- Битва? Но она еще не началась!
      - Правда? А я уж было подумал... - во всю глотку гаркнул Тим, стараясь перекричать грохот канонады.
      И в самом деле, вот уже четыре дня и четыре ночи орудия беспрестанно гремели, окутывая равнину и болота белым дымом, пробивая бреши, которые сразу же заделывались, в то время как саперы генерала де Портайля методично и неуклонно пробивались к осажденному городу, роя подкопы и траншеи. Настоящее сражение, конечно же, начнется только тогда, когда будет отдан приказ идти на штурм. Однако уже сейчас были убитые, а полевой госпиталь, находившийся восточное, на Уильямсбергской дороге, стал уже слишком тесным для множества раненых.
      Жиль со вздохом пожал плечами:
      - Сегодня еще ничего не будет...
      Действительно, вечер уже наступил. Заслоненное деревьями солнце скрылось за холмами. Где-то раздавались звуки трубы, и по всему лагерю разжигали костры. Несколько всадников возвращались к штабу, сопровождая Вашингтона и Рошамбо, которые весь день объезжали поле битвы.
      Через некоторое время похолодает...
      Тим исчез, но подошел еще кто-то.
      - Что тебе, Понго? - спросил Жиль, не оборачиваясь.
      Его слух, приноровившийся к жизни на природе, мог теперь различать самый легкий шум и распознать его. На этот раз частое дыхание индейца говорило о том, что он бежал. Он бросил одно только грозное слово:
      - Засада!..
      Жиль резко обернулся.
      - Где?..
      - Там.., в лесу... Хэмптонская дорога!
      Растопырив пальцы обеих рук, он показывал, что речь шла о десятке людей.
      - Но кто они? Французы, американцы?
      - Американцы.., но не солдаты! Спрятались на деревьях... Они местные... Ждать белый офицер.
      - Я ничего не понимаю, что ты болтаешь, но пойдем все же посмотрим!
      Взяв коня полковника де Жима, Жиль посадил Понго позади себя и устремился к лесу, в глубь которого уходила Хэмптонская дорога; на саму дорогу он старался не выезжать. Доскакав до опушки, Жиль спрыгнул на землю, привязал коня к дереву и жестом дал понять Понго, чтобы тот показал ему дорогу. Ночь была светлая, а юноша и его помощник хорошо видели в темноте, как кошки. Они крадучись пробирались по лесу, и ни малейший шорох листьев не выдавал их присутствия.
      Лес был безмолвен. Время от времени слышался топот лапок быстро пробегающего кролика или крик ночной птицы, но ничего больше.
      Понго, который шел, низко пригнувшись к земле, остановился: они были рядом с Хэмптонской дорогой.
      Индеец осторожно поднял руку и указал на кроны деревьев. И точно - там виднелись более темные пятна, плохо скрытые по-осеннему поредевшей листвой: там прятались люди, поджидавшие чего-то или кого-то. Жиль сделал знак, что понял, и, не спуская глаз с вершин деревьев, медленно-медленно стал к ним приближаться, пока не дошел до куста ежевики, отделявшего его от дороги. Остановившись там, он вытащил два заряженных пистолета, которые вместе с длинной шпагой составляли его вооружение, и замер, не оглядываясь на Понго. В такого рода делах индейцу никогда не надо было ничего приказывать: он инстинктивно знал, что следует делать.
      Ожидание было недолгим. Раздался отчетливый топот галопом несущейся лошади, и тут же чей-то голос тихо произнес:
      - Вот он!...
      Вытянув шею. Жиль разглядел ленту дороги и светлое пятно: белую лошадь с черным седоком.
      По белой кокарде, прикрепленной к черной треуголке, Жиль признал французского офицера, причем этот офицер был ему несомненно знаком. Фигуру, закутанную в широкий черный плащ, разглядеть было трудно, но манера этого человека сидеть в седле, коротко держа поводья, напомнила ему кого-то.
      Все произошло очень быстро. Всадник углубился в лес, миновал Жиля и, проскакав еще несколько метров, внезапно остановился, испуганно вскрикнув: огромная рыбачья сеть упала на него с деревьев и окутала до самых лошадиных копыт. Лошадь споткнулась и с жалобным ржанием рухнула на землю. В тот же момент сидевшие в засаде люди посыпались с деревьев. Кто-то закричал:
      - Не убивайте его! Мне он нужен живым!..
      Так будет слишком просто!
      Два вопля последовали один за другим. Жиль одновременно разрядил оба пистолета в ноги тех, кого он считал бандитами. Затем, выхватив шпагу, он ринулся вперед, рыча, как дикий зверь. Ухая по-совиному, ему вторил Понго, который атаковал бандитов, тоже спрыгнув с дерева.
      Сделав несколько выпадов и встречая только клинки длинных ножей, бретонец вывел из строя еще двоих нападавших, а Понго тем временем оглушил свою вторую жертву. Остальные бросились бежать, оставив раненых и всадника на поверженной лошади, который все еще не мог выбраться из сети. Жиль присел перед ним на корточки.
      - Сударь, вы ранены?..
      - Благодаря вам, нисколько. Но, боюсь, моя лошадь сломала ногу...
      Незнакомец говорил на изысканном французском языке, с акцентом, который Жиль сразу же узнал. Он расхохотался.
      - Эге! Да это господин Ферсен? Какого черта вас занесло сюда, господин граф, и что заставило этих людей забрасывать на вас сеть среди леса?
      Швед яростно забарахтался в сети.
      - Кто вы, черт побери? - рявкнул он. - По-моему, француз, к тому же голос ваш мне кажется знакомым. Но я ничего отсюда не вижу, будет лучше, если вы вытащите меня из сети!
      - Сейчас займемся этим! Если только вы соизволите не шевелиться. Нож Понго режет, как бритва, и мне будет неприятно, если вас вытащат из сети по кусочкам.
      Индеец моментально разрезал сеть, и Ферсен встал на ноги, но тут же склонился над своей лошадью, которая лежала на боку и вздрагивала всем телом. Он внимательно осмотрел ее.
      - Боюсь, что ничего не поделаешь, - сказал Жиль. - Нога сломана...
      Швед выругался сквозь зубы, нежно погладил шею лошади, которая повернула к нему свою голову, но колебался всего лишь миг. Выхватив из-за пояса пистолет, он приставил ствол к длинному шелковистому уху, отвернулся и выстрелил...
      Лошадь дернулась и замерла.
      Затаив дыхание. Жиль смотрел, как она умирает. Всей душой он разделял чувства человека, вынужденного убить своего верного друга. Война приучила его убивать с определенной долей безразличия, но он никогда не мог равнодушно видеть смерть лошади или собаки.
      Тем временем Ферсен подобрал сухую сосновую ветку и зажег ее. Все кругом осветилось, и из ночи выступили большой белый труп лошади, красный силуэт Понго подле двух раненых, чьи глаза сверкали от ярости на вычерненных сажей лицах, и, наконец, лицо Жиля, при виде которого Ферсен радостно вскрикнул:
      - Господин де Гоэло! Боже правый! Какое счастье быть спасенным вами! До меня дошли хвалебные отзывы о вас... Вы пользуетесь уважением как среди французов, так и у инсургентов. Вы делаете честь своей стране...
      - Благодарю вас, - сказал, смеясь. Жиль. - Но как бы хороша ни была моя репутация, она не могла бы пожаловать меня дворянством. Частица "де" лишняя!
      - Я не перестаю жалеть об этом. Впрочем, может быть, так будет не всегда. Когда мы вернемся во Францию, рассчитывайте на меня: я похлопочу при дворе, где пользуюсь некоторым влиянием, чтобы мой спаситель был награжден так, как он того заслуживает. Я даю вам в этом слово, а теперь - вашу руку, чтобы по обычаю этой страны скрепить наш уговор и нашу дружбу!
      Стон, в котором было столько же страдания, сколько и злости, напомнил им о раненых. Один из них потерял сознание, пытаясь подняться, но другой брызгал слюной от бессильной ярости.
      - Чем говорить друг другу любезности, лучше прикончите нас! - заорал он. - Проклятье!..
      Как мне больно!
      - Сначала, - произнес Жиль, - вы скажете мне, что это была за западня. Вас было десятеро против одного человека, который к тому же настолько благороден, что приехал, чтобы служить вашей стране.
      - Служить нашей стране, - ухмыльнулся человек, который был молод и походил на разгневанного фавна. - Во-первых, вас ни о чем не просили, во-вторых, если вы явились сюда, чтобы служить нам, насилуя наших девчонок, сидели бы лучше дома!
      - Скажите все же, что произошло? - спросил Жиль, наклонясь, чтобы рассмотреть ногу раненого. Дело было скверным. Большая берцовая кость была сломана, и из помертвевших тканей торчал белый осколок кости. Парень, по всей видимости, останется хромым...
      - Меня зовут Артур Коллинз. Я рыбак, у меня тут неподалеку есть домик. Я живу вместе с сестрой Маргарет. Она девчонка красивая, и этот господинчик положил на нее глаз; он повадился ходить к ней по ночам, когда я ухожу в море.
      Вчера утром я их почти застукал: я вернулся как раз в тот момент, когда он сиганул из окна и скрылся. Я чуть не спятил! Моя сестра! Он осмелился тронуть мою сестру, этот негодяй! Как будто она девка какая-то...
      - Но я думаю, он все же не насильно ее взял?
      - Нет, эта дурочка дала задурить себе голову красивыми словами. Он сказал ей, что она-де похожа на одну даму из Европы.., очень знатную даму. Она мне плача во всем призналась и теперь, видите ли, возомнила себя принцессой! Она надерзила мне, ну и пришлось запереть ее, чтобы помешать девчонке убежать к этому... Что вы на это скажете? По-моему, такое карается смертью, и я задумал не просто убить его, а бросить на съеденье акулам!
      Жиль с отвращением передернул плечами. Ненависть этого человека была почти осязаема.
      - Ничего не скажу! Кроме того, что любовь сплошь и рядом заставляет делать глупости, а вы со своей жестокостью ничем не лучше ирокезов.
      Однако вам надо оказать помощь. Мы положим вас на мою лошадь и отвезем в армейский госпиталь...
      - Чтобы нас там убили? Ни за что! И к тому же я не желаю принимать от вас помощи! Если вы не решаетесь нас прикончить, оставьте нас здесь и убирайтесь. К нам придут на помощь, как только вы уйдете с вашим дикарем!
      - Как пожелаете... Но когда в другой раз вам надо будет свести счеты такого рода, приходите среди бела дня, чтобы потребовать сатисфакции, а не ведите себя, как бандит с большой дороги...
      Пойдемте, сударь...
      Он взял шведа за руку, чтобы увлечь за собой, но тот тихонько высвободился, вернулся к лежавшему на земле парню, вытащил кошелек и положил его рядом с ним.
      - Отыщите хорошего врача для себя и для вашего друга... А Маргарет... Маргарет передайте, что я не обманывал ее и что я буду ее помнить!
      - Подите к черту! Мне не нужны ваши деньги!
      Но Ферсен уже присоединился к своим спутникам. Все вместе они дошли до того места, где Жиль привязал коня.
      - Садитесь на него и возвращайтесь к себе, - сказал юноша шведу. - Вам ехать дальше, чем мне. Только отошлите его обратно, когда доберетесь. Я одолжил его у полковника де Жима.
      Всходила луна, освещая спокойное лицо красавца шведа, стоящего с непокрытой головой, с растрепанными белокурыми волосами. Во время этого приключения он потерял свой парик, который, к несчастью, упал в грязную канаву и стал совершенно негодным, но без него Ферсен казался моложе. Под откинутым за плечи плащом виднелся безукоризненный желтый с синим мундир, кожаное снаряжение и белоснежные манжеты.
      Из рыбацкой сети он вышел таким же элегантным, как если бы шел на бал. От лошади швед отказался.
      - Ну, что вы, нет, мой друг! Я вернусь пешком...
      - В сапогах!
      - Ну да, в сапогах! Мое легкомыслие заслуживает наказания, и нет никакой причины, чтобы вместо меня были наказаны вы. К тому же ходьба хороша для размышлений. Ночь так прекрасна... Я помечтаю...
      - Об этой знатной даме, такой красивой, что воспоминание о ней не дает вам покоя и она чудится вам в сестрах виргинских рыбаков? - дерзко бросил Жиль.
      Ферсен вздрогнул. Его взгляд, устремленный до этого, как обычно, в какие-то неведомые дали, стал серьезным и обратился на Жиля.
      - Не говорите "воспоминание", скажите лучше "образ", друг мой, так как для меня она всего лишь мечта.., недостижимая мечта. Или лучше.., никогда не говорите со мной об этом! - потом он без всякого перехода рассмеялся. Скажите мне теперь вы: я думал, что вы офицер?..
      - Да, я офицер: лейтенант в отряде маркиза де Лафайета! Я знаю, что по мне этого не скажешь, но мой прекрасный черный мундир остался где-то в лесной чаще около Ричмонда. Если бы не портновский талант моего индейца... Вы, может быть, не знаете, сударь, но мы, американцы, очень бедны.
      - Понимаю! Однако на будущее я лишаю вас права быть бедным! Отныне Франция в долгу перед вами. Кстати, мне говорили, что ваши люди дали вам прозвище.., кажется, имя какой-то птицы.
      - Да, они называют меня Кречетом, - сказал Жиль, смеясь, - и вы не представляете, как я горжусь этим. У меня никогда не было такого красивого имени.
      Какое-то мгновение Ферсен рассматривал юношу, его высокую стройную фигуру, затянутую в грубую замшу, твердые черты его обветренного лица, прямой нос, жесткость взгляда, в лунном отблеске отсвечивающего сталью.
      - Вы правы, - сказал он задумчиво, - вам оно подходит как никому. Кречет - частый гость на моей родине, и я могу сказать, что вы наносите удар так же стремительно, как и он. Это прирожденный охотник. Но.., у вас довольно скверное оперение, господин Кречет, более подходящее сове, чем властелину неба. До встречи...
      И, закутавшись в плащ, швед решительно зашагал по ухабистому проселку, который носил пышное название Хэмптонской дороги. При каждом шаге его элегантные лакированные сапоги отчаянно скрипели.
      - Ну что ж! - насмешливо пробормотал Жиль. - Мечтать, конечно, никому не возбраняется, но натрет же он себе мозолей, пока доберется до места! Пошли, Понго! Возвращаемся...
      На следующий день Жиль проснулся, когда заиграли зорю, и увидел входящего в палатку индейца. Тот торжественно нес в руках большой сверток, обернутый серой холстиной, к которому было приколото письмо.
      - Солдат принести это для тебя, - объявил Понго, положив сверток в ногах молодого человека.
      Письмо было от Ферсена.
      "На случай, если вы, забыли, друг мой, мне хотелось бы вам напомнить, что ваше имя все еще значится в списках Королевского Депонского полка и что генерал-полковник граф де Де-Пон, наш командир, не освобождает вас от службы.
      Он просил меня передать вам, что в дальнейшем вы будете числиться в полку в звании лейтенанта, присвоенном вам генералом Вашингтоном, которому извольте передать (как, впрочем, и маркизу де Лафайету), что мы вас уступили американцам всего лишь на время.
      Вы найдете здесь то, в чем вам подобает быть одетым в час битвы и победы. Шпага перешла ко мне по наследству от моих предков, и я знаю, что вы сумеете ею достойно воспользоваться.
      Примите это в знак неизменной дружбы.
      Акселъ Ферсен.
      P.S. Штурм назначен на сегодня."
      В свертке была новехонькая форма офицера Королевского Депонского полка: мундир ярко-синего цвета с желтым пластроном и медный нашейный щиток со знаками полка, золотые эполеты и треуголка с желтым плюмажем. Тут же была великолепная шпага с позолоченным эфесом. На отливающем голубой сталью клинке, которым Жиль в восторге несколько раз рассек воздух, было выгравировано слово "Semper" - "Вечный".
      Первым побуждением юноши было немедленно натянуть на себя все это великолепное одеяние. Он уже было развернул рубашку из тончайшего батиста, но вдруг увидел проходившего мимо палатки сержанта Паркера, одного из своих подчиненных. Как он был одет! Полосатые штаны, слишком короткие и все в заплатах, потерявшие цвет чулки, спустившиеся на башмаки, один из которых просил каши, зеленоватая куртка, на которой не было ни пуговиц, ни отворотов, но зато множество дыр и заплат...
      Проводив его взглядом. Жиль аккуратно завернул элегантную одежду в серую ткань и снова напялил свою видавшую виды старую замшевую одежду. Раз штурм назначен на сегодня, он не поведет своих людей под пули англичан в нелепом наряде, который отгородит его от них. На фоне великолепных бело-синих французских полков и элегантных красных мундиров англичан, которые порой делали осажденный город похожим на огромную ягоду клубники, американские войска имели плачевный вид. Но если солнце победы засияет для них, это убожество обернется величием.
      "Эти лохмотья перенесли вместе со мной столько испытаний и заслужили оставаться со мной до победы.., или до смерти, - пробормотал он про себя. Ферсен поймет..."
      Шпагу, однако, он взял с благодарностью, так как это было не парадное оружие, а грозная боевая рапира, клинок, достойный воина, который с успехом заменит старую шпагу с погнувшейся гардой. С гордостью он подвесил ее к портупее из невыделанной кожи, преклонил колена для краткой молитвы, чтобы подготовить свою душу к встрече с Богом, если смерть в этот день настигнет его, и отправился к генералу за приказаниями. Впервые за долгое время он чувствовал себя совершенно счастливым и в ладу с самим собой.
      Может быть, потому что в этот высочайший миг ничто более не имело значения.., кроме одного - должен был начаться штурм!
      Когда он вышел из палатки, ему представилось, будто поднялся занавес, открывая взору последний акт великой трагедии. Ему казалось, что он впервые видит этот пейзаж, с каждым днем становившийся все более уродливым.
      Перед собой, за гигантским пространством, ощетинившимся войсками, испещренным траншеями, на котором серые пятна болот таили столько ловушек, он видел Йорктаун - груду дымящихся развалин, где не осталось ни одного мирного жителя, но упрямые красные муравьи кишели под назойливые и монотонные звуки волынок шотландского 71-го пехотного полка. А дальше, на реке, черные скелеты фрегатов "Лоялист" и "Гваделупа" все еще пылали рядом с полу затонувшим кораблем "Шарон". Артиллерия графа де Шуази и генерала Нокса славно поработала и не давала себе передышки: артиллерийская дуэль была далека от завершения. Город яростно сопротивлялся, хотя его стены рушились. Два редута держались стойко, но, по мере того, как Рошамбо сжимал их в смертоносных тисках, мины рвались одна за другой, люди подрывались на них, а стоны умирающих и раненых мешались с несмолкаемым грохотом орудий. И хотя ярко светило солнце, синело море и развевались на свежем утреннем ветру знамена, все это очень походило на преисподнюю. Однако ни один человек не желал бы сейчас избегнуть этого ада, и Жиль горел желанием ринуться в битву.
      Офицеры из ставки Лафайета собрались в его палатке. Там были и Гамильтон, и Барбер, и Лоренс, и Пор, и Жима, но сам генерал отсутствовал. Все молча сидели по своим углам, погруженные в собственные мысли, в ожидании приказаний. Действительно, прошел слух, что штурм может быть начат сегодня, но никто не смел в это верить. Гамильтон, которого Вашингтон грубо одернул, когда тот хотел разузнать об этом, дулся у входа и от нетерпения грыз ногти. Когда в палатку вошел лейтенант Гоэло, Гамильтон буквально наскочил на него:
      - Ну, а вы? Вы что-нибудь слышали? Сегодня или завтра?
      - Если верить письму, полученному мной от одного из адъютантов графа де Рошамбо, то сегодня.
      Лицо Гамильтона просияло, и он порывисто сжал молодого человека в объятиях.
      - Хоть бы это было правдой! Можно сойти с ума, видя, как гибнут люди, и не имея приказа вмешаться... Если так будет продолжаться, Йорктаун возьмут саперы и артиллеристы, а мы даже не обнажим шпаг.
      В этот момент перед входом спрыгнул с коня Лафайет и, как смерч, ворвался в палатку. Глаза его горели, парик съехал набекрень, он был очень взволнован, но никто не мог бы сказать, была ли это радость или гнев. Жиль подумал, что тут было всего понемногу.
      - Господа! - вскричал он, закинув в угол свою шляпу. - Сегодня мы будем иметь честь атаковать один из редутов, а именно правый, в то время как французы атакуют левый.
      - Мы? - спросил Гамильтон. - Кого вы имеете в виду? Все наши войска?
      - Нет, сударь. Когда я говорю "мы" - это значит дивизия Лафайета, а когда говорю "французы", то имею в виду барона де Вьомениля, который пойдет на штурм во главе одного или двух полков... - Он остановился, побагровел и вдруг заорал своим ужасным пронзительным голосом, который было так мучительно слышать:
      - И я надеюсь, что мы покончим с редутом раньше, чем этот олух де Вьомениль доберется до бруствера!
      Знаете.., знаете, что он осмелился только что сказать, когда генерал Вашингтон и генерал Рошамбо отдали свои приказы?
      Маркиз уставился на всех пылающим взглядом, дрожа от гнева.
      - Он осмелился подвергнуть сомнению доблесть моих солдат, он смел сказать, что мы не умеем драться и не сможем отбить у англичан редут! Господа, предупредите своих людей: первый же, кто дрогнет, получит пулю! Я требую, вы слышите, требую, чтобы мы закончили раньше них! Идите отдайте приказания, мы атакуем в конце дня!.. Точное время вам сообщат позднее...
      Офицеры молча вышли. Жиль хотел последовать за ними, но Лафайет окликнул его.
      - Задержитесь на минуту! - сухо произнес он. - Я должен поздравить вас, лейтенант! Среди адъютантов Рошамбо только и говорят, что о ваших подвигах. Вы, кажется, спасли этой ночью графа Ферсена?
      - Дело не стоит того, чтобы о нем говорили, генерал.
      В тоне Лафайета было что-то угрожающее. Жиль не понимал, в чем дело, и это ему не нравилось.
      - Вы так думаете? А я, напротив, считаю, что вы провели прекрасную операцию, без сомнения, лучшую в вашей жизни, так как отныне ваше будущее обеспечено. Королева не сможет вам ни в чем отказать...
      - Королева?
      - Не смотрите на меня с таким растерянным видом, сударь. Да, королева! Граф Ферсен входит в круг ее друзей.., а она терпеть не может, когда вредят ее друзьям, наша ослепительная государыня. О, я поздравляю вас! Этот придворный щеголь ей очень дорог!..
      Так вот в чем состояла тайна шведа! Всего лишь одно слово, короткое и грозное: королева! Ферсен любил королеву, и внезапно Жиля охватило нелепое желание взглянуть на эту самую Маргарет Коллинз, из-за которой Ферсен чуть было не закончил свою жизнь в брюхе акулы.
      Но любил ли швед супругу своего короля или нет, это не могло объяснить раздраженный тон Лафайета, его презрительную гримасу и полный злобы взгляд. Какие же чувства питал сам маркиз к Марии-Антуанетте? Жиль знал, что думает Лафайет о королях вообще, но считал, что его пламенные тирады вызваны скорее той нелегкой обстановкой, в которой все находились вот уже несколько месяцев. Лафайет, воспитанный на идеях энциклопедистов, принятый в масонских ложах, и не мог быть слишком рьяным монархистом. Но королева была женщиной...
      - Господин маркиз, - холодно произнес Жиль, сделав особенное ударение на титуле, - Ее Величество меня не знает и, безусловно, никогда не узнает. Однако позвольте мне выразить удивление по поводу того, что на чужой земле французский дворянин произносит ее имя без уважения.
      На миг ему показалось, что Лафайет сейчас лопнет от внезапного прилива крови.
      - Уважение? Несчастный глупец! Сразу видно, что вы прибыли из вашего захолустья! Побывайте хоть один-единственный раз при дворе, посмотрите на кружок королевы, и тогда вы мне скажете, кто из этих красавчиков дворян, окружающих ее, думает о ней как о государыне, а кто просто мечтает затащить в свою постель.
      Голубые, холодные, как лед, глаза Жиля пристально смотрели на Лафайета, ярость которого дошла до последней грани. С высоты своего роста Кречет презрительно обронил:
      - Мне не пристало слушать вас дальше, сударь. Да" я прибыл из своего захолустья, которое, впрочем, ничем не хуже вашего. Но сплетни ваши - такого рода, что позволяют мне думать, что вы сами были среди тех дворян, о которых вы мне говорите, и что вы просто завидуете господину Ферсену! А если я правильно понял, вы упрекаете меня за то, что я спас товарища по оружию!
      Он вышел как раз вовремя, чтобы избежать летящей в него чернильницы, несколько капель из которой все же оставили ему на память два-три новых пятна на одежде. Выйдя на солнце. Жиль вздохнул с облегчением. Сцена, которая только что произошла, была ему неприятна, так как юноша уже начал привязываться к командиру, отвагой которого он восхищался. Жиль не любил, когда ему приходилось в ком-то разочаровываться.
      - Что случилось? - спросил Тим, шедший ему навстречу. - Я услышал его крик, когда был еще у подножия холма! Что ты ему сделал?
      Жиль задорно улыбнулся, небрежным жестом снял свою помятую треуголку и, взглянув на красное перо в плюмаже, ответил:
      - Ничего особенного! Просто мы не пришли к согласию по одному из правил этикета. Видишь ли, я считаю, что Лафайет стал слишком американцем, чтобы оставаться достойным французом. Я думал, что он более великодушен...
      И как бы по неосторожности он раздвинул пальцы, пустив по ветру красное перо, которое плавно полетело к равнине.
      Штурм начался около пяти часов. Поддерживаемые непрерывным огнем орудий Нокса и де Шуази, два потока ринулись на редуты. Королевские войска выстроились, как на параде. Их вели барон де Вьомениль и граф де Де-Пон. Оба полка - Королевский Депонский и Сентонжский, две стены - пурпурно-белая и сине-желтая - под звуки флейт и барабанов маршировали под обстрелом англичан, и ни один человек не сбивался с шага, не нарушал великолепного строя...
      У американцев же все было иначе.
      - Вперед! - гаркнул Лафайет. - В атаку!
      И, выхватив шпагу, он бросился на врага, а за ним устремились Гамильтон, Жима и все остальные. Люди яростно атаковали, ринувшись на бруствер, как львы. Впервые Жиль познал чувство опьянения, которое наступает в бою. Пока Тим крушил врагов, пуская в ход то штык, то приклад своего ружья. Жиль со шпагой в руке вскарабкался на эскарп. Понго прикрывал его сзади, мастерски орудуя своим томагавком, не обращая внимания на пули, со свистом пролетающие мимо него. Забравшись на бруствер, Жиль с победным кличем бросился в напоминавшую муравейник гущу островерхих киверов - это были гессенцы из полка фон Бозе. Юноша весь находился во власти боевого азарта - это чувство было у него в крови. Древние токи, зародившиеся еще в глубине веков, бродили в нем, туманили голову, заставляя забывать об инстинкте самосохранения. В неодолимом порыве он врезался в расступившуюся толпу врагов, увидел продырявленное пулями знамя, которое все еще держалось на куче обломков, подбежал к нему и сорвал.
      Торжествующее "ура" было ответом на его победный крик. Тогда до него дошло, что штурм уже закончился и что редут взят. Все его защитники были или мертвы, или пленены. Все было кончено... Так скоро!
      Раздосадованный, что бой был таким коротким, Жиль спрыгнул с кучи обломков, держа в руке знамя, и нос к носу столкнулся с Лафайетом.
      Маркиз улыбнулся ему, хотя глаза все еще смотрели сурово.
      - Отлично, лейтенант Гоэло! Жаль только, что в пылу схватки вы потеряли свое перо.
      - Я не потерял его, сударь, я его снял.
      - Ага!.. Понимаю! Ну что ж, лейтенант, раз вы, кажется, горите желанием отличиться и раз королевские войска вас так прельщают, я дам вам поручение.
      - Слушаюсь!
      Лафайет повернулся, дошел до кромки стены, с которой был виден другой редут. Оттуда все еще велся сильный огонь, и из-за этого французские войска продвигались медленно.
      - Как видите, они еще не дошли.
      - На мой взгляд, там больше защитников.
      - Возможно... Однако пойдите туда и разыщите барона де Вьомениля, передайте ему от меня поклон.., и от моего имени скажите, что если по случайности ему нужна помощь, мы будем счастливы протянуть ему руку.
      Молодой человек поклонился с холодной улыбкой.
      - Генерал, я с удовольствием исполню ваше поручение.., но не столько ради того, чтобы поставить барона на место, сколько ради удовольствия продолжить сражение.
      И, спрыгнув с бруствера, он с воодушевлением вновь ринулся в бой, как всегда сопровождаемый индейцем. Но как он ни спешил, было уже поздно: второй редут тоже был взят. У осажденного города не было больше форпостов, и падение его теперь было лишь вопросом времени. Впервые за много дней пушки смолкли, а длинные вереницы раненых потянулись к переполненным госпиталям.
      Среди офицеров, окружавших барона де Вьомениля, которому невозмутимый Жиль передал, не изменив ни слова, дерзкое послание Лафайета, был и Ферсен. Черный от порохового дыма, швед бережно поддерживал свою руку, проткнутую штыком противника.
      Он через силу улыбнулся Жилю.
      - Опять вы в этом мерзком наряде? Что вы сделали с моим подарком?
      - Я сохраню его для радостного дня окончательной победы. Сейчас это невозможно. Мои люди не поняли бы этого. Вы видите, они сами тоже больше похожи на сов, чем на солдат.
      - Редкий случай, когда командир бывает так деликатен, но я не могу не согласиться с вами...
      Улыбка Ферсена сменилась гримасой боли: штыковая рана давала о себе знать.
      - Вам нельзя оставаться здесь, - сказал Жиль. - Давайте я отвезу вас в лазарет.
      - Благодарю, не беспокойтесь. Мои люди позаботятся обо мне <Отправляясь на войну, дворянин всегда брал с собою несколько слуг.>. Мне не надо удалять пулю, а лекари и так сбились с ног. Мне будет лучше у себя... К тому же Лафайет не простил бы вам, если бы вы вышли из боя без его разрешения... Мы вскоре увидимся.
      Вернувшись к своим. Жиль окинул разочарованным взглядом равнину и болота. Гром орудий сменился стонами, бесстыдно выставляющими напоказ ужасную изнанку славы. Возбуждение, вызванное битвой, спало, остались только боль и страдания. Везде валялись сраженные орудийным обстрелом люди с невидящими глазами, руками, судорожно вцепившимися в склеившиеся от крови, разорванные осколками и пулями мундиры. Другие, кого еще не настигла смерть, пытались волочить свои ставшие слишком тяжелыми для их угасающих сил тела, плакали, как потерявшиеся дети, или извергали злобные ругательства. Теперь им приходилось сражаться с полчищами мух и москитов, обычных обитателей болот. Запах крови мешался с запахом тины, и среди всего этого виднелись редкие фигуры санитаров, беспомощно бродивших, наугад выбирая своих пациентов.
      - Боже мой! - ошеломленно пробормотал Жиль. - Что же это такое?
      - Вы ведь никогда еще не видели настоящего сражения? - спросил полковник Гамильтон. - До сих пор вам попадались только люди, убитые, в каком-то смысле чистенько, пистолетным выстрелом или ударом холодного оружия. Пушки и мортиры истребляют людей самым ужасным образом. Они разрывают тела на части, превращая их в кашу... Жуткое зрелище!
      Наступала ночь. Повсюду зажигались огни, усыпав темную равнину светящимися точками.