 1923-1929 гг. производительность труда выросла на 32%, а средняя зарплата только на 8%, зато доходы корпораций – на 62%, а дивиденды – на 65%[147]. Углублению социальной пропасти немало способствовало федеральное правительство, последовательно проводившее политику дерегулирования и снижения налогов.

Согласно оценке Brookings Institute, в 1929 г. 0,1% богатейших американцев получал такой же доход, как 42% беднейших, и контролировал 34% всех сбережений, в то время, как 80% американцев не имело сбережений совсем[148]. 1% населения владел 59% всего национального богатства и 15% национального дохода США.

Доля распределяемого дохода, приходящаяся на богатейшие 5% семей Америки[149], и максимальная ставка подоходного налога, %

Миллионные состояния росли невиданными темпами. Америка стала страной миллионеров. Однако резкий рост количества миллионеров отражал не столько соответствующий рост экономики США, сколько перераспределение доходов внутри общества в пользу высших его слоев. Перераспределение богатства вело к сжатию наиболее емких сегментов потребительского рынка – рынка сбыта среднего класса, что привело к падению его спроса и кризису перепроизводства.

Г. Форд забил тревогу уже в 1922 г. Понижение оплаты труда, утверждал живой символ американской мечты, «ведет только к падению покупательной способности и сокращению внутреннего рынка… Уровень жизни – уровень оплаты труда – определяет преуспевание страны»[150]. Именно крайняя социальная поляризация, вызвавшая падение спроса, по мнению Дж. Гэлбрейта, как и легендарного главы ФРС (1934–1948 гг.), в честь которого названо здание Федеральной Резервной Системы М. Эклса, в итоге и привела Америку к Великойде прессии[151]. Слепое следование протестантской этике, по мнению Эклса, оказало плохую услугу американцам: «стремясь к личному спасению, мы принялись губить общественные интересы»[152].

Динамика числа доходов в миллион долларов и выше[153]

Обрушение фондового рынка было лишь следствием.

Вместе с перераспределением дохода перераспределению подверглась и политическая власть, превращая слои общества в политические классы. На этот факт, на наступление Новой либеральной эпохи, задолго до Великой депрессии в 1903 г. обращал президент Т. Рузвельт: «Похоронный звон по республике прозвучал, едва власть попала в руки тех, кто служил не всем гражданам, как богатым, так и бедным, а определенному классу, и, защищая интересы этого класса, противопоставлял их интересам остальных»[154].

Г. Форд в 1922 г., говоря про новый класс, отмечал: «вся их деловая философия сводится к следующему: «хватай, пока можешь». Это спекулянты, эксплуататоры, нарыв на теле настоящего честного бизнеса…»[155]. «Финансовая система не может быть признана правильной, если она отдает предпочтение какому-либо одному классу…»[156]. Своими «уловками современная система подчиняет целые нации и народы власти нескольких человек»[157]. Ф. Рузвельт в 1934 г. находил причины Великой депрессии в господстве в США радикального либерализма, его результатом стал «паралич, сковавший экономику после того злосчастного десятилетия, когда люди были охвачены погоней за незаработанным богатством, а их лидеры во всех сферах деятельности не желали ничего знать, кроме собственных корыстных интересов и легкой наживы»[158].

По словам известного журналиста Ф. Ландберга: «Момент истины раскрыл следующее свойство американской экономики: она не может быть отдана на откуп безмерно жадным пройдохам и биржевым спекулянтам»[160].

В условиях 1930-х гг. применение методов лечения, предложенных М. Фридманом, неизбежно вело к еще более стремительному углублению социальной пропасти, угрожая даже США катастрофическими социальными потрясениями. «Социальные бури в Америке будут сильнее, чем где бы то ни было, потому что здесь капитализм развился до последних пределов, финансовый капитал приобрел чрезвычайную мощь и силу, вместе с тем на другой стороне накапливается огромное недовольство широких масс, имеющих больше возможностей, чем где бы то ни было…» – предупреждал советский полпред в США А. Трояновский в 1936 г.[161].

Во второй половине XX в. ситуация кардинально изменилась. Теперь Америка могла наращивать свой финансовый рычаг, т.е. «печатать» деньги свободно и не бояться дефицита текущего баланса, поскольку, отмечал А. Гринспен, «статус доллара как основной мировой резервной валюты… позволял финансировать наш внешний дефицит»[163]. Только одна страна в мире могла позволить себе подобное. Не случайно Дж. Стиглиц назвал Соединенные Штаты страной с «дефицитом последней инстанции»[164].

И в начале XXI в. на американских рынках продолжала царить эйфория «позитивных ожиданий» конца 1990-х. Даже крах пузыря доткомов лишь ненадолго поколебал уверенность американцев в светлом будущем. И они с головой бросились в новую авантюру на этот раз на рынке недвижимости, под названием subprime mortgage – низкокачественного ипотечного кредитования. Наблюдая, как инвесторы жадно заглатывали низкокачественные ипотечные облигации, герой М. Льюиса, реальный участник событий, замечал: «было совершенно очевидно, что у инвесторов сорвало крышу»[165]. Д. Стиглиц пишет о почти шизофреническом поведении на финансовых рынках[166]. А по словам М. Льюиса: «У американцев был выработан рефлекс – хватать как можно больше, не задумываясь об отдаленных последствиях»[167].

Энтузиазма инвесторам добавляло размывание их рисков за счет использования института деривативов – производных финансовых инструментов. А. Гринспен по поводу одного из наиболее рискованных их видов – дефолтных свопов[168] – замечал: «Рыночный инструмент, позволяющий кредиторам с высокой долей заемных средств передавать риск третьей стороне, может иметь критическое значение для экономической стабильности, особенно в глобализированной среде. Дефолтные свопы, появившиеся в ответ на такую потребность, мгновенно завоевали рынок»[169].

Однако, по мнению А. Гринспена, возможные риски не представляли серьезной проблемы: «Разумеется, любой бум порождает мыльные пузыри… Готовы ли мы к обвалу рынка недвижимости?… Мы имеем дело не с пузырями, а с пеной – локальными скоплениями пузырьков, которые не могут нанести ущерб экономике в целом»[176]. Президент Буш неизменно демонстрировал оптимизм, заявляя в ноябре 2007 г.: «Фундамент нашей экономики является очень прочным, а сама экономика – устойчивой», в феврале 2008 г.: «Я не думаю, что мы идем к рецессии», мы всего лишь построили чуть больше, чем надо, домов[177],[178].

Тем не менее, относительно будущего у Гринспена все же возникало некоторое беспокойство: «Рост отношения долга к доходу у домохозяйств или совокупного нефинансового долга к ВВП сам по себе не является индикатором стресса… Как активы, так и долг нефинансового сектора растут быстрее дохода на протяжении последних 50 лет.

При этом рост долга опережает рост активов, иными словами, возрастает финансовый рычаг… Очень трудно судить о том, насколько опасен долгосрочный рост финансового рычага… Очевидно, что выход доли долгового финансирования за пределы уровня, допускаемого новыми технологиями, ведет к кризисам. Не могу с уверенностью сказать, где находится критическая точка»[179].

Но более важным даже, чем сам кризис, полагал Гринспен, «представляется вопрос, примет ли неизбежная внешняя корректировка мягкую форму или, как опасаются многие, приведет к краху доллара и международному финансовому кризису… я склоняюсь к более мягкому варианту»[180].

Первой проверкой возможности мягкой посадки долгового рынка стал крах рынка недвижимости:

Financial Times забила тревогу уже в 2004 г., утверждая, что «Америка с комфортом движется к разорению»[181]. В том же году Э. Ксай, глава экономического отдела Morgan Stanley Asia, заявит: «Грядет перепроизводство, и оно бы уже вызвало дефляцию, если бы Федеральная резервная система США искусственно не создала деньги, сформировав «пузырь недвижимости», который может лишь задержать неизбежный обвал экономики»[182].

В 2006 г. Н. Талеб, автор известной книги по теории кризиса «Черный лебедь», объявит лауреата нобелевской премии Г. Марковича (за доказательство, что компьютерные математические модели деривативов могут распылять риск бесконечно), являющегося одновременно управляющим инвестициями крупнейшего ипотечного агентства «Фэнни Мэй», шарлатаном и заявит, что «Фэнни Мэй сидит на пороховой бочке»[183]. Фаррелл предупреждал о возможных последствиях в 2007 г.: «С учетом мирового ВВП, составляющего $48 трлн, деривативы представляют собой… финансовое «оружие массового разрушения экономики»»[184].

Самый известный биржевой спекулянт Дж. Сорос, комментируя это событие, заявит: «Этот суперпузырь, накачанный все возраставшими кредитами и долгами, а также убежденностью в том, что рынки исправляют себя сами, рос в течение 25 лет. А теперь он лопнул». Последовавший «кризис, охвативший Уолл-стрит, – по мнению богатейшего человека мира У. Баффета – приведет, возможно, к самым драматическим в ее истории изменениям ландшафта, организации и механизмов действия»[185].

Наглядную картину изменения настроения американцев в результате схлопывания технологического и ипотечного пузырей дают результаты опроса общественного мнения, проводимые CNN, об удовлетворенности американцев текущей экономической ситуацией в стране:

Степень удовлетворенности американцев текущим экономическим состоянием страны, в %, по данным CNN[190]

Как видно из графика, начиная с пика 2000 года, количество американцев, позитивно оценивающих текущую экономическую ситуацию в стране, сократилось к 2009 г. почти в 5 раз. При этом количество респондентов CNN, оценивающих ее как «очень хорошую», сократилось более чем в 40 раз, с 42% в марте 2000 г. до 1% к началу 2009 г., и с тех пор не менялось[191].

И Федеральный Резерв бросился на спасение экономики.

Акция спасения начнется еще в январе 2004 г., когда в ответ на наметившийся перегрев экономики Федрезерв стал постепенно повышать ставки. Однако рост цен на недвижимость компенсировал удорожание ипотеки, и рынок продолжал разбухать. Перелом наступит летом 2006 г., когда ставки все еще повышались, а цены на недвижимость начали снижаться. Инвесторы кинутся выводить средства на фондовый рынок: всего за год индекс Dow Jones вырастет почти на 35%[192]. В полном соответствии с монетарной теорией, чтобы поддержать падающий ипотечный рынок, ФРС начнет срочно «закачивать» в систему деньги, снижая ставки по федеральным фондам, что к середине 2007 г. приведет к росту инфляции и обрушению рынка недвижимости. Капиталы побегут на рынки «жизненных товаров», приведя к скачкообразному удвоению цен на нефть и пшеницу[193]. Но с середины 2008 г. начнет расти безработица, а индекс промышленного производства наоборот полетит вниз, и Федеральный Резерв будет вынужден … продолжить снижение ставок. И здесь произойдет чудо – инфляция не просто начнет падать, она рухнет, и в начале 2009 г. достигнет отрицательных значений – США окажутся на грани дефляции и новой Великой депрессии.

Причиной чуда станет начавшийся развал экономики, который достаточно наглядно отразит обвальное 2-3-хкратное падение фондового рынка и оптовых цен на «жизненные товары»[194].

Для спасения экономики необходимо было продолжать закачивать в нее деньги, но снижать ставку ФРС было некуда, она уже достигла дна. И Федеральный Резерв обратился за помощью к японцам, вернее к их финансовым инновациям, которые банк Японии начал применять за несколько лет до этого. Инновационный механизм получил название политики “количественного смягчения” (quantitative easing; QE)[195]. Федрезерв опробует ее еще в 2007 г., но время масштабного применения QE наступит лишь в конце 2008 г., когда дефляция в США станет реальной угрозой.

Результаты политики “количественного смягчения” наглядно демонстрирует динамика Монетарной базы, которая всего за 2,5 года, начиная с 09.2008, увеличилась почти в 3 раза[196]. Зачем же потребовалось закачивать такую прорву денег? Ответ невольно давал сам А. Гринспен: «Не могу даже вообразить дефляцию в условиях использования необеспеченных бумажных денег. Я всегда полагал, что при угрозе дефляции можно запустить станок и печатать столько долларов, сколько нужно для остановки дефляционной спирали. Теперь я начал сомневаться в этом. Япония, образно говоря, перестала сдерживать выпуск бумажных денег, снизила ставки до нуля и сделала бюджет дефицитным, но уровень цен в стране продолжал снижаться»[197]. Соединенные Штаты оказались в аналогичном положении, начиная с 2008 г.

«Ловушка ликвидности» финансовой системы США (М2/МВ) и монетарная база (МВ), млрд долл.[199]

ФРС и правительству удалось вывести американскую экономику из состояния клинической смерти, но на текущей момент она все еще остается в реанимационной палате, под искусственной вентиляцией принудительных денежных вливаний. Очередные вливания последовали в сентябре 2012 г., когда Федеральный Резерв начал третий раунд – QE3 и одновременно продолжил программу обмена облигаций «Twist», впрыскивая в экономику 85 млрд долл. ежемесячно. При том, что накопленный ФРС объем обязательств уже превысил 3 трлн долл.

Чтобы предотвратить рост инфляционных/дефляционных ожиданий и сваливание доллара в штопор, глава ФРС Б. Бернанке в 2012 г. впервые в практике своего ведомства был вынужден дать прогноз на перспективу: Федрезерв собирается поддерживать ставку процента на текущем уровне до середины 2014 г., при целевом уровне инфляции в 2%.

Финансовая модель экономики США: государственный долг, в % от ВВП, ставка ФРС и инфляция (1980–2012 гг.)[200]

Пока ФРС сражается с угрозой дефляции, правительство отчаянно пытается добиться оживления экономики путем искусственного стимулирования спроса за счет снижения налогов на дивиденды, прирост капитала, имущество, прибыль, заработную плату, а также сверхбюджетных государственных расходов, которые ведут к росту федерального долга. Его размеры в 2012 г. уже превысили объем ВВП. Рост госдолга вызывает все большее беспокойство в Америке. Например, генеральный контролер США Д. Уокер еще в 2007 г. назвал долговую проблему «Финансовым раком»[201]. В 2009 г. помощник министра финансов США в правительстве Р. Рейгана П. Робертс, награжденный медалью «За выдающийся вклад в создание экономической политики Соединенных Штатов», заявит: «Мы государство-банкрот» и предупредит, что доллар ожидает неизбежный крах, а США судьба банановых республик[202].

Не случайно власти США вступили на путь борьбы с дефицитом госбюджета. Однако она сразу же вызвала политические осложнения, приведя к жестким «политическим баталиям» между республиканцами, ратующими за сокращение госрасходов, и демократами, стремящимися сократить дефицит за счет повышения налогов. Эти баталии ведутся с переменным успехом: в 2011 г. были резко сокращены дискреционные (сверхнормативные) госрасходы, в ночь с 2012 на 2013 гг. на краю «фискального обрыва» были повышены налоги на богатых и закончены налоговые льготы эпохи Буша-мл. В марте 2013 г. автоматически вступил в силу секвестр госбюджета – который за 10 лет должен сэкономить $1,2 трлн. Но даже все эти меры, вместе взятые, покрывают всего лишь около 60% избыточного дефицита, ликвидация которого необходима только для стабилизации отношения госдолга к ВВП.

Главная проблема не в этом, а в том, что сокращение дефицита бюджета ведет к торможению американской экономики. Об этом накануне секвестирования бюджета будет предупреждать бывший председатель Совета президента США по экономическим вопросам Л. Тисон, по мнению которой, снижение дефицита поставит американскую экономику на грань рецессии[205]. Сам глава Федрезерва в начале 2013 г. на встрече с представителями Республиканской партии призовет их отказаться от идеи секвестра, поскольку сокращение дефицита приведет к замедлению экономического роста[206].

Для сохранения экономического роста наоборот необходимо наращивать государственный долг, утверждает Дж. ДеЛонг, бывший помощник министра финансов США: «Учитывая необходимость мобилизации свободных денежных средств в краткосрочной перспективе в целях сохранения производственного потенциала – в долгосрочной, увеличение национального долга было бы, как говорил А. Гамильтон, первый американский министр финансов, национальным благом»[207]. Рост долга, по мнению ДеЛонга, не представляет серьезной проблемы, поскольку ставки по нему снижаются, что снизит расходы по его обслуживанию, а выздоровление экономики создаст условия для решения долговой проблемы. Подобных настроений сегодня придерживаются многие экономисты, от нобелевского лауреата П. Кругмана[208], до неортодоксального Дж. Гэлбрэйта, который отмечает, что Америка отличается от всех стран, поскольку американской долг номинирован в мировой резервной валюте, которую печатают сами Соединенные Штаты[209].

И несмотря на ожесточенные сражения за установление нового потолка госдолга, обе партии продолжают стремительно наращивать его. И республиканцы, сегодня выступающие против увеличения долга, на деле преуспевают в этом деле гораздо больше, чем демократы: наибольший рост госдолга происходил именно при республиканских президентах[210].

Кредитная накачка экономики создает иллюзию процветания и возвращает инвесторов в состояние эйфории: «Глядя в будущее, – заявлял 04.2011 Л. Бланкфейн, гендиректор Goldman Sachs, – мы продолжаем видеть вселяющие оптимизм индикаторы экономической активности по всему миру»[211]. Индекс Доу-Джонса к началу 2013 г. практически удвоился по сравнению с минимумом апреля 2009 г. Согласно «Глобальному бизнес-барометру», опубликованному Financial Times совместно с The Economist, топ-менеджеры компаний настроены в отношении будущего экономики оптимистичнее, чем когда бы то ни было за последние два года. Цены на акции в феврале 2013 г. достигли максимума за последние четыре года[212].

Однако эти успехи не вызывают восторгов у экономистов. Причину этого объясняет экономический гуру современности Н. Рубини: меры искусственного стимулирования не могут «продолжаться вечно… Разовый рост доходов, полученный за последние полтора года… был украден из будущего»[213]. По мнению Дж. Стиглица, предпринятыми спасательными мерами «мы (лишь) купили себе немного времени до наступления очередного кризиса»… «мы живем не по средствам», «то, что происходило до сих пор, не предвещает нам хорошего будущего»[214]. В унисон звучат слова и самого Б. Бернанке: «В значительной мере последние успехи… связаны с бюджетными изменениями ближайшей перспективы, но в совокупности они могут создать существенные препятствия на пути экономического подъема»[215].

При этом Б. Бернанке признается в невозможности справиться с кризисом монетарными методами: «Политика, которую мы используем, приносит реальные результаты и обеспечивает запас прочности, облегчая финансовую ситуацию и понижая безработицу. Но, я повторюсь, сами по себе эти методы не являются панацеей. Мы ожидаем шагов со стороны политического руководства США. Мы выполним свою задачу и постараемся обеспечить снижение уровня безработицы, но в одиночку решить эту проблему мы не можем»[216].

В отсутствие реального экономического роста долговая проблема действительно постепенно превращается в «Долговую бомбу», которая отличается от ядерной тем, что если вторая является оружием массового поражения, то первая – тотального, целых стран и народов.

Государственный долг по своей сути представляет собой ни что иное, как отсроченную инфляцию. Именно она, переложив ношу инфляции на «будущие поколения», позволяет на протяжении последних десятилетий осуществлять монетарную политику безинфляционного финансирования экономики. Как это может отразиться на будущем? Наглядный пример тому давала Германия кануна Второй мировой. Крупнейший стальной магнат Ф. Тиссен в начале 1939 г. отмечал: «Самая главная проблема – инфляция. Когда-нибудь чудовищная (отсроченная. – В.Г.) инфляция, давно существующая в нацистской Германии, станет очевидной, и в результате возникнут колоссальные трудности»[217]. Цунами инфляции вырвалось на свободу летом 1939 г., что привело, по воспоминаниям Ш. фон Крозига, министра финансов Германии тех лет, к быстрому росту инфляции и полному разрушению всех основ существовавшей системы финансирования. Германия стала банкротом, единственным выходом оставалась война…[218].

А. Гринспен так же считает, что для Америки уже в недалеком будущем инфляция станет главной проблемой. По его мнению, рост инфляции связан с исчерпанием мирового источника глобального дефляционного эффекта – дешевой рабочей силы посткоммунистических стран, «что повлечет за собой усиление инфляционного давления». «Бремя управления этой динамикой ляжет на плечи ФРс. Ключевым рычагом регулирования инфляции является денежно-кредитная политика»[220]. Т.е. повышение процентных ставок.

На этот раз повышение ставок может вызвать гораздо более драматичные последствия, чем три десятилетия назад во времена «шока Волкнера», поскольку приведет к схлопыванию искусственно раздутого (за счет кредитов и отказа от сбережений) совокупного американского спроса – главной движущей силы экономического бума не только Америки, но и всего мира в последние 25 лет.

Полвека назад любимый А. Гринспеном Й. Шумпетер предупреждал о последствиях подобных синтетических взлетов: бум «полезен, если только он происходит сам собой. А при любом восстановлении, являющимся всего лишь результатом искусственных стимулов, остается часть работы, которую депрессия не выполнила, что добавляет к прежним неудачам адаптации свои собственные, которые также должны быть ликвидированы, в это угрожает бизнесу в будущем еще более тяжелым кризисом»[221].

Но это еще не конец истории, а только ее начало.

Обвал рынка недвижимости высветил такие особенности американской действительности, которые далеко выходят за рамки чисто экономических потерь.

Большое ограбление по-американски[222]

При любом развитии событий финансовый мир объявляет о возможности заработать много денег, не создавая реальных ценностей.

Ж. Аттали[223]

Что бы ты ни думал о безнравственности этой сферы, в реальности дело обстоит гораздо хуже.

М. Льюис [224]

Оборотной стороной «экономического бума, – отмечал А. Гринспен, – явилось стяжательство и должностные преступления. ..»[225]. В качестве примера глава ФРС приводил банкротства, к которым привели финансовые махинации компании Enron (в 2001 г.) и одной из крупнейших телекоммуникационных компаний США – WorldCom (в 2002 г.), активы которой составляли 107 млрд долл. Это было крупнейшее банкротство в истории корпоративной Америки[226]. Одна из немецких газет писала в 2002 г., «Список предприятий, которые в последнее время заподозрены или уже изобличены в фальсификации балансов, огромен… Не проходит и недели, чтобы не выплыло какое-нибудь новое дело». Среди них такие монстры, как Taico, Enron, Mart, WorldCom, Global Crossing, Xerox[227]. Всего, по данным ФБР, с 2000 по 2005 гг. число случаев мошенничества выросло в пять раз[228].

Но это была лишь надводная часть айсберга. «Сегодняшние махинации с недвижимостью, – замечал по этому поводу М. Льюис, – характеризуются тем, что они стали неотъемлемым элементом национальных институтов»[229]. Для того, чтобы описать все схемы, которые использовали финансовые структуры для «хищнического кредитования», просто не хватит места. Наиболее популярными были: «шаровые платежи», требовавшие рефинансирования каждые 5-10 лет; схемы с отрицательной амортизацией, когда недоплаченные проценты плюсуются к основной сумме долга[230]; мошенничество кредитных брокеров; завышение стоимости жилья; и т.п.[231] Но это был только начальный этап, дальше в дело вступали асы финансовых инноваций:

Регулирующие органы не только не вмешивались, но и наоборот поощряли те процессы, которые происходили на рынке. На этот факт обращал внимание Дик Парсон, председатель Citigroup, приводя его в оправдание своих действий: «Помимо действий банков следует отметить снижение регулятивного надзора, поощрение выдачи кредитов ненадлежащим заемщикам и тот факт, что люди брали ипотечные кредиты или кредиты под залог жилой недвижимости, которые не могли себе позволить»[241].

И в этом не было ничего случайного. Государственные органы действительно строили свою политику на основе дерегулирования, т.е. «отмены правил». Они неуклонно блокировали и отменяли регулирующие нормы, снижали стандарты бухгалтерского учета, не забывая поощрять при этом позитивные ожидания заемщиков.

Например, когда в 1998 г. глава Комиссии по торговле и товарным фьючерсам Б. Борн высказалась в пользу введения регулирования[242], министр финансов Р. Рубин и руководитель ФРС А. Гринспен блокировали это предложение. А чтобы отделаться от внимания регулирующих органов раз и навсегда, представители финансовых рынков активно и успешно пролоббировали принятие закона, гарантирующего, что рынок деривативов по-прежнему будет нерегулируемым (закон о модернизации товарных фьючерсов)[243]. Позже А. Гринспен сам фактически заблокировал предложение по усилению контроля за деятельностью кредиторов, выдававших субстандартные кредиты[244].

Сильным ходом политики дерегулирования стало принятие (в 1999г.) закона Грэмма-Линча-Блайли, которым был отменен закон Гласса-Стиголла (1933г.), разделявший коммерческие и инвестиционные банки[245]. По мнению А. Гринспена, новый закон, «восстановивший гибкость финансовой индустрии, (был) построен на правильных предпосылках»[246]. В результате доминирующее место в этом симбиозе двух типов банков заняла культура, свойственная инвестиционному бизнесу. Еще одним следствием отмены регулятивного закона стало снижение конкуренции и усиление концентрации банковской системы: за десять лет рыночная доля пяти крупнейших банков увеличилась с 8% до 30% (в 2009 г.)[247].

Снижение стандартов банковского учета началось еще при Р. Рейгане и продолжилось в дальнейшем. И этим не преминули воспользоваться банки, отмечает Стиглиц, начав активно вводить всех нас в заблуждение: они выводили рискованные активы с балансовых счетов, и поэтому никто не мог их надлежащим образом оценить. Достигнутые ими масштабы жульничества являются ошеломляющими: Lehman Brother’s мог, к примеру, незадолго до прекращения своей деятельности сообщить, что чистая стоимость их банка составляет около 26 млрд долл., и при этом имел дыру в балансовом отчете, приближающуюся к 200 млрд долл.[248]

Но американское правительство, Конгресс и Федеральный резерв закрывали на это глаза, главным было достижение максимально высоких темпов экономического роста любой ценой, т.е. требовалось выжать из экономики максимум возможного в кратчайшие сроки. В соответствии с этой целью изменились и задачи, поставленные перед ФРС. И если после Второй мировой войны ФРС решала проблему «обеспечения предельно высокого экономического роста и уровня занятости в долгосрочной перспективе»[249]. То с середины 1990-х главным стал вопрос: «существует ли предельный темп роста, который можно поддерживать, не вызывая инфляции»?[250]

Двигателем экономического роста является спрос, т.е. его необходимо было стимулировать; основным двигателем инфляции является повышение зарплат, значит, их было необходимо снизить. Однако снижение зарплат приведет к сокращению спроса. получается замкнутый круг. Как его разорвать, как увеличить спрос? – ответ один – предоставить людям кредиты. А для того, чтобы люди почувствовали себя богатыми (т.е. создать для них иллюзию богатства), эти кредиты должны быть дешевыми. Как раз эту стратегию и реализовывала политика «дерегулирования» Рейгана-Буша-Гринспена. Как следствие, поставленная правительством и ФРС перед инвестиционными банками с Уолл-стрит главная задача сводилась к непрерывному «расширению кредитования за счет использования финансовых инструментов»[251].

Реализовать данную стратегию в существующих рыночных условиях можно только за счет построения финансовых пирамид и надувания рыночных пузырей, способных дать максимальный эффект в кратчайшие сроки. Пирамиды и пузыри обеспечивали возможность увеличения кредитования при сохранении низкого уровня инфляции. Не случайно именно финансовая пирамида, основанная на опережающем росте государственного долга, стала главной движущей силой американской экономки в последнюю четверть века[253].

Примером прямого содействия созданию финансовых пузырей может являться инструкция FAS – 157, выпущенная Советом по стандартам финансового учета в сентябре 2006 г., которая получила название «Измерение по справедливой стоимости». Суть инструкции сводилась к тому, что теперь стоимость приобретенных активов учитывалась не по цене приобретения, а по их рыночной стоимости. На растущем рынке это увеличивало возможности использования кредитного рычага[254].

Реализация подобной стратегии была бы невозможна без плотного сотрудничества между государством и крупным финансовым бизнесом. И это сотрудничество действительно было, правда, по словам Стиглица, оно носило неявный характер: Федеральный резерв и Минфин фактически поощряли банки действовать все более безрассудно, и поэтому эти финансовые институты знали, что если у них возникнет проблема, то, скорее всего, они будут спасены. (Финансовые рынки назвали такую политику «путом Гринспена-Бернанке»)[263].

Правительство, отмечает Стиглиц, фактически стало неявным страховщиком огромных убытков[264]. И финансовые компании пускались во все более рискованные авантюры, например, Goldman Sachs владел фондами на триллион, обеспеченных всего 43 млрд долл., что обеспечивало рычаг в 250%[265]. О величине риска достаточно наглядно говорит соотношение величины заемных и собственных средств в крупнейших инвестиционных компаниях Уолл-стрит, которое к 2007 г. выросло до 30:1 и даже 40:1. Для банкротства любой из этих компаний требовалось лишь небольшое снижение стоимости их активов[266].

Не случайно конечным получателем всех выгод от политики дерегулирования оказался финансовый сектор, что отражает рост его доли в корпоративной прибыли с 10% в 1947 г. до почти 45% в 2012 г.[268] В то же время состояние многих других отраслей экономики ухудшалось. Например, расходы на инфраструктуру были снижены с 2 до 1% ВВП. В результате, как отмечает доклад Американского общества инженеров гражданского строительства, на восстановление изношенной инфраструктуры за 5 лет потребуется потратить 2,2 трлн долл. (3% ВВП ежегодно)[269]. Выступая против усиления роли финансового сектора, Р. Райх, ставший в администрации Б. Клинтона министром труда, заявлял: вся эта перетасовка промышленных активов и людей мешает американским предприятиям осуществлять фундаментальные изменения. Тем самым навязывается краткосрочный подход к бизнесу, создаются препятствия для подлинных инноваций и разрушается карьера самых талантливых наших граждан[270].

Д. Стиглица в связи с этим особенно беспокоило то, что: «Деятельность финансового сектора привела к растрате самого редкого нашего ресурса – человеческих талантов. Я видел, что слишком много наших лучших студентов после получения диплома шли в финансовую отрасль. Они не могли сопротивляться притяжению предлагавшегося там огромного вознаграждения»[271]. Уровень зарплат в секторе фондового рынка и инвестиций в 1990–2000-е гг. почти в 4 раза превышал средний по экономике, в то время как в секторе, связанном с наукой, – в 1,5, а с компьютерами – в 1,9 раза[272]. В связи с этим видимо не случайными являются данные Национального научного фонда, согласно которым средний возраст ученых и инженеров в США растет, и в ближайшие годы многие из них уйдут на пенсию[273].

«Самая серьезная опасность угрожает человеческому капиталу США», – вторит Д. Сакс, – снижение государственных расходов на образование, «быстро растущие цены на обучение и обременительные условия кредитования привели к катастрофическому росту ухода из школ или к ограничению приема в старшие классы средней школы». Д. Сакс назвал углубляющуюся образовательную и культурную деградацию американского общества стремительно распространяющейся «эпидемией невежества»[274].

Эрзац-капитализм

Когда «Пузырь недвижимости» лопнул, крупнейшие американские инвестиционные и финансовые институты Fannie Mae и Freddie Mac, Bear Stearns, AIG, Morgan Stanley, Citigroup, Goldman Sachs, Solomon Brothers и т.п. оказались на грани банкротства. По словам одного из героев М. Льюиса: «Инвестиционные банки оказались не просто в дерьме – они вымерли, как мамонты»[276]. Воротилы финансового бизнеса бросились за спасением к тому, от вмешательства кого они раньше всячески открещивались – к государству.

По словам успешного инвестиционного брокера, непосредственного участника событий, героя книги М. Льюиса: «Фирмы с Уоллстрит, презрительно отмахивавшиеся от правительственного регулирования в хорошие времена, стали умолять правительство о помощи, как только атмосфера накалилась. Успех – это личное достижение; провал – социальная проблема»[277]. Дж. Гутфройнд, генеральный директор Solomon Brothers, по этому поводу замечал: «принцип невмешательства государства в экономику действует лишь до тех пор, пока ты по уши не увязнешь в дерьме»[278].

Следует лишь уточнить, что банки с Уолл-стрит не просили, а требовали. По словам Д. Стиглица: «Банки, образно говоря, приставили пистолет к виску американского народа: «Если вы не дадите нам больше денег, то сами от этого больше пострадаете»[279].

Впрочем, требования были излишни, государство само с готовностью бросилось спасать банки, представлявшие основу финансовой системы США. При этом администрация решила не осуществлять никакого контроля над получателями, выделяемого в рамках акции спасения огромного количества средств налогоплательщиков, поскольку такой контроль, по ее мнению, стал бы вмешательством в работу свободной рыночной экономики, как будто, замечал в ответ Стиглиц, выделение триллионов долларов на спасение банков не является таким вмешательством[280].

Общая стоимость государственных гарантий и спасательных операций приблизилась к 80% ВВП США или примерно 12 трлнюдолл. Но еще неизвестные сотни миллиардов долларов были выделены неизвестно кому, в обход демократических процедур (в обход Конгресса), через ФРС и Федеральную корпорацию по страхованию вкладов, без всякого контроля[281]. В защиту этой практики Федеральный резерв утверждал, что закон о свободе информации на него не распространяется[282].

Особенностью акции спасения Буша-Гринспена стал не только отказ от ужесточения регулирования финансовых рынков в условиях кризиса, но и наоборот усиление политики дерегулирования. Одним из шагов на этом пути стало принятие серии антикризисных актов 2008-2009 гг. по снижению стандартов бухгалтерского учета, сделавших финансовую систему совсем непрозрачной[287]. Представители администрации и раньше оказывали политическое давление на Совет по стандартам финансового учета (FASB), отмечает Стиглиц, но то, что произошло в ходе нынешнего кризиса, является еще более ужасным: члены Конгресса угрожали отменить положения FASB, если они противоречат требованиям банков – снизить стандарты банковского учета[288].

Все эти меры могли бы быть оправданы достижением конечной цели – восстановлением кредитования экономики. Однако этого не произошло. Деньги, предоставленные правительством для рекапитализации банков, в экономику не пошли. Куда же они делись?

Полученные в рамках акции спасения государственные ресурсы многие руководители финансовых компаний использовали для выплаты себе рекордных бонусов – за рекордные убытки. Девять организаций кредиторов, в совокупности понесшие убытки в 100 млрд долл. и получившие по программе спасения TARP 175 млрд долл., направили 33 млрд из них на выплату бонусов… Остальные деньги были использованы для выплаты дивидендов для акционеров[289].

Но даже после удовлетворения своих аппетитов банки не возобновили кредитование, оставшиеся средства они продолжали держать у себя. В результате кредит даже на жестких условиях оказался почти недоступным. И Федрезерв снова пришел на помощь банкам: когда рынок перестал покупать коммерческие бумаги, это стал делать Федеральный резерв, одновременно он начал выплачивать проценты по банковским резервам, в результате банки стали резервировать деньги вместо того, что бы выдавать кредиты.

Власти США выполняли буквально все требования и запросы финансового сектора, которые уже выходили не только за рамки либеральной доктрины, но и просто здравого смысла. Чем же руководствовались в своих действиях представители финансовой и политической элиты США? Д. Стиглиц находил ответ в том, что: «Финансовый сектор использовал свои сверхвысокие прибыли для покупки политического влияния, благодаря чему он сначала освободился от регулирования, а затем получил триллионы долларов субсидий…». «Министерство финансов находилось в кармане у финансового сектора»[290]. «Богатые использовали свое благосостояние, – считает Дж. Сакс, – чтобы усилить свою власть над правительством»[291].

Надежды на то, что новый президент Б. Обама сможет переломить ситуацию, не оправдались. Об этом говорит хотя бы подписанный новым президентом в июле 2010 г. закон Додда-Франка о реформе в области регулирования и защите прав потребителей, который включал такое большое количество исключений, что, по словам Стиглица, был похож на швейцарский сыр: казалось бы, головка крупная, но в ней имеются большие отверстия[292]. В конечном итоге, по мнению Д. Стиглица, «администрация Обамы встала на сторону банков», она «предложила предоставить Федеральному резерву еще больше полномочий, чем те, которые имел последний, приведя страну к кризису»[293].

И банки как ни в чем не бывало продолжили свою докризисную практику. Так, согласно данным Федерального резервного банка Нью-Йорка, в 2010 г. 18 американских банков, среди которых были Morgan Stanley, Citigroup, JP Morgan, Bank of America, Goldman Sachs, Lehman Brothers, пользуясь несовершенством законодательства и лазейками в системе бухгалтерского учета, систематически маскировали реальные объемы своего долга. В среднем банки занижали показатели своей долговой нагрузки на 42%. Только один Lehman Brothers «спрятал» около 50 млрд долл. собственных долгов[294].

Победа банкиров над америкой была полной, утверждает Д. Стиглиц, у них был даже аргумент, оправдывающий такой подход: дерегулирование позволило им заработать больше денег, а деньги являются символом успеха. «В конце концов, систему удалось спасти, но за это пришлось заплатить цену, в которую до сих пор трудно поверить». Наибольшую же «тревогу,– полагает нобелевский лауреат, – вызывают политические последствия, связанные с реакцией финансового рынка»[295].

Железная пята

Рост неравенства, по словам А. Гринспена, начался с середины 1980 г.: «и хотя другие страны также сталкиваются с растущей концентрацией доходов, на сегодняшний день ее последствия куда менее значительны, чем в соединенных Штатах. США явно выделяются среди мировых торговых партнеров»[298]. «американцы уже видели подобное, – продолжал Гринспен. – В последний раз доходы концентрировались в руках столь же узкого круга людей на короткий период в конце 1920-х годов и на более длительное время – непосредственно перед первой мировой войной»[299].

На факт роста неравенства указывают представители всех политических сил, но между ними существует принципиальное различие в оценке проблемы. А. Гринспен воспринимает ее лишь как досадную помеху, угрожающую «обычаям и стабильности демократических обществ. Боюсь, что неравенство может спровоцировать политически выгодный, но экономически разрушительный поворот»[300]. Либеральная идеология вообще отрицает сам моральный аспект проблемы. В лице Ф. Хайека она утверждает, что выражение «социальная справедливость» – «лишено смысла» и «не применимо к цивилизованному типу общества»[301]. Нижние классы общества к людям вообще не относятся, «пролетариат – это дополнительная популяция…»[302].

Диаметрально противоположных взглядов придерживается один из реальных и вполне успешных героев книги М. Льюиса: «Будучи консервативным республиканцем, ты не задумываешься о том, что одни зарабатывают, грабя других… Я пришел к выводу, что вся сфера потребительских кредитов существует для того, чтобы снимать с людей последнюю рубаху»[303]. «Высшие слои общества изнасиловали свою страну. Вы обманули ее жителей. Вы создали машину, обдирающую людей»[304]. «На сегодняшний день на финансовых рынках почти каждый участник заявляет о своей невиновности. Все они утверждают, что всего лишь выполняли свою работу. Так оно и было, – отмечает Д. Стиглиц. – Но их работа часто предусматривала эксплуатацию других или благоденствие за счет результатов такой эксплуатации»[305]. На деле, полагает Д. Стиглиц, «идеология свободного рынка оказалась лишь предлогом для применения новых форм эксплуатации»[306].

Не меньше различий и в определении источников роста неравенства. По мнению А. Гринспена, он стал следствием глобализации и технологического бума. Что объективно имело свое место. Глобализация и технологический бум повышают эффективность и соответственно доходы тех, кто в наибольшей мере связан с этими процессами. Противники этой версии утверждают, что рост неравенства обеспечил не столько рост экономики, сколько перераспределение уже существовавшего богатства внутри общества. Причина этого перераспределения, по мнению канадской исследовательницы Н. Кляйн, крылась в том, что социальные «страны Запада возникли в результате компромисса между коммунизмом и капитализмом. Теперь нужда в компромиссах отпала…», «когда Ельцин распустил советский союз… капитализм внезапно получил свободу обрести самую дикую свою форму, и не только в России, но и по всему миру…»[307].

Процесс перераспределения демонстрирует снижение за 1979– 2009 гг. реальной средней (median) зарплаты в США на 28%[308] на фоне роста реального Валового Внутреннего Продукта на душу населения за тот же период почти на 60%[309]. Куда же девался доход, если зарплата упала? Доход в основном концентрировался на верхних этажах социальной лестницы.

Наглядную картину перераспределения дает график роста совокупных доходов по группам домохозяйств за последние десятилетия. Как правило, в США доходы рассчитываются по квинтилям – 5 групп от беднейшей 1/5 до богатейшей 5/5. Самая богатая группа делится по процентам от 10 до 0,01%. Последняя представляет примерно 14 000 богатейших семей США.

Рост доходов социальных групп в США за 1979–2004 гг., в %[310]

Приведенный график подтверждает расчеты профессора университета Беркли Е. Сайза, согласно которым 2/3 национального дохода за последние годы пришлись всего на 1% богатейших домохозяйств. Доход этого 1% рос в 10 раз быстрее, чем остальных 90% домохозяйств. Всего лишь одна семья – шесть наследников основателей сети Walmart, –отмечает П. Турчин, – «стоит» больше, чем все нижние 40% американского населения, вместе взятые (115 млрд долл. в 2012 г.)[311]. По мнению Сайза, к настоящему времени США достигли самого высокого уровня концентрации доходов с 1928 г.[312]

При этом не наблюдалось никаких социальных волнений, которые согласно марксистской теории должны были бы уже разорвать американское общество на куски. Почему этого не произошло? Financial Times отвечала на этот вопрос в июне 2009 г. в статье «Маленький грязный секрет капитализма»: «Выгоды экономического роста получили плутократы, а не основная масса населения. Так почему же не произошло революционного взрыва? Потому что проблемы, с которыми сталкиваются массы, имеют одно простое решение – кредит. Если не можешь заработать на что-либо, займи нужную сумму»[313].

Оценивая результаты неолиберальных реформ, Д. Стиглиц приходит в итоге к радикальным выводам: то, что происходило в США на протяжении более четверти века, было «созданием государства корпоративного благосостояния»[314]. Существующая система не капитализм, подтверждает другой нобелевский экономист Э. Фелпс, а скорее вариант корпоративного государства Муссолини[315].

В корпоративном государстве на смену родовой аристократии к власти приходит наследственная финансовая аристократия («привилегированная каста»[316]) неофеодального стиля. Превращение Соединенных Штатов Америки в Корпоративные Штаты наглядно демонстрирует сравнение показателей социального неравенства и наследственной преемственности богатства европейских стран и США.

Корпоративные Штаты америки[317],[318]

На превращение Соединенных Штатов в Корпоративные указывает сегодня множество исследователей. Так, американский социолог Р. Лахманн, приводя факты небывалой концентрации богатства в руках немногих, приходит к выводу, что в последние три десятилетия правительство США и крупнейшие американские корпорации оказались под контролем олигархии[319]. Самый цитируемый географ мира 2009 г. Д. Харви, сменивший деятельность на изучение социальной справедливости, утверждает, что именно передача власти олигархии и явилась истинной целью неолиберальной политики Запада[320].

Одним из отличительных признаков корпоративного государства стал стремительный рост коррупции. И тому есть две объективные причины. На первую из них указывали еще классики марксизма, прогнозировавшие неизбежность сращивания государственного аппарата с монополиями и превращение государства в орудие финансовой олигархии[321], т.е. в корпоративное государство. Связующим раствором между капиталом и государством на данном этапе развития становится коррупция.

Второй причиной роста коррупции становится рост неравенства. Огромная разница в доходах поляризует общество, делает его классовым. Для тех, кто участвует в процессе создания или обслуживания интересов «привилегированного класса», коррупция становится средством приобщения к классу господ, пускай и за счет других. Но такие правила игры установлены самим «привилегированным классом», нежелающие принимать в ней участия автоматически выбывают из игры. В этих условиях коррупция выходит за пределы чисто криминальной сферы и становится вопросом политическим.

Черты корпоративного государства проявляются не только в финансовой сфере, но и практически во всех областях человеческой деятельности:

Государственные контракты: «сотни миллиардов долларов ежегодно из общественных средств переходили в руки частных компаний. Это происходило на основе контрактов, многие из которых заключаются в тайне, без конкуренции», – отмечает Н. Кляйн[331]. Как писала в феврале 2007 г. газета New York Times, в США «без каких-либо публичных обсуждений или формальных процедур подрядчики фактически заняли положение четвертой ветви власти»[332].

Корпоративное мошенничество: «Мир утопает в корпоративном мошенничестве, – восклицает Дж. Сакс. – Редкий день проходит без новой истории о неправомерных действиях. За последнее десятилетие каждая фирма на Уолл-стрит заплатила значительные штрафы за фальшивый бухгалтерский учет, инсайдерскую торговлю, мошенничество с ценными бумагами, схемы быстрого обогащения или прямое хищение со стороны руководителей»[333].

«Пузырь» здравоохранения: Здравоохранение и медицина поглощают сегодня почти 17% ВВП США. В Америке самые высокие в мире расходы на здравоохранение на душу населения, и они с 1970 г. растут в 1,5 раза быстрее инфляции[334]. При этом, по данным ВОЗ, США занимают лишь 72-е место по показателю здоровья населения[335], 41-е – по уровню детской смертности (самый плохой показатель среди развитых стран) и 45-е – по продолжительности жизни[336]. США – единственная богатая страна, которая не обеспечивала медицинское страхование всем своим гражданам; в 2012 г. медицинской страховки не имели почти 45 млн человек[337].

Национальная безопасность: В этой сфере в соответствии с доктриной «нового курса» Буша, где все вспомогательные функции по обеспечению национальной безопасности должны быть возложены на частные фирмы, последние становятся ежегодными получателями десятков миллиардов бюджетных долларов от министерства обороны, ЦРУ и других силовых ведомств[341]. Эта реформа породила «целую армию фирм-лоббистов, предлагающих связать новые компании с нужными людьми на Капитолийском холме. В 2001 г. в сфере безопасности было всего две такие фирмы, а к середине 2006 г. их насчитывалось 543»[342].

Снижение верхней ставки подоходного налога является одним из наиболее эффективных механизмов концентрации доходов. Об этом наглядно свидетельствует график сравнения ставки налога и доходов 0,5% богатейших налогоплательщиков США. На самом деле из-за большого количества исключений «эффективная (реальная) налоговая ставка» снизилась еще ниже номинальной как по размеру, так и по степени прогрессии[343].

Изменение верхней ставки подоходного налога в США и доли 0,5% богатейшей части населения в общих доходах американцев за 1917–2008 гг., в %[344]

По мнению богатейшего человека мира У. Баффета, в последние 20 лет налоги в США были слишком выгодными для состоятельных людей, что позволяло «супербогатым» становиться еще богаче: «Изменения налогового законодательства очень благоприятствовали этой группе, в которую вхожу и я. В течение этого времени среднестатистический американец в экономическом плане никуда не двигался. Он шел на месте по беговой дорожке, в то время как супербогатые были на космическом корабле»[345]. Впрочем, дальнейшее снижение ставки налога уже не играло принципиальной роли, поскольку после накопления капитала в дело вступают проценты, которые в условиях современной глобализации перераспределяют собственность еще эффективнее, чем снижение налогов.

Превращению американского капитализма в корпоративное государство способствовало и «эффективное» снижение максимальной ставки налога на наследство более чем в два раза – с 45 до почти 20%[348]. Правда, республиканцы считают, что и этого недостаточно, и требуют полной отмены этого налога. Тем временем доля собственности 1% богатейших американцев в общем богатстве страны выросла за последние 30 лет почти в 1,8 раза с 20% в 1979 г., до 35% в 2007 г.[349]. В итоге, по мнению Д. Мойо, «США стоят на дороге к созданию наихудшей и самой продажной формы государства…, которое ненасытно пожирает само себя»[350].

Рост неравенства Соединенных Штатов приводит к разделению социальных групп не просто на классы, а на две социальные расы. На этот факт одним из первых указал М. Линд в своей книге «Грядущая американская нация» (1995г.), в которой дается систематическое описание только зарождающегося нового американского правящего класса – «надкласса» (the overclass)[351]. Менее чем через 20 лет К. Хейз в книге «Сумерки элит» констатирует, «социальный контракт между гражданами и элитами разорван в клочья», элиты уже не признают тех, кто находится внизу, подобными себе[352]. В том же 2012 г. Ч. Мюррэй в своей книге «Грядущий распад…» придет к выводу, что время новой американской нации уже наступило: различия между классами в Америке достигли небывалого размаха, верхние и нижние классы разошлись в моделях поведения и ценностях так далеко, что они едва признают свое общее американское родство. Верхи и низы белой Америки живут во все более разных культурах[353]. Британское правительство для описания данного явления ввело даже специальное понятие «социальное отчуждение», которое значительно шире и глубже, чем обычное понятие неравенства[354].

По мнению Н. Кляйн, в США уже возникло «вполне сформировавшееся (корпоративное) государство в государстве, которое обладает силой и имеет огромные возможности, тогда как настоящее государство стало хрупким и немощным»[357].

Хотя видимое богатство растет и за пределами «зеленых островов» корпоративного государства (например, площадь типичного американского дома в 1977 г. составляла 550 кв.м., в 2007 г. – 700, типичная свадьба в 1980 г. обходилась в 11 тыс. долл., в 2007 – 28 тыс. (с учетом инфляции)[358].) Однако это кажущееся процветание, сходное с тем, которое Т. Веблен охарактеризовал как «демонстративное потребление»[359], направленное на поддержание своего социального статуса, и подобное, по словам Д. Сакса, «гонке вооружений»[360]. Это внешнее процветание не имеет ничего общего с реальным благосостоянием.

Попытки критики существующей системы, пишет Д. Стиглиц, привели к тому, что представители администрации (Клинтона) «обвинили нас в том, что мы способствуем разжиганию классовой борьбы. Если уж наши спокойные попытки обуздать то, что с высоты сегодняшнего дня кажется небольшими эксцессами[370], воспринимались так резко и получали столь решительный отпор, какой реакции можно ожидать при прямой атаке на беспрецедентную перекачку денег финансовому сектору Америки»[371], в рамках операции спасения во время кризиса 2008 г. «Эта раздача денег на самом деле оказалась одним из самых крупных в истории перераспределений богатства за столь короткий промежуток времени. (Почти наверняка еще более крупной можно признать (только) проведенную в России приватизацию государственного имущества)», – полагает Д. Стиглиц[372].

Кризис, дополняет Ж. Аттали, дал возможность «понять, как небольшая группа людей, не производящая богатств, захватывает на законных основаниях, безо всякого контроля со стороны, важнейшую часть произведенных мировых ценностей. А потом она же, разграбив все, что можно, заставляет расплачиваться за свои неслыханные прибыли… трудящихся, потребителей, предпринимателей и вкладчиков, подталкивая государства изыскивать… огромные суммы для латания дыр… конечно, такая конфискация производится вполне легальным путем…»[373].

Помимо обострения социальных проблем, по мнению многих экономистов, именно рост социального неравенства привел и к финансовому краху 2007–2008 гг. Так, например, по словам президента «Корпус Кристи Колледж» (Оксфорд) Т. Ланкастера, «нынешний кризис вызван проблемами распределения – слишком большая доля национального дохода шла наиболее высокодоходным слоям общества и слишком малая низкооплачиваемым»[374]. К аналогичным выводам приходит и Р. Раджан, бывший главный экономист МВФ, в своей книге «Линии разлома» (Fault Lines). По мнению другого экс-главного экономиста МВФ – С. Джонсона, «доминирование «финансовой олигархии» играет центральную роль в создании кризиса, а их рискованные игры ведут к неизбежному коллапсу. Еще более тревожно то, – считает Джонсон, – что они, используя свое влияние, препятствуют проведению необходимых реформ для вывода экономики из штопора. Правительство же кажется бессильным или не желает бороться с этим»[375].

Каких бы идеологических установок не придерживались стороны, все они признают необходимость срочного решения проблемы. По мнению А. Гринспена: «Если мы не займемся этой проблемой и не обуздаем рост неравенства доходов, наблюдающийся в последние 25 лет, то культурные связи, которые скрепляют наше общество, могут нарушиться. Вероятные последствия – рост недовольства, разложение власти и даже серьезные проявления насилия – создают угрозу основам цивилизованности, от которой зависит развитие экономики»[376]. Однако Гринспен не дает решения этой проблемы и не способен дать, поскольку либертарианская идеология полностью отрицает само понятие социальной справедливости. На практике господство праволиберальных идей привело к тому, что в США, как отмечает Д. Сакс, ««война с бедностью» превратилась в войну с бедными»[377]. И капитал в этой войне одержал победу.

Протест против подобного положения вещей звучит в многочисленных левых и прокейнсианских идеях последнего времени. Позиция самого Кейнса, по словам Р. Скидельски, его биографа, заключалась в том, «что слишком большое неравенство в распределении доходов увеличивает опасность финансовой нестабильности, ведущей к экономическому коллапсу… мы же отдали богатство в руки финансовой олигархии…»[380]. Еще до кризиса в 2006–2007 гг. многие, в том числе нобелевский лауреат Р. Соллоу и даже глава ФРС Бен Бернанке, призывали компании дать более «справедливое вознаграждение рабочим за счет стремительно растущих корпоративных прибылей»[381].

Р. Франк в своей книге «Дарвиновская экономика» утверждает, что современная экономика уже перестала быть экономикой Адама Смита и действует по принципам дарвиновского естественного отбора. Т.е. собственная выгода отдельной личности уже не «направляется к достижению выгоды и пользы для всего общества», как постулировал А. Смит, а обеспечивает интересы только высших слоев общества за счет все нарастающего разорения всех остальных. Р. Франк предлагает ввести прогрессивное налогообложение вплоть до запретительных 100% на доходы свыше 3 млн долл[382]. Р. Райх в книге «Послешок» в свою очередь предлагает целый комплекс мероприятий, направленных на восстановление среднего класса, включая обратный налог для бедных и маргинальный налог на богатых, системы поддержки возвращения на работу, кредиты и компенсации на образование, медицинское страхование для всех и т.п.[383].

При этом следует отметить, что большинство американских авторов подчеркивает, что опирается в своих рекомендациях не только на моральные принципы справедливости, но и исходя из чисто экономических интересов: «Чтобы восстановить общий объем американского потребления, следует осуществить масштабное перераспределение доходов… Более прогрессивное налогообложение… не только позволит добиться желаемого результата, но и поможет стабилизировать экономику», – утверждает Д. Стиглиц[384]. Британский экономист Г. Холсман в 2008 г., обосновывая необходимость переопределения богатства в целях стимулирования спроса, риторически вопрошал: «Если прибыль и выпуск постоянно растут быстрее, чем зарплата, то кто будет покупать произведенный продукт»?[385]

Однако предложения левых и прокейнсианцев остаются без ответа. Даже приход Б. Обамы не смог существенным образом изменить ситуацию, что привело, по словам Д. Стиглица, к «распространению мнения о том, что нынешняя администрация (Обамы) оказалась в руках тех же сил, которые породили этот кризис»[387]. Да, вторит П. Кругман, «на первых порах они (команда Б. Обамы) приняли несколько стратегических решений, но, к сожалению, эти меры оказались неадекватными, отчасти по причине политических ограничений. На данном этапе они просто реагируют на происходящее. Отчасти это обусловлено тем, что в рамках существующей в США системы у них нет никаких шансов на проведение какого-либо законодательства. Таким образом, их возможности ограничены мелкими мерами на краю политического поля»[388].

Б. Обама оказался заложником тех самых сил, о которых писал еще Д. Харви: «Союз сил, которые нам удалось консолидировать, и большинство, которое нам удалось возглавить, оказались настолько сильны, что последующие поколения политиков не смогут игнорировать это наследство. Возможно, самое большое проявление их успеха состоит в том, что как Клинтон, так и Блэр находились в ситуации, в которой оставленное им пространство для маневра оказалось так мало, что они не слишком много могли сделать и, вопреки собственному верному инстинкту, обязаны были поддерживать процесс восстановления правящего класса»[390].

Невозможность решения проблемы неравенства законодательным путем неизбежно толкает Америку к обострению классовых отношений. И разжигаются они не критиками существующей системы, а ею самой. Чрезмерная концентрация богатства в руках немногих сама по себе является актом агрессии против общества. Классовая борьба в этих условиях становится формой коллективной самозащиты, в противном случае начинается внутреннее саморазрушение общества.

Волки Гоббса

Одним из «условий нормального функционирования рыночного капитализма, которое не часто увидишь в перечнях факторов экономического роста и повышения уровня жизни, является доверие к слову, данному другими, – отмечает А. Гринспен. – В условиях верховенства закона у каждого есть право на судебное исполнение договоренностей, однако, если судебного решения потребует значительная часть заключенных договоров, судебная система захлебнется, а общество не сможет следовать принципу верховенства закона»[392]. Последователь неолиберальной школы Д. Лал поясняет: «Чтобы сократить транзакционные издержки «полицейского» характера, связанные с безудержно эгоистическим поведением, капитализм всегда нуждался в моральном стержне»[393].

Без доверия, утверждает бывший глава ФРС, «разделение труда, принципиально необходимое для поддержания нашего уровня жизни, было бы невозможным…»[394]. «Доверие, – по словам Ф. Фукуямы, – подобно смазке, которая делает работу любой группы или организации более эффективной»[395].

Однако, как отмечает Д. Стиглиц, господствовавший последнюю четверть века в США «жесткий индивидуализм в сочетании с явно доминирующим материализмом привел к подрыву доверия», а последовавший кризис окончательно «обнажил не только недостатки основной экономической модели, но и недостатки нашего общества. Слишком многие получали в нем преимущества за счет других. Чувство доверия было утрачено»[396].

По мнению А. Гринспена, основной причиной утраты доверия были участившиеся случаи мошенничества: «Мошенничество разрушает сам рыночный процесс, поскольку он невозможен без доверия участников рынка друг другу»[397]. При этом Гринспен заявляет, что: «никакой необходимости в законе о борьбе с мошенничеством не было…»[398]. Рынок должен все отрегулировать сам, считает А. Гринспен. Как последовательный либертарианец он основывал свое мнение не на моральных, а на чисто практических соображениях – доверие определяется лишь заинтересованностью контрагента в сделке и его репутацией[399]. Мошенники являются исключением из правил, и своими действиями они подрывают свою репутацию, полагал Гринспен, и, следовательно, рано или поздно с ними просто перестанут иметь дело.

В отличие от бывшего главы ФРС, Ф. Фукуяма, изложивший свой взгляд на проблему в книге «Великий разрыв» еще в 1995 г., связывал утрату доверия, прежде всего, с деградацией социального капитала. Обосновывая его ценность, Фукуяма писал: «моральные ценности и общественные правила не просто деспотические ограничения выбора, налагаемые на индивида, а скорее необходимые условия совместной деятельности любого типа». Как физический и человеческий капитал, «социальный капитал производит богатство и, таким образом, является экономической ценностью национальной экономики. Он является также предпосылкой всех форм совместного предпринимательства, которые существуют в современном обществе…»[400].

Причину деградации социального капитала Ф. Фукуяма находил в распространении «культуры крайнего индивидуализма». Автор «конца истории» на этот раз приходит к выводу, что «лозунг «Пределов нет» оказывается сомнительным… Общество, ориентированное на то, чтобы постоянно действовать наперекор нормам и правилам во имя роста индивидуальной свободы выбора, окажется все более и более дезорганизованным, атомизированным, изолированным и неспособным выполнять общие цели и задачи»[401].

Культивирование радикального индивидуализма – все большей свободы, на практике реализуется в виде все большей концентрации капитала. «Проводимая в США политика, – отмечает в этой связи Дж. Сакс, – все чаще позволяет корпоративным прибылям доминировать над всеми другими устремлениями: честностью, справедливостью, доверием..»[402]. Ничто не дается бесплатно, концентрация физического, финансового капитала осуществляется за счет исчерпания социального.

Своей кульминации этот процесс достиг к началу 2000-х гг. Д. Стиглиц находил причины роста мошенничества и утраты доверия в этот период именно в моральной деградации финансовой и политической элиты американского общества. В качестве примера он приводит заявление главы Goldman Sachs Л. Бланкфейна, который «утверждал, что он всего лишь делал «работу Бога», и при этом он и другие ему подобные отрицали, что в их действиях было предосудительное, возникало ощущение, – замечал в связи с этим нобелевский лауреат, – что банкиры живут на другой планете. По крайней мере, они пользуются явно другими моральными ориентирами»[403].

Одну из главных причин моральной деградации американской элиты Д. Стиглиц находил в крахе ее морального оппонента – Советского Союза:

«Основные экономические и политические права перечислены во Всеобщей декларации прав человека. В ходе этих дебатов Соединенные Штаты желали говорить только о политических правах, а Советский Союз только об экономических… После краха Советского Союза права корпораций стали приоритетными по сравнению с базовыми экономическими правами граждан…». «За период американского триумфа после падения Берлинской стены… Экономическая политика США в меньшей степени основывалась на принципах, а в большей на своих корыстных интересах или точнее, на симпатиях и антипатиях групп с особыми интересами, которые играли и будут играть столь важную роль в формировании экономической политики»[404].

Моральная деградация ведет к социальному разрушению общества, люди перестают воспринимать других людей как равных, а лишь как инструмент для достижения собственных эгоистических целей. люди все меньше становятся людьми и все больше «волками Гоббса». Тот же самый процесс происходил накануне обеих мировых войн, люди постепенно теряли человеческое. И нужен был лишь небольшой толчок, чтобы все утончающаяся ткань, отделявшая человека от зверя, была прорвана. Неравенство, становясь чрезмерным, из двигателя общественного развития превращается в его убийцу.

Исчерпание накопленного социального капитала приводит к разрушению социальной ткани общества. Примером в данном случае могут являться данные Ж. Твенге из университета Сан-Диего, исследовавшего предпочтения представителей трех групп поколений «бэби-бумеров» (1945–1965 гг.р.), «сорокалетних» (1965–1980 гг.р.) и «миллениума» (после 1980 г.). «Миллениумы» оказались наименее социально-ориентированы. Доля американских студентов, стремящихся к богатству, составляла для «бэби-бумеров» – 45%, для «сорокалетних» – 70%, для «миллениумов» – 75%[405].

Д. Сакс указывает на углубление культурных, географических, расовых и классовых различий: «Америка стала страной посторонних. А это отчуждение сопровождается снижением доверия». По словам социолога Б. Патнэма, американцы «уходят в глухую оборону», особенно в крупных городах, где проживают различные этнические группы, не знающие друг друга и не доверяющие друг другу В результате страдает всякое реалистичное понимание жизни «других»»[406]. Не случайно проблема сохранения «социального единства» (Social cohesion) приобретает все большую остроту в последнее время[407].

Разрушение социальной ткани общества ведет к нарастанию ощущения понижения безопасности в американском обществе, что связано с усилением тревожности[408]. «Своего рода закрытые общины, отгороженные от других, которые стали расти, как грибы, в пригородах в 70-х и 80-х гг., рассматриваются многими как наглядные символы полной недоверия, распавшейся на мелкие единицы и изолированной Америки», – пишет Ф. Фукуяма. По его мнению, «закрытые общины пытаются воссоздать внутри своих стен подобие физической безопасности»[409].

Наиболее ощутимо разрушение социальной ткани общества проявилось в падении доверия к демократическим институтам. «Мы либо имели дело с абсолютно грязной игрой, либо рехнулись, – восклицали герои книги М. Льюиса, непосредственные участники событий, предшествовавших Великой рецессии. – Мошенничество было настолько очевидным, что мы испугались, не подорвет ли оно нашу демократию»[410]. «Грядет кончина демократического капитализма»[411].

«Еще одной жертвой произошедшего стала вера в демократию, – подтверждал Д. Стиглиц. – В развивающемся мире люди смотрят на Вашингтон и видят систему управления, позволяющую Уолл-стрит диктовать правила, которые работают на обеспечение корыстных интересов и ставят при этом под угрозу всю мировую экономику… Уолл-стрит получила деньги в таких количествах, о которых даже самые коррумпированные руководители в развивающихся странах никогда и не думали в самых светлых своих мечтах»[412]. На эти деньги покупается, прежде всего, государственная власть и политическое влияние.

«Богатые… платят за дорогие избирательные кампании президентов и конгрессменов… – отмечает в связи с этим Д. Сакс, – и богатые получили контроль над политической системой»[413]. Д. Сакс поясняет, как это происходит: «В Америке все дороги во власть идут через телевидение, а доступ к нему зависит от наличия больших денег. Данная простая логика отдала американскую политику в руки богатых, влияющих на неё, как никогда прежде»[414]. Другим инструментом являются «корпоративные взносы в пользу избирательных кампаний, (которые) все больше подрывают демократический процесс, и делается это с благословения Верховного суда США»[415].

Если следовать древнегреческим представлениям об обществе, то современная политическая система США весьма далека от демократии. Платон скорее определил бы ее как олигархию – власть, определяемую наличием денег. Платон также описывает и процесс перехода от правления, названного им тимократией, к олигархии: «кладовая у каждого дома полна золота, губит это правление; ибо богатые изобретают, на что его потратить, и для этого изменяют законы, которым не повинуются ни сами они, ни жены их…». «Жадные до денег… они будут трястись над собственными деньгами, так как чтут их и собирают скрыто, чужие же тратить им понравится…». «По склонности смотреть друг на друга и подражать таким же, как все они, делается и простой народ… простираясь далее в стяжательстве, граждане чем выше ставят деньги, тем ниже добродетель», – это противоположные чаши весов[417].

Демократия противоречит самому либеральному пониманию свободы. Друг М. Фридмана экономист А. Мельцер, сторонник неолиберализма, так описывает эту головоломку: «Голоса распределяются равномернее, чем доходы…»[419]. Демократия не может существовать при наличии огромной разницы в доходах, при разрушении социальной ткани общества. Видимость демократии в данном случае сохраняется лишь за счет того, что власть «покупает избирателей», формируя позитивные ожидания, например, или путем предоставления дешевых кредитов, или обещаний каких-либо недостижимые социальных гарантий… «Но когда настанет день расплаты, «откуда возьмутся деньги на восстановление утраченного доверия?» – риторически вопрошает Ж. Аттали[420]. «Подкуп» – это лишь временная мера, действующая до тех пор, пока у правящей элиты хватает ресурсов на него. Как только ресурсы закончатся, закончится и видимость демократии…

Тревога сквозила и в словах бывшего главы Федерального резерва. Ее источником, по словам А. Гринспена, стала утрата доверия и нарастание партийного радикализма между республиканцами и демократами: «голоса при обсуждении законопроектов распределяются теперь не в соотношении 60% к 40%, как раньше, а в пропорции 95% к 5%. В итоге принимаемые законы стали сильно партийными»[421]. Эксперт в области выборов Н. Орнстейн отмечает, что раньше «член другой партии воспринимался как личный друг, с которым есть определенные разногласия… А сегодня (2008 г.) представителей иной партии воспринимают не как соперников, а как врагов. Очевидно, что врага следует уничтожить. Это создает совершенно иную динамику отношений»[422]. Непримиримые столкновения между демократами и республиканцами по ключевым экономическим вопросам: повышения потолка государственного долга, налогов на богатых, секвестирования бюджета…, грозящие, по словам президента Б. Обамы, Армагеддоном мировой экономике, наглядно демонстрирует уровень радикализации политической ситуации в США.

К. Пул и Г. Розенталь обнаружили сильную корреляцию между долей в совокупном доходе 1% самых богатых и уровнем поляризации в конгрессе. Они приходят к выводу, что с ростом доходов элиты политические компромиссы стали почти невозможными[423]. П. Турчин на основе построения исторических циклов связывает данный факт не столько с ростом идеологических разногласий, сколько с усилением конкуренции среди слишком расплодившейся элиты и олигархии[424].

Как бы там ни было, экономика превратилась в орудие политической борьбы, борьбы за власть. Именно власть, по мнению А. Гринспена, стала ключевым вопросом современной Америки. Об этом после поражения на ноябрьских 2006 г. выборах, заявил и бывший лидер республиканского большинства в палате представителей Дик Арми: его партия пришла к власти в 1994 г. с идеями, «как преобразовать правительство и вернуть американскому народу деньги и власть. Однако со временем инновационная политика и «дух 1994 года» были вытеснены узкими взглядами недальновидных бюрократов. Их волновал другой вопрос, как удержать политическую власть»[425]. Ситуацию отягощает тот факт, считает Гринспен, что «власть стала пугающе несостоятельной». В этих условиях вопрос, кому принадлежит власть, приобретает особую остроту. «Возможно, этот вопрос стоял бы не так остро в условиях мира на Земле… (но) ситуация, – отмечает Гринспен, – изменилась. Теперь чрезвычайно важно, кто держит бразды правления»[426].

«Нравится вам это или нет, но в холодной войне победу одержал Запад. И все же главным победителем, – добавляла бывший премьер-министр Великобритании М. Тэтчер, – являются Соединенные Штаты… На сегодня Америка – единственная сверхдержава. Ни одна из сверхдержав прошлого… не обладала таким превосходством в ресурсах и размахе над своим ближайшим соперником, как современная Америка»[428].

Цели единственной сверхдержавы торжественно провозгласил в своей избирательной кампании Дж. Буш: «Америка по осознанному выбору и волей судьбы будет поддерживать распространение политической свободы и считать наивысшей для себя наградой расширение демократии»[429]. «Мы получили уникальный шанс, – комментировала М. Тэтчер, – распространить свободу и господство закона на те страны, которые никогда их не знали…»[430] «Чтобы добиться прогресса, – конкретизировала «железная леди», – все атрибуты социализма – структуры, институты и отношения – должны быть уничтожены…»[431].

Остатки Берлинской стены еще не успели остыть, как Ф. Фукуяма провозгласил ставший уже нарицательным «конец истории»: «либеральная демократия может представлять собой «конечный пункт идеологической эволюции человечества» и «окончательную форму правления в человеческом обществе»»[432]. Практические меры по достижению «конечного пункта эволюции» в том же 1989 г. сформулировал британский экономист Д. Уильямсон в документе, получившем название «Вашингтонский консенсус». Его положения покоились на неолиберальных идеях М. Фридмана и свободе торговли: все «барьеры, препятствующие проникновению иностранных фирм, следует устранить»[433]. Принципы «Вашингтонского консенсуса» легли в основу мирового «крестового похода» «чикагской школы» под руководством Международного валютного фонда и Всемирного банка[434].

Неолиберальный «крестовый поход» начался, впрочем, несколькими десятилетиями раньше с военных переворотов Сухарто в Индонезии и Пиночета в 1973 г. в Чили. А затем, в 80-е годы, продолжился в странах Латинской Америки и Африки. Именно в те годы была отработана методика проведения неолиберальной контрреволюции, основанная на «Доктрине шока»[435].

Тем не менее, отмечает автор книги, посвященной исследованию данного вопроса, Н. Кляйн, «оглядываясь на прошлое, можно определенно сказать, что именно с России началась новая глава в истории крестового похода чикагской школы, в 1970-1980-х годах проводившей эксперименты с шоковой терапией»[436]. «Берлинская стена пала не только в Берлине. Она пала на востоке и на западе, на севере и на юге, и падение ее затронуло все страны и компании, причем примерно в одно и то же время… Именно падение всех этих стен по всему миру, – утверждает Т. Фридмен, – сделало возможным приход эпохи глобализации и интеграции»[437].

Действительно, отличие нового этапа состояло, прежде всего, в масштабах: по словам Т. Кэротерса, возглавлявшего в правительстве США систему поддержки демократии, «в первой половине 1990-х количество «стран в ситуации перехода» резко увеличилось: их стало около сотни (примерно 20 в Латинской Америке, 25 в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе, 30 в южной части Африки, 10 в Азии и 5 на Ближнем Востоке), и в них совершался резкий переход от одной модели к другой»[438]. Но очевидно еще более важным было то, что эти переходы были осуществлены мирным, хотя и не всегда вполне демократическим путем, но уже без помощи кровавых переворотов и диктатур, как прежде.

Практически во всех вновь обращенных странах при помощи «шоковой терапии» воспроизводилась неолиберальная модель Мирового лидера. Достигнутые результаты тут же закреплялись законодательными и экономическими мерами, таким образом, что отменить или изменить проведенные преобразования становилось почти невозможно. Отработка этих мер началась еще в Чили, когда встал вопрос передачи власти от Пиночета избранному правительству. «Чикагские мальчики» заблаговременно подготовили страну к тому, что реформы Пиночета оказались необратимыми[439].

Несмотря на общность черт последствий неолиберальной революции для всех стран мира, каждая из них имела свои особенности и национальные отличия. Именно они в данном случае и представляют интерес, поскольку дают возможность показать более наглядную картину происходящих событий.

Наиболее впечатляющую демонстрацию результатов неолиберальных реформ дал потрясающий взлет развивающихся стран, их доля в мировом производстве выросла с 27% в 2000 г. до 46% в 2011 г.[440], а в глобальных сбережениях за 2000-2008 гг. удвоилась с 22 до 44%[441]. Но даже на этом фоне выделяется взрывной рост Китая, превратившегося всего за два десятилетия из отсталой аграрной страны во вторую экономическую сверхдержаву мира.

Китай

Предыстория возвышения Китая начнется в 1970-1972 гг., когда с наступлением стагнации в США Китай впервые в истории посетит сначала госсекретарь Г. Киссинджер, а затем и президент США Р. Никсон. И эти визиты были далеко не случайны. Их неизбежность еще в 1924 г. предсказывал генерал Н. Головин: «В дальнейшем С.-А. Соединенные Штаты будут все более и более нуждаться в китайском рынке. Все рынки Северной и Южной Америки не могут вместить большей части производства чрезвычайно развитой индустрии Соединенных Штатов… Китайский рынок с населением 325 млн открывает слишком заманчивые перспективы, чтобы Соединенные Штаты легко отказались от него. Прибавьте к этому, что Китай вследствие дешевизны рабочих рук представляет собою… притягивающее к себе поле деятельности для капитала, сосредоточение которого после войны произошло в Северной Америке»[443]. Как и японский дипломат К. Иссии: «В экономическом и финансовом отношении Китай с четырехсотмиллионным населением предоставлял беспредельные возможности для американских капиталовложений и торговли»[444],[445].

Однако после Первой мировой Китай был занят Японией, а после Второй мировой доминирующее влияние в Поднебесной приобрел Советский Союз. Поэтому рыночные реформы в Китае смогли начаться только спустя несколько лет после смерти Мао Цзэдуна. Тем не менее, очевидно, идеологическое влияние северного соседа оставалось достаточно сильным, не случайно даже в начале 1980-х гг. Дэн Сяопин называл СССР «главным врагом Китая». И только с началом горбачевских реформ в СССР начался взрывной рост Китая – с 1985 по 2011 гг. его ВВП (в долларах США) вырос почти в 24 раза. Согласно оценкам ООН, в 2009 г. Китай, дав 10% мирового ВВП, вышел по этому показателю на второе место в мире[446].

Источником этого впечатляющего роста была дешевая рабочая сила (резерв которой составляло крестьянство, достигавшее 80% населения). Но у Китая не было бы шансов реализовать этот ресурс, если бы не целенаправленная политика китайского партийного руководства, сохранившего монополию власти в стране. Практика китайских реформ во многом напоминала развитие идей легендарного Ли Гуанъяо, премьер-министра Сингапура, крошечного государства, применительно к самой населенной стране мира. Именно ограниченная демократия в сочетании с рациональной политикой поэтапных реформ, направленных на экономическое и социальное развитие страны, привела к тому, что Китай в течение всего двух десятилетий превратился в «мировую фабрику». Увеличив свою долю в мировой промышленной продукции за 2000–2011 гг. почти в 3 раза, Китай стал мировым лидером по этому показателю (19,9%), опередив даже США (18%)[448].

Но реальное значение Китая еще больше, он, по сути, стал двигателем мировой экономики, от которого зависит процветание и благополучие всех стран. «Если Китай начинает кашлять, остальной мир получит воспаление легких», – отмечает в связи с этим немецкий экономист Ф. Штокер. Согласно его расчетам, «если бы рост китайской экономики составил 5% вместо 8%, то в Германии началась бы рецессия – что тогда говорить о других странах зоны евро, которые уже сейчас вынуждены бороться с сокращающейся экономикой»[449].

Благодаря высокой норме накопления, которая к 2006 г. выросла до 55%, и огромному профициту торгового баланса, Китай накопил один из крупнейших валютных резервов в мире. Уже в 2007 г., отмечает Х. Мис, было ясно, что если Китай продолжит с той же скорость накапливать резервы, то в течение 10 лет он сможет купить все публично торгующиеся европейские компании. Однако китайцы направили свои ресурсы не столько в акции, сколько в облигации, так, например, в 2008 г. лишь 7% активов США, которыми владели китайцы, составляли акции.

Китайские инвестиции стали одной из причин снижения процентных ставок в США, приведшего к надуванию пузыря на рынке недвижимости. «Так, китайцы, пытаясь обеспечить себе достойную старость, невольно загнали мировую экономику в кризис», – полагает Х. Мис[450]. Подобную точку зрения впервые высказал министр финансов США Г. Паулсон еще в 2008 г., объявив европейцев и китайцев виновниками кризиса[451].

Но не будь китайских инвестиций, Соединенные Штаты оказались бы в глубочайшем кризисе уже в начале 2000-х гг. На эту данность указывает и Д. Лал: «Дефицит текущего баланса в торговле с Японией (или Китаем) не беда, а благо для Соединенных Штатов, поскольку он позволяет стране «жить не по средствам» и сохранять высокий уровень инвестиций.., который невозможно было бы финансировать за счет внутренних накоплений»[452].

В свою очередь китайскими инвестициями в США движут не столько мысли о спокойной старости, сколько интересы текущего выживания – инвестируя в Соединенные Штаты, Китай стимулирует рост рынка сбыта для своей продукции. Рынок сбыта является все более обостряющимся вопросом жизни и смерти Китая. Его развитые производственные мощности уже давно превышают потребности мировой экономики, и в 2012 г. загрузка производственных мощностей Китая составляла всего 60%, по сравнению с 80% до финансового кризиса и 90% десять лет назад[453].

Китайское руководство предвидело подобную ситуацию и заранее официально провозгласило курс на увеличение внутреннего потребления и достигло в этом определенных успехов. Однако увеличение потребления основывается, прежде всего, на росте зарплат, что ведет к росту издержек и глобальному снижению конкурентоспособности китайской продукции, сокращению инвестиций и замедлению роста китайской экономики. Другими словами, сокращению «китайского рычага».

Наглядным примером, демонстрирующим данный процесс, является сравнение отношения дефицита торгового баланса США в торговле с Китаем к величине среднедушевых доходов этих стран: в 2006 г. американский работник стоил дороже китайского в 21 раз, а торговый дефицит составлял $235,4 млрд. Замена китайцев американцами в этом случае привела бы к росту издержек в экономике США на $4,7 трлн (35% ВВП США)[454]. В 2011 г., несмотря на рекордный дефицит США в торговле с Китаем, вышеуказанный эффект замены китайского работника на американского снизился до $3,2 трлн (21% ВВП). Т.е. всего за 5 лет «китайский рычаг» сократился более чем на треть.

Уменьшение «китайского рычага» демонстрирует и сравнение роста ВВП на душу населения в Китае с динамикой прироста дефицита торгового баланса США в торговле с Поднебесной: чем выше душевой доход в Китае, тем ниже темпы прироста дефицита торгового баланса США в торговле с Китаем. Среднедушевой доход в Китае вырос с 2% от американского в 1980 г., до 7% в 2000 г., и до 16% в 2010 г.

Темпы роста дефицита торгового баланса США, в % от ВВП США, в торговле с Китаем, в %, и ВВП на душу населения в Китае, по ППС[455]

По словам А. Гринспена, он ощутил первые признаки подорожания китайской рабочей силы уже в 2007 г. И очевидно не случайно.

Крах рынка недвижимости в США далеко не в последнюю очередь был вызван сокращением «китайского рычага», приведшего к росту издержек в американской экономике.

Получается замкнутый круг, чем больше растут доходы в Китае, тем ниже его экспортные способности, но это же приводит к росту издержек в других странах, что способствует углублению у них экономического спада и еще больше ограничивает китайский экспорт. Стимулирование внутреннего потребления не успевает покрывать спад внешнего и лишь все туже затягивает удавку, внося свой вклад в углубление мирового экономического кризиса. Отражением этих тенденций стало и замедление темпов роста промышленного производства в Китае с 2010 г.[456]

В 2012 г. замедление экономики Китая стало приобретать все более отчетливые черты. Не случайно правительство Китая прибегло к отчаянным мерам для искусственного стимулирования роста своей экономики и прежде всего за счет монетарной политики: в 2012 г. ЦБ Китая дважды снижал базовую ставку, впервые с 2008 г., кроме того, с ноября прошлого года НБК трижды понижал нормы резервирования для банков. Дополнительно НБК закачивает в экономику деньги через аукционы РЕПО. Одновременно проводится снижение ряда ограничений для зарубежных инвесторов и интернационализация юаня. В результате последнего, в первой половине 2011 г. объем юаневых внешнеторговых сделок вырос почти в 13 раз по сравнению с соответствующим периодом 2010 г. И Китай уже требует от МВФ дать юаню статус свободно конвертируемой валюты. Пока МВФ «думает», Китай переходит к взаиморасчетам со странами БРИКС, Малайзией, Японией, Чили и т.д. с долларов на национальные валюты и юань.

Инвестиционные механизмы искусственного стимулирования спроса, такие как вложения в инфраструктуру и поддержку рынка недвижимости, в Китае уже практически исчерпали себя, что отражается в стремительном росте цен и в появлении пустых городов – «городов призраков». Перегрев экономики угрожает ей ростом инфляции или китайским вариантом американского subprime crisis[458]. Не случайно одним из приоритетов на ближайшие пять лет Пекин объявил сдерживание роста цен на недвижимость. О растущем напряжении в Китае свидетельствуют и сокращение притока иностранных инвестиций, и ослабление экспорта, и даже усилившая внешняя активность на спорных территориях с Россией и в Южно-Китайском море.

Последствия дальнейшего снижения темпов роста китайской экономики могут быть еще более значительными, поскольку ведут к глубочайшему мировому кризису. Единственным спасителем мира, считает Ф. Штокер, «в данном случае станет, вероятно, китайский Центральный банк. Он может понизить процентную ставку и расширить предоставление кредитов»[459]. Однако уже сегодня денежное предложение в Китае (М2) достигает 180% ВВП – самый высокий уровень в мире[460]. С другой стороны, государственный долг Китая всего за один год с 2009–2010 гг. подскочил почти в 2,5 раза и достиг уровня 43% ВВП[461]. Конечно, это не так много по сравнению с развитыми странами, но в то же время корпоративный долг китайских компаний является одним из самых больших в мире, и он растет темпами, опережающими рост экономики, за 2011–2012 гг. он вырос со 108 до 122% ВВП[462]. Совокупный (частный, корпоративный и государственный) долг Китая превышает 200% ВВП[463]. Но у полугосударственного Китая, как и у самых передовых рыночных стран Запада, не остается другого выхода, как продолжать искусственное стимулирование роста экономики…

Россия

Никогда за всю свою историю русский народ не имел столь высокого уровня жизни и личной свободы, как в начале XXI в. Впервые большинству населения России стали доступны блага современной цивилизации: изобильные полки продуктовых магазинов и качественные промышленные товары; последние достижения компьютерной техники и автомобилестроения; свобода выезда за границу и выражения своего мнения; законодательно не ограниченные возможности для ведения бизнеса и наращивания личных доходов… В феврале 2013 г. удовлетворенными жизнью оказалось рекордное количество россиян: по словам гендиректора ВЦИОМ В. Федорова, «это исторический максимум за все время измерения, то есть сегодня оценка удовлетворенности жизнью со стороны наших людей самая лучшая за все время измерения»[465].

Одновременно Россия устойчиво демонстрирует один из самых высоких темпов роста экономики и низкий уровень безработицы, имеет четвертые по размерам золотовалютные резервы в мире и незначительный государственный долг на уровне 10% ВВП, и даже впервые за последние два десятилетия показала естественный прирост населения. Казалось бы, неолиберальная революция наконец-то принесла России процветание, умиротворение и надежды на будущее. Что же может угрожать ее последовательному и устойчивому дальнейшему развитию?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вернуться к началу неолиберальной революции, перевернувшей весь мир.

К 1980-м гг. СССР практически полностью исчерпал ресурсы своего развития, что в совокупности с вырождением и деградацией его элит уже не позволяло осуществить проведение необходимых преобразований эволюционным путем. В результате Советский Союз просто рухнул, оставив после себя вакуум государственной власти и экономический хаос. Пришедшие новые политические силы были уже не эволюционистскими, а революционными, сразу перебросившими маятник на прямо противоположный полюс.

Отличие России от других стран Восточного блока заключалась в том, что, несмотря на огромное давление, ей все же удалось сохранить некоторую самостоятельность. На причину этого указывала М. Тэтчер, по словам которой, Б. Ельцин неоднократно «недипломатично» заявлял о том, что «ядерные силы были и остаются ключевым элементом стратегии национальной безопасности и военного могущества России»[466]. «Другим источником беспокойства для Запада является оставшееся после Советского Союза химическое и биологическое оружие. Общеизвестно, что это оружие особенно трудно обнаружить с помощью обычных методов контроля…», а кроме того, «русские – традиционно боеспособная нация…»[467]. В итоге «железная леди» констатировала, что «в любых взаимоотношениях с Россией на первом месте везде и всегда должны стоять интересы нашей безопасности… мы не должны недооценивать исходящей от России потенциальной опасности: ее семена нередко прорастают на почве беспорядка, в этом мир убедился на собственном опыте»[468].

Опасения Запада, казалось, давали России шанс на проведение реформ в национальных интересах. По мнению составителей Global Wealth Report 2012, «во время переходного периода существовали надежды, что Россия трансформирует себя в высокопрофессиональную экономику с высокими доходами населения, сохранив при этом сильную социальную защиту, унаследованную от эпохи Советского Союза. (Но) то, что произошло, можно назвать пародией»[469]. Все надежды на трансформацию были похоронены в 1990-е.

В истории не раз бывало, что некогда великие государства падали под натиском врагов или подвергались разграблению в результате нашествия варваров, но то, чтобы «страна – мировая держава, страна – хранительница величайшей культуры мирового уровня и науки, которые ставили ее в число первых двух или трех государств в мире», пала сама? «В истории нет ни одного подобного случая самоликвидации страны и культуры», – считает Дж. Кьеза[470]. Конечно, либеральные реформы в России проводились при идеологической и организационной поддержке Запада и прежде всего Америки. Мало того, она являлась абсолютным примером и непререкаемым авторитетом – победителем в холодной войне. Но все же опасения Запада ограничивали его прямое участие в реформах и приватизации в России, в итоге их результаты достались в основном новой российской «элите».

Описывая этот этап рыночных реформ в России, даже такой завзятый консерватор, не привыкший особо разбираться в средствах для достижения цели, как М. Тэтчер, отмечала: «в годы правления Горбачева и Ельцина власть основных институтов государства часто использовалась для обслуживания корыстных интересов финансовых олигархов, мафии и региональных начальников. В условиях последовавших хаоса и коррупции в проигрыше оказался российский народ, а сама Россия была унижена… Мои российские друзья говорят о необходимости «национализировать» Кремль еще раз после того, как он в течение долгого времени оставался «приватизированным» различными влиятельными силами»[471].

По словам Дж. Стиглица, в результате реформ 1990-х гг. «Опустошение, в смысле потерь внутреннего брутто-продукта, превзошло те потери, которые Россия имела во Второй мировой войне… К настоящему же времени в России создана система капитализма для избранных, мафиозный капитализм, эрзац-капитализм. По уровню социального неравенства сегодняшняя Россия сравнима с самыми худшими в мире латиноамериканскими обществами, унаследовавшими полуфеодальную систему…».

М. Тэтчер в конце 1990-х гг. дополняла: «Россия больна и в настоящее время, без преувеличения, умирает. Как заметил один эксперт: «Ни одна промышленно развитая страна еще не переживала столь сильного и длительного ухудшения состояния [здравоохранения[472]] в мирное время»[473].

Дж. Сорос назвал систему, сложившуюся в России в 1990-е годы, «грабительским капитализмом», который, по его мнению, «приведет к опустошению российской экономики»[474]. И это разграбление велось под лозунгами либерализации и демократизации. Неизбежная объективность и стихийность этого процесса была многократно катализирована радикализмом реформ, а целенаправленная деятельность его организаторов и вдохновителей невольно наводит на мысль о присутствии и некой осознанной силы. Той силы, по сути, «пятой колонны», об угрозе которой предупреждал еще В. Шульгин: «Существование этой силы, враждебной всякой власти и всякому созиданию, для меня несомненно… Мне кажется, что где дрогнет при каких-нибудь обстоятельствах Аппарат принуждения, там сейчас же жизнью овладеют бандиты… И можно себе представить, что наделают эти «объединенные «воры»…»[475]

Невольно складывается ощущение, что российские реформаторы в еще более грандиозных масштабах повторили польский опыт, говоря о котором известный польский министр Г. Колодко приходил к выводу: «Неолиберализм под прикрытием прекрасных лозунгов – от свободы через демократию к предпринимательству – превратился в инструмент перераспределения доходов в пользу элит за счет большинства. Неолиберализм используется как способ грабежа в гигантских масштабах»[476].

Дальнейшее продолжение эпохи дикого либерализма действительно грозило полным разорением и уничтожением страны. Настала пора «фиксировать прибыль». И в начале 2000-х гг. эволюция капитализма в России перешла на следующий этап своего развития. А. Чубайс образно описывал этот переход: «Мы долго падали, странно, что не переломали все кости. Потом чуть не утонули, но каким-то чудом оттолкнулись от дна и выбрались на берег…»[477]

У «чуда» было два источника: «манна небесная» в виде роста цен на нефть и приход В. Путина. Открытый беспредел и анархия первого десятилетия «реформ» были свернуты ценой удаления нескольких наиболее одиозных олигархов (из «семибанкирщины»), легализации (амнистирования) итогов приватизации и усиления вертикали власти.

В России ученики передовой неолиберальной мысли Ф. Хайека, М. Фридмана… далеко превзошли своих учителей: в России нет не то что прогрессивного, но вообще налога на наследство, налог на имущество является чисто символическим (и при этом оценивается не по рыночной, а по балансовой стоимости), и все это дополняется регрессивным подоходным налогом (включая социальные взносы). Характер российского типа либерализма определяется абсолютизацией российскими либералами принципа частного интереса, превратившегося в России в своеобразный вариант сильно упрощенного сверхамериканизма.

Государство, неспособное собрать налоги, уже давно бы рухнуло, Россию от краха спасают доходы от сырьевого экспорта. Но отсутствие прогрессивного перераспределения порождает две другие не менее грозные проблемы: рост социального неравенства и коррупции. Неуплата налогов по своей сути является просто другой формой выражения той же самой коррупции. Отказ от прогрессивной системы налогообложения фактически узаконивает эту форму «коррупции», а вместе с ней и привилегированное положение получателей высоких доходов. Видимо, не случайно на протяжении 2000-х гг. борьба с коррупцией носила большей частью чисто символический характер. В результате чиновники неявным образом, по сути, получали возможность отчасти «компенсировать» образовавшийся социальный разрыв.

Борьба с коррупцией активизируется в 2011-х гг., на фоне резкого увеличения оттока капиталов из страны, роста оппозиционных настроений и грядущих выборов в Государственную Думу и президента РФ. На следующий год отток дополнится замедлением темпов роста экономики, осложнением международной обстановки, и именно в этот период начнется ряд громких коррупционных дел, а в декабре 2012 г. будет принят Закон о контроле за расходами чиновников[481]. Тем не менее, статья 20-я Конвенции ООН против коррупции так и останется не ратифицированной. Однако дело не только в антикоррупционных законах и активности правоохранительных органов, существующие попытки борьбы с коррупцией не могут привести к успеху главным образом по другой причине.

Фундаментом любого здорового общества является понятие справедливости. Она является внешним проявлением той силы, о которой писал П. Чаадаев: «силы, заставляющей нас встать в порядок общий, в порядок зависимости. Соглашаемся ли мы с этой силой, или противимся ей, – все равно, мы вечно под ее властью…» Силы, подчиняющейся действию объективных законов: «Не зная истинного двигателя, бессознательным орудием которого он служит, человек создает свой собственный закон, и это закон… он называет нравственный закон… Нравственный закон пребывает вне нас и независимо от нашего знания его… каким бы отсталым ни было разумное существо, как бы ни были ограничены его способности, оно всегда имеет некоторое понятие о начале, побуждающем его действовать»[482].

И хотя справедливость сама по себе не решает проблему коррупции, она создает основу для ее решения. Без этого фундамента всякая борьба с коррупцией не более, чем профанация.

Дело здесь не только и не столько в правовых нарушениях и законах. Несправедливый закон несет в себе большую угрозу, чем даже внешнее вторжение, он уничтожает ничего не подозревающее общество изнутри. Проблема в том, что, как свидетельствует мировой опыт, приватизации редко бывают справедливыми, но частное управление бизнесом в конкурентной стабильной среде более эффективно, чем государственное, поэтому общество идет на нее. В данном случае основными критериями оценки приватизации являются: уровень допущенной несправедливости и тот результат, который приватизация дала обществу – насколько она способствовала его развитию. Приемлемый для данного общества уровень социальной справедливости устанавливается за счет прогрессивной системы перераспределения общественного продукта.

В России приватизация не была компенсирована развитием социальных механизмов, в результате эпоха создания стартовых капиталов, начавшаяся в 1990-е гг., продолжилась в 2000-х гг., приобретя более отчетливо выраженные коррупционные формы. Представление о зависимости между уровнями справедливости и коррупции в первом приближении может дать график сопоставления индекса коррупции и максимальной ставки подоходного налога.

Максимальная ставка подоходного налога и индекс коррупции Transparency International 2011 г.[487]

Не имея возможности собрать налоги на потребление, государство вынуждено перекладывать их на производство! Например, в США сумма подоходного налога с физлиц почти в 6 раз превосходит поступления от налога на корпоративную прибыль, в России же сумма налога на прибыль организаций наоборот превосходит поступления от подоходного налога (2012 г.)[488]. Но и этих денег не хватает, поэтому помимо прямого налогообложения государство вынуждено прибегать к косвенному, например, за счет установления высоких акцизов на бензин.

Мало того, «ровная» система налогообложения, по сути, означает на полностью законном основании прогрессивное перераспределение, экспроприацию общественного продукта в пользу наиболее обеспеченных слоев общества. Величина этого перераспределения составляет порядка 5% ВВП ежегодно[489].

Наглядное представление о результатах реформ в России дает один нетрадиционный подход к оценке уровня концентрации капитала, который, конечно, далеко не безупречен, но, тем не менее, в определенной мере отражает происходящие процессы. Он помогает раскрыть те особенности концентрации капитала, которые далеко не всегда может дать традиционный «индекс Джини». Метод основан на сравнительной оценке доли состояний миллиардеров Forbes в совокупном доходе их стран. За последний, в данном случае, взят суммарный ВВП этих стран, накопленный с начала неолиберальной революции, т.е. за последние 20 лет. Результаты расчетов оказались неожиданными и ожидаемыми одновременно:

Суммарный капитал миллиардеров списка Forbes (03.2012 г.) к совокупному ВВП их стран за 1991–2011 гг., (в ценах 1990 г.) в долл. США и в долл. по ППС, в ‰[490]

Исходя из оценок Forbes, по уровню концентрации миллиардного капитала России нет равных[491]. Основа этого невероятного уровня социального неравенства в России заложена в эпоху создания стартовых капиталов и масштабной приватизации 1990-х гг. Ближайший сподвижник А. Чубайса, главного «приватизатора России», А. Кох констатировал эту данность в 1999 г.: «в российском инвестиционном капитале 90% – деньги этих самых олигархов, и только 10% все остальные мелкие источники»[492].

Согласно Конституции 1993 г., Россия является «социальным государством»[493], но социальное государство подразумевает, прежде всего, наличие вполне определенного предельного уровня социального неравенства. Примером, в данном случае, могут являться большинство развитых стран Европы. Современное российское государство, декларируемое социальным, на деле является либо неофеодальным с рудиментами патернализма, либо неолиберальным с относительно высоким уровнем «сетки безопасности» (по М. Тэтчер), оставшимся в наследство от советских времен. Причем даже наличие этой «сетки безопасности» обеспечивается не социальными инструментами, а доходами от сырьевого экспорта.

«Коррупция», как заразная болезнь, поражает в той или иной мере не только значительную часть чиновничества, но и всего общества, она распространяется, как эпидемия, как чума. Возбудителем «коррупции» является эгоизм, который приобрел свои радикализованные формы в условиях современной России. Чем выше уровень эгоизма, тем ниже – доверия. Дефицит товаров в СССР сменился дефицитом доверия в современной России: по данным International Social Survey Programme за 2008 г., в среднем в 29 странах с утверждением «людям можно доверять» соглашались 45% опрошенных, в России только 27%[498]. Согласно индексу Trust Barometer компании Edelman, Россия в 2012–2013 гг. по уровню доверия заняла последнее место из 26 обследованных стран[499].

Фетишизация закона, который, по мнению реформаторов, должен ввести российское общество в лоно цивилизации, при олигархии лишь разрушает последние нравственные опоры, которые еще пока сдерживают общество от окончательного распада.

Исчезновение коммунистической идеологии, в свою очередь, как это ни странно, привело не к более осознанному отношению к реальности, а наоборот к появлению множества находящихся за гранью откровенного невежества иллюзий: социальных, исторических, национальных, религиозных, политических и т. п., расколовших общество на десятки и сотни ничем не связанных друг с другом групп. Иллюзий, за которыми люди, зачастую не осознавая этого, прячутся, спасаясь от разрушительного воздействия окружающей их реальности.

В сочетании с чрезмерным социальным неравенством и эгоизмом существующие иллюзии создают гремучую смесь, которая в случае экономического кризиса и ослабления государственной власти вырвется наружу. И тогда вновь призрак «бессмысленного и беспощадного» замаячит за тенью современной цивилизации.

Конечно, против существующего положения вещей не может не выступать оппозиция и прежде всего либеральная. Либералы вправе гордиться своими достижениями, именно они в феврале 1917 г. положили конец Российской империи, а в 1991 г. Советскому Союзу. Что ж, без разрушения, как говорил Й. Шумпетер, нет созидания. И российские либералы вполне успешно справляются с первой частью, что касается второй, то тут возникают очевидные проблемы, которые создают ощущение, что российские либералы генетически неспособны к созидательной деятельности, что созидание вообще не является даже их целью. Либеральная оппозиция не дает ни одной созидательной идеи, ни одного проблеска мысли, кроме ностальгирования по временам «демократии и свободы» 1990-х гг. и вечных томлений по приходу иностранного капитала, который, мол, все сделает сам…

Впрочем, зачастую грань между либеральной оппозицией и властью весьма условна. Как заявляет сам А. Чубайс, один из духовных лидеров оппозиции: «Сегодня страна живет по нашей, «правой» идеологии»[511]. Создается ощущение, что власть и оппозиция отличаются друг от друга лишь оттенками, отражающими интересы и борьбу различных олигархических кланов за власть и влияние. Примером в данном случае могут служить планы по дальнейшему развитию неолиберальных реформ в России, о которых дает представление, например:

– «Стратегия – 2020» правительственная программа развития России, подготовленная либертарианцами 1990-х, предусматривающая «радикальное сокращение прямого участия государства в экономике»[512]. Начать предлагается с тотальной приватизации государственной собственности, в частности, в 2012-2017 гг. таких высокоприбыльных и высоколиквидных активов, как «Роснефть», «Зарубежнефть», «Транснефть», «Аэрофлот», «Уралвагонзавод», «РЖД», «Совкомфлот» и т.п. на общую сумму, по разным оценкам, 2-6 трлн руб.[513] Причем приватизация будет проводиться не за счет продажи долей, принадлежащих государству, а посредством дополнительных эмиссий акций. Вследствие этого, средства от приватизации достаются не бюджету, а самим корпорациям[514]. Нетрудно догадаться, у кого окажутся эти золотоносные активы. По крайней мере, имеющий в этом деле, наверное, наибольший в мировой истории опыт, А. Кох в подобной ситуации не сомневался: «в результате этого перераспределения богатств (приватизации) богатые опять станут богаче, потому что они купят собственность, которая будет приносить доход»[515]. Возможен и другой исход: активы могут достаться иностранным инвесторам, но это порождает лишь новую угрозу[516].

– предложение правительства передать средства суверенных фондов, государственный долг, и наконец, пенсионные накопления, всего порядка 10 трлн руб., в управление коммерческой структуре – ОАО Росфинагентство, учредителем которой выступит государство[517]. Очевидно, форма ОАО выбрана не случайно, так как страсть к приватизации рано или поздно приведет Росфинагентство туда же – на фондовую биржу, и, очевидно, с теми же последствиями.

– предложение по инициативе одного из ведущих миллиардеров М. Прохорова, Российского Союза промышленников и предпринимателей (2011) по реформированию трудового законодательства. Понимание его направленности дает пункт о введении 60-часовой рабочей недели. Правда, из них 20 часов являются добровольными, т.е. зависят от желания работника поработать дополнительно по основному месту работы[518]. Проблема заключается в том, что работодатель может не избежать соблазна, постепенно снижая зарплату (например, индексируя ее ниже уровня реальной инфляции), вынудить работника тем самым «добровольно» работать все больше и больше, за все меньшие деньги, не говоря о том, что работодатель сразу же избавляется от необходимости оплачивать сверхурочные…

– заявление вице-премьера РФ А. Дворковича: «Мы не можем себе позволить одновременно иметь очень высокий уровень социальной защиты в системе, построенной на патерналистских принципах, одновременно очень большую армию и одновременно очень большой объем госсобственности, но еще и заодно очень низкие цены на энергоносители внутри страны»[519]. Очевидно, пришла пора скинуть вуаль и показать истинное лицо российского либерализма…

Несмотря на все проблемы, порождаемые социальным неравенством, на них можно было бы закрыть глаза. Ведь если взять для оценки состояний миллиардеров срок не 20 лет, а три-четыре столетия, то российские миллиардеры практически ничем бы не выделялись на фоне своих коллег из, например, таких благопристойных стран, как Англия, США или Франция. И не только размерами, но и во многих случаях способами создания стартовых капиталов. Взять, например, «баронов-разбойников» в США второй половины XIX – начала XX в.; или колониальный беспредел просвещенных европейцев, который, по словам Г. Уэллса, приводил «к ужасающим зверствам»[520]; или образцовую Швецию, где, по словам П. Энглунда, «липкие от крови фамильные состояния, (созданные во время войн XVI – XVII вв.) в некоторых случаях существуют и поныне»[521]. Однако у современной России на то, чтобы стать цивилизованным государством, нет столетий, нет даже десятка лишних лет.

Проблема гипернеравенства не представляла бы серьезной угрозы, если бы существующая модель обеспечивала экономическое и социальное развитие страны и давала надежды на будущее. Самым страшным является то, что российская экономика, начиная с 2000-х гг., внешне демонстрируя рост, на деле не развивается, а наоборот деградирует[522]. Наглядным, хотя и далеко не всеобъемлющим, индикатором этого процесса является рост ее зависимости от сырьевого экспорта: так, если в 1985 г. – на пике поступлений от экспорта нефти и газа, их доля в ВВП составляла ~4% ВВП[523], а в доходах бюджета СССР ~9%, то в 2012 г., по словам замминистра экономики РФ А. Клепача, роль нефтегазовых поступлений в экономическом росте страны оказалась практически исчерпана: «они составляют ~25% от нашего ВВП, ~30% доходов бюджетной системы[524]. Темпы роста российской экономики сегодня уже на 80% зависят от нефтегазовой отрасли»[525].

С 2008 г. Россия занимает первое место в мире по экспорту нефти и газа[526], и это можно было бы считать достижением. Проблема в том, что в отличие от западных конкурентов Россия экспортирует в основном не конечный продукт, а сырье[527],[528]. Отличие от восточных состоит в том, что при существующих объемах добычи, советского нефтяного наследства России хватит всего на 15-20 лет[529], а, например, странам ОПЕК – на 100-150 лет. Зато Россия еще имеет самые большие в мире запасы газа. При существующих темпах добычи его хватит более, чем на 70 лет, но в случае, если за счет газа придется компенсировать снижение добычи нефти, срок сократится – до 30-40 лет.

Есть, правда, у России еще недоказанные запасы нефти и газа (хватит еще лет на 50), но они преимущественно находятся в Арктике, и их добыча потребует таких инвестиций и технологий, которыми сегодня Россия не располагает. Снижение цен на нефть, вследствие кризиса или успеха сланцевых технологий, сделает инвестиции в арктический шельф нерентабельными, чему может служить пример с отсрочкой освоения Штокмановского месторождения. Видимо, средств уже не хватает даже на освоение разведанных месторождений «в ближайшие 10-20 лет, – предупреждает министр энергетики А. Новак (2012 г.), – может произойти снижение объемов добычи нефти в России… с 500 до 370 млн тонн»[530]. У Газпрома, очевидно, также есть серьезные проблемы, на что указывает падение стоимости его акций за 2008-2012 гг. более, чем в 3,5 раза, даже несмотря на то, что в 2011 г. Газпром стал самой прибыльной компанией мира[531].

Но главную проблему представляет замедление роста мировых цен на энергоносители. Итог влияния этих тенденции на Россию 06.2012 подвел министр экономики А. Белоусов, по словам которого, «экономический рост за счет экспорта нефти уже позади»[532]. Эту данность еще раз подчеркнет в начале 2013 г. президент В. Путин: «Возврат к докризисной модели развития экономики невозможен»[533].

Пример с нефтью наглядно демонстрирует продолжение начавшихся в 1990-х гг. процессов деиндустриализации страны. Критик скажет, что подобные тенденции наблюдаются и в других развитых странах. Да, доля промышленности в них сокращается, но совершенно не в той мере, как в России. На эту данность обращает внимание А. Привалов, научный редактор журнала «Эксперт», в своей реплике «Российская экономика: возврат в темное прошлое» (11.2012): «По абсолютному размеру обрабатывающих отраслей (точнее, по объёму добавленной стоимости в этих отраслях), Россия 17-я в мире – между Турцией и Таиландом. А если считать на душу населения, мы оказываемся уже 55-ми, уступая Японии в 16 раз». При этом «в обновлённой Стратегии-2020, в этом компендиуме российской экономической мысли, на четырехстах с лишним страницах нет ни одного упоминания о государственной промышленной политике»[534].

Деиндустриализация не имела бы столь принципиального значения, если бы одновременно Россия смогла перейти на постиндустриальный уровень развития. Но и этого не произошло. Мало того, ее способность сделать этот многократно обещанный переход вызывает все большие и большие сомнения.

Почему же у нас нет новых проектов? По мнению замминистра экономики А. Клепача (2012 г.), из-за того, что в России «те, кто работает в отраслях, связанных с интеллектом: образованием, наукой… не попадают в средний класс»[538]. Другими словами, так же, как и в индустриальной сфере, в области модернизации конкурентоспособный уровень до последнего времени поддерживался за счет проедания советского наследства и ресурсов будущих поколений.

Очевидно, не случайно, что оценка эффективности научной деятельности на основе количества статей, опубликованных в международных рецензируемых журналах, демонстрирует снижение активности российских ученых.

Количество статей, опубликованных в международных рецензируемых журналах, S&E Indicator[539]

Перспективы диверсификации и либерализации российской экономики наглядно демонстрирует сравнение величины и структуры расходов на НИОКР, т.е. в будущие поколения, в России, с ее основными конкурентами. Согласно данным OECD, Россия имеет не только самые низкие расходы на НИОКР, но и доля расходов на исследования частного капитала в России в среднем в 3-5 раз ниже, чем у основных конкурентов.

Расходы на НИОКР 2009, OECD[540]

Негосударственные инвестиции в НИОКР в США только на 10% покрываются за счет средств корпораций, 55% – это средства пенсионных и страховых фондов, прочие – 35%. В России такая ситуация невозможна. Сумма пенсионных накоплений в России на начало 2012 г. составляла всего 3,5% ВВП, в то время как в среднем по миру – 75% ВВП, а в англосаксонских странах, таких как США, Англия, Австралия – 100% ВВП[541].

В России основные инвестиционные ресурсы принадлежат не населению, а олигархам, заинтересованным не столько в развитии, сколько в сохранении своего status quo. Не случайно более 80% богатства российским миллиардерам приносят непроизводительные отрасли – недвижимость, строительство, добыча и экспорт сырья. «Ни в одной из прочих развивающихся стран, – отмечает Р. Шарма из Morgan Stanley, – доля этих секторов не превышает 35%. Даже в Бразилии, в сырьевой экономике примерно с тем же уровнем дохода, что и Россия, доля непроизводительных отраслей в состояниях миллиардеров не превышает 12%»[544].

Средний класс в России не может являться источником инвестиций, как на Западе, во-первых, вследствие его молодости. Он появился в сколь-либо заметных количествах только с началом роста цен на нефть в конце 1990-х гг., и в дальнейшем увеличивался, плотно коррелируя с ними. К 2011 г. доля среднего класса, способного к долгосрочному инвестированию, по данным ЦСИ «Росгосстраха», достигла 18%[551]. В среднегодовом исчислении за 2000–2011 гг. его доля не превысила 10%. Во-вторых, из-за того, что, едва появившись на свет, средний класс, прежде всего, вполне естественно устремился удовлетворять свои потребительские интересы. Как отмечает О. Солнцев (2012 г.): «Рекордными, если считать процент отчислений от текущего дохода на формирование личных накоплений, были 2001–2004 гг. Затем последовал разогрев расходов на потребление и чрезмерный потребительский оптимизм…», который сохраняется до сих пор[552]. Другими словами, средний класс преимущественно просто «проедает» доставшиеся ему ресурсы будущих поколений.