Она поставила свечки и начала было продвигаться к алтарю, где батюшка, рассыпая легкие, сверкающие отраженным золотом брызги, уже начал святить вербу, но взгляд против ее воли опять вернулся к столу. Она разглядывала пальцы женщины, карандаш, упиравшийся грифелем в записку, и вдруг заметила подрагивание. «Живая!» – Тамара обрадовалась и обо всем сразу догадалась: вечер был холодным, в церкви было тепло, а поминальный список оказался длинным. Женщина уснула, но и во сне продолжала писать. Тамара заглянула через плечо спящей: «Это сколько ж их там?» Листок был испещрен сверху донизу. Из-под листка «за упокой» выглядывал другой, «за здравие». Но в нем значилось всего-то четыре имени. Примерно столько же было бы и у Тамары, не включай она каждый раз неизвестно живую или мертвую мать и минимум дважды – «хуже не будет» – Женечку. Но вот длинный список…

«Неужели всё родня?» – вдруг позавидовала Тамара. Эти мертвые принадлежали спящей женщине, закрепляли ее в прошлой и в будущей жизни, делали значительной. Тамара же со своими дедом, бабкой и неизвестно живой или мертвой матерью была вроде как сирота. Год назад умершая от саркомы пищевода Катюха, единственная, с первого еще места работы подруга, картины существенно не меняла. Был, конечно, тоже неизвестно живой или мертвый отец. Но имени его Тамара не знала, отчество ей дали дедово. Когда однажды она спросила бабку, как звали отца, та глянула так зло и таким голосом ответила: «Не помню», что любопытство к своей родословной отшибло у Тамары навсегда.

Тамара пристроилась рядом со спящей женщиной, быстро написала заздравную записочку, а над заупокойной стала думать. Наконец вспомнила соседа с пятого этажа, обрадовалась и добавила в список еще одно имя.

Ни деда своего, ни бабку она не любила. «Урод я, как есть урод… – казнилась Тамара. – А может, потому это, что все ушло на ребенка». Она пыталась понять и одновременно утешить себя, но выходило одно: никакой любви к родне у нее не было задолго до рождения девочки. По крайней мере, так Тамаре теперь казалось.

Любовь кончилась гораздо раньше, чем бабка развела Тамару с Виталиком. «Жилплощадь ему нужна, лимите этой, а не ты, не понимаешь, что ли, дурища. Дед на квартиру жизнь положил. Вон, – и бабка коротким кивком указывала на сервант, где позади разнокалиберных рюмок и аляповатого чайного сервиза красовались дедовы никому теперь не нужные свидетельства об изобретениях, – вон, патентов-импотентов этих сколько. Не дам Витальку прописывать, не смей, слышишь, дубина стоеросовая!» – и она так стучала по столу сухим, ощетинившимся белыми костяшками кулаком, что у Тамары все внутри подламывалось. Она стояла перед бабкой сутулясь, вытянув по швам большие руки, глотала густые слезы и думала, что Виталик и так уйдет, теперь-то, когда она третий раз за два года выкинула.

Маргарита Петровна, с которой Тамара однажды поделилась своими терзаньями, сочувственно вздохнула:

– А ты пожалей их, Тамарочка. Вспомни что-нибудь такое и пожалей. Тебя и отпустит.

Совет был простой, но трудновыполнимый.

Остаток того дня и часть следующего Тамара в свободное от работы время сидела, стиснув на коленях руки, и пыталась вспомнить «что-нибудь такое». Для бабки подходящих воспоминаний никак не находилось. А вместо деда Тамара почему-то вспомнила пол-литровую стеклянную банку из-под кабачковой икры.

Банка стояла рядом с чахлым фикусом на подоконнике, доверху заполненная водой, весело преломлявшей солнечные лучи. Внутренняя поверхность банки посверкивала микроскопическими пузырьками воздуха, а на дне клешней лежала дедова вставная челюсть, в которой между пластмассовыми симметрично лепились два золотых зуба. Зачем нужны были в протезе золотые зубы, Тамара не знала, расспрашивать обычно хмельного и злого на язык деда не решалась, а банку больше всего запомнила потому, что должна была менять в ней воду.

– Тамарка, дубина стоеросовая, не следишь, что ли, опять замутнелась! – кричал дед, и Тамара с отвращением брала банку и несла в ванную. – Глаза-то не закрывай, дурища, е…нешь челюсть, а она хрупкая, в чем я выходить буду?!

Повседневная разношенная челюсть с утра до вечера перекатывалась у деда во рту, а та, что с золотыми зубами, была парадная, «для выхода», но выходил дед, оказавшись на пенсии, редко, разве что в соседний магазин за «бескозыркой», на почту, куда до востребования приходил его любимый журнал «Техника – молодежи», или к единственному, еще фронтовому другу «вспомнить прошлое».

Из родного проектного института неуживчивого, вечно качавшего права деда «ушли», как только он достиг пенсионного возраста. Оказавшись не у дел, дед и вовсе задурил: днем спал, вечером начинал пить «горькую», а ночью конструировал из подручных материалов летающую тарелку. В том, что это была именно летающая тарелка, Тамара не сомневалась, помня, как давним летом, щуря глаз на холмы в поле, через которое они ходили от станции к даче, и что-то в уме прикидывая, дед обронил:

– Эх, площадка пропадает, сюда бы инопланетян в тарелочке, я бы заскочил хоть на подножку да съ…ал отседа.

Стук молотка и грохот постоянно рушившихся конструкций мешали спать не только Тамаре с бабкой, но и совершенно бесконфликтным жильцам второго этажа. По вечерам, строго после одиннадцати, приходил маленький мужчина, робко просил, «если можно, быть потише» и заканчивал неизменной фразой:

– Понимаете, Левушка кандидатскую пишет, ему ночью отдыхать надо…

Особое неудобство представлял тот факт, что с нижним соседом бабка много лет проработала на одном предприятии, конденсаторном заводе, он – в плановом отделе, она – в цеху, измерителем электрических приборов.

Бабка понимающе закатывала глаза, мотала головой на дверь и стучала костяшками пальцев по своему лбу. На следующую за визитом соседа бабкину ругань дед моментально вскипал:

– Мешаю?! Тебе с Тамаркой, что ль, мешаю? Не велики господа, потерпите. Этим «средствам передвижения», что ль, мешаю? Так кто их тут держит?

И дед ударял молотком в пол, совершенно забыв, что переменой места жительства озабочен в первую очередь он сам.

Однажды бабка не выдержала, нашла знакомого с пикапом и, пока дед отсыпался после ночных трудов, побросала в кузов весь его инструмент, очередную хитрую конструкцию из проволоки, разнокалиберных досок и фрагментов солдатской плащ-палатки, подшивку «Техника – молодежи» за последние пару лет да кое-что носильное. Все это было переправлено на дачу, даром что середина осени. Решение свое бабка обосновала: дом, слава богу, бревенчатый, не щитовой какой-нибудь, трещины в печи летом замазали, электричество гаснет редко, телевизор хоть и черно-белый, но работает, до станции с магазином и почтой рукой подать, три километра, не больше.

Проспавшись, дед грозно обвел глазами пустую комнату и спросил: «Где памятник?» В ответ на шипящее бабкино: «Памятник у Пушкина», – дед плюнул на вымытый пол и тем же вечером отправился вслед за своим скарбом.

Городскую квартиру с домочадцами он оставил без всякого сожаления, приезжал дважды в месяц: привозил пакет с грязным бельем, мылся в ванной, забирал пенсию, очередной номер любимого журнала и отбывал восвояси, не сказав слова ни жене, ни внучке. Из его телефонных разговоров со старым фронтовым товарищем Тамара уловила, что «водка вчера не пилась, так пришлось ее, как колбасу, есть» и что «давно уж не встает, но ничего, в крематории от жары встанет».

Как-то из коридора донеслись всхлипывания. Тихонько подойдя к двери, Тамара услышала, как дед, прикрыв ладонью телефонную трубку, повторяет: «Нет, ну ты ответь, ответь, ну почему они не поют, что мы пели…»

А в конце февраля позвонили из милиции и сказали, что дед замерз насмерть. Кто-то из местных увидел его в поле сидящим возле странного конусообразного сооружения. Вскрытие показало, что в крови деда алкоголя было больше, чем красных кровяных телец.

Тихо матерясь, бабка перенесла предварительно разобранную конструкцию на участок. Уже весной Тамара обнаружила приспособленный для компостной ямы кусок дедовой плащ-палатки. С краю можно было прочитать расплывшуюся от дождей надпись фиолетовыми чернилами: «Летающая тарелка Прощание славянки».

Был и угаданный дедом крематорий, и поминки на пять человек, включая нижнего соседа с женой и дедова фронтового товарища. Когда выпили по первой, бабка встала и, одернув негнущиеся полы пиджака покроя начала пятидесятых, произнесла речь о том, что хорошим человеком был покойный, что доблестно воевал он, защищая Родину, и что много полезных изобретений сделал на благо все той же Родины и еще вот – бабкина постреливающая электричеством ладонь легла на Тамарино плечо, и получилось совсем как в старых фильмах про коммунистов – внучку «поднял». А что пил, так кто ж после такого не пил. Тут дедов товарищ тоже поднялся и сказал непонятное про «лендлизовскую зажигалку треклятую», из которой вытащил его покойный. А Тамара все отводила глаза от его обтянутой исподней, младенчески гладкой кожей какой-то неприлично голой руки, сжимавшей граненый стаканчик с водкой.

Она так никогда и не спросила у бабки, почему та не стала хоронить деда на тогда еще малонаселенном Южном кладбище. Наверное, потому что далеко, за городом. А «своих» могил, куда можно было бы подхоронить, у них не образовалось: дед и бабка Тамарины были детдомовскими.

Забытую на подоконнике челюсть Тамара закопала летом в поле, на том холме, где дед установил свой кратковременный памятник летающей тарелке. Место он выбрал удачно. Внизу, по левую руку, видно было все их садоводство, разросшееся за Тамарину жизнь до ближнего леса. Позади, в низине, проходила железная дорога, а все, что впереди и справа – было холмами, полями и лесами. Уж конечно, ни в какое сравнение это не шло со стеной крематорского колумбария, в которую, как на полку посудного шкафа, бабка поставила урну с тем, что осталось от деда.

И Тамара не пожалела, что вместе с челюстью завернула в чистое вафельное полотенце дедовы медали и единственный орден.

Когда в самом конце голодных восьмидесятых бабка хватилась мужниных боевых наград – «вдруг за них денег дадут», – то ничего добиться от Тамары не смогла. Та лишь поводила своими коровьими глазами и как заведенная играла в «ехали-поехали – в ямку попали» с полуторагодовалой Женечкой. Да и что с нее было взять, с «дурищи такой», с «дубины стоеросовой».

После деда бабка прожила еще пятнадцать лет. Последний год перед смертью она лежала дома, на неизменно белоснежном накрахмаленном белье. Перенесшую повторный удар, ее не брала ни одна больница. Бабка знала, что жить ей осталось мало. Она смотрела с утра до ночи телевизор и плакала белыми злыми слезами, понимая, что не успеет узнать, чем кончится ее любимая «Санта-Барбара».

Тамара похоронила бабку в землю. Она сняла со сберкнижки все, что держала на черный день. Это было ее единственное и, несомненно, удачное вложение денег: бабка умерла накануне дефолта.

В десятилетке Тамаре не дала доучиться бабка: «Еле тянешься, нечего парту просиживать». «Тянулась» Тамара не хуже многих, а если бы ее не торопили, дали время собраться с мыслями, да еще и побороть отвращение к своему громоздкому телу, выставленному на всеобщее обозрение у доски, то, может, и пошли бы у нее вместо сплошных троек хоть редкие, но четверки.

Так после восьмого класса оказалась Тамара в ближайшем профтехучилище. В городе за последние годы ПТУ открывались чуть не при каждом производстве, поскольку партия в лице местного начальства сказала, что Ленинград – город победившего пролетариата и пусть пролетариата этого будет больше, а бабка за решениями партии следила.

Путягу Тамара кое-как закончила, и бабка привела ее на свой конденсаторный завод, сказав в отделе кадров что-то весомое про «рабочую династию», а что, Тамара не разобрала, ёжась под насмешливым взглядом хорошенькой делопроизводительницы.

Из ругани между бабкой и дедом Тамара узнала, что конденсаторный завод был ящиком. Иногда, возводя к небу глаза, бабка многозначительно произносила: «Космос». Это победное слово совсем не подходило к слову ящик, вполне, кстати, годящемуся для тех двухэтажных серых кирпичных построек, огороженных забором с перекрученной колючей проволокой поверху, которые и были бабкиным заводом.

Однажды, ссорясь с дедом из-за того, что «зарплаты опять не донес» и что она «получает с выработки, а его тринадцатая то ли будет, то ли нет», бабка забылась и выпалила: «Я на оборонку работаю!» На это дед ответил презрительной усмешкой, верченьем пальца у виска и напоминаньем, что и его институт тоже ящик, и вообще более или менее весь «великий, могучий и бескрайний» работает исключительно на оборонку, и поэтому нечего тут заливать.

– Из патентов твоих еще неизвестно, что получится, а я руками продукцию произвожу! – потрясая сжатыми кулаками, бабка пускала в ход последний аргумент. – Вот этими самыми! Чуть палец в сторону, и как тряханет! Я же вся теперь этим электричеством напитанная, как будка трансформаторная!

То, что бабке удавалось, зачастую вполне прицельно, стрелять электричеством, и дед, и Тамара знали на своей шкуре. Так же как и то, что эта бабкина диковинная особенность усиливалась в холодную погоду. И сравнение она себе придумала правильное: однажды летом Тамара осмелилась пойти вместе с соседскими ребятами на запрещенную для гулянья окраину садоводства, где стояла старая трансформаторная будка, и хорошо запомнила опасно вибрирующий шмелиным жужжанием воздух возле тонкой деревянной стены, к которой она так и не решилась прикоснуться.

Поговаривали, что работа на заводе вредная. Однако бабка держалась другого мнения. «Видишь, какой дым из трубы идет? Не черный какой-нибудь, а прозрачный совсем. Ветер дунет, и нет его. Болтовня эта вредная, а не работа», – объясняла бабка, когда они утром вместе шли на завод.

Тамара любовалась дымком. Он был нежным, небесно-голубым и рассеивался над ближайшими домами. Но подобные разговоры бабка позволяла себе уже после того, как Тамара стала своя : все служащие и рабочие бабкиного ящика давали подписку о неразглашении.

Сначала Тамару определили в цех № 1. Там она смешивала порошки для керамической массы. Открытые мешки с порошками стояли тут же, вдоль стен. Иногда мешки привозили в цех порванными, и содержимое просыпалось на пол. Тогда Тамара и Катюха, тоже из новеньких, брали совок с веником и шли собирать. У порошков были красивые названия – барий, цирконий, никель, и сами они были красивые – белые, серебристо-белые или с нежным золотым оттенком.

В этом цеху работали «вредники». Здесь давали бесплатное молоко, и отпуск можно было гулять целый месяц, а не какие-то двенадцать рабочих дней плюс выходные, плюс отгулы за сверхурочные, а все равно и трех недель не набегало.

В бабкином ящике Тамара сильно мучилась оттого, что в рабочее время наружу можно было выйти, только получив специальный пропуск, а его просто так не давали. Даже по заводскому двору просто так ходить не разрешалось, а только те несколько минут, что оставались от обеденного перерыва. Приступы панического страха, нападавшие на Тамару в замкнутом пространстве, бабка относила на счет ее дурости. Она точно забыла, что становилось с Тамарой, когда ту, в детстве еще, по выходным или если болела, запирали дома одну. А Тамара помнила.

Сначала она вздрагивала от щелканья ключа в замке, потом с тоской прислушивалась к затихающим шагам на лестнице, потом, встав на цыпочки, смотрела, как бабка, или дед, или оба вместе идут в направлении автобусной остановки на работу или по делам, потом включала телевизор, где ничего интересного не было, потом листала любимый дедов журнал… Больше всего Тамара боялась поднять глаза и увидеть узор на обоях, который однажды, после долгого разглядывания, вдруг сложился в страшное лицо с неотступно следящими за ней глазами.

С тех пор, оставаясь одна, Тамара чувствовала взгляд обойного чудища. Зажмурясь, она сбегала в кухню, где обоев не было. Но это уже не спасало, страх захлестывал ее, начинал душить, и хотелось только одного – вырваться наружу из запертой квартиры. И тогда она делала строго-настрого запрещенное: вставала ногами на широкий подоконник и открывала форточку.

Редкие прохожие на ее вопли: «Дяденьки, тетеньки, спасите меня отсюда!» – не реагировали, а вот кто-то из соседей однажды нажаловался бабке, и Тамару, чтобы неповадно было, в то же вечер отлупили широким солдатским ремнем.

Спустя годы в ящике все стало повторяться. Тамара покрывалась испариной и, почти теряя сознание, бежала в уборную, окно которой, хоть и забранное толстой решеткой, все же выходило на улицу. Она прижималась лбом к холодному стеклу и ждала, пока сердце из горла вернется на свое место. А как-то обнаружила, что так же успокаивающе действует на нее вода. И теперь, когда девчата шли перекурить на лестницу, она шла в уборную, откручивала до упора кран, подставляла руки под проточную воду и чувствовала, как постепенно ее отпускает.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.