— Чем это пахнет? — Катька потянула носом.

— Как чем? Шашлыками! — пожал плечами Сергей, — Время обеда, между прочим. Прошу!

За кустами на полянке стоял мангал. Тлели угли, сказочно пахнувший дымок стелился, соком исходил шашлык. Рядом стоял стол, накрытый на троих — овощи, зелень, хлеб, красное вино. И — никого!

— Шайтан! — визжала Катька, — Шаман! Когда ты успел это наколдовать? Ой, давайте уже есть, я голодная, как собака…

От вина и сочного мяса, от свежего воздуха Настю разморило. Сидеть бы вот так всю жизнь в плетеном кресле посреди всей этой зеленой красоты, смотреть на воду и ни о чем не думать. Знать, что о тебе заботятся — вот этот, к примеру, мужчина в светлых джинсах, не похожий ни на какого банкира, просто — красивый мужчина, сильный и надежный. О, Господи…

Посидели. Поговорили о чем-то легком, незначительном. Солнце сползло ниже к горизонту, стало прохладнее. Движением факира Сергей достал откуда-то (из воздуха, честное слово!) пледы, укрыл обеих. Снова сели в лодку, снова поплыли — но не назад, к дому, а куда-то влево, где обнаружилось длинное здание, оказавшееся конюшней. «Этот смирный, не бойся, — пообещал Сергей, выводя длинного коричневого жеребца, — Его Сашкой зовут». «Почему Сашка?» «Он на моего друга похож. Видишь, какая морда грустная? В честь него и назвал»

Чтоб залезть на Сашку, Насте понадобилось минут десять: животное оказалось очень уж высоким, она сначала не той ногой залезла в стремя, потом не хватило сноровки подтянуться, и она оказалась висящей поперек седла, потом ее разбирал смех, и руки вообще перестали слушаться. Когда, наконец, Сергей помог утвердиться в седле и повел коня шагом, Настя пришла в ужас — такое впечатление, что сидишь на заборе, который раскачивается из стороны в сторону. Мертвой хваткой она вцепилась в седло и только приговаривала: «Ой, мамочки!».

— Расслабься, — посоветовал Сергей, — Если будешь сидеть, как деревянная — выпадешь. Расслабься, тело само будет амортизировать, и не будешь так раскачиваться…

Настя совету последовала и вышло неплохо: качать перестало, и было уже не страшно, а весело.

Катя предложенный транспорт освоила быстрее — через пять минут уже кричала Насте:

— Можно не держаться! Смотри! — и показывала ладошки.

Сергей же верхом смотрелся, как бог. Солнце совсем уже низко опустилось, они ехали шагом по бесконечному полю, и не верилось, что где-то совсем рядом, стоят дома и живут люди, и шумит Рижское шоссе, а чуть дальше — грохочет огромный город… Тишина. Низкое солнце. Покой. Счастье…

Небо гасло, когда они вернулись в дом. Сергей проводил их наверх, показал две комнаты:

— Можете отдохнуть и привести себя в порядок. Через полчаса жду вас внизу. Не опаздывайте, пожалуйста — ужин остынет.

И исчез.

Руки были чем-то вымазаны, ноги в босоножках запылились. Настя приняла душ в ванной комнате размером со всю ее квартиру, расчесала волосы. Черт! Вот когда пожалеешь, что нет привычки носить с собой косметику. В сумочке отыскалась только пудра. И то хорошо.

Она медленно водила пуховкой по лицу, пытаясь понять, что с ней происходит. Происходит хорошее. Но от этого не радостно, а почему-то страшно — слишком уж хорошее, так не бывает. Как будто она украла чей-то чужой день, пожила немножко чужой жизнью — но скоро все кончится, и карета превратится в тыкву, и трудно сказать, захочет ли прекрасный принц искать ее по всему королевству…

Сергей ждал внизу. Переоделся — теперь на нем были черные брюки и белая рубашка. В распахнутом вороте видна шея — высокая и сильная. Кинуться бы на эту шею, обхватить руками, чтоб никто никогда их уже не разнял… Невозможно. Нельзя смотреть.

В столовой был накрыт стол. Свечи горели — штук сто, не меньше — на столе, на полу, на низком буфете, где поблескивало из глубины темное стекло. Пахло невероятно вкусно. Кто-то же все это приготовил? Кто-то накрывал стол, кто-то седлал лошадей, кто-то делал шашлык… Ни одного человека они не встретили. Может, и нет здесь никого, кроме них троих? Может, Сергей и правда шаман? Или ему служат добрые гномы…

— Я не умею говорить тосты, — признался повелитель гномов, — Но я попробую. — он снова открыл шампанское, и снова только легкий дымок взвился над горлышком.

Он поднял бокал, и Насте пришлось все-таки посмотреть ему в глаза. Ой, мама! Ой, мама, мама, мамочка…

— Ты самая лучшая женщина на свете, — сказал он, — Даже не то что лучшая… Ты такая вообще одна. Не знаю, какая. Не понял еще. Особенная. Потрясающая…

Он замолчал, и Настя вдруг увидела, что сказочный принц волнуется так, что бокал в руке подрагивает. И даже вроде бы покраснел. Не может быть!…

— И я надеюсь, что у меня будет возможность узнать тебя лучше, — закончил он неожиданно.

Катька хрюкнула, едва не подавившись шампанским, и прокомментировала, зараза такая:

— Узнаешь, узнаешь… Но только после того, как я спать пойду, ладно?

…Приготовлено было невероятно вкусно, а после долгой прогулки так хотелось есть! Но Катька спокойно поесть не дала — пнула Сергея под столом и прошипела: «Пора уже!»

— Рано еще! — ответил принц, сверившись с часами, — Настя, попробуй фрикассе, очень удачное получилось…

— Да пора уже, говорю! — не унималась Катя и тут же воскликнула, — Ну! Я же говорила!

С улицы раздалось какое-то шипение, потом хлопок…

— Побежали быстрей! — крикнул Сергей, хватая Настю за руку.

И они побежали.

И когда выбежали на крыльцо, началось невероятное: в темно-синем небе над самой головой вдруг вспыхнули огненные хризантемы — и полетели к земле, распадаясь на миллион огоньков. И снова вспыхнули, и снова полетели, но теперь уже разделились на множество мелких светящихся цветков, а те — на другие цветки, еще поменьше…

— Ур-р-ра! — заорала Катька.

А потом зашевелилось что-то впереди, и оттуда взлетели в небо снопы искр, и завертелись огненные колеса, и зажглись разноцветные буквы:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

— С днем рожденья! — орала Катька.

— С днем рожденья! — сказал Сергей тихонько.

А когда погасли последние огни и они вернулись в дом, Катька вдруг посерьезнела и взяла ее за руку.

— Пора подарок дарить, — сказал Сергей. — Пойдем!

В соседней комнате, куда они еще не заходили, было просторно, сумрачно — только маленькие светильники горели на стенах. Настя разглядела огромный диван, кресло, большой экран на стене, какие-то неясные предметы… Перед диваном, на ковре, стопками лежали книги.

Она подошла, присела на корточки, взяла книгу. «Алиса в стране чудес». Перевод Деуровой, простенькое издание в розовой обложке. Такое было у нее в детстве. А это что? «Винни-Пух и все-все-все». И такая книжка у нее была. «Мэри Поппинс»… «Пеппи Длинныйчулок»…

Она потянулась к соседней стопке — темно-зеленые тканевые обложки, серия «Всемирной литературы», на которую когда-то подписывалась ее мама. Трагедии Шекспира. Шолохов…

Третья стопка. «Александр Блок. Песня судьбы», издание 1919 года. «Стихотворения Александра Пушкина», 1829 год, прижизненное издание… Не может этого быть!… «Геродот. История». Она помнит, помнит все эти книги! Каждую из них держала в руках, каждую пролистывала много раз, она жила в этих книгах неделями!… Вот здесь, в Геродоте, была вкладка с картой Ойкумены, на которой фигурировали страны, где живут одноглазые люди и люди-карлики. Ей было десять, когда она, в жизни не испортившая ни одной книжки, просто взяла и раскрасила черно-белую карту цветными карандашами — ведь карты должны быть цветными…

Настя открыла темно-зеленую обложку. Наугад распахнула книгу — она раскрылась как раз на вкладке. Море на ней было заштриховано синим, красным — страна Эллинов…

И, прижав книгу к груди, она расплакалась.

— …Я чувствовала себя предательницей, — говорила она тихо спустя полчаса. Они сидели втроем прямо на полу, на пушистом ковре, среди сотен книг, — Это было все, что оставалось от моей семьи, понимаешь? Я выросла на этих книгах, я не имела права отнимать их у Кати. Но мама, когда умирала, сказала, что это единственное в доме, что можно продать и получить хоть какие-то деньги. Если бы я не продала библиотеку, не знаю, как бы мы жили…

— …Бабушки своей я вообще не помню, не знаю. Дед войну прошел, был тяжело ранен, вернулся очень больным. Его лечили, но не очень успешно — умер в пятьдесят первом. А в пятьдесят третьем бабушка погибла. На нее напали прямо на улице, ударили по голове, вырвали сумочку и бросили умирать. Время было — как раз после смерти Сталина, после амнистии. Тогда много подонков из тюрем вышло, такое творилось… И маму, ей тогда два годика было, забрала в Москву двоюродная бабушкина сестра, баба Настя. Она неграмотная была, темная женщина, но очень добрая. Замуж не вышла, с детства жила в прислугах. И тогда была домработницей в одной очень хорошей семье. Глава семьи был химиком, профессором, его жена — учительницей музыки. Баба Настя привезла внучку, и они ее приняли, как родную — свои-то дети у них уже взрослые были, а тут маленькая в доме, все привязались к ней. Мама в этой семье выросла. И когда замуж пошла, у нее ничего своего не было, она только начинала работать, и они ей какое-то приданое собрали — из вещичек кое-что, и книжки. Часть библиотеки — это от них. Потом мама сама их собирала, и отец тоже. Помню, на ночь уходил, в очереди стоять на подписку…

— … Мама литературу в школе преподавала. Отец был историком. Никто не ожидал, что я химией увлекусь. Но это меня Александр Яковлевич пристрастил — тот человек, у которого мама в доме выросла. Я его за деда считала, только годам к пятнадцати разобралась, что к чему. Он тогда совсем уже стареньким был, слышал плохо, ходил с трудом, но еще помогал, чем мог… Отец погиб, когда мне четырнадцать было, а Катьке вообще — несколько месяцев. Сбил пьяный водитель. И сам разбился, и папу… Мама тогда еще сказала, что повторяется судьба ее родителей. И скоро сама заболела. Сначала думали — обычные женские болячки, потом только выяснилось, что опухоль. Она долго держалась, ее врач говорил, что это невероятно — так долго прожить, надо очень-очень большую волю иметь… Она боялась нас оставить одних, вот и держалась до последнего…

Голос дрогнул, снова показались слезы.

— Почему же ты за помощью не обратилась — к тем людям, у которых мама росла? Ты же говорила, они вам как родные были? — спросил Сергей.

— Они к тому моменту умерли уже. У Александра Яковлевича оставались дети, дочь и сын, внуки были старше меня. Они были на маминых похоронах, предлагали помощь, но… Не знаю, Сережа. У каждого свои проблемы, как я могла навязываться… — она вдруг замолчала, нахмурилась, обернулась к нему, — Послушай, а как ты книги нашел? Я их продала семь лет назад, столько времени уже… Как ты этих людей разыскал?

Сергей пожал плечами, но тут влезла молчавшая до сих пор Катька:

— Ничего бы он без меня не нашел! Я четыре дня без перерыва в твоих бумажках рылась, пока старые записные книжки нашла. Потом еще дня три мы вдвоем над ними голову ломали, пытаясь понять, есть ли там телефон этих людей. Нашли! Потом оказалось, что они переехали, и их снова пришлось искать, через справочную, потом Серега их уламывал-уламывал, раз пять к ним ездил, в десять раз больше предлагал, чем они тогда тебе заплатили…

— Катя! — Малышев укоризненно покачал головой, — Уймись, пожалуйста!

— Не уймусь! — заявила младшая, — Потому что хочу, чтобы она знала, что ты ради нее сделал.

Повисла пауза. Наконец, Катька поднялась, потянулась и зевнула во весь рот — совершенно ненатурально.

— Что-то спать захотелось, — сообщила она, — Пойду, лягу. Спокойной ночи, малыши!

И на прощание одарила сестру таким выразительным взглядом, что Настя готова была сквозь землю провалиться.

— Еще шампанского? — предложил Сергей, — Или, может, кофе сварить?

— Н-нет, спасибо. Кофе на ночь не стоит…

Только что они сидели втроем почти в темноте, сидели и говорили — как очень близкие люди. И вдруг исчезли куда-то простота и близость, снова стало неловко смотреть друг на друга, и непонятно было, что теперь делать и как говорить.

Стараясь выглядеть раскованной и естественной, Настя поднялась, прошлась по комнате. Что-то привлекло ее внимание у противоположной стены.

— Что это?… — она подошла ближе, — Ух ты… Это все настоящее?

— Конечно, — удивился Малышев.

На длинной стене, на подставках у стены лежало и весело оружие.

— Ух ты… — подивилась Настя, — какая сабелька…

Ее внимание привлекло непомерно длинное, больше метра, орудие, укрепленное на специальной полке-подставке.

— Это не сабелька, Настя… Это меч…

Она вгляделась в рисунок рукояти, в простое и элегантное тиснение на ножнах:

— Японский меч?…

— Ага, — обрадовался Малышев, — Японский боевой меч. Катана. Это достаточно древнее оружие, но у меня сравнительно новый образец — начало века. Они каким-то специальным образом обрабатывают лезвие — оно не тупится, но зато его нельзя трогать руками.

— Такое острое?

— Острое, конечно… Но трогать нельзя потому, что от этого портится металл.

— Хм… — Настя нахмурилась, — Металл окисляется от прикосновения?… Интересно как… А это?

— Как тебе нравится все большое! — хозяин дома рассмеялся, — Это очень редкая штука — германский меч конца шестнадцатого века. Видишь, какой длинный черен?… И две крестовины. Потому что это двуручный меч, им только двумя руками управиться можно, тяжелый очень…

— И ржавый… Лезвие из железа, конечно, нержавеющих сплавов тогда не было… А это?…

— А это вот, целая серия, русское боевое оружие девятнадцатого века. Драгунские палаши — вот это образца 1798 года — видишь, более массивный эфес?… Этот, поизящнее, 1806 года. Это офицерские палаши, а вон тот — солдатский. Похож, только без позолоты… А это вот, с круглой гардой… ну, чашечка такая, видишь?… Это шпаги. Вот это кавалерийская, офицерская. А это гражданская — носилась при мундире, больше для выпендрежа, но, в принципе, могла быть и боевым оружием…

— А эта кривуля?

— Эта, как ты выразилась, «кривуля» — сабля офицера русского флота образца 1811 года. А рядом — более поздний образец, восемьсот пятьдесят пятого. Уже менее изогнутое лезвие, видишь?…

И Настя выслушала подробную и вдохновенную лекцию о видах холодного оружия — рубящего, колющего и режущего. О доброй сотне разновидностей ножей, боевых и охотничьих, о клеймах известных мастеров-оружейников и оружейных заводов, о смене вооружения в русской армии — с конца семнадцатого века и по нынешний день… О том, как какой-то чудак из Правительства, тоже пытавшийся коллекционировать оружие, заявил Малышеву на полном серьезе, будто купил недавно за сумасшедшие деньги редчайший образец «палицы Дагда», и о том, как вытянулось у коллекционера лицо, когда хохочущий Малышев сообщил ему, что Дагду — это ирландское божество, и палица его, соответственно, штука исключительно мифологическая. О том, что самый нетребовательный в смысле изобретения холодного оружия народ — китайцы, ибо китайцы способны превратить в боевое оружие не только простую палку, но и имеют на свою счету вещи вовсе невообразимые — боевое коромысло со смешным названием «бяньдан», боевые вилы и даже боевые грабли, именуемые словом «ба»…

— Красивые штуки, — оценила Настя, рассмотрев, потрогав и примерив к руке, — Красивые, но жуткие. Ели они действительно настоящие, значит, когда-то ими убивали, — она передернула плечами, потом присмотрелась к маленькой подставке в углу.

Там висел единственный нож — небольшой, сантиметров тридцать пять в длину, с двойной цепью из плоских звеньев. Отделанные темным металлом ножны погнуты, кое-где сколота эмаль. Настя подошла, присмотрелась… В верхней части рукояти — маленькая эмблема: две молнии. Тот же знак вперемешку с черепами — на звеньях цепи. В центре рукояти — орел с распростертыми крыльями, держащий в лапах свастику.

— Что это? — она, нахмурившись, обернулась к Малышеву.

— Немецкий табельный кинжал подразделения СС образца тридцать шестого года, — ответил он, — Кстати, чуть не единственный экземпляр здесь, за подлинность которого можно ручаться. Трофей. Дед привез с войны. Правда, так и не рассказал никогда, при каких обстоятельствах он его получил. Вообще не любил про войну рассказывать. Когда я был маленький, все время его доставал — ну как же, дед фронтовик, герой, Берлин брал, между прочим… Он отнекивался, а потом однажды сказал: война не героизм. Это вши, голод и смерть, и вспоминать об этом не хочется…

— Так странно… — сказала Настя.

— Что?

Но она не ответила.

Странно, что когда он говорил о деде, у него менялось лицо, как будто на минутку выглядывал из этого сильного, взрослого человека, self-made man, маленький мальчик. Странно, что здесь, в своем доме, он так не похож на того Сергея Малышева, которого она увидела впервые на вручении грантов и того, что встречал ее в ресторане на Маяковке. Странно, что она свыклась с мыслью, будто этот недостижимый для нее мужчина может быть рядом, может секретничать с ее сестрой, чтобы сделать ей подарок, может думать о ней, заботиться о ней, выслушивать ее исповеди…

И ведь только здесь, в этом его огромном доме, полном дорогостоящих диковинок и невидимой, но явно существующей прислуги, она поняла, какая пропасть их разделяет. Она, конечно, понимала и раньше, что он богат и принадлежит, как сказали бы в девятнадцатом веке, к иному кругу, в который ей никогда не войти. Но только здесь, в его доме, она поняла, насколько далека от него, от таких как он, и уже не просто подивилась в очередной раз капризу богатого властного человека, объевшегося пирожными и захотевшего вдруг черного хлебца. Ей стало страшно и обидно: зачем он все это делает, зачем заставляет ее поверить, будто она ему нужна? Ведь так больно, так больно будет потом расставаться с этой сказкой!…

Но ничего этого она ему не сказала. Спросила невпопад:

— У тебя часто бывают гости?

Он пожал плечами:

— Иногда. Большинство моих друзей здесь же живут, в Озерках. Но мы и работаем вместе, поэтому вне работы видимся редко. Разве что, с Олегом Старцевым. Если надо какой-то прием провести, для этого есть специально отведенное место, тоже здесь, в поселке. Там и кухня, и прислуга, и места побольше… Но, честно говоря, я не часто кого-то к себе приглашаю. — он вдруг задумался, помолчал, а потом сказал смущенно, — Ха!… Я только сейчас понял… Представь себе, ты — первая женщина, которая сюда приезжает.

Да замолчи же ты! — захотелось крикнуть Насте. Я же не выдержу больше, не смогу — я поверю в то, что ты говоришь…

И Малышев замолчал. Совершенно молча он поставил на стол бокал, который держал в руке. Молча подошел к ней, погладил по щеке, тревожно и нежно вглядываясь в запрокинутое лицо, будто видел его впервые. Молча прикоснулся к нему губами…

Никогда ничего подобного с ней не происходило. То, что бывало у них с Максом — это была дань вежливости, уважения, благодарности, еще чего-то — чего-то из области общечеловеческих отношений. Россказни про «неземное блаженство» и сладостные судороги любви она привыкла считать если и не выдумкой, то явным преувеличением, полагая лучшим, что может быть в постельных утехах — то, что происходит до и после: приятно поговорить с человеком, приятно ощутить поцелуй на своих губах, только и всего.

Странная дрожь нетерпения, узнавания, радость, с которой отзывалось тело на прикосновения его пальцев — все это было внове для нее. Да она ли, да Настя ли Артемьева, торопливо расстегивала пуговицы на его рубашке, целовала горячую кожу, забыв обо всем на свете…

Вот и все. Лучшее, что могло с ней случиться — случилось. Она лежала неподвижно, чувствуя спиной тепло его тела, смотрела на неяркое августовское утро в окне и боялась пошевелиться, чтоб не разбудить Сергея. Непонятно, какими теперь глазами смотреть на него, и что он сам скажет, и что будет дальше…

Ничего не будет! — пыталась вразумить себя — ничего не может быть дальше с этим человеком. Он недосягаем — так нечего и мечтать… Слезы все-таки подступили к горлу, она судорожно вздохнула…

…Он услышал ее вздох во сне. Странным, зыбким был этот сон — безмятежным, глубоким вроде бы, — но как будто каждую минуту он слышал ее дыхание, ждал встречи с ней…

Она лежала рядом, дышала тихо и размеренно, маленькое розовое ухо выглядывало из темных волос… Что он в ней нашел?

Пугливая, диковатая, смотрела с тревогой, будто проверяла — не обманешь ли? «Дурочка, — шептал ей, — маленькая моя… самая моя лучшая…» И она оттаивала, менялась с каждой секундой, будто другая женщина, спрятанная глубоко-глубоко, проступала в ней, брала верх над девочкой робкой и нежной…

Может, он просто придумал это, и никакого чуда не случилось, и то, что он разглядел в ней необычного и волнующего, не существует на самом деле?… Девушка с окраины — с прямой спинкой, со страхом в глазах, с великим множеством смешных мелких проблем, только и всего…

Может, и так. Но впервые в жизни он заснул и проснулся счастливым, не выпуская из рук обретенное сокровище. А проснувшись, осторожно провел пальцами по гладким волосам, повернул к себе узкое, в бледных утренних тенях лицо, и лицо это, с припухшими губами, с глазами серьезными и грустными, показалось ему прекрасным…