Глава 17

Услюм с той давней, вместе с Василием, поездки в Орду запомнил несколько десятков слов по-татарски, во всяком случае, мог объясниться на рынке с торговым гостем, не знающим русского языка. Это и послужило причиной того, что Услюма вместе с Сидором взяли в дружину, сопровождавшую Юрия Дмитрича в Орду, на ханский суд.

Услюм прощался с женою и детьми степенно, как и положено детному мужику на шестом десятке лет, но сам был несказанно, по-молодому рад, колыхнулось то, давнее, юношеское, что испытал тогда в той, первой поездке с покойным дядей Василием. И все гадал, жив ли дядин тесть, Керим, к которому непременно надобно заглянуть! Хотелось перед отъездом навестить татарчонка Филимона, быть может, передать что от него в Орду его родичам, да все не мог вырваться на погляд. А теперь ехал в Звенигород (отправились верхами), то и дело сдерживая невольную улыбку радости — сподобился! Перед смертью вновь повидать знакомые, врезавшиеся в память места, и порою вновь ощущал Услюм в 57 лет, что он молод, по-прежнему молод и юн! И едет, словно впервые, — и боль в пояснице словно уже не мучает, и густая борода, которую иногда разглаживал ладонью, колючая дремучая борода мужа на склоне лет, и та не мешала думать, что жизнь возможно повторить сызнова!

Сидко, 37 лет, взглядывая на дядю, не понимал, чему тот улыбается постоянно. Для него дело было вне каких нито шуток. Ехали спасать своего господина, Юрия, которому может ой как несладко прийтись в Орде! И полон он был не радостью, а ратным пылом, готовностью сразиться с любым противником, защищая князя своего.

В Звенигороде узналось, что князь Василий Васильич уже отбыл в Орду и надобно зело торопиться. Своего князя Юрия они повидали только мельком, князь был гневен и непривычно суетлив. Запаздывали какие-то грамоты, без которых якобы не можно было выезжать, запаздывали посланные с севера клетки с дорогими челигами — терские, с Белого моря, соколы особенно ценились в Орде.

Юрий чуял, что его задержка будет стоить очень дорого в Орде, потому рвал и метал, отчаянно теребил корабельных, слал гонцов навстречу тем, кто столь долго везли челигов, изругал прибывших наконец кметей.

Не было Настасьи, умевшей в трудный миг утишать князя. Бесила новая ссора с Васькой Косым, который почти перекинулся к Софье и стал против отца своего. Порою глубокой ночью, лежа без сна, понимал князь — подступает старость! И тогда недобрые мысли одолевали его, помнились слова духовных, отговаривавших от спора с племянником. Ежели бы Софья не зарилась, ко всему прочему, на его, Юрьевы, владения, ежели бы у него не отобрали Дмитрова, который после смерти брата Петра по праву принадлежал ему, Юрию! Он силился вызвать тень покойного Сергия Радонежского, вопрошая, как бы посоветовал ему поступить угодник Божий? И единожды Сергий в самом деле приснился ему. Шел по двору своего монастыря, оглядывая белокаменный, в поясе резного камня храм, а на Юрия взглянул лишь раз, но строго, сдвигая брови. И не сказал ничего. И так и не понял Юрий, угодны ли покойному его, Юрия, труды по украшению обители? Или другое что? Или гневается на его спор о власти? Витовт умер! Витовт умер, и угроза покорения Руси литвинами отпала на какое-то время. — А как же католика? — хотел вопросить князь. Но преподобный услышал невысказанную мысль Юрия и показал рукою куда-то вдаль, к Западу и южнее, намекая на некую иную беду, так и не понятую Юрием. И ушел, растаял, так и не поглядевши на князя. Юрий проснулся в поту, сердце билось учащенно, так и есть — спал на левом боку! Но не мог приписать сна болезни, иногда лишь, как ныне, тревожившей его, что-то было еще в этом сне, неразгаданное и грозное. Как был, в белье, сполз с ложа, стал перед иконами, долго молился. Кажется, полегчало. Перед утром забылся наконец дремой, а в обеднюю пору привезли наконец чепигов и недостающие грамоты из Галича. И стало можно ехать. И заторопились все, и едва уже выстоял литургию у Пречистой на Сторжех, чтобы в тот же день отплыть, с первым стругом, отплыть вослед каравану своего соперника, который, впрочем, уже достигал, верно, ханской ставки и готовил Юрию зело неласковую встречу.

В обычае князя было знакомиться со всеми спутниками своих походов, со всеми, даже с рядовыми воинами (потому и был успешен в походах своих!). Потому и Услюм с Сидором удостоились, пусть краткой, беседы с самим князем. Произошло это уже на корабле, когда плыли в виду Коломны. Сидора Юрий уже знал, помнил по первому походу, а Услюма обозрел с интересом — пожилой ведь мужик: за пятьдесят лет! — Бывал в Орде? По-татарски разумеешь? — Услюм мялся, робость одолевала: князь все-таки! Но пробасил вразумительно, что-де бывал с покойным дядей, а тот, почитай, всю жизнь провел в Орде и женился там, и сынок его ноне на Москве, Збыслав, кличут Филей, Филимоном! А резвый! И он-то добре ведает татарскую речь! (Поди, с Васильем поехал в Орду! — догадался Юрий, и не ошибся.) Выслушал Юрий мужика, покивал, на прощание высказал: — Пока плывем, вспоминай речь татарскую! С моими киличеями говори.

Отпустил мужиков, сам задумался. Бросилось в ум, что вот у него и у Василия кмети, почитай, из тех же самых семей московских! И оттого ощутил смутный укор совести. Но подумал, что надобно привлечь к себе, ежели так придет, этого Филимона-Збыслава через его родичей, через Услюма. Чем-чем, а забывчивостью на имена князь Юрий не страдал. Вспоминал, встречая, как кого зовут из кметей, с коими хаживал в походы и десять, и двадцать лет тому назад… А родичи — Сидко с Услюмом, обрадованные донельзя встрече с самим князем, — укладываясь спать на палубе струга, подложив под голову сапоги и прикрывшись армяком, еще перед сном долго переговаривались друг с другом. И для них было несомненно и не подлежало спору, что победить должен князь Юрий. И только тогда, и только с ним получит русская земля дельного главу своего. — И от Орды отобьемся с ним, и от литвинов! — таков был окончательный вердикт, вынесенный двумя русичами перед тем как заснуть. Ночь меркла, темнела, мерцала звездами, протяжно перекликались бессонные сторожевые на веслах. Ради скорости решали нынче и ночью не приставать к берегу.

Глава 18

Тревожился князь Юрий Звенигородский недаром. До ханского Юрта добирались конями. Дорогих челигов забрал у них ханский ловчий, так и не допустив до встречи с Улу-Мухаммедом.

Кавалькада русичей, казавшаяся еще недавно столь большой, совсем потерялась в кипении великого торга, в необозримых рядах шалашей, мазанок, войлочных юрт, в сплошном реве животных, собранных тут: ожидали своей участи некормленные овцы, от которых шла душная волна запахов, волновались в загоне, тянулись мордами сквозь жерди, жалобно блеяли, ревели быки, мычали коровы, ржали лошади, горбатые верблюды, важно покачивая змеиными шеями, двигались в разномастной толпе, увешанные колокольцами. Замотанный в покрывало погонщик гортанно выкрикивал что-то у лавок с оружием и фряжскими сукнами и бархатами, суетились голенастые фряги словно в наклеенных нарочито бородах (торговый устав, сочиненный оборотистыми флорентийскими купцами, рекомендовал всем, кто едет торговать на Восток, отращивать бороды — не то уважать не будут). У венецианских гостей из Таны бороды, сходные с бородами русичей, которых они не сбривали и дома, выглядели основательно, а у персидских купцов, красивших бороды хною, еще основательней и пышнее.

Русичей встречал Миньбулат, и сразу же тут, в виду торга, среди раскинутых шатров и палатей, началась громкая ругань сразу на двух языках. Миньбулат был московским сборщиком дани, с которым у Юрия в свое время была на Москве брань без перерыву, брань, в которой Юрий обычно одолевал, не разрешая Миньбулату слишком залезать в русские мытные дела и опираясь на то, что сбор дани на Руси еще в незапамятные времена при хане Беркае был поручен русским князьям и сам Узбек того обычая не переменял. Теперь Миньбулат пожелал «взять свое». Караван русичей заворотили — Сидко, сгоряча взявшийся было за саблю, получил удар копьем в живот и теперь висел, обливаясь кровью, на руках у Услюма.

Кое-как собрались, кое-как перевязали раненого. Ханский посланец остановил едва не начавшуюся было сечу. Миньбулат, закатывая глаза и ударяя себя в грудь, повторял, что именно ему поручено встретить урусутских князей, и того и другого, что Василий уже находится в его улусе и всем ублаготворен, и туда же намерен он отвести Юрия… Не помогли и терские кречеты!

Русичей окружили и погнали как скот куда-то на окраины шумного походного города-торга, раскинувшегося на многие версты пути, не пивших, не евших, пропыленных, усталых втолкнули наконец в какой-то почти овечий загон, развели по юртам, покрытым рваными кошмами, дали по куску холодного мяса. Едва удалось развести костер и сварить похлебку. Вечерело. Ало-зеленый закат повисел и смерк над степью с неправдоподобной для русичей быстротой. Растаяли дымом облака, наступила ночь, тревожная в ржанье плохо накормленных коней, в боязни худшего, в высоких роящихся над головою звездах…

Услюм сам перевязал раненого Сидора, раздобыл воды, напоил горячим хлебовом, с собою были лечебные травы — ведал, что в степи иного и не достать! Ночью Сидко бредил, метался, пытался сорвать повязки, но к утру затих, задремал. Травы и наговоренная мазь помогли-таки, рана стала затягиваться, жар спал, и самое страшное миновало (а то с вечера думал было, что Сидко и не выживет! И как тогда он, Услюм, его бабе будет в глаза смотреть?). Сам дремал рядом, то и дело вскакивая, слушая храп мужиков, звяк сбруи и топот коней снаружи шатра (коней на всякий случай даже не расседлывали, лишь чуть ослабив подпруги да вынув удила из пасти, чтобы кони могли попастись), глядел в дыру в потолке юрты, сквозь которую видно было темное, звездах южное небо, и думал… Да что тут было думать! Неважно начался приход в Орду! Ведает ли хан о Миньбулатовой встрече? Или и сам приказал утеснить Юрия? То было неведомо. Наконец, проверив еще раз своего подопечного, Услюм и сам уснул тяжелым без сновидений сном и едва сумел оторвать голову от кошмы, когда все кругом зашевелились и наступило утро.

…Князь Юрий вечером поел того же, что и его дружина: холодного склизкого мяса с ржаным сухарем, запил чашкой жидкой просяной похлебки, подумал, не достать ли бутыль с вином? Но помотал головою — вино надо было сберечь для возможных гостей, с удовольствием в русском гостеванье нарушавших заветы Пророка. Попросил воды. Воду долго искали. Князь злился, но молчал. Походный постельничий, стянув с князя сапоги и размотав портянки, от коих шел непереносимый дух грязи и пота, долго растирал княжеские ноги, мял икры, обтирал травою стопы и не избавил все же от боли — ноги ныли, и князь на жестком ложе своем долго не мог заснуть, то сбрасывал, то натягивал вновь на себя духовитый бараний тулуп, поправлял кошмы своего ложа. Бояре и слуги давно спали, и князь в конце концов тихо поднялся, накинул летник, не одевая верхних портов, и босиком вышел к коням. Сразу обняла южная прогретая солнцем ночь, трава была колкой, земля сухой. Любимый жеребец (Юрий почти не пользовался конем) мягко и требовательно потянулся к нему, ухватил губами за рукав. — Балуй… — произнес князь в задумчивости, глядя в ночь, поискал в калите[19], нашел давешний огрызок хлеба, подал на ладони коню. Тот взял бережно, начал жевать. Сколько годов назад он так же вот стоял ночью под стенами Казани, уже тогда почуял, что не Орда, а Казанское царство нынче главный ворог Руси, но тогда он был молод и за спиною у него была победоносная рать!

Мгновенная тоска овеяла душу. Как быстро, как обидно быстро проходит жизнь! И дела твои — важные донельзя — сколь малыми кажутся под этим небом, этою ширью и этими звездами перед дыханием вечности…

Потянулись томительные, непонятные полуголодные дни. Не хватало всего, подчас даже воды. Нечем было поить коней, и бедные животные лизали ночную росу. Нечем было мыться, и все медленно зарастали грязью. К недальному Дону их не пускали. На базар не пускали тоже. Миньбулат приезжал веселый, сытый, лоснящийся, садился на подушки, качал головой, говорил, нарочито коверкая русскую речь: — Ай, ай! Нехорошо, коназ! Твоя моя гонял на Москве, нехорошо! Моя господина тобой недоволна весьма! Не хочет давать тебе зрить свое лицо! Ай, ай! — Татарин явно дурил князя. И не помогали тут ни дары, ни подкупы. Людей Юрия не выпускали. А Миньбулат шел и еще далее, единожды доведя Юрия до гнева и выслушав его отповедь, как-то хищно исказился ликом, глаза зажглись веселым огнем — этого ждал, этого добивался. Выбираясь из шатра, бросил, не оборачиваясь: — Пора тебя, князь, в колодки сажать! — И глянул через плечо — что-то ответит ему Юрий? Но вместо Юрия вышел из шатра боярин Борис Галицкий, стоял вольно, положив руку на рукоять сабли, молчал. И татарин, когда глянул в эти светлые, почти без выражения, как бы пустые и вместе с тем сумасшедшие глаза боярина, с чего-то дернулся, обрываясь, неловко полез на коня — показалось на мгновение, что боярин так же вот, молча глядя на него и сквозь него, вырвет саблю и рубанет вдоль, отделяя голову и руку от тела. Утвердился в седле, отыскал стремя (боярин все также стоял недвижно, и рука лежала на рукояти сабли). Взмахнув плетью, с места тронул в опор и за ним, горяча коней, поскакала вся его дружина. Нукер, обгоняя князя, ощеря зубы, кивком головы показал назад — рубить? Но Миньбулат с бешенством отверг молчаливую просьбу. Изрубить русских в куски можно было, но что тогда скажет, как решит непредсказуемый Улу-Мухаммед? Не отправится ли и Миньбулатова голова вослед Юрьевой?

Вечером князь вызвал своих киличеев, те пожимали плечами, разводили руками, мол, ничего содеять нельзя! Одно узнал Юрий, что Ширин Тегиня нынче в Орде. Это сильно меняло дело, но как предупредить Тегиню, не ставя в известность Миньбулата? Отпустив киличеев, ни на одного из которых он не мог положиться полностью, князь задумался. Вспомнил, велел позвать старого ратника из тех, с кем беседовал на корабле: — Услюма? Да, Услюма.

Старик явился немедля.

— Как Сидор?

— С Божьей помощью уже и встает!

— Сумеешь незаметно уйти отсель? — спросил Юрий, спрямляя разговор. — Надобно весть подать великому князю Тегине Ширинскому.

— Грамоту? Без грамоты не поверят мне.

— А найдут?

— В шапку зашью!

— Дак проползешь?

— Проползти-то можно, почто не проползти! — раздумчиво молвил Услюм. — А токмо как в торгу ихнем да без коня? (Видно, сам прикидывал не раз, как миновать Миньбулатов дозор.) Иное скажу. У их на рынок, на базар, по-ихнему, ездят кажен день, почитай, дак и тово, робята говаривали не раз того, другого привезти, мол? А тут, у дяди нашего покойного, друг был в Орде, Керим, дак коли выпроситься мне ето-во Керима позреть. Ну, рубль там серебра, конечно… Я уже балакал с ими! Намекал! Сам, говорю, не воин, мол, я, не кметь! Из кухонной прислуги, поваром служу, и так, мол, робяты оголодали, дак хошь баранинки привезти!

Юрий возликовал в душе — все продумал умный мужик!

— И как ты?

— Да как, с ими и поеду! А уж до етова Керима доберусь, там авось подскажут.

Получивши княжую грамоту и зашив ее в самое нутро шапки так, чтобы и обминая пальцами, не вдруг было понять, что за твердым околышем круглого колпака что-то есть, Услюм принялся точить нож. Наточил на славу. Ни сабли, ни топора, ни кистеня взять с собой не дадут, а нож — кто ходит тут без ножа на поясе!

В назначенный день чуть не сорвалось все, примчался взбешенный Миньбулат. Орал на князя, вновь угрожал колодками, посадил у княжьего шатра своих нукеров, но грамота уже была у Услюма, и когда сердитый татарин отбыл и ханские ратные привычно устремились на рынок, поехал с ними Услюм. Нарочито сгорбленный, зело старый с виду и совсем безопасный — старик и старик! Купленного в торгу барана уговорил ратных увезти с собою в русский стан и сам же попросил татар помочь ему с поисками юрты Керима:

— Сотником был у вас! Коли не убили али «черная» не унесла!

Дул холодный порывистый ветер, пыль больно секла лицо, высокие мертвые травы шуршали на ветру. Долго плутали в степи среди раскиданных бедных юрт, долго выспрашивали. Наконец уже к вечеру что-то забрезжило; татары, спутники Услюма, убедясь, что русич неложно ищет бедного родича своего, махнув рукой, распрощались с ним. Им ведено было возвращаться не стряпая.

— Вроде бы в тех вон юртах! — напутствовал его при расставании один из татар. — Бедняки тут, черная кость. Коли б твой Керим был по-прежнему сотником… А так не ведаю! Ну, да ты по-нашему понимаешь, там вон расспроси еще!

Уехали. Отвязались. Услюм еще помыслил было тотчас поворотить и искать Ширин Тегиню, великого князя Крымского, но следовало закончить поиски, да и… Мало ли, може, следят за мной?!

В указанных кибитках все не знали ничего. Но вдруг одна старуха вспомнила: — Херим? Сотник? У которого еще дочка за русского вышла, на Москву увез, опосле приезжали как-то на погляд, с сыном уже? Дак он помер уже верно год никак! Они бы и все померли не от черной хвори, так от голоду, да вишь, младшую дочь за богатея взяли, второй, не то третьей женой. — Четвертой! — перебила вторая, подошедшая к разговору женка. — Четвертой женой у торговца (она назвала имя), вишь, помогают, не дают пропасть! А живут? Живут своей юртой! Старуха-то уперлась, звали ее, дак бает, там ее и за людина не станут считать! Так и живет, кто что подаст! Во-о-он там! Поедешь той балочкой, там весь народ собравши. Вопроси токмо не Керима, а женку его!

Услюм запомнил имя и поскакал. Нужную ему не юрту даже, а какой-то полог на вешалах, вроде малой палатки, сбоку которой сиротливо жались десятка два тощих овец, нашел он уже к ночи. И когда вопросил и когда влезал в тесное жилье, не увидал сразу впотьмах гостя, что вольно сидел на кошме, скрестивши ноги, ел то, что старуха со слезящимися глазами и трясущейся головой ему подавала. Еда была — козий сыр, сухая лепешка, невесть как и откуда достанная чашка кислого овечьего молока. Гость обернулся, и Услюм ахнул — перед ним сидел татарчонок Филимон. В мозгу молнией пронеслось — погиб! Доложит тотчас князю Василию, а тот Миньбулату. Пропал! И Филимон, не сразу узнавший Услюма, а потом широко улыбнувшийся, вдруг застыл, замер, улыбка замерла у него на лице. Тоже понял, что видит перед собой одного из людей князя Юрия.

Услюм нашелся первым:

— Ну, здравствуй, Филимон! Вишь, и я тут! А ты не бабушку ли свою встретил?

Филя вдруг как-то исказился лицом, неотрывно глядя в бородатый лик Услюма, думая о том, что должен непременно скакать к Всеволожскому, долагать… и полонить родича своего? И заплакал. Смотрел на Услюма, уродуя губы, и плакал, слезы лились у него по лицу, по первой, еще мягкой пушистой бородке, падали на кошму. И Услюм содеял то, что ему подсказало сердце: обнял Филимона и прижал его голову к своей груди, вопросивши тихо по-русски:

— Про батька-то с маткою рассказал?

Тот молча утвердительно потряс головой, молвил, справляясь со слезами:

— Рассказал! В первый же наезд! Я здесь уже не раз был. — Прибавил: — Бабушку жалко! Старая она! Никуда не хочет — предлагал на Русь забрать с собою. Нет, говорит, дочерь у меня тут! Все одно — скоро, мол, умру! Будет кому глаза закрыть.

Помолчали. Старуха налила кислого молока в треснутую глиняную чашку, перевязанную кожаным ремешком, подала новому гостю.

Услюм отпил, чтобы не обидеть хозяйку. Подумав, предложил Филимону:

— Выйдем-ка, потолкуем.

Они стояли, обнявшись, поеживаясь от холода в ночи (закат догорел уже за краем земли). Услюм осторожно втолковывал троюродному брату:

— Понимаешь, не в князьях дело! Ихний спор все одно хан будет решать! Мужики голодают — вот что худо! Истаяли все. Я пока барана куплял в торгу, а там плов варили аль што, дан от запаха голова закружилась, вот те крест! Ребят жалко! А Миньбулата ты знашь!

Знал Филимон, знала вся Москва, и не любил его никто.

— Мужиков надобно спасать, Филя! Я за тем и прибыл. Думал, Керим проведет к Ширин Тегине, там хоть с голоду не помрем!

Филимон слушал и думал — говорить ай не говорить боярину Всеволожскому, кого он встретил ноне в степи? Они-то сами тоже были, почитай, в гостях у Миньбулата — но и ели сытно, и ездили куда кому надо невозбранно, кто-то себе и женку нашел… Сказать? Не сказать? И как задержать Услюма, ежели? Ему ить и не справиться с троюродником! Экой медведь! Али куда направить ложно, а потом… Помыслил, отверг, гадко стало совершить такое! Ну а ежели? — порешил в конце концов сказать Услюму правду (все одно ведь вызнает, где Тегинины шатры), а Ивану Всеволожскому скажет, что видел Услюма в торгу, как тот с татарами барана куплял.

Ехать куда-либо было уже поздно. И оба кметя, обиходив коней, улеглись, спина к спине, на пыльной драной кошме, не вполне доверяя друг другу и все же родичи — не разорвешь! Так и дремали до утра, то и дело проверяя, не ушел ли другой тайком? А утром, пожевав сухого сыру и запив молоком (больше у старухи ничего не было), оба подтянули подпруги, приготовились сесть на коней и в последний миг безотчетно бросились друг к другу и крепко обнялись. Филимон вскочил на коня и поскакал, уже не оборачиваясь. Услюм тяжело влез в седло, поерзал, утвердился в стременах и тоже порысил разыскивать указанные ему Филимоном шатры, не очень веря, что тот его не обманул. Раза два останавливался, расспрашивая встречных. Ширин Тегиню, большого князя Крымского, племянника покойного Тохтамыша (он был сыном сестры Тохтамыша, Джанаки-Султан и Руктемира, первого советника и охранителя самого Тохтамыша) здесь знали все, и найти его юрт было бы легко и без Филимоновых объяснений.

Услюм погонял коня и беспрерывно оглядывался. И успокоился только тогда, когда впереди встали узорные шатры крымского князя и строгие нукеры скрестили перед ним копья. Услюм остановил коня и под недоуменными взорами нукеров начал разрезать шов своей шапки. Извлек грамоту и произнес, возможно четче выговаривая татарские слова:

— Вашему великому князю Тегине от великого князя Юрия! — Выговорил, спокойно взирая на поднявшуюся суету. Он свою службу исполнил! А далее — пущай решают сами татары, да вразумит их Господь!

Глава 19

Миньбулат, узнав, что один из русских, старик, уехал с ратными и не воротился в стан, изругал последними словами охрану, избил плетью ни в чем не повинного сотника, переменил нукеров и вдруг в ярости приказал заковать в колодки самого князя Юрия, что встретили с тихим ропотом даже татары. Давно прошли времена хана Узбека, казнившего так Михаилу Святого! Но, поворчав, послушались. Князь сидел теперь, вернее, полулежал с тяжелой доской-колодкой на шее, куда была просунута его голова и обе руки. Деревянный воротник давил шею, рук было не опустить, ни есть, ни пить, ни даже нужды справить князь не мог теперь без помощи слуг. Стан притих, потрясенный, молча наливаясь злобою. Что с Услюмом — не ведал никто. Подозревали — убит, кто говорил даже, что-де изменил, перекинулся к татарам. Сидко едва не подрался с обидчиком, вступаясь за пропавшего родича. И никто не знал, что творилось в Орде.

Ширин Тегиня, получив послание Юрия, вызвал к себе Услюма и, строго глядя на бородатого пожилого ратника, Расспросил, как содержится князь Юрий и что вообще происходит в стане Миньбулата, где до ханского суда находятся оба русских князя.

Выслушав и отослав (сотнику сквозь зубы: — Придержи! Там его повесят), подумал было сразу скакать, выручать урусутского князя, но затем помыслил о хане, которого явным самоуправством раздражать было все-таки нельзя.

Отославши своих мурз и беков, дав знак нукерам, Ширин Тегиня сел на кошмы, опершись спиною о груду полосатых подушек, и замер, почти смеживши очи.

— Господин думает! — пронеслась весть, при которой все, даже болтливые женщины, замерли и стали неслышны и невидны, ежели двигаясь, то только крадучись, на цыпочках. Ибо при всем прочем на их господине лежал отсвет великой, все еще не поколебленной Тохтамышевой славы, славы последнего объединителя Великой степи. И не о Юрии думал он в этот час, а прежде всего о Литве, о походах Витовта в Крым. Витовт умер? Но остались другие! Ягайло, Свидригайло, Сигизмунд (ныне одолевающий Свидригайлу), значит — католики, а не достаточно ли католиков-фрягов в Крыму? Их крепости зубчатые украшают уже все прибрежные скалы, а торговля… Много ли она дает Крыму? Витовтов поход в Крым может повторить любой из них. Думал о том, что на Москве власть сейчас находится в руках Витовтовой дочери, Софьи, и это само по себе опасно — ежели Московия объединится с Литвой, то власти над нею нынешним ордынским ханам никак не удержать! Он, как и многие, не верил в скрытые до поры возможности Руси, разорванной, полуподчиненной Великому Литовскому княжеству.

Великого Идигу уже нет! И что? И не умнее ли теперь поддержать коназа Юрия, врага Орды? — Врага Казанского царя! А это совсем другое дело! На Галич ходили не ордынцы, а казанские татары, и Юрий это знает! И выходило, первое движение его, великого князя Крымского, немедленно освободить Юрия было правильным! Но остается хан! Что, однако, должно сказать Улу-Мухаммеду, дабы и он… А он посажен Витовтом и, вероятно… Здесь в цепи рассуждений Ширинского князя был тягостный разрыв… Тягостнейший! И потому он еще день ждал, пока Миньбулат нежданно сам не помог ему, засадивши Юрия в колодки. Ширин Тегиня даже рассмеялся, узнав об этом, и — немедленно — к хану. И — немедленно — всем остальным найонам, темникам, бекам, эмирам — самоуправство! И — немедленно — ночью сбор своей «тысячи» — скрытно, быстро в клинки!

Миньбулатов заслон был опрокинут сразу (раннее утро, когда даже у сторожевых слипаются глаза и нукеры спят стоя, опершись на копья). Визг, сабельный блеск, свист плетей нагаек, тех самых, которыми одним метким ударом с седла пробивают голову степному волку и — все было кончено, почти без крови. Миньбулат, прискакавший, опоздав на несколько минут, ненавидяще зрел, как увозят закованного в деревянный хомут (нарочно не снимали, дабы показать хану!) князя Юрия. Как седлает коней, запрягает коней в повозки под охраной Тегининых нукеров русская дружила. Знаком остановил своих решивших было ринуться в сечу. Тегиня ехал сам на буланом жеребце и нарочито безразлично обозрел Миньбулата, не кивнув, не сделав движения. Картинно вложил в ножны украшенную по рукоять самоцветами и золотом хорезмийскую саблю. Откидываясь в монгольском седле с высокими, отделанными серебром и бирюзою луками, шагом миновал соперника своего. Золотой халат Тегини под чешуйчатым панцирем свисал почти до стремени, и конь в узорных браслетах на передних ногах выступал, будто плыл по воздуху, чутко повинуясь вроде бы небрежному движению сильной руки седока, а за ним нукеры с соколиными перьями в навершии, в доспехах с зерцалом[20] на покрытых кожаными попонами конях.

Не рискнул Миньбулат ринуться в бой, понял — сомнут. Да он же станет и виноват перед ханом!

Колодку с Юрия сняли через пару часов, показавши его предварительно ближним ханским эмирам.

Юрий еще растирал натруженную шею, привыкая к свободе рук и тела, а его уже почтительно снимали с седла, вели в дорогой шатер. Переживший за сутки позор, плен и радостное нежданное освобождение, Юрий еще не мог взять в толк до конца всего произошедшего. Впрочем, ему дали умыться. Восточный лекарь натер его шею пахучими благовонными мазями, закутал нежным, на ощупь невесомым индийским муслином[21].

Оголодавшие русские кмети уже обедали, дружно грудясь у расточающих соблазнительный аромат и пар котлов с шурпой, меж тем как с белесого неба опускался редкий снег, не снег — скорее мерзлая крупа опускалась неслышно и таяла на горячих шеях и крупах коней, на руках и лицах дружины.

Юрия провели в княжескую юрту.

— Садись, гость! — кратко сказал Тегиня, и Юрий уселся, скрестив долгие сухие ноги, на узорный войлочный ковер. — Выпей, коназ! — вновь не то предложил, не то приказал Тегиня, и слуга почтительно передал китайскую фарфоровую пиалу с выдержанным русским медом.

Хмель от долгого воздержания разом горячо ударил в голову. Стало вдруг легко и бездумно. Жизнь шла колеблющейся походкою верблюда, кидая человека то вверх, то вниз. И восточное угощение — жирный суп с тонкими сухими лепешками, печеная целиком в шкуре коза, вареные конские почки, бешбармак, запиваемые вином и кумысом и сопровожденные дыней, виноградом, персиками, рахат-лукумом и прочими сладостями, — показалось князю превосходным, лучше и пожелать нельзя!

— Хан не примет ни тебя, ни Василия, пока не узнает, кто победил в Литве, — объяснял Тегиня. — Вы, русичи, всегда торопитесь, не даете плоду созреть, еще больше торопятся фряги. Ну и что? Жизнь течет, как течет река, и сам ваш Бог Иса говорит, что главная добродетель — терпение!

— Это Будда говорит про терпение! — возражал Юрий, мотая затуманенной головой. — Исус говорит, что главная добродетель — любовь. Надобно возлюбить друг друга!

Тегиня, посмеиваясь в ответ, мигал кравчему:

— Наливай! — Приговаривал: — Пей, коназ! Не обижай меня! Пей! Как тебя любит Миньбулат, я уже знаю.

Зурнач тихо, дабы не помешать, наигрывал степную мелодию. Музыка звучала как ветер, как шорох высохших степных трав.

Они сидели на том же ковре, у Юрия сладко кружилась голова, ели сладкую чарджуйскую дыню, сахарный арбуз, лопавшийся от первого прикосновения ножа, и уже еда не лезла в рот!