Глава 8

Уже в разгар того же дня я, купив себе большой сандвич с устрицами, креветками, салатом и пикантным соусом, поехал по прохладной тени зеленых улочек к редакции газеты «Таймс-Пикаюн», где ночной редактор иногда позволял мне пользоваться их архивом справочного материала.

Но сначала я хотел принести извинения Энни за то, что оставил ее в одиночестве на лодке прошлой ночью. Стакан виски в обед всегда наделял меня какой-то чудодейственной энергией.

Я купил бутылку «Колд Дак» и коробку конфет пралине, которую по моей просьбе завернули в прозрачную оранжевую бумагу, перевязав желтой ленточкой, и, не снимая выглаженный льняной полосатый пиджак, неспешно пошел по дорожке, залитой дымчатым светом, к ее дому. В воздухе пахло сиренью, вскопанными цветочными клумбами, травой с подстриженных лужаек и прохладной водой от разбрызгивателей, пускающих струи на изгороди и стволы деревьев.

На звонок в дверь никто не ответил, но я, обойдя дом, нашел Энни во дворе. Она жарила мясо на раскладном гриле под кустом персидской сирени. На ней были белые шорты, соломенные шлепанцы и желтая рубашка, завязанная узлом под грудью. Глаза у нее слезились от дыма, и она, отойдя от огня, взяла со стеклянного столика, накрытого к обеду, штопор. Бутылка джина была завернута в бумажную салфетку с резиновым кольцом. Ее взгляд ненадолго прояснился, когда она увидела меня, но она отвела глаза.

— О, привет, Дейв, — сказала она.

— Мне следовало позвонить. Я доставил тебе не лучшие минуты.

— Немножко.

— Вот принес конфеты и «Колд Дак», — сказал я.

— Как это мило с твоей стороны.

— Прости, что ушел от тебя прошлой ночью. Есть кое-что, что ты, боюсь, не поймешь.

Ее синие глаза засверкали. Я увидел у нее над грудью красное родимое пятнышко.

— Лучший способ прекратить беседу с девушкой — сказать, что она чего-то не может понять, — заметила она.

— Я хотел сказать, что этому нет никакого извинения.

— Так вот в чем причина. Похоже, ты просто не хочешь повернуться к проблеме лицом.

— Я вышел за выпивкой. И пил всю ночь. Завис в одном баре на старом шоссе и пил там с актерами, которые интермедии исполняют. А еще звонил в ЦРУ и ругался с дежурным офицером.

— Похоже, это отвратило тебя от телефона на пару дней.

— Я пытался найти Бобби Джо Старкуэзера. Кто-то пристрелил его в загоне для свиней.

— Мне это неинтересно, Дейв. Ты пришел грузить меня?

— Ты полагаешь, что я рассказываю тебе всякую ерунду?

— Нет, но думаю, что ты слишком много думаешь о делах и жаждешь отомстить. Я вчера вечером играла увертюру и из-за тебя все напутала. А теперь ты вспомнил о своем долге джентльмена. Извини, но я не занимаюсь отпущением грехов. Я ни о чем не жалею. Если жалеешь ты, это твои проблемы.

Она начала переворачивать вилкой мясо на гриле. Огонь резко поднялся вверх, и она прищурилась от дыма и продолжала заниматься мясом с чрезмерным усердием.

— Я правда сожалею, — проговорил я. — Но насчет того, что я слишком зациклен, ты права. Единственное, что меня интересует, — одна девушка.

Мне захотелось, обняв ее за талию, увести от огня и, повернув к себе лицом, погладить кудрявые волосы.

— Ты просто не должен был оставлять женщину ночью одну, Дейв. — Я отвернулся под ее взглядом. — Я проснулась, а тебя нет, и подумала, что опять приходили эти недоумки. Я до самого рассвета ездила туда-сюда по пляжу, пытаясь тебя разыскать.

— Я этого не знал.

— А как ты мог знать, если болтался с какими-то артистами?

— Энни, дай мне еще один шанс. Я не могу обещать тебе многого, но больше осознанно причинять тебе боль не буду. Может, это совсем не то, что нужно, но это все, что у меня есть.

Она отвернулась, и я увидел, как она вытирает глаза тыльной стороной запястья.

— Ладно, до следующего раза. Сейчас ко мне должны прийти.

— Договорились.

— А что, все эти люди стоят того, чтобы тратить на них время?

— Если я не найду их, они найдут меня. Даю голову на отсечение.

— Мои прапрадедушка и прапрабабушка жили рядом с подземной железной дорогой. Рейдеры Куонтрилла разрушили их землянки и сожгли кукурузные поля. Еще долго после того, как умерли Куонтрилл, Кровавый Билл Андерсон и Джесс Джеймс, они спокойно растили детей и пшеницу.

— Но кто-то же положил конец существованию Куонтрилла и его компании, а именно, кавалерия федералов.

Я улыбнулся ей, но неожиданно ее лицо показалось каким-то болезненно серым в электрическом свете фонаря, подвешенного на дерево. Забыв о приличиях и о том, что с минуты на минуту появится ее друг, я, не сдерживаясь, обнял ее и поцеловал в кудри. Но она не ответила. Плечи были напряженными, глаза смотрели в сторону, руки остались холодными и неживыми.

— Позвони мне завтра, — прошептала она.

— Обязательно.

— Я хочу, чтобы ты это сделал.

— Я сделаю. Обещаю.

— Просто сегодня я еще не пришла в норму. Завтра все будет в порядке.

— Я оставлю конфеты. Позвоню рано-рано. Может, сходим позавтракать в кафе «Дю Монд».

— Звучит заманчиво, — проговорила она.

Но глаза ее остались непроницаемыми, я ничего не смог в них прочесть. Под всей ее очаровательной таинственностью скрывалось чувствительное сердце провинциальной девушки со Среднего Запада.

Когда я брел по дорожке, ведущей к выходу, мимо меня прошел молодой человек, по внешнему виду — типичный выпускник Туланского университета. На нем были светлые брюки, бледно-голубая рубашка и полосатый галстук. Он был очень симпатичный и добродушно улыбался. Я спросил его, не он ли приглашен на обед к Энни Бэллард.

— Вообще-то да, — ответил он и снова улыбнулся.

— Тогда вот, возьмите, — сказал я и протянул ему бутылку «Колд Дак». — Это чтобы вечер пошел удачно.

Ситуация была стара, как мир, и секунду позже я почувствовал себя глупым и невоспитанным. Потом мне вспомнилась истина, которой меня научил во Вьетнаме пехотный офицер, обычно разрубавший гордиевы узлы такой фразой: «Наплюй. Где ты видел счастливого проигравшего?»

Вечером я сидел в архиве редакции «Таймс-Пикаюн», перелистывая пожелтевшие страницы старых газет, прокручивая микрофильмы на экране и размышляя о непонятной важности прошлого в нашей жизни. Если стараться освободиться от него, можно разрушить саму память. В то же время оно единственное мерило нашей самоидентификации. Здесь для себя самого нет никакой тайны: мы то, что мы делаем и где побывали. Поэтому мы вынуждены постоянно воскрешать прошлое, воздвигать ему памятники и сохранять живым, чтобы помнить, кто мы такие.

Для кого-то самые темные страницы собственного прошлого почему-то предпочтительнее тех немногочисленных моментов мира и согласия, которые иногда случаются в жизни. Почему? Одному Богу известно. Я думал о поклонниках Панчо Вильи, для которых его гибель и окончание жестокой эры его власти оказались настолько неприемлемыми, что они выкопали его труп и, отрезав голову, поместили ее в огромный стеклянный кувшин, наполненный белым ромом. А потом отвезли его на машине в окрестности Эль-Пасо, к горам Ван-Хорн, где и закопали, насыпав сверху груду оранжевых камней. И впоследствии, вот уже много лет, они приходили туда по ночам, и, разобрав камни, курили марихуану, обвеваемые горячим ветром, и беседовали с ним, глядя сквозь стекло в его раздувшееся, перекошенное лицо.

Но сейчас я искал ниточку другой темной истории. Генерала с двумя боевыми звездами было не так уж сложно найти. Полное имя его было Джером Гэйлан Эбшир, проживал он прямо в Новом Орлеане, в округе Гарденс, рядом с авеню Сент-Чарльз. Закончил Вест-пойнтский университет, имел выдающиеся боевые заслуги во Второй мировой и корейской войнах. На цветной фотографии 1966 года он был запечатлен во время обеда со своими подчиненными на посадочной площадке с выстриженной травой, на одной из центральных возвышенностей Вьетнама. Все сидели и ели пайки из раскрытых вещмешков. Через его обнаженную грудь был переброшен ремень с кобурой, откуда выглядывал автоматический пистолет. Лицо сильно загорело, волосы были ослепительно белыми, а из-за отсветов бутанового пламени глаза казались синими-синими. Изобретательный журналист сделал под фотографией подпись: «Счастливый боец».

Но в газетной подшивке я наткнулся еще на одного Джерома Гэйлана Эбшира, помоложе. Он был лейтенантом армии Соединенных Штатов, возможно, сыном первого. Впервые его имя всплыло в 1967 году, когда его внесли в список пропавших без вести при военных действиях. Второй раз он упоминался 1 ноября 1969 года. В статье рассказывалось о том, как в местечке под названием Пинквилль вьетконговцы держали в плену двух американских солдат, которых в конце концов привязали к столбам, сунув их головы в деревянные клетки с крысами. Одним из этих солдат был, предположительно, лейтенант Джером Эбшир из Нового Орлеана.

Словечко «Пинквилль» выскочило из текста, как непрощенный, специально забытый грех. Так солдаты американской армии называли местность вокруг Май-Лай.

У библиотекаря, составлявшего подшивку, видимо, возникли те же ассоциации, потому что тут же была прикреплена ксерокопия статьи с ссылками на эту, в которой приводились показания на военном суде некоего лейтенанта Уильяма Келли, которого судили за распоряжения, приведшие к майлайской бойне. Один из добровольцев, взявший слово, обмолвился, что, по рассказам пленных вьетконговцев, эти два американца помогали им устанавливать мины на рисовом поле, том самом, на котором подорвались его товарищи.

Я устал. Мой организм опять жаждал спиртного, и от всех этих названий, дат, фотографий казненных вьетнамских крестьян я впал в такую грусть и отчаяние, что закрыл страницы, выключил проектор и, подойдя к окну, целую минуту просто смотрел в темноту. Надеюсь, никто из присутствующих в архиве моих глаз в этот момент не видел.

Я никогда не сталкивался с жестокостью американцев, по крайней мере намеренной, поэтому у меня не было таких воспоминаний о войне. Наоборот, если за год моего пребывания во Вьетнаме я и видел американцев с другой стороны, то лишь однажды — это был странный инцидент, в котором фигурировали двое из нашего взвода и тонущий буйвол.

Они были уроженцами юга, что чувствовалось почти во всем. Родом из промышленных городков, где располагались текстильные фабрики, консервные и хлопкоочистительные заводы и где молодых людей редко ожидает что-то большее, чем кино на открытом воздухе в субботу вечером с такими же ребятами в заношенных футболках, которые они носили, еще учась в университетах. Мы с ними отошли на двадцать миль от туземной деревни в охраняемую зону, где рядами росли деревья и текла молочно-кофейного цвета речка. Парни сбросили свои вещмешки и винтовки, разделись и стали плескаться на мели, как мальчишки. В разгар дня солнце пригревало сквозь деревья, испещряя землю узорной тенью. Я не спал больше суток и прилег в прохладную невысокую траву под индийской смоковницей, прикрыв глаза рукой, и через несколько секунд заснул.

Я проснулся через полчаса от хихиканья, громкого смеха и дурманящего запаха марихуаны. Кто-то добыл немного камбоджийской красной травки, и весь взвод ею накачался. Я резко поднялся на ноги, спустился по берегу и понял, что всех их забавляет происходящее посередине реки. Борясь с сильным течением, буйвол решил выбраться из воды, но увяз в илистом дне и теперь барахтался, еле доставая носом воздух. Глаза у него широко раскрылись от ужаса, в рогах застрял наносной мусор. Хозяин быка в шляпе французского легионера на своей вытянутой голове, такой худой и костлявый, что напоминал вешалку, метался по берегу, размахивая руками, и кричал нам что-то по-вьетнамски, перемежая речь французскими словами.

Два двоюродных братца из Конро, штат Техас, пробрались вброд к быку, с арканом, связанным из каната, который они стащили из кузова грузовика, принадлежащего морской пехоте. На их загорелых мокрых спинах рельефно проступали мышцы и позвонки, они, смеясь, бросали свой аркан с безумной самоуверенностью девятнадцатилетних мальчишек-ковбоев.

— Осторожно, здесь попадаются выворотни, — заметил я.

— Смотрите, лейтенант, — откликнулся один из них, — рогач с нашей помощью выскользнет из ила быстрее, чем рыло свиньи из грязи.

И тут я вдруг увидел в мутном потоке сучковатые черные корни затонувшего дерева, которые показались над поверхностью воды, как лапа чудовища.

Дерево обрушилось на них с такой силой, что их лица побелели. Нахлебавшись воды, они стали отплевываться, пытаясь отплыть от мутно-желтой пены, окружавшей ствол и корни, которые тыкались им в глаза, заставляя морщиться. Дерево закрутилось в реке, поблескивая грязью, и, набирая скорость, утащило их под воду. Мы все ждали, что они вынырнут позади него, в спокойном месте, отряхивая воду с блестящих на солнце волос, но больше никогда их не увидели.

Три часа мы прочесывали реку баграми и рыли дно абордажным крюком. Но вместо наших людей выловили коробку от ленты французского пулемета, ящик с неразорвавшимися японскими гранатами, которые на берегу стали сочиться ржавой водой и зеленой слизью, американские банки из-под содовой и сеть с грузового судна, в которой запутались мертвые вьетконговцы, должно быть сброшенные с одного из наших вертолетов. Сквозь плотную сеть, туго натянувшуюся в воде, высовывались головы и руки погибших, которые напоминали узников, уставших от своего вечного заключения.

Я написал письма в Конро семьям этих двух ребят, объяснив, что они отдали свои жизни, пытаясь помочь товарищам. Никто не отнимал у них жизнь, они ее отдали. Я не стал писать о своем сожалении, что медалей не дают за простодушие и безрассудное мужество, которых было не занимать сельскому парнишке из Техаса в стране, казалось, созданной для пресыщенных, временно задержавшихся колонистов.

Через час я сидел в чудесном старом баре на Мэгезин-стрит, который отделяла от округа Гарден огромная территория жилых домов — некрашеных деревянных строений девятнадцатого века, с провисшими переходами и грязными двориками. Они напоминали мне негритянские кварталы, построенные у плантаций в округе Иберия. В самом баре, как и во многих других зданиях на Мэгезин-стрит, были сетчатые двери, а на больших фасадных окнах — вертикальная деревянная решетка. Внутри тянулась длинная барная стойка из красного дерева с медным поручнем, работали потолочные вентиляторы, на стенах висели эмблемы пива «Хэдекол» и «Дикси-45», орешков «Доктор Натс», политические плакаты с портретом графа К. Лонга и доска, на которой мелом были написаны названия команд высшей лиги и результаты игр. Хозяин заведения когда-то был игроком «Лафайет Буллс» в несуществующей ныне лиге «Эванджелин» класса С. Он так до конца и не смог проститься со вчерашним днем. Он продавал плохо упакованные сигареты и табак «Вирджиния Экстра», разложив их без коробочек на полках, вечером по четвергам накрывал клеенкой столы для пула и готовил суп из окры без курицы, как обычно его готовили в сельских барах, никогда не вызывал полицию, чтобы успокоить какого-нибудь хулигана, на полках бара держал большие банки из-под рассола, наполненные сваренными вкрутую яйцами, и готовил такой острый boudin, что можно было разрыв сердца получить. В помещении с мягким светом всегда было прохладно, в патефоне-автомате всегда было полно пластинок с зайдеко и каджунской музыкой, а в глубине бара, под эмблемой красного пива «Джакс» и покачивающимися лампами с жестяными абажурами, работяги играли в пул.

Арчи, хозяин бара, взял у меня пустую тарелку из-под boudin и протер стол тряпкой. Он был темноволосым каджуном с широким круглым лицом и маленьким ртом. Руки были покрыты черными волосами. Я протянул ему пустой стакан, чтобы он его снова наполнил.