Кто сказал, что в Москве нет митьков? Есть, елки-палки, есть! Иначе пусть из меня сделают котлету в мажорном ресторане «Прага». Ну, конечно, наши митьки весьма отличаются от питерских. Дык, ведь тельняшек в Москве нет! Не морской город Москва, однако! Ботинок фирмы «Скороход» тоже не носим. Валенки больше в почете, али галоши. Но дело-то не в них!..

      Настенька Фтородентова возвращалась из командировки в самом прекрасном настроении. Сидя в такси от аэропорта до дома, она напевала себе под нос песенку БГ, смотрела из окна на родной город, по которому успела соскучиться и вспоминала своего хотя и непутевого, но все же любимого мужа. Подкатив к дому, Настенька сунула ухмыляющемуся шоферу пять рублей и, прихватив спортивную сумку с надписью «SPORT», легко взбежала по лестнице на четвертый этаж. На подоконнике четвертого этажа лежал здоровый кот Мурзик. Щуря сонные глазки, кот ласково посмотрел на Настеньку и лениво зевнул.
      — Привет, котяра! — поздоровалась Настенька, потрепав Мурзика по мохнатой голове, отчего тот немедленно замурлыкал. — Как тут без меня дела?
      Кот еще раз зевнул, как бы давая понять, что он не знает как у кого, а у него самого дела идут как нельзя лучше.
      Настенька достала из сумки ключи, отворила дверь, вошла и… замерла на пороге. В квартире, однако, был форменный бардак. Весь пол был усеян окурками, мебель передвинута так, что черт ногу сломил бы, если бы появился здесь в этот момент. Шкаф, например, стоял на боку, его полированная створка, украшенная свежей царапиной, была открыта и оттуда высовывалась кипа грязного белья. В добавок ко всему в квартире пахло чем-то затхлым, то ли перестоявшей квашеной капустой, то ли портвейном, пролитым на пол, а может и тем и другим.
      Первой мыслью остолбеневшей хозяйки было «А не побывали ли у нас гости из комитета Государственной Безопасности?» Впрочем, времена были не те, в смысле не тридцать седьмой год, и Настенька быстро осознала свою ошибку. Но гости в квартире все-таки явно побывали. Их следы были не только на полу, но и на стенах, и даже на потолке была заботливо приложена чья-то жирная рука.
      — Василий! — голосом, полным муки, закричала Настенька, взывая к своему мужу.
      Над диваном поднялась всколоченная голова, украшенная рыжей бородой.
      — А-а-а!!! — радостно закричала голова. — Сестренка моя, Настенька!
      Голова слезла с дивана, дополнившись неожиданно длинным телом и, растопырив руки, двинулась к Настеньке с явным намерением обнять дорогое для обладателя головы существо.
      Настенька ловко уклонилась от объятий.
      — Что это, Вася? — спросила она, показывая на бардак.
      — Овсянка, сэр, — по обыкновению ответил Василий, все еще пытаясь обнять горячо любимую жену.
      — А где телевизор? — закричала жена, и на ее глазах появились крупные слезинки.
      Василий осмотрелся по сторонам и заметил, что телевизора действительно нет. Куда он делся, Фтородентов, хоть убей, не знал.
      — Настенька, — жалобно протянул он, давая понять, что телевизор им был не так уж и нужен, ведь они так любили друг друга. Сестренка моя… Ведь ты сестренка мне? — спросил он и, убедившись, что это в самом деле сестренка, добавил, Сестреночка…
      — Да… — Настенька прошлась по комнате, разглядывая неприличные надписи на стенах и вдруг взгляд ее упал на нечто, лежащее на полу.
      — Что это, Вася? — опять спросила она, теперь уже более грозным голосом, хотя по щекам алмазами текли слезы.
      Фтородентов взглянул и понял, что пахнет скандалом.
      — А-а-а… — проговорил он. — Дык, елы-палы, это ж Антоныч оттягивался…
      — Какой Антоныч? — вскричала Настя. — У меня в квартире валяются женские трусы, а он мне рассказывает про какого-то Антоныча!
      — Настенька, сестренка моя…
      — Сто раз уже слышала! Значит Антоныч твой привел бабу, а ты сидел и смотрел? Или он и тебе привел кого? Я тебя спрашиваю!
      — Дык, елы-палы…
      — Нет, это переходит все границы! — Настенька металась по комнате, Василий понуро сидел на диване и разглядывал носы своих штиблет. Один из носов был порван и оттуда торчал грязный палец, которым Фтородентов изредка шевелил.
      — Непростая это работа, — сказал он вдруг, — иметь мужа-митька, однако…
      Видимо, он хотел успокоить расстроенную супругу, но последняя фраза ее просто взбесила. Она схватила вышеупомянутый предмет женского туалета и сравнивая Василия с разными неприятными для митька животными, начала гонять его по комнате.
      — Дык! — негодовал Фтородентов, убегая от разбушевавшейся половины. — А ведь это ты, Мирон, Павла убил…
      Наконец, разгневанная Настенька перестала бегать за мужем (а тот присел в коридоре на корточки и причитал в лучших митьковских традициях: «умирает брат Митька…»), отдышалась и сказала:
      — Вот что. Я с тобой развожусь. Достал ты меня.
      — Настенька, сестренка моя…
      — Вон!!! — закричала сестренка. — Прочь из моего дома.
      Настенька опять вскочила и погнала мужа прочь из квартиры. Дверь закрылась перед носом страдающего Фтородентова. Затем опять приоткрылась и настенькина рука выбросила спортивную сумку с надписью «SPORT» и кое-какими вещичками Василия. И снова захлопнулась. Фтородентов опустил бородатую голову.
      — Однако, — тихо молвил он. — А ведь это был и мой дом. Однако…
      Фтородентов, качая головой, начал спускаться по лестнице. Узрев на подоконнике все также лениво оттягивающегося Мурзика, Василий остановился и угрюмо призадумался.
      — Эх, кот, — сказал он. — Однако, ушла от меня жена. Шибко сердится.
      Мурзик с готовностью распушил усы и мурлыкнул.
      — Да, — подтвердил Василий. — Не она, конечно, ушла. Меня выгнала… сестренка моя…
      Кот потянулся и сыто зевнул. Фтородентов хмуро протянул к нему руку и взял животное за шиворот.
      — Хм, а ведь это ты, Мирон, того…
      Мурзик лениво задергал ногами и противно мяукнул.
      — Мирон ты, или нет? — спросил Фтородентов. — Шибко толстый котяра. Свинья свиньей. Митьком хочешь быть? Будешь. Вот снесу тебя к Антонычу, окрестим Мироном, и будешь митьком. Дык…
      Решив таким образом судьбу бедного Мурзика, Василий открыл сумку, выбросил оттуда штаны и свитер, засунул внутрь недовольно мяукающего кота и пошел вниз, прочь из дома, где его уже никто не любил.

      Добравшись до котельной, где по митьковскому обыкновению работал Антоныч, Фтородентов постучал в закрытую дверь.
      — Дык? — спросил изнутри хриплый пропитый голос.
      — Елы-палы, — ответил Василий («Мяу,» — проорал Мурзик. Не хотел, наверно, креститься. Тоже мне, атеист!) и дверь зашуршала замком.
      — М-м-м… — замычал бородатый мужик, открывший скрипучую дверь. — Братишка! Василь Федорыч! Родненький ты мой! Василечичек!
      — А-а-а! — обрадовался Фтородентов. — Сергунчик!
      Братишки обнялись. Долго сжимая друг друга в объятиях, они орали на всю котельную «Дык! Елы-палы! Все мы под колпаком у Мюллера!», изощрялись в цитировании самых подходящих для момента фильмов.
      — Однако, — наконец успокоившись немного, сказал Василий. — Вот тут животинку принес, христианская душа, а не православный!
      — Где?
      Василий похлопал по сумке, Мурзик вытащил голову и мрачно глянул на братишку митька.
      — Класс! — восхитился Сергей. — Прям тигра! Антоныч! Глянь глазом!
      — Дык… — из темноты, шаркая одетыми на босу ногу галошами, вышел Антоныч, как и все бородатый, в телогрейке на голое тело и синих в горошек трусах.
      Посасывая короткую трубочку и выпуская время от времени изо рта дым, Антоныч молча взял кота за шкирман, поднял к свету, осмотрел. Во время его махинаций митьки стояли затаив дыхание, ожидая, что скажет самый крупный авторитет по котам.
      — Ничо котяра, — удовлетворенный осмотром, заявил, наконец, Антоныч. — Хоть в суп…
      — Окрестить бы христианску душу, — сказал Фтородентов.
      — Эт можно, — Антоныч прошел к котлу и сунул кота в воду. — Как назовем?
      — Мироном.
      — А, ведь это ты, Мирон, Павла убил, — хором сказали Антоныч и Серега. — Дык, елы-палы!
      Кот барахтался в воде и истошно орал благим матом.
      — Эк орет-то, — добродушный Антоныч сунул кота поглубже. — Во имя отца, сына и святаго духа нарекаем тебя, однако, Мироном Васильевичем.
      Вынув одуревшего от ужаса кота, Антоныч встряхнул его и посадил на горячую трубу.
      — Почему Васильевичем? — спросил Вася.
      — Братишка он нам, — объяснил Антоныч, почесывая спину. Однако, недурно бы отметить… Елы-палы…
      — Оппаньки! — сказал Фтородентов. — Дык, ведь меня, однако, жена ушла. Денег нет!
      — Не в деньгах счастье, — мудро изрек Антоныч, — Серега, доставай.
      Серега бросился вглубь котельной и вытащил оттуда рюкзак с портвейном.
      — Слава труду! — сказал Антоныч, откупоривая первую бутылку.
      Пока братишки отмечали крещение новоявленного митька, Мирон пригрелся на батарее, облизал себя с ног до головы и задремал. Судя по всему, смирился со своей теперь уже нелегкой митьковской судьбой.

      На следующее утро Фтородентов проснулся от сильного грохота. Громыхал голодный Мирон, гоняясь по котельной за огромной крысой. С голодухи в Мироне, видимо, проснулся боевой дух предков, он дико орал, прыгал, ронял лопаты, ящики, бутылки из-под портвейна.
      — Скотина! — заорал проснувшийся Антоныч. — Всю посуду поколотишь, чтоб тебе сдохнуть на помойке!
      — Замуровали демоны! — немедленно отозвался Василий.
      Мирон словил крысу, откусил ей голову и, жадно урча, начал пожирать.
      — Однако, молодец, — похвалил Антоныч. — Шибко до-фига крыс развелось, авось с голоду не умрет…
      — Дык, — сказал Фтородентов, гордый за своего кота.
      — Елы-палы, — завершил разговор Антоныч. — Однако, Сергунчик-то спит, родимый… Бутылочки бы в магазинушку отнесть, еще ба купить чо выпить…
      — Дык, — Фтородентов почесал лохматую голову. — Это было бы в кайф.
      Они растолкали ничего не понимающего сонного Серегу, вручили ему в руки васину спортивную сумку, набив ее предварительно бутылками. Серега долго не понимал, чего от него хотят, а когда понял, заахал:
      — А-а-а… Они, значит, оттягиваться здесь будут, лежать на топчане (топчана, кстати, в котельной не было), плевать в потолок, а браток Сереженька по грязным улицам да в урловый магазин… Шибко несправедливо! Это этот, как его, волюнтаризм!
      — Попрошу в моем доме не выражаться! — воскликнул Антоныч, сидя на стуле с тремя ножками.
      — А чо я сказал-то? — по сценарию завопил Серега. — Чо я сказал?
      — Дык, это, так уж и быть, — сказал Фтородентов. — Давай я схожу.
      — От настоящий браток! — возрадовались Антоныч и Серега, причем при этом Антоныч плюхнулся на раскладушку и начал бить себя по голому пузу, а Серега сплясал некое подобие лезгинки, вызвав изумление у оттягивающегося Мирона.
      Василий, подхватив сумку, вышел на освещенную солнцем улицу, зажмурился и радостно зашагал в магазин.
      Не успев пройти и двадцати шагов, он был самым непредвиденным образом остановлен. Визг тормозов, полет на грязную дорогу и чей-то злобный крик:
      — Холера тебя забери! Куда ж ты, козел, под колеса лезешь?
      Василий, лежа на асфальте, обнаружил перед собой старенький облезлый «Запорожец», из которого неторопливо вылезал весьма толстый чувак с трехнедельной щетиной на лоснящейся морде, в клетчатой кепке и залатанной тельняшке.
      — А-а-а!!! — заорал на всякий случай Фтородентов. — Ведь это ты, Мирон, Павла убил!
      На крик из котельной выскочили Антоныч и Серега, изумленные при виде валяющегося на дороге Василия и толстого незнакомца, который тоже оживился и начал выкрикивать что-то типа «Дык! Как же так, братишка…»
      — А-а-а!!! — заорал в свою очередь Антоныч. — Елы-палы! дык это же Сидор! Сидорчик! Сидорушка!
      И бросился обниматься.
      — Антоныч! — обрадовался толстяк. — Холера меня забери! Чтоб я сдох от такой жизни! Будь проклят тот час, когда я сел за баранку этого пылесоса!
      После долгих переживаний и радостных цитирований разных идиотских фильмов, братишки-митьки собрались, наконец-то, в котельной. У Сидора в машине оказался ящик «Каберне», которое тут же разлили в оловянные кружки.
      — Дык, ты куда направляешься? — поинтересовался Антоныч. — Я смотрю, обмажорился совсем, машину купил…
      — Не купил, — помотал головой Сидор. — У армянина одного, Хачика, в очко выиграл.
      Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.
      — А еду, однако, в Питер.
      — Зачем?
      — Дык…
      Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В.Шинкарева «Папуас из Гондураса».
      — Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.
      — А где ж твоя книжка?
      — Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.
      Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки «Каберне», весело перекликались своими «Дык, елы-палами» и разливали жидкость по кружкам.
      — А чо! — сказал Антоныч. — Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?
      — А-а-а!!! — возрадовался Сидор. — О, класс!!!
      — А-а-а!!! — закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. «И чего суетятся, — думал он. — Будто неделю не кушали… Дык, елы-палы…»

      Случилось так, что однажды один московский митек ненавязчиво изобрел машину для перемещений во времени и в пространстве. Правда, во времени можно было путешествовать только в прошлое, но и это уже хорошо. Ленивый от природы митек свое изобретение никуда не понес, хвастаться не стал. И пользовались машиной втихаря сам митек и его друзья митьки.
      Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). за окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил «Беломор» и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил:
      — Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.
      — Ох, плохо… — тянули пиво митьки.
      Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.
      — Плохо… — подтвердил Митька, зажигая свечку. — Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.
      — Помрем… — вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.
      — Елы-палы…
      Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.
      — А-а-а!!! — заорал он. — Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!
      Для начала нашли карту, а затем и место — остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.
      — Кайф! — сказал Митька.
      Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.
      Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.
      В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» — думал Митька и чесал пятку.
      На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.
      — Утреннее пиво, — доложил невозмутимый Ваня. — И почта, сэр.
      — Не «сэр», а «браток». - лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. — Сколько тебя учить?
      С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:
       «Милостивый государь!
       Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.
       Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.
       С почтением, мэр Больших Папуасов Федя Стакан.»
      — Ломы и крючки, — проговорил Митька. — Дык… Хозяйка где?
      — Спит, сэр.
      — Идиот. Сколько раз повторять?
      Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.
      Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.
      — Сестренка моя, Машенька… — прошептал Митька.
      Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.
      — Братишка…
      Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:
      — Иван!
      — О? — отозвался папуас.
      — Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Таймс». И фитилек-то притуши, коптит!
      Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.
      — Милая моя, — ласково шептал Митька. — Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…

      — Братишки! Мужики! — вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. — Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!
      — Шибко в лом, — отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. — Так кайфово лежать на солнышке…
      Остальным было лень даже говорить.
      — Сволочи! — страдал Федя. — Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…
      — Дык… — смущенно бубнил Саша. — Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…
      — А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
      Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
      Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
      — Эй! — окликнул его Федя. — На дереве!
      — О!
      — Ты кто?
      — Мбангу.
      — Не крещеный, что ли?
      — Хрещеный, — ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
      — А кем крещен, мною али в Папуасовке?
      — Тобою, — ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. — И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
      «Ловкий малый,» — подумал Федя.
      — Пойдешь со мной, — решил он. — Воевать будем с Папуасовкой.
      — Нельзя мне, — сделав глупое лицо, сказал Мбангу. — У меня плоскостопие.
      — И ты… — махнул рукой Федя. — Никто меня не любит!
      Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
      Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» — и снял платок.
      — Вот умру я, умру я, похоронют меня… — тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. — И нихто не узнаит, где могилка моя…
      Феде было жалко себя.
      «Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»
      Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»
      Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
      — Митька! Друг!
      — Федька!
      Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
      — Митька, братишка ты мой! — орал счастливый Федя.
      — Ведь ты братишка мне! — отвечал не менее счастливый Дмитрий.
      — Дырку вам от бублика, а не Шарапова! — кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.
      — Воюют, однако! — говорили митьки в Папуасовке.
      — Шибко крутое сражение! — раздумывали митьки в Больших Папуасах.
      — Помочь надоть! — вскочил Сидор в Папусовке. — Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!
      — На помощь к Феденьке! — закричал Саша в Больших Папуасах. Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!
      Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.
      — А-а-а!!! — орали они.
      Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:
      — Ур-ра!!!
      Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз в Больших Папуасах, второй — в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.
      — Дык! — слышались взволнованные голоса. — Елы-палы!
      Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.
      — Пирато! Пирато! — кричал папуас.
      Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…

      На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.
      Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.
      — Дык, — сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. — Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!
      Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.
      — О! Порто! — воскликнул англичанин, отведав. — Гуд!
      — Гуд! — хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.
      Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.
      Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:
      — Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
      — А, — воскликнул Федька. — Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!
      — Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
      Преображенский ласково потрепал его по плечу и прогудел в густую бороду:
      — Чтож ты так, братишка! Дык, оставался бы у нас, митьком бы стал, а то все не успокоишься никак, вот и съедят тебя, дурилку картонную…
      — Ай донт андэстэнд!
      — Ай понимайт, что ты донт андэстэнд, дык, елы-палы…
      Митька сокрушенно покачал головой. Федька начал еще раз объяснять капитану, что сожрут того, пожарят и сожрут. Как сожрут Кука, Федя показал на бараньей ножке, громко чавкая и улыбаясь. Кук, наконец, что-то понял и тоже заулыбался.
      — О! Гуд, гуд!
      — Ну, слава труду! Понял, наконец-то, — с облегчением сказал Федька. — Слышь, Мить, дык мы с тобой доброе дело совершили, авось не сожрут теперь капитана…
      Митька встал, постучал по бутылке ложкой, привлекая внимание, и молвил:
      — Братки! Хочу выпить за примирение двух наших деревень. Не по-христиански, однако, воевать-то… Шибко хорошо, когда над миром мирное небо, светит солнышко… Кайф-то какой, братишки мои!
      — А-а-а!!! — радостно завопили митьки. — Дык! Елы-палы!
      И тут со стороны Папуасовки словно взошло еще одно солнышко. Появилась Машенька-Аленушка. Митька и Федя вскочили ей навстречу, капитан Кук отъехал и чуть не упал.
      — О! — восхищенно протянул он. — Куин!
      Машенька легко подбежала к митькам, чмокнула в щечку Митьку и Федьку. Саша налил ей вина. Братишки и сестренки радостно шумели, пили потвейн и пиво.
      Капитан Кук делал попытки ухаживать за Машенькой, Митька и Федька ревниво отталкивали его, девушка звонко хохотала. Кук достал из кармана сюртука жемчужное ожерелье и надел на ее шейку.
      — Бьютифул!
      Ну, дальше прям и рассказывать противно. Аленушка, однако, от подарка разомлела, позволила капитану обнять себя, не обращая внимания на насупившихся Преображенского и Стакана, целовалась с этим неприятным англичанином.
      — Черт, — зло шептал Федька, — и зачем я его спас от съедения… Гад какой!
      Короче говоря, когда шлюпки капитана Кука уплывали, возлюбленная Митьки и Феди уплывала вместе с Куком. Братишки долго стояли на берегу, сквозь слезы смотрели вслед исчезающим парусам, и такое было у них на лице написано! Если б женщины видели их в эту минуту, они бы все про себя узнали…
      А потом, обнявшись, братки шатаясь побрели в сторону Папуасовки и так надрались… Сам Дмитрий Шагин обзавидовался бы!

      — Достали! — воскликнул Дмитрий Шагин, читая эти строки.