На захваченных редутах размещались победители, одновременно оттуда вывозили последних раненых. Полковника Жима несли на носилках, а с ним вместе - тяжело раненного в ноги шевалье де Ламета. В море корабли спускали паруса, а на "Париже" непревзойденный адмирал де Грасс сложил свою подзорную трубу и уселся в кресло, ругаясь и проклиная мучительный приступ подагры. Над Йорктауном повисла тишина, и в обоих лагерях обессилевшие противники засыпали тяжким сном. Сумерки обещали им краткую передышку...
      Однако среди ночи бой вспыхнул вновь, как пламя, вырвавшееся из плохо затушенного костра. Пользуясь темнотой, лорд Корнуоллис, оставшийся практически без продовольствия и боеприпасов, попытался совершить отчаянный прорыв. Горстке добровольцев удалось незамеченной выйти из Йорктауна, подобраться к передовым постам французов, выдавая себя за американцев, пересечь первую линию орудий и смерчем обрушиться на вторую линию укреплений. Но еще до того, как главное командование успело среагировать, шевалье де Шастелюкс с частью Бурбоннейского полка и несколькими гусарами Лозена помчались на выручку артиллеристам. В мгновение ока все вернулось на свои места. Добровольцы погибли или были взяты в плен. Последний шанс осажденных был потерян: надежды на спасение больше не было. Йорктаун вот-вот капитулирует...
      Восход солнца застал лейтенанта Гоэло и тенью следующего за ним индейца на пути к лагерю французов: на рассвете пришел один из слуг Ферсена и передал, что хозяин просит срочно прийти.
      Жиль застал шведа за утренним кофе. Рука его была на перевязи, но рана, похоже, не слишком беспокоила, так как, если не считать того, что Ферсен накинул мундир только на одно плечо, в остальном его туалет отличался обычным изяществом и элегантностью. Граф встретил Жиля свойственной ему легкой, немного грустной улыбкой.
      - Простите меня, что я пригласил вас так рано, - сказал Ферсен, наливая Жилю большую чашку кофе, - но думаю, вы меня извините, как только увидите то, что мне надо вам показать...
      И вы согласитесь, что это дело, не терпящее отлагательства... Выпейте-ка это, сегодня утром ничуть не жарко.
      Жиль с благодарностью принял чашку. Горячий и ароматный напиток пошел ему на пользу, ведь после ночной тревоги юноша так и не смог заснуть. Но почему Ферсен так пристально рассматривает его? Можно подумать, что он никогда его раньше не видел и хочет запечатлеть его черты в своей памяти.
      - Почему вы так на меня смотрите? - не удержался от вопроса Жиль и поставил на стол пустую чашку.
      - Я думаю, вы это сейчас поймете. Идемте за мной.
      Жиль последовал за ним в другое отделение палатки, которая, как и у всех старших офицеров французской армии, была просторнее и куда более удобной, чем у американцев.
      Внутри было темно, лишь тусклый фонарь освещал помещение, и лицо раненого находилось в тени. Слышалось тяжелое дыхание, но несчастный не стонал, только время от времени рука его судорожно сжимала одеяло. Разорванный белый мундир, весь в пятнах крови, валялся в углу.
      - Вчера, возвращаясь сюда, я обнаружил этого человека, который выполз из камышей на болоте, - объяснил Ферсен вполголоса. - Он упал без сознания почти у самых моих ног. Мне ничего не оставалось делать, как осмотреть его. То, что я увидел, так потрясло меня, что я решился перенести его сюда. Взгляните сами...
      Отстранив слугу, он схватил фонарь, поднял его над кроватью и осветил лицо раненого, который лежал с закрытыми глазами...
      Несмотря на умение владеть собой. Жилю показалось, будто пол уходит у него из-под ног, так как то, что он увидел, было действительно невообразимо: из темноты возникло его собственное лицо, только старше лет на двадцать двадцать пять...
      Лицо имело землистый оттенок, морщины пережитых страданий отметили его той мрачной печатью, которая напоминает о близкой могиле, но сходство с лицом Жиля было настолько полным, что казалось невероятным. Те же мощные челюсти, та же опаленная жарким солнцем кожа, тот же прямой нос с маленькой горбинкой, напоминающий клюв хищной птицы, та же саркастическая складка в уголке четко очерченного рта, те же брови, слегка приподнятые к вискам, но во всех чертах было меньше молодой свежести и больше утомления от прожитых лет. У Жиля возникло жуткое ощущение, что он видит самого себя через два-три десятка лет нелегкой жизни, как в заколдованном зеркале ведьмы...
      - Вы знаете.., кто этот человек? - тихо спросил он.
      Ферсен пожал плечами.
      - Солдат из Туренского полка, один из людей маркиза де Сен-Симона, из тех, кого флот перевез с Антильских островов. Но, между прочим, он бретонец.., как и вы! Я навел справки и узнал лишь, что это некий Пьер Баракк, родом откуда-то из-под Реца.
      Жиль молчал... Перед его глазами возникла страница старой книги, которую он прочел однажды вечером в Эннебоне, в доме своего крестного приходского священника. Это была страница из гербовника Бретани.
      "Сеньор де Ботлуа де Лезардрие дю Плесси-Эон де Кермено де Коэтмер де Баракк..."
      И одновременно он услышал голос аббата де Талюэ: "Его звали Пьер..."
      Могло ли так случиться, что судьба наконец свела его с тем, кто всю его короткую жизнь казался ему недостижимым миражем? Потрясенный, он наклонился над неподвижным телом, жадно всматриваясь в свое собственное отражение... Отражение, которое так хорошо объясняло ненависть его матери к нему, к сыну, ненависть, которая росла с каждым годом, по мере того как рос он сам, и по мере того как увеличивалось его сходство с человеком, воспоминание о котором вызывало в ней отвращение.
      Глядя на это неподвижное лицо. Жиль испытывал радость, смешанную с отчаянием, и по этому отчаянию он понял, что сердце его не обманывало. Ему всегда так хотелось сблизиться с этим человеком, так хотелось отдать ему всю свою любовь, которая Мари-Жанне была не нужна... И вот его желание исполнилось! Но этот человек умирал, даже не зная, что причиняет этим боль сыну, и невозможно было дать ему хоть немного нежности и ласки.
      Как бы сквозь туман Жиль услышал голос Акселя Ферсена:
      - В Бресте, перед дуэлью.., вы мне сказали, что не знаете вашего отца, что...
      - Что я незаконнорожденный? Не бойтесь этого слова, господин граф! Я к нему привык...
      - Я не боюсь его. Ведь были знаменитые незаконнорожденные... Как звали вашего отца?
      - Пьер... Пьер де Турнемин.
      - А вы знаете.., какой у него был герб?
      - Щит с лазоревыми и золотыми полями и девизом "Aultre n'auray...".
      Не говоря ни слова, швед что-то вложил в руку Жиля, чьи пальцы инстинктивно сжались. Это был тяжелый золотой перстень с эмалевым изображением герба, только что описанного Жилем.
      Затуманенными от слез глазами он секунду без удивления смотрел на синий с золотом перстень, затем осторожно, с безграничной почтительностью коснулся его губами и отдал Ферсену.
      - Где вы нашли это? У него на пальце?
      - Нет. Он носил перстень в маленьком кожаном мешочке на шее. Впрочем, я сейчас положу его обратно.
      Швед сделал это так осторожно, что раненый ничего не почувствовал, но потом он снова заметался на своем ложе, слабо стоная.
      - Он тяжело ранен, не правда ли? - голос Жиля дрогнул, а сердце сжалось. - Он умрет...
      - Скорее всего... Пуля попала ему в левое бедро, но он может прожить еще несколько часов... или даже дней. Пока что он находится под действием снотворного, которое ему дал мой верный Свен, а он кое-что смыслит в медицине.
      И только тогда Жиль заметил человека, сидевшего возле кровати. В отличие от других слуг, он не носил ливрею, а был одет в простой черный костюм. Лицо его не было знакомо Жилю.
      - Вы его не знаете, - объяснил граф. - Он у меня только с весны. Моя сестра София волновалась за меня и прислала его служить мне. Ваш отец будет в хороших руках...
      Это слово тронуло Жиля, но он все же запротестовал:
      - Не называйте его так, сударь. Он, может быть, не захочет... - оборвал он свои слова.
      Швед пристально взглянул на молодого человека.
      - Учитывая то, кто вы такой, это бы меня удивило. Или мы оба ошибаемся, и он не ваш отец, так как в таком случае он бы не заслуживал такого сына.
      Раненый стонал все сильнее, и Свен отвел обоих мужчин на другой конец палатки.
      - Ему надо отдохнуть, - сказал он. - Я сделаю так, чтобы он проспал до вечера.
      - Можно мне остаться с ним? - умоляюще попросил врача Жиль. - Я не буду мешать, я не...
      - Нет. Ему немного лучше, и я думаю, что к вечеру он придет в себя. Тогда милости прошу!
      - Приходите поужинать со мной! - сказал Ферсен. - Если что-то случится, не беспокойтесь, я вас позову! Оставьте мне вашего индейца, я пошлю его к вам в случае необходимости, и доверьтесь мне, друг мой. Мне кажется, послав мне этого раненого, рука Господня простерлась над вами. Положитесь на меня, я помогу ему всем, чем смогу. Во всяком случае, я приглашу одного из армейских священников.., если только тот согласится переступить порог жилища протестанта!
      Граф по-братски обнял молодого человека и вывел его из палатки. Снаружи его ждал Понго.
      Скрестив на груди руки, индеец стоял, словно статуя из красного дерева. Со своей обычной невозмутимостью он, не говоря ни слова, выслушал приказ Жиля остаться в распоряжении графа Ферсена и сел, поджав ноги, у входа в палатку, чтобы ждать без еды, без питья, без движения столько, сколько потребуется тому, кому он отдал себя целиком и полностью.
      Жиль возвращался, как лунатик, ничего не видя и ничего не слыша. По дороге ему попадались солдаты, ликующие оттого, что простой кусок белой ткани заменил на развалинах осажденного города английский флаг. Капитуляция! Корнуоллис сдался и просил о переговорах. Они могли стать концом пяти лет борьбы и лишений, но впервые Жиль почувствовал, что не имеет к этому отношения. Для него сейчас было важно одно - только что пережитое потрясение.
      Он побежал, не разбирая дороги, и наткнулся на Тима, который, смеясь, преградил ему путь.
      - Эй! Куда это ты мчишься сломя голову? Ведь победа, радость, а у тебя вид, точно ты вернулся с того света...
      - Может, и вернулся! Я даже думаю, не схожу ли я с ума.., или это просто сон. За один лишь час... я пережил.., невероятное!
      Смех Тима оборвался. Обняв своего друга за плечи, он вгляделся в его осунувшееся лицо.
      - Друг, - серьезно сказал он, - может понять даже невероятное. А я твой друг! Рассказывай...
      Тим увлек юношу в палатку, заставил проглотить изрядную порцию рома, запасы которого у него были, казалось, неиссякаемы, и с удовольствием отметил, что краска возвращается на посеревшее лицо его друга.
      - Говорят, тебя вызывали к шведскому полковнику, - сказал он. - Лафайет рвет и мечет, и он, может быть, прав, если это Ферсен довел тебя до такого состояния.
      - К черту Лафайета с его бредовыми идеями! - закричал Жиль. - То, что Ферсен сделал для меня, во всем мире еще, пожалуй, только ты мог бы сделать. Вот послушай...
      Молча выслушав сбивчивый рассказ юноши, Тим не выразил вслух своих чувств, а взял друга за руку и подвел его к грубо вырезанному деревянному кресту, который Жиль, как добрый христианин, прибил к центральному столбу своей палатки.
      - Швед прав, - сказал он. - Здесь видна рука Господа нашего. Помолимся вместе, чтобы Он позволил твоему отцу узнать, что у него есть сын...
      - А откуда ты знаешь, что у него нет других сыновей? Откуда ты знаешь, что он будет рад этому?
      - Ни один человек, - просто сказал Тим, - не прятался бы под чужим именем, если бы у него были семья и положение в обществе.
      Жиль послушно опустился на колени подле своего друга, и они начали читать каждый свои молитвы. Ему стало лучше, но принять участие в общем веселье он отказался. Душой он был там.., в непрочном полотняном жилище, где едва теплилась жизнь человека, что в такое короткое время стал ему удивительно дорогим.
      - Оставайся у себя, - посоветовал ему Тим. - Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь. Сражение окончено: ты им больше не нужен.
      Около пяти часов появился Понго. Сердце Жиля на секунду замерло, но индеец успокоил его жестом, прежде чем юноша успел открыть рот.
      - Человек еще не отправился к своим предкам, - сказал он, протягивая сложенную вдвое записку, - а твой друг дал мне для тебя бумажку, которая говорит.
      В записке было только одна строка:
      "Приходите, - писал Ферсен, - но, сделайте милость, наденьте мундир, который я вам прислал."
      Через полчаса Жиль, умытый, выбритый, причесанный, вычищенный, с париком на голове, как по волшебству превращенный в великолепного офицера короля, покидал свою палатку, как бабочка свою куколку. Восхищенный возглас встретил его на пороге.
      - Клянусь Авраамом и всеми пророками! - воскликнул Тим, куривший трубку в тени пушистой сосны. - Ты блистаешь великолепием. Кстати, - добавил он, выводя из-за дерева оседланную лошадь, - полковник Гамильтон попросил меня передать тебе эту клячу, сказав, что ты будешь наверняка торопиться.
      - Как он узнал? Кто-нибудь сказал ему?
      - Во всяком случае, не я. Я его только что видел в первый раз за весь день, и он торопился еще больше, чем ты. Он чуть ли не швырнул мне эту скотину...
      Но Жиль уже вскочил в седло. Незачем и пытаться понять... По всей видимости, это был день чудес...
      За несколько минут он домчался до палатки, но на пороге остановился в нерешительности и, внезапно оробев, снял шляпу. Он услышал знакомый ободряющий голос Ферсена:
      - Входите, друг мой. Мы вас ждали...
      Жиль сделал два шага и остановился, не в состоянии двигаться дальше, силясь справиться с комком в горле. Лежащий на горе подушек и свернутых плащей раненый смотрел на него...
      Кровать перенесли в главную комнату палатки и поставили в самом центре, как трон или алтарь. Кружева белой рубашки вздымались от тяжелого дыхания умирающего, который тяжело дышал, так как смерть была уже близка. Пьер де Турнемин был бледнее, чем утром, тени в подглазьях сгустились еще больше, но его голубые, как озера, глаза, глаза Жиля, были широко раскрыты и смотрели прямо на него...
      Раненый с жадностью рассматривал Жиля., разглядывал его лицо, атлетическую фигуру, гордую посадку головы, его руки, пальцы одной из которых побелели, судорожно сжимая черный угол шляпы... Это продолжалось всего несколько секунд, но юноше показалось, что прошла вечность. Он ждал и в то же время боялся слов, что вот-вот сорвутся с этих пересохших губ, которые Свен время от времени увлажнял. Когда они наконец были произнесены. Жилю показалось, что они шли из-под земли, таким слабым и тихим был голос:
      - Итак.., ты сын Мари-Жанны? Ферсен мне сказал... Господи!.. Если бы я только знал.., все, все могло быть иначе... А сейчас у меня так мало времени... Подойди! Подойди.., сын мой!
      У Жиля подкосились ноги, и он рухнул на колени возле кровати, глаза его были полны слез.
      - Отец!.. - пробормотал он, ошеломленный и восхищенный ясным звуком этого короткого слова, которого он ранее не имел права произносить. Отец... Я так о вас мечтал... Я вас так звал...
      Дрожащая рука умирающего нашла его руку, схватила ее. Она была сухой и холодной, словно лапа хищной птицы.
      - Значит, ты не ненавидел меня? Твоя мать не научила тебя меня ненавидеть? Я был ей так... отвратителен!
      - Она мне никогда не рассказывала о вас...
      - Тогда кто.., кто? Господи.., я так хочу знать! Скажи мне! Расскажи мне.., о себе.., о твоем детстве... Незаконнорожденный... Вот ты кто.., без сомнения, по моей вине.., но и по ее вине тоже! Видишь ли, я ее любил, и она тоже любила меня! О, недолго!... Лишь одно мгновение, лишь одну только ночь.., ту ночь, что она мне подарила! Но затем.., она снова стала прежней, и когда я умолял ее все бросить.., поехать со мной в Африку.., стать моей женой, она назвала меня Сатаной и прогнала... Говори, сын мой.., расскажи мне о себе! У меня так мало времени, чтобы узнать тебя...
      Белая фигура Ферсена появилась с другой стороны кровати и склонилась над умирающим.
      - Сударь, - тихо сказал швед, - вам надо отложить на некоторое время этот разговор. Те, кого вы ждали, здесь. Все готово...
      Посеревшие губы раненого растянулись в слабой улыбке.
      - Вы правы. Я должен использовать как можно лучше оставшиеся мне минуты жизни... Попросите их войти... Встань, сын мой...
      В палатку вошла безмолвная группа людей в красивых мундирах. Жиль встал с колен, но его пальцы были все еще сплетены с пальцами его отца. Он был поражен, увидев виконта де Ноайля, графа де Шарлю, великолепного в своем красном гусарском доломане герцога де Лозена, маркиза де Сен-Симона, графа де Де-Пона и, наконец, генерала де Рошамбо собственной персоной, по обе стороны от которого и выстроились все остальные. Коричневая ряса священника резко выделялась на фоне разноцветных мундиров. Умирающий встретил вошедших улыбкой и кивком головы:
      - Я благодарен вам, господа, за то, что вы пришли.., помочь мне исправить мою самую большую ошибку перед тем, как.., предстать перед Богом. Господь позволил моему роду не угаснуть с последней и ничтожной ветвью, какой являюсь я. Сам того не зная, я оставил во Франции сына, известного вам под именем его матери и воспитанного ею. Этот сын - перед вами... Господа, теперь я прошу вас быть свидетелями торжественного заявления, которое.., я делаю здесь в мой последний час!..
      Он остановился и посмотрел на Ферсена, тот развернул перед ним лист бумаги.
      - Сим актом, который за неимением нотариуса соблаговолил составить присутствующий здесь отец Вердье, священник Туренского полка, я признаю и узакониваю в правах моего внебрачного сына Жиля Гоэло как единственного и последнего потомка рода де Турнеминов де Лаюнондэ, чтобы он мог в будущем, если это будет угодно королю, носить.., имя и герб, которые принадлежат ему по праву. Господин граф... - добавил умирающий, повернув голову к Рошамбо, я думаю.., что вы его узнали прежде меня. Не окажете ли вы нам честь, поставив здесь первым свою подпись?
      - Это мне оказана честь, граф! Все мы, присутствующие здесь, знаем и ценим этого молодого человека. Несомненно, меньше, чем наши американские друзья, для которых он стал идеалом, но достаточно, чтобы поздравить вас с тем, что вы имеете продолжение в таком сыне! Почивайте с миром, так как, клянусь честью, ваш род будет продолжен достойно!
      Взяв перо, которое протягивал ему Свен, генерал быстро подписался. Остальные по очереди сделали то же самое.
      Когда они закончили, умирающий попросил приподнять его, чтобы он тоже мог поставить свою подпись. Усилие стоило ему новых мук, но он сделал это, хотя на бумаге расплылось несколько клякс и перо выпало из его руки. Его осторожно положили обратно на постель.
      - Благодарю вас... - выдохнул он. - Благодарю вас всех! И пусть Господь.., который даровал вам победу.., хранит вас и помогает вам...
      Один за другим офицеры отдали ему честь и вышли из палатки. Остались только Ферсен и его слуга. Жиль снова опустился на колени подле кровати и осторожно поднес к губам руку раненого, не пытаясь скрыть слезы, которые текли у него по щекам.
      - Отец! - прошептал он. - Как мне высказать вам...
      - Не надо!.. Тебе ничего не надо говорить...
      Это только справедливо... И я так рад! Теперь расскажи мне... Я чувствую, как жизнь покидает меня. Я удерживал ее как мог... Приближается ночь... Она возьмет меня, но рядом с тобой я усну спокойно! Говори... Расскажи... Я хочу видеть тебя до конца...
      Жиль говорил долго. Он рассказал о матери, о своем детстве, обо всех, кого знал, о Бретани, об Америке тоже. Его тихий голос наполнял палатку, на стены которой свет свечей отбрасывал пляшущие тени. Он хотел бы, в свою очередь, расспросить отца, узнать от него о его жизни до этой минуты, о трагедии его отъезда из Франции, о любви, возникшей слишком поздно в его переполненной наслаждениями жизни, любви, которую Мари-Жанна с отвращением отвергла.., но Пьер де Турнемин почти не шевелился. Он больше не открывал глаз, дыхание его прерывалось.
      И тогда Жиль умолкал, пока вновь не ощущал слабого пожатия руки, которую он все еще держал.
      - Продолжай... - шептал умирающий.
      И Жиль продолжал, еще и еще тише, пока наконец ледяные пальцы не отпустили его. Последний вздох.., и Пьера де Турнемина не стало.
      Где-то пропел петух. Наступал рассвет... На востоке небо уже бледнело.
      - Скоро, - хрипло сказал Ферсен, не спавший всю ночь, - английские войска выйдут из Йорктауна и сдадутся генералу Вашингтону и генералу де Рошамбо, но сегодня вечером мы воздадим почести вашему отцу, как солдату, павшему от руки врага. Идите отдохните.., господин де Турнемин.
      Усталые глаза Жиля пристально взглянули на шведа. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но волнение сдавило ему горло. Тогда он посмотрел на навеки недвижное тело на запятнанных кровью простынях. Внезапная боль пронзила его сердце и с хриплым стоном, содрогаясь от рыданий, он упал на тело человека, которого ему не дали любить.
      Часть третья
      НОВОБРАЧНАЯ ИЗ ТРЕСЕССОНА
      ПОЧТОВАЯ СТАНЦИЯ ПЛОЭРМЕЛЬ
      Последние отблески дождливого февральского дня освещали широкое безлюдное пространство, которое раньше было броселиандским лесом.
      Всадник на сильном гнедом коне появился из-за холма, пронесся по поляне, легко перескакивая через пожелтевшие папоротники, серые утесники и лиловые камни, пересек ручей, подняв тучу брызг, и остановился, чтобы осмотреть окрестности. Широкий синий плащ военного покроя ниспадал тяжелыми складками на круп лошади. Из-под него высовывались рукояти седельных длинноствольных пистолетов и медный кончик ножен шпаги.
      - Что будем делать, сынок? - улыбнулся мужчина, похлопывая коня по шее. - Может быть, ты хочешь остаться здесь? Но имей в виду, что Вивианы здесь давно нет.
      Над деревьями высились голубые конические башни древнего замка; над ними вились прозрачные завитки дыма, обещая тепло и приют. Жиль на минуту заколебался. Мерлин долго скакал, и, несомненно, ни один владелец замка не откажет в гостеприимстве шевалье де Турнемину, офицеру драгун королевы. Но сегодня ему не хотелось завязывать новые знакомства. Хотя до Плоэрмеля оставалось еще не меньше двух лье, лучше было ехать туда, так как всадник и лошадь могли найти там хорошую гостиницу, где их примут без всяких расспросов...
      - Потерпи! - сказал он наконец. - Мы продолжаем путь! Я обещаю тебе хорошую порцию овса...
      Не дожидаясь, пока хозяин ударит его шпорами, Мерлин стрелой помчался через лес и песчаные равнины и вскоре остановился у ворот маленького городка, окутанного пеленой моросящего дождя. Мерлину явно не терпелось получить обещанную порцию овса, и при въезде в город, на перекрестке, хозяину пришлось сдерживать его.
      На улице никого не было. Лишь несколько дрожащих огоньков да стук сабо старой женщины, пришедшей к колодцу за водой, немного оживляли ее. Жиль спросил:
      - Не могли бы вы мне сказать, добрая женщина, где тут гостиница?
      - Вниз по улице, сударь. Около церкви. Вы без труда ее найдете, это почтовая станция...
      И действительно, массивная тень квадратной башни с островерхой крышей вырисовывалась на темном небе. Рядом, под аркой, горел слабый огонек, неясно освещая вывеску, гласившую, что в гостинице "Герцогиня Анна" находится почтовая станция.
      Жиль направил Мерлина под арку. Стук копыт и радостное ржание привлекли внимание мальчишки-конюха, взглядом знатока оценившего седока и коня.
      - Найду ли я здесь хорошую комнату? - спросил его Жиль.
      - Конечно, господин офицер! И хороший стол тоже. Вот, кстати, и хозяин!..
      Прибежал маленький человечек в сапогах и форейторской куртке под широким белым фартуком, торопясь обслужить клиента, который наконец спешился.
      - Ты занесешь мне мое седло и сумки! - сказал Жиль конюху. - И проследи за моей лошадью. Чтобы овес не был мокрым! И не забудь ее хорошенько обтереть... И постели ей толстую подстилку, понятно?
      Жиль бросил мальчишке монетку, которую тот ловко поймал.
      - Будьте покойны, сударь, - сказал хозяин. - Мы здесь умеем обращаться с лошадьми.
      Следуйте за мной, пожалуйста.
      Через некоторое время всадник очутился в большой комнате, побеленной известью, которую украшали лишь распятие из черного дерева, лишенный привлекательности портрет Людовика XVI, и огромная, красная, как клубника, пухлая перина, лежавшая на белоснежной постели. В комнате было холодно и довольно сыро, но хозяин поспешил развести огонь в камине, и она вмиг преобразилась.
      - Господин будет ужинать внизу или он предпочитает, чтобы ему подали сюда?
      - Нет, я спущусь. Скажите мне, друг мой, не знаете ли вы в окрестностях поместья, которое называется Френ?
      Приветливое лицо трактирщика изменилось.
      Он долго не решался ответить и сделал это явно неохотно.
      - Это в пяти или шести лье отсюда, по дороге на Динан, на опушке леса.
      - Кажется, вам не нравится это место, - небрежно заметил Жиль.
      - Оно не может мне нравиться или не нравиться, сударь. Это господский дом, а я всего лишь трактирщик и станционный смотритель. Но ни за что на свете меня не заставят пойти туда ночью.., и даже днем! Это плохое место...
      - Почему?
      Но трактирщик уже отвесил глубокий поклон, повернулся и быстро направился к двери.
      - Простите меня, сударь, меня ждут на кухне. Если ужин будет плохим, вы будете недовольны, а я тем более!
      Он исчез, оставив Жиля наедине с его догадками, в них не было ничего приятного.
      Решительно, репутация жилища Сен-Мелэнов была все такой же отвратительной, и время ничего не изменило. Придвинув стул к камину, в котором горели утесники и сухой папоротник, наполняя комнату запахом свежести, он устроился на нем, вытянул свои длинные, обутые в сапоги ноги до подставки для дров, еще раз достал письмо Жюдит и вгляделся в строчки, написанные неровным почерком. Он не читал. Он получил его неделю назад и знал наизусть.
      "Почему вы уехали так далеко?.. Мне кажется, что я бросаю это письмо в море, что оно будет вечно блуждать по волнам и никогда не попадет к вам. Как бы, то ни было, оно придет слишком поздно, меня уже не спасти. Я обещала ждать вас три года и сама себе поклялась в этом... Увы! Я должна буду нарушить свое обещание. Как только мой отец мог вообразить, что стены монастыря и последняя воля умирающего остановят моих братьев, когда речь идет об их интересах? Они решили забрать меня и сообщили госпоже де ла Бурдоннэ, нашей настоятельнице, что приедут за мной завтра. Завтра!.. Еще несколько часов, и я уеду в это поместье Френ, которого я так боюсь. Я никак не могу отказаться: закон на их стороне. К тому же они грозятся, что попросят помощи в сенешалъстве. Я думаю, что они способны проникнуть и в часовню, укройся я там. Но я не сделаю этого, потому что не хочу быть причиной скандала и несчастья...
      Итак, завтра я поеду с ними! Я знаю, что они решили выдать меня замуж за некоего господина де Воферье. Он стар, как и они, развратен, но богат и владеет судами... Морван, который, кажется, ездил в Америку, познакомился с ним на Островах и вернулся на одном из его кораблей.
      Да, я поеду с ними, но я не позволю отдать себя этому человеку, которого мне описала одна из моих подруг, его родственница. Это было ужасное описание. Я не рабыня, которую покупают за золото. И я так давно мечтаю стать вашей. Кажется, с того самого дня, когда вы вытащили меня из реки. Теперь, когда мы, расстались без надежды, встретиться вновь, я могу признаться, что полюбила вас с первого взгляда, и если позднее я была невыносимой и мерзкой, то только потому, что моя гордость отказывалась подчиниться этой любви...
      О Господи, как я могла быть такой глупой, такой надменной! Я называла тебя "маленький кюре", любовь моя, но в глубине души я была вся твоя. Мне так хотелось уехать с тобой, пойти за тобой куда угодно.., даже в лес, в шалаш угольщика, чтобы быть там вместе, принадлежать друг другу. Мне кажется, что, когда ты привел меня в монастырь, то, попроси ты, меня уехать с тобой, я, не колеблясь, согласилась бы. Я убежала бы в Америку, переодевшись мальчиком, и делала бы там все что угодно... Но, если бы это произошло, это помешало бы тебе добиться перемены судьбы... А сейчас все кончено!.. Мне не у кого просить помощи, даже у Бога, который ничего не делает для меня! Прощай. Не знаю, что станет со мною, когда ты будешь читать это письмо (если ты, только когда-нибудь его прочтешь). Может быть, вдали от нашей земли, в ином мире, если у меня останется лишь этот последний выход, но я буду любить тебя, пока бьется мое сердце, пока я дышу...
      Жюдит."
      Кончиками пальцев Жиль легонько погладил мятую бумагу, где местами чернила расплылись от слез. Он никогда не забудет, как это письмо обрушилось на него, словно гром среди ясного неба, когда он думал, что весь мир принадлежит ему. И Америка, которой он так долго был очарован, отошла на второй план. Это письмо, написанное торопливым неразборчивым почерком, превратило его из счастливого солдата в мечтательного маленького рыбака, воспоминание о котором хранилось в его душе. Как он только мог, даже на мгновение, не то чтобы забыть Жюдит, но думать о ней как о каком-то туманном далеком сне, порожденном его юношеским воображением и жаждой любви?! Как он только мог сгорать от страсти к другой женщине?
      Там, за океаном, он стал другим, настоящим мужчиной. Он познал дружбу, нищету, опасность, войну, вкус свободы и наконец страсть и предательство все это смешалось в гигантском сказочном ведьмином котле, из которого вышел новый человек. От его любви к Ситапаноки остались лишь смутная тоска и жар во всем теле, когда образ прекрасной индианки возникал перед его глазами. Он ощущал и довольно эгоистичную радость оттого, что ему удалось избежать губительного искушения. Последовав за ней в эти бескрайние леса, он отверг бы великолепный подарок, преподнесенный ему судьбой на поле боя при Йорктауне. Он жил бы где-нибудь на берегу озера, и его существование едва ли отличалось от жизни диких животных. А может быть, его кости белели бы на индейской земле, возле столба пыток...
      Вздрогнув, он отогнал от себя неприятную картину, взял трубку, набил ее виргинским табаком, к которому пристрастился и запасы которого привез с собой, взял из камина головешку, чтобы зажечь трубку, и, снова приняв небрежную позу, глубоко затянулся, пытаясь разрешить вставшую перед ним проблему и в некотором роде подвести итог. Что касалось его самого, то судьба с ним чудесно обошлась, с тех пор как четыре месяца назад он покинул берега Чесапика. И все произошло очень быстро.