Ум, что жучище; силеночка, что комаренок

– Постойте-е!

Застопорил; вытянув шею:

– Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:

– Ась?

– Ну по адресу!

Замысловато словами забил:

– Энтропия – понятие не социальное!

В синюю синь притопатывал валенком:

– Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!

И предметы дрожали, а пятка не шлепала:

– В качестве этом она есть – ничто же!

Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:

– Не ваша материя – наша материя.

Между разрывами дыма оскалился:

– Наша – реальна: «в себе» ваша – в зубы буржую идея.

Профессор боднулся усами:

– Лоренц[109].

– Он – механик.

– Максвелл[110].

– То же самое…

– Прежде всего-с – мировые ученые-с!

– Не диалектики.

– Факты науки, – позвольте-с!

– Без логики – нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.

– По-вашему, нет энтропии? – манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.

Из расплещенных вееров Киерко голову – набок; а руки – разбросом:

– Максвелл, ваш механик, – с поклоном хохочущим, – к чортовой матери слал энтропию.

Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:

– Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, – щелк: есть, попалась; холодная – в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!

– Это же, – взлаял профессор, – простой парадокс!

– К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!

Серафиме же весело: —

– демончик —

– с рожками!

И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:

– Перевертыш какой!

Там-то, там-то —

– Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, – не пускал; а сам – лез:

– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.

– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.

– Всякий?

– Всякий, – и носом показывал брату кулак:

– Ты не суйся.

– Не суйся ты сам.

Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:

– План в социализме хорош.

– Плохо то, что…

– Он план…

– Не мешай…

– Брат, Иван, не дает говорить!

– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…

– Эдак, так-эдак…

– Коэф…

– Фициентах!

– Коэ…

– Коэффи…

– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!

Киерко:

– Эк, крикуны, – к Серафиме.

К профессору:

– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.

– А данность природы?

– Она обусловлена…

– Как-с? И – материя?

– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!

Вдруг к Серафиме:

– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.

Рукой на профессора:

– Дюже кричит: его к чаю тащите!

Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:

– Прекрасная-с комната!

Глазиком на Серафиму:

– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.

Коснулась волос; и – погладила.

– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.

Улыбнулась в колени себе:

– Не беда: не балован.

– И то!

И профессора хлопнул в колено он:

– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.

Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»

– Ну, – не буду, не буду!

Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.

И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:

– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!

И – вдруг:

– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!

Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:

– Вы-то чем озабочены?

– Я? Да – нисколько!

Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:

– Как видите, – я тут себе: околачиваюсь!

Варвар, вандал, – окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и – ахнул: на Киерку.

У Николай Ильича Стороженко

– Да ведь… же… мы?

Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:

– Как же-с!

– Встречались?

– Встречались…

Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:

– У… у?

В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:

– У Николай Ильича Стороженко.

Горошину желтую с креслица снял.

Никанору припомнилось, —

– как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; – – не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —

– покуривает!

– А как здравствует Дмитрий Иванович?

– Дмитрий Иванович?

Киерко – в цыпочки:

– Дмитрий Иванович…

Пал на носки и фермату носками поставил:

– Да – здравствует!

Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:

– В шахматы?

– Да-с!

– Со мной сядешь? По-прежнему?

– Да-с!

Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.

– Простите, профессор, за «ты»: оно – с радости; сколько воды утекло; эк, – твоя борода-седина: бородастей раскольника.

– Да-с!

– Эк, – моя.

Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:

– А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.

– Да-с!

– Желтою стала: из русой!

– Как-с?

– Перекисью водорода ее обработал.

– Ну вот-с!

– Нелегальный: скрываюсь я.

– Да-с!

– Оттого и в очках приходил.

Наблюдательность – щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.

– В Питер поеду: события близятся.

И рукава перевертывая:

– Эк износились.

И зелень, и желчь.

– Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.

И отсел, и присел:

– Зарубите себе на носу: – Николай Николаевич, – дернулись уши, – в Лозанне живет.

Что тут скажешь? Профессор помалкивал.

– Коли его, – лапой к горлу, – поймают…

И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:

– Вот что, – глянули бельма, – с твоим «Николай Николаичем» сделают.

Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.

У Серафимы лицо пошло пятнами.

Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.

В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.

А злая, разлапая баба, —

– тень, —

– бросилась: из-за угла.

Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:

– Европу проткнули войной-с!

– Что же, – Киерко, – делать?

– С войною проткнуть нам Европу!

– Есть!

Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали – все четверо.

Он утащил «Прозерпину»

А Тителев, точно он весь разговор предыдущий простроил, припал бородою к профессору:

– Поговорим?

И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.

Захлопнулись – в нос Никанору, который пустился вдогонку, дрожа – бородою, плечами, руками, ногами и штаниками от вполне непредвиденного похищенья Плутоном —

– Психеи.

Верней – Прозерпины.

И он подсигнул: к Серафиме.

– Вы что ж? – строго он.

– Я?

Подпрыгнула: зеленоватые складки оправила:

– Я?

– Да не уберегли, – эдак, так!

Пальцем в дверь!

– Иван, брат, сядет Тителеву на колени: на шею повесится: станет под дудку чужую плясать!

Серафима испуганным кроликом хлопала глазками в двери: вот-вот – она прыгнет на дверь.

Никанор точно хины лизнул:

– Тут гнут линию.

И показал он руками, как «гнут»:

– Эдак, так!

С угрожающим шопотом вытянув шею под ухо:

– В бараний рог гнут.

– Кто, кого?

Удивлялась она.

– Николай, эдак, Титович, Тит Николаич, – не то: я хотел сказать – Титыч Терентий, – Терентьевич.

Видно, дар речи утратил он: так волновался:

– Нам надо – так, эдак: чтоб брат, – брат, Иван, – сидел дома; чтоб мы – эдак, так…

Показал «эдак-так».

– Неотлучно сидели при нем.

Показал, как сидят:

– А то он, – обернулся на двери, – я знаю его хорошо: приставать будет с шахматами; будет рваться к Терентию Титовичу: и – сигать; неудобно: Мардарий, Цецос, – эдак, так.

И метался он взад и вперед: руки – за спину.

А Серафима сидела с квадратным, тяжелым, совсем некрасивым лицом от усилий понять – кто – Цецос, кто – Мардарий, какое значенье имеет явленье Цецоса для «брата, Ивана».

– Они – у себя там: так, эдак; а мы – у себя: эдак, так.

И – вдруг он:

– В доме – люк: и Цецос, и Мардарий приходят – проваливаться в этот люк; а выходят – из погреба: выкопали; и – прокопом проходят.

И стало ей жутко: казалось, что брат, Никанор, в этом месте попавший в капкан, сев в капкан, из капкана – капкану – капкан вырывает; и ей, Серафиме, союз воровской предлагает.

Она – соглашается, но – со стыдом.

Как – в старинную дружбу они собирались внести разделенье?

– Притом Леонора Леоновна: так чч-то, – «они» под забором сбегаются к ней; офицер и тот, черный.

Какой офицер, какой черный?

Молчала, уставясь на синие ситчики, жаром пылая и слушая, как за стеной забабахало, точно «они», перерушив предметы меж ними, обрушась друг в друга, друг друга обрушили, – в яростях дружбы!

Все ж – пребеспокойные синие ситчики: живчики, моли, горошины желтые; с пульсами: пульсами прыгают.

И две морщины, как рожки, из лобика выросшие, забодались на то, чего вовсе не знала, —

– что кралось, обхватывало, подбиралось, как злая, разлапая тень из-за шкафика, как баба, Агния, тяпавшая в коридорике; с этой старушкой она не осталась бы на ночь: вдвоем!

«Тилилик-тилилик» – раздавалось.

Сверчок?

В смежной комнате бахали доски столовые.

Моль —

– в горицветных, пунцовеньких, пляшущих

палочках, —

– в плещущих, востреньких,

пестреньких —

– лапах!

Профессор Коробкин уселся орлом

– Вот, – садитесь!

С серявой стены, на которой линяли дешевые розаны, бохавший столик сорвав, его Тителев бросил профессору, перетолкавши профессора в угол, к стулишку:

– Прошу.

И лицом забелев, а рукой продрожав, из-за пазухи вынул…

– Вы видите?

Серый и мятый конвертец.

– Чей почерк?

На драную скатерть локтями упал, забираясь ногой на постель, заходившую ржавыми ржаньями.

– Мой, – протянулся профессор дрожащею лапой за листиками.

– Чьи? – но Тителев эту дрожащую лапу отвел.

– Мои листики, – в перетабаченный воздух залаяло. Заколтыхали столовую доску.

____________________

– Постойте.

– Да нет же…

– Да – да же!

____________________

Сопели, прилипнувши лбами друг к другу.

– Мое!

И тащили конвертец, схватясь за конвертец.

Вдруг дико друг другу взблеснулись: глазами – в глаза.

– Наискались небось?

– Да-с!

– Берите ж…

С больным, угрожающим «ахом» под ржавые плачи постели откинулся Тителев.

– Коли открытие, – серая маска лица стала синею маскою, – ваше…

Как будто: спиной отваляся от столика, белыми валенками под зенит пересучиваясь, спину выгнув на пупы земные, на бледные бездны, представшие рядом подполий, открывшихся друг в друге люками, – через открытые люки, в которые Обов-Рагах, Бретуканский, Бобырь, Буддогубов, Трекашкина-Шевлих глухие свои, тяготящие рявканье бросали – скорбною орбитой рушился он!

А вселенная грохала тысячами типографских машин:

– Пере-пре-пере!

– Предал!

– Пере!…

– Передал!

____________________

Дико взлаяв усами, —

– бессмысленно взлаяв, —

– профессор с конвертцем своим, точно боров с затибренной тыквою, в угол оттяпывал, заколтыхавшись лопатками; Тителев, сбросивши столик, – за ним было: столик, подбросив столовую доску, и драною скатертцей цапнувшись в воздух, шатавшейся ножкой бабацнул Терентия Титовича по суставу коленному.

Угол перегородил, —

– где —

– усевшись с прикряхтом на корточки, ерзая вздернутой фалдой, за гвоздь зацепившейся, странно копаясь в рваном кармане, – профессор собою являл недостойный предмет с точки зрения рангов и славного поприща! Изобретатель, сидящий орлом!

Он конвертец запрятывал; и деловито с собою самим совещался с карачек – короткими фразами:

– Ясно!

– Весьма рационально!

– Но, —

– не рационально, неясно!

Терентий же Титович залепетал из угрюмых прокуров над столиком, ножкою вздернутым в воздух, как… —

– приготовишка!

Лицо Дона Педро

– Я… – видите ли – в это утро…: в то, самое… Ну-те, – когда вас свезли.

Мы напомним читателю: битого перевезли – в желтый дом.

– Забегал…

Но профессор, с карачек став боком и сев головою в лопатки, как путник у склона горы, защищался от Тителева прирастающим к уху плечом, ожидая, как видно, что будет прыжок через ножку стола с вырываньем конвертца: а может, и —

– всей бороды?

Он же – битый!

Нет – Тителев стул поднимал, стол оправил, бросая, как… приготовишка:

– И – вижу: пиджак перекомкан, жилет…; сами ж бросили; я – подобрал; и нащупал: зашито!

Уже не робевший профессор осмелился выпятить грудь, точно тачку с усилием рук и с пыхтением легких на гору тащимую; даже морщины, скрестясь, как мечи, поднялись.

– Я и выпорол… Мокрые ж были от крови пиджак и жилет… И промокло б.

Молчание, полное ужаса, переходило в молчание, полное тайны; тут Тителев хватко и глядко уселся за столик; но в том, как он руки сложил пред собою, была немота от усталости: нечеловеческой.

Видя все это, профессор утратил усы в бороде и спокойнейше сел перед ним, опухая глазными мешками.

Такая была тишина, —

– точно бомба упала на столик между четырех протопыренных рук, ожидающих звука разрыва.

____________________

Скорее провеяло, чем раздалось:

– Я… от имени партии, класса, для будущего, для всего человечества… и… справедливости ради…

Он так посмотрел, точно стул из-под зада профессора вырвет вот-вот: —

– не казалось, что он выбивался из сил,

– когда он выбивался; а он —

– выбивался из сил!

– Я прошу вас: отдайте открытие.

Как передернутый силою аккумулятор, зацапав стаканчик, могуче дрожал:

– Умоляю!

Профессор, вырезываясь в серо-розовом крапе белясых и кое-где дранных уже Никанором обой, не в себе, хрипло хрякал:

– Ссудить?

– Не могу-с!

С нежным хрустом распался стаканчик меж пальцами Тителева; и закапала ясная кровь: между пальцами; Тителев дико надменным испанцем поднялся.

Лицо —

– императора: Педро.

– Ссудить?

И за горло – рукой:

– Так…

С жестоким сарказмом на ногу упал, свое выгнув плечо:

– Нас не можете?

И погрохатывал, как артиллерией, – горлом:

– Xoxоxo!

Отсасывал палец:

– Вы сами-то – что? Весь в долгу у рабочего класса, создавшего технику, средства!

Осколок визжал под ногою:

– Я вам предъявляю лишь вексель – не свой, а чужой.

И глаза, просияв укоризной, сияюще плакали.

– Этот поступок граничит с нечестностью…

Стол дубовато столовой доскою бубнил.

– Таким были… Таким и остались.

Профессор, морщиною, точно глазами, играл, бросив руки по швам и плеснув бородою, которая стала, как слиток серебряный; свои ладони развел, прижимаясь локтями к бокам:

– Дать открытие – значило бы: наплевать на убийство; а – я…

Глаз – топаз:

– Не плюю!

Ослепительный глаз, – но – слепой!

– Я, – лицо растянулось в исполненное выражение тело, – я – сжег его…

– Вы на убийство уже наплевали тогда, когда вы расписалися в бойне: со всей корпорацией!

Не расписался ж, – сидел в желтом доме: другие – расписывались!

– Вы, – и Тителев бросился корпусом, – нас не «ссужаете».

Свистнул по воздуху твердым стальным кулаком;

– Мы вас – судим! Лицо спрятал в руки:

– Боролись Либкнехты, – не вы.

Оборвался руками от лба; и пять пальцев приплясывали на коленке качавшейся:

– Где сожгли? Как?

– В голове.

– Не юродствуйте, – Тителев взвизгнул, – и плюйте, но – цельтесь: у вас не плеванье – самооплеванье.

Профессор глядел на него утомленным лицом, сжавши Пальцы в томлении, – в неумолчном, громком.

Отер капли пота:

– За что?

И слова барабанили, как барабанными палками, по барабанной его перепонке:

– Нет, где человечность у вас? Где у вас справедливость?

– Я вам говорил-с: справедливость есть «средняя» только конкретных любвей!

– Разве что!

Нет же —

выписал брата, одел, приютил, накормил; пожалевши, отдал, что важней справедливости, этот линючий конвертец; лишил себя чести… —

– И это есть «средняя»?

– Коли вы брезгуете справедливостью, – вспыхнул глазами кровавыми.

Полудугу описал: и – с упругим голопцем, рванув Никаноровы рвани, – к профессору:

– Все человек превозможет!

Как раненный насмерть, страдающий тигр, протянулся рукой за пакетцем на рваный карманик:

– Пускай погибает в вас личная истина в истину класса: нет, вы – отдадите!

Профессор, найдя разрезалку, случайно зацапанную, в своем рваном кармане, усищами сделавши —

– «Ась?» – – подбородком вдавился в крахмалы, как зубы защелкавшие.

Он хватил разрезалкой товарища старого, чтобы в борьбе обрести свое право, и – полудугой – мимо Тйтеле-ва, – сорвав скатертцу, бросив ее пред собою, и – головая, – дернулся с громким расплохом на двери, которые выкинулись, точно руки из недр.

Никанор отлетел с синей шишкой.

Никто не погнался.

____________________

Просунулся Тителев:

– Ну и буржуище!

Тут же, движенье вобрав, став в пороге и перетирая сухие ладошки, он выбросил:

– Эк же!

Стальная душа у него.

Бой осы с пауком

Никанор, отлетевши к диванчику, из-за плеча Серафимы бородкою ухо чесал Серафиме с весьма угрожающим шопотом; тер себе синюю шишку; и пальцем на что-то показывал.

А Серафима – с губой, отвисающей глупо, толкалась плечом под губою его, выгнув спину дугою.

Шарахались оба —

– от пятками пятавшего старика

– и от —

– Тителева,

– прижимавшего в кубовый угол огромную, бразилианскую бороду.

– Ты справедливость свою, – гребанулся профессор рукой и ногой, – показал мне…

Сломался другою ногою под задом, вцепившися фалдами в пол: не профессор Коробкин, а злой, шестипалый тарантул, прыжками огромными прядавший, —

– около, —

– желтой и нервной осы, просадившей впустую от брюха оторванное – свое – жало!

Оса – домирала:

Отдельное, нервное, жало, без туловища быстрым сжимом: подергалось!

– Насмерть трамвай раздавил, говоря рационально, жену: тебе жалко?

Из красного лая – на кубовый сумрак:

– Допустим, – просумеречило.

– В мгновениях рвутся – аорты, артерии: ты, эгоист, – слез не льешь? Ты животное, как и баран, – жрешь баранину?

– Галиматейное!

– Не эксплоатируй, буржуй, класса «sapiens», орангутанга, которому сифилис ты прививал: ради целей научных, полезных одной разновидности, но не полезных другой; род же – общий-с!

И лбиною, точно булыжником яйца, – закокал по лбу он:

– Хозяйство планеты, – скудеет: и ты, социалист и хозяйственник, завтра подпишешься под зарезаньем рабочим рабочего в равносвободной планете, чтобы миллиарды рабочих дитенышей скудный последний кусочек не вырвали б у миллионов оставшихся: ради спасенья «homo».

– Негомкайте и не хватайтесь за этот вопрос! – пересчитывал крапы обой себе в руки сжимающий Тителев, – мы, социалисты, расширим хозяйство планеты: планетами же.

– Убывание скорости света – доказанный факт: убивает хозяйство созвездий – в пропорции геометрической

– Ты-то, – и Тителев свесил с колена носок, – разогреешь созвездия?

– Да-с!

– Чем?

– Любовью.

– Пустой парадокс!

Никанор с Серафимой, не смея приблизиться ближе, шептались: случилось или не случилось ужасное что-то между – сумасшедшими?

Что перед ними разыгрывалось? Пререкание дружеское с очень жуткими шутками и реквизитами страшных гримас?

Или тут – нарушение всех человеческих и нарицаемых бытов в едва ли понятные, ненарицаемые: в насекомьи!

– Мне боязно!

Синяя птица

– Вопрос не во мне-с: согреваю вселенную я или – нет; она ухает смертоубийствами солнц; чтобы их отогреть, надо броситься к атому и к овладенью теплом, скрытым в нем; а не строить убийства из планов, весьма справедливых; я грею вселенную – сопротивлением; в этот момент…

Он себя ощущал на крутейшей дуге – у прокола последнего атома: атом коснеющий – вот он —

– проколет —

– теплом!

Глазик, —

– точка, ничто, —

– целясь в точку невидимую, прорешая вопрос, раз решенный, расширился в диск световой, превращающий в пламя пожара – вселенную!

– Вот-с!

И конвертец с открытием вынув, пощелкавши пальцем в него, он его – изорвал и осыпал из стула прыжком сиганувшего Тителева дождем мелких лоскутиков:

– Он – сумасшедший!

Все – бросились; и, захвативши за руки, куда-то вели; он же руки руками отвел; его белые брови, ударясь в межглазье, как молнию высекли молния врезалась в перья обойного фона, златистые, с просверком —

– темно-вишневых, кометных хвостов!

Не увидел, как Тителев, в ноги себе подпираясь руками, почти бородой лег на пол, точно кланяясь в ноги: лоскутикам.

– Не сотворите кумира!

Увидел; и – ахнул он: —

– старый товарищ, идеями прядающий,

точно бог, —

– не во имя свое,

а во

имя идей, —

– с громким мыком заползал перед сапогом, над надорванным желтым клочком.

И профессор Иван, свою бороду вздернув и руки сложивши под ней, озарился теплейшею мыслью – поднять его на ноги; и Серафима ловила пролет звуков мысли, как птицы, – из глаз его:

– Брат, – успокойтеся!

И руку свою положив на упавшего брата с улыбкой седою, но хитрою, пророкотал:

– Старый мир, – успокойся, – стоит у последней черты: мы бросаем игру.

И он выбросил руку, как с пальмовой ветвью, чтоб… жилы не лопнули: – как посинели, надулись они!

– Принцип – здесь, – показал на межглазье.

– Не здесь, – показал на клочки.

– Здесь – превратности смысла: открылась ошибка, пропущенная в вычислениях, – мне…

– Как? – куснулся зубами, ногами разъехавшись, – брат.

– Как? – оскалился Тителев.

А Серафима, поймав эту птицу —

– мысль синюю, —

не удивлялась,

Цветясь, точно роза.

– Ты… ты… издеваешься?

Он поглядел утомленным лицом и заплатой над выжженным глазом, сжав пальцы в томлении:

– Мне ль издеваться, когда, – и заплату он. снял, и громным, кровавым изъятием глаза их всех оглядевши, – заплату надел.

И к окну подошел; и разглядывал звезды.

И Тителев, медленно вставши с колен и листки уронивши в плевательницу с оскорбительной горечью, – в угол пошел:

– Э… да что!

И спиною подставленной трясся.

Его тюбетеечка плакала блесками, точно слезиночек; в спину ему из-за карего глаза топазом прорезался —

– детский, беспомощный, синий —

– глазище!

– Ты, – рявкало, – ты ведь женат?

– Недостойный вопрос!

И пошел через красные крапы из кубовых сумерок к креслу, оскалясь, как тигр:

– А-дд-да…

В кресло упал; волосатый запрыгал кадык:

– Я – женат.

В окна черные скалился.

Рок: порог

Ночь, уронивши на дворик две черных руки и звездой переливною капнув над крышей, сжимала в объятиях домик, как мать колыбель, и глазами, алмазно и влажно сиявшими, жадно глядела из синих морозов в цветистую комнату.

Точно фонарики: —

– ситцевые маргаритки, азалии, звезды и синие дрызги зигзагов!

Казалось: —

– огромная, черная женщина, павши на землю, сейчас распрямится, – и – перерезая вселенную, руки свои заломивши и бережно сняв этот домик со снега, как чашу с сияющей ценностью, черною орбитою в дали кубовые, руки кубовые окуная в созвездия, —

Но не Лебедь, не Лира, не Дева, не ночь припадала к окошку —

– Леоночка!

В черном окне, плавя льдинки, она прилипала и лобиком, и десятью замерзавшими пальчиками к ясным лилиям стекол.

Казалось, – летела, бежала: скорее, – скорее, —