В полдень я снова отправляюсь в штаб, на этот раз на продовольственном грузовике, перехожу дорогу и по дну лощины поднимаюсь к пещере на вершине холма. Здесь мне удается выяснить, что произошло: в секторе Корберы дрогнула одна из бригад прославленной Листеровской дивизии, и нас двинули туда, чтобы удержать оборону, что мы и сделали. Случилось и еще что-то, но, что именно, я в этот раз не узнаю. Близится ночь, но в пещере не замирает жизнь…
      Когда-то этим естественным убежищем пользовались крестьяне: они обложили вход в пещеру каменной кладкой и оборудовали ее под жилье. (В Испании и сейчас полно пещерных жителей, которым негде больше селиться.) Внутри пещера разделена на множество просторных помещений, в каждом толпится народ. Из каждого несется нестройный шум приглушенных разговоров, треск пишущих машинок, жужжание коммутатора, голос того или иного jefe , сидящего на телефоне. Ибо здесь, в этой скалистой пещере, разместилась телефонная станция, нервный центр нашей бригады; отсюда, подобно паутине, расходится сеть проводов, тянется вниз по склонам, через овраги к командным пунктам четырех наших батальонов, развернутых в боевой порядок перед позициями неприятеля. По этим проводам, на скорую руку протянутым от одного холма к другому, идут те сведения, которые координируют наши действия, связывают нас в единое целое, позволяют нам функционировать как боевой части. А в центре этой паутины — человек, который держит в своих руках все нити, чья воля и разум ощущаются на конце каждого провода. Он небольшого роста и внешне далеко не соответствует общепринятым представлениям о том, как должен выглядеть военный. Однако, даже не заглянув в перечень его заслуг на посту командира с начала войны, сразу понимаешь: он знает, что делает, а его подчиненные верят в него. Этот невзрачный, низенький человечек — майор Хосе Антонио Вальедор, командир XV Интернациональной бригады.

Полночь

      Пламя свечей причудливо искажает тени — колеблясь и трепеща, они ложатся на каменный потолок, усугубляя общее впечатление нереальности, которое здесь возникает. Нельзя избавиться от чувства нереальности, когда, пробираясь по этой мирной, такой типично испанской сельской местности, карабкаясь с террасы на террасу, огибая оливы, ты, войдя в пещеру, вдруг попадаешь в деловую обстановку, уместную, казалось бы, лишь для какого-нибудь крупного учреждения в центре большого города.
      — P?ngame con la Cincuenta y Ocho , — говорит кто-то. И продолжает: — Вулф?.. К тебе идет подкрепление, четыреста саперов, распорядись ими, как сочтешь нужным. Алло! Oiga, oiga! Central, yo estado hablando con la Cincuenta y Ocho…
      Слышно, как в отдалении говорит пулемет; в ночной тишине его голос звучит резко, властно. За рваным пологом облаков скрывается луна — вынырнет, потом снова спрячется, и ночь попеременно то освещается, то внезапно погружается во мрак. Черная громада холма, который сейчас в руках у неприятеля, сверкает огнями; по стороне, обращенной к нам, извиваясь, как исполинский светляк, ползет полоса пламени… Шагнешь обратно в пещеру — за порогом стоит Вальедор, простоволосый, засунув руки в карманы короткой, надетой нараспашку кожанки. Ты замечаешь, что на протяжении всей ночи — ей, кажется, не будет конца, этой ночи, заполненной многоголосьем людей и машин, — он ни разу не остается один, он все время разговаривает с людьми — с бойцами, с подчиненными ему командирами: у него всегда найдется время поговорить с человеком, и, с кем бы он ни вел разговор, будь то командир дивизии или простой боец, поставленный часовым у входа, он всегда держится одинаково. Он неизменно бодр — похоже, ничто не в силах вывести его из хорошего расположения духа — и, сыпля в свойственной ему манере, отрывистыми, короткими фразами, то и дело взрывается смехом.
      — Digame , — твердит голос. — Quien? El capit?n Dunbar? Un momento!
      Противник напирает в секторе Корберы — говорят, Корбера теперь ничейная земля. В последние дни черных стервятников видишь стаями; слышишь сигнал avion от наблюдателей на холме и, припав к земле в тени олив, — тех олив, что навсегда останутся в твоих воспоминаниях об Испании, — следишь, как они парят над головой, накреняются, входят в вираж. Потом слышишь свист, видишь, как они роняют свои «яйца», как те летят вниз, увеличиваясь на глазах, чувствуешь, как земля под тобой содрогается, негодуя, в ней рождается гром, оглашает раскатами окрестность и замирает. «Где же наши самолеты?» — думаешь ты. А вот и они. Наконец, когда мы провели уже много суток на отдыхе, к нам приходит сообщение. Его приносят в час дня: «Подготовиться к выступлению и ждать приказа».
      «Где Вальедор?» — раздается чей-то голос; но Вальедора нет. Линкольновцы меняют свои позиции, и он отправился к ним — на месте помочь, поправить, проследить, чтобы при новом размещении как можно лучше использовать выгоды пересеченной местности. У рядового бойца поле зрения ограниченно; ему нечасто случается видеть командира бригады. Но командир бригады — он тут, с ним; а такой командир, как этот, того и жди, незаметно объявится в ночной час рядом с часовым на посту, на puesto de mando такого-то батальона, в расположении такой-то роты, под огнем. Это также одна из черт, свойственных этому человеку, ну и потом, у нас — особого рода армия. Наших командиров едва ли встретишь за много километров от передовой, где можно попивать шампанское да прогуливаться по улицам, щеголяя жарко начищенными сапогами. Вспомните хотя бы Мерримана, вспомните Дорана…

Два часа ночи

      У скалистых стен пещеры, завернувшись в одеяла, растянулись бойцы: связисты, бойцы охраны, посыльные, которых после недолгой передышки вновь без конца гоняют по батальонам; лежат вповалку, как попало, лежат как мертвые, скованные ненадолго тяжелым сном вконец измотанных людей; хотя, если надо, они мгновенно вскочат на ноги, стряхнут с себя сон. А жужжание коммутатора все не смолкает: 59-й докладывает о ходе фортификационных работ, англичане — они пока в резерве — готовятся выступить на передовую.
      — Digame, — говорит голос. — Aqui La Quince. De parte de quien?
      — В чем дело, черт возьми! — врывается другой. — Здесь был Годдар, показал, где ставить противотанковые. Так приступайте!
      — Pongame, — говорит голос, — con La Batallon Sesenta… Oiga… oiga!
      Свечи мерцают на сквозняке — это дует из открытых дверей, где, запахнув на себе одеяло, стоит часовой; слух ловит отзвуки разговора, который, сидя на земляном полу, ведут Вальедор и бригадный комиссар Гейтс. Они сидят, тесно привалясь друг к другу; Гейтс говорит тихим голосом, невнятно; Вальедор — отрывисто, четко. Эти двое, такие разные по возрасту, далекие друг от друга по культуре и воспитанию, как породившие их континенты, сидят здесь в пещере, запрятанной в испанских горах, и беседуют, как могут беседовать лишь старые друзья, которые встретились много лет назад и с тех пор больше не разлучаются. Гейтс встает: ему еще объезжать позиции на передовой, а уж потом он ляжет на часок поспать.
      Что-то тревожное витает в ночном воздухе — оно таится и в напряженной тишине, и в несмолкаемом гуле разговоров, и в топоте ног туда-сюда. Эта тревога ощущалась и сегодня днем, когда гремела вражеская артиллерия, когда снаряды ложились у самого входа в командный пункт и своды пещеры содрогались от взрывов авиабомб; когда кругами, словно исполинский стервятник, ходил в небе фашистский самолет-разведчик. Теперь ее чувствуешь снова в молчании этой ночи, почти нерушимом молчании — лишь изредка бухнет невдалеке тяжелое орудие, с лязгом проедут внизу по шоссе наши танки, властно заговорит далекий пулемет.
      Вальедор с начальником штаба Данбаром изучают карты, на которых пронумерованы окрестные холмы. Годдар, по обыкновению размеренно, отчетливо говорит, его слушают разведчики и наблюдатели нашей бригады. «В дневное время эта точка просматривается», — замечает кто-то. Головы, склоненные над картами, сближаются; голоса звучат глуше; напряжение заметно возрастает. Поминутно раздается писк коммутатора, и Вальедор нагибается к телефону, стоящему под боком, слушает и сверяется с картой. Снаружи луна выходит из-за облаков, и видно, как по дну оврага бредут вверх мулы; эти терпеливые, выносливые существа доставляют наверх бессчетные ящики с боеприпасами. На пути в расположение батальонов им нужно перевалить через гребень холма.
      А я думаю о бойцах — о тех, кто спит сейчас под луной, а когда ее сменит на небе солнце, пойдет под пули; о тех, кому предстоит изведать ужас битвы… и ее красоту. Ибо в борьбе, которую мы ведем, есть мощь и красота. Иначе война обратилась бы в кошмар без конца и без края, в нескончаемое расточение жизней и сил. Но здесь идет война особого рода, здесь воюет особого рода армия… это — народная война, и армия эта — народная…
      Все так же высоко в небе светит луна, хотя уже три часа утра; я покидаю штаб, взбираюсь на гребень холма и выхожу на хорошо различимую тропу, которая отлого ведет вниз по склону в овраг, где серебрится ручей. В лунном свете моя непомерно длинная тень чернеет на белой тропе, и у меня такое чувство, будто я что-то вроде мишени в тире. («В дневное время эта точка просматривается» — а сейчас светло как днем.) Но никто не замечает меня — а возможно, не обращает внимания, — и я беспрепятственно спускаюсь к подножию холма, шагаю вдоль оврага, уходящего влево, и натыкаюсь на караульного, который показывает, как пройти к штабу линкольновцев. Вышагиваю еще не одну сотню метров, пока нахожу под прикрытием небольшого бугра низкую пещеру, а в ней — Вулфа, Уотта и всех прочих; они сидят на корточках и расправляются с коробкой шоколадных конфет, которую Джорджу прислали из дому. Они заняты, им не до разговоров, их сейчас не спросишь: «Ну, что нового? Совершил кто-нибудь сегодня геройский подвиг? Подкинем-ка новостей для «Добровольца»!» Мне встречается молодой Джим Ларднер, сын Ринга; он вышел из госпиталя и опять вернулся в свой батальон — он теперь командир отделения. Разыскав разведчика Лука Хинмана, я угощаю его сигаретой.
      — Выкладывай все новости, какие подойдут для газеты.
      — А у меня как раз такие, что не подойдут. — И он рассказывает. — Вышли мы позавчера на передовую, — говорит он. — Перед нами — гряда невысоких холмов, а дальше — здоровенная черная дура, и ночью нас, разведчиков, посылают взглянуть и доложить, что там делается. Мы докладываем: высота занята фашистами, а нам на это: не может такого быть.
      Мы сидим в тени фигового дерева, и лица рассказчика мне не видно, но легко вообразить, как оно сейчас выглядит.
      — Ну, мы опять докладываем: все точно, на холме засел противник, а нам говорят: «Это невозможно — бригада утверждает, что высота находится в наших руках». Ладно. В ту же ночь послали туда, наверх, роту Билла Уилера, с ней — разведчиков и наблюдателей. Разбили мы там лагерь, легли спать. Сегодня утром просыпаемся — стрельба с трех сторон, валят на нас, развернув знамена. Представляешь — с флагами в руках! Кое-кто вздумал было выкинуть белую тряпку. И Том Пейдж двоих пристрелил. Много осталось раненых, остальные бежали. Немолчун Клейн ухитрился спасти пулемет. Пятнадцать вернулись из всей роты.
      Шагая назад по лощине, залитой лунным светом, я размышляю. Любопытная вещь, эта история не слишком глубоко тронула меня — оттого, возможно, что я не видел ее своими глазами. Когда работаешь, как я — на некотором отдалении от передовой, хоть тебе и слышно, что происходит, — появляется некая безучастность, прежде тебе не свойственная, и новости из вторых рук ты воспринимаешь примерно так же, как большинство читателей — газетные сообщения. Они не западают в душу. «В секторе X идут кровопролитные бои» — много ли это вам скажет? Дело в том, что, хотя я теперь на сравнительно безопасной работе, страх смерти разросся у меня в душе до таких размеров, что даже девятнадцатого августа, под ураганным огнем, я не знал ничего подобного. Только начинаю взбираться обратно на холм, где расположен штаб, как позади, с той стороны, где сектор линкольновцев, застрекотал пулемет, и у меня над головой затенькали пули. Я распластываюсь на земле, под уступом, и, даже когда стрельба прекращается, жду еще до смешного долго, не решаясь обнаружить свое присутствие на освещенной луною тропе. Когда ты не участвуешь в бою, мысль о смерти беспокоит Тебя куда больше, ведь здесь куда меньше вероятности встретиться с ней!
      В пещеру на вершине холма, к тем, кто в ней спит и кто бодрствует, приходит рассвет — и фронт пробуждается. Прямо у нас над головой, в каких-нибудь двухстах футах от вершины горы, ведут бой эскадрильи самолетов — мы жадно наблюдаем за ними сквозь частично заложенный вход в пещеру. Один из фашистских самолетов сбит, и нам сообщают по телефону, что летчика, который выбросился с парашютом, взяли в плен и он будет доставлен в штаб. Неприятельская артиллерия засекла наш командный пункт с первых минут обстрела и засыпала снарядами длинный овраг, что ведет наверх, — снаряды рвутся прямо у нашего порога. Выйти по нужде и то не решаешься, так и терпишь весь день напролет. Акустика в пещере усиливает каждый звук, многократно повторяя его; со скалистого потолка сыплется пыль, под ним — гремящая пустота, а мы полеживаем на полу и ждем, что один из снарядов вот-вот неизбежно влетит прямо в дверь.
      — Что творят, сукины дети, — говорит помощник начальника связи Куксон. — Кончали бы, а не то, неровен час, заденут кого-нибудь. — У него гнусавый писклявый голос — и без того с души воротит, так нет, ему еще надо каждому, кто подвернется, непременно читать вслух испанскую газету.
      Связисты то и дело выходят на линию осматривать провода; у линкольновцев повреждена связь, у Мак-Папов тоже, у англичан, у 24-го. Одному связисту отрывает ногу…
      Дейв Гордон подает мне два письма — их доставил грузовик, который привез нам завтрак; я сижу на выступе скалы, придерживая коленями разбитую машинку, и ломаю голову, пытаясь сочинить две-три статейки для «Добровольца». Почерк мне знаком; с автором этого письма мне доводилось переписываться и раньше.
      Товарищ «гласит первое»! Я не первый раз пишу Вам по тому же поводу, но, если это не прекратится, буду вынужден применить другие меры. Не посылайте (даже своим детям) рисунков с изображениями панорамы (?) или видами «с того места, где Вы находитесь». Объяснения тут, как Вы сами понимаете, излишни.
      Censor,
      MRR, responsable
      Во втором — от того же самого господина — говорится:
      Дорогой товарищ!
      Мы были бы Вам признательны, если бы Вы писали более разборчиво. Часто нам стоит большого труда разобрать, что у Вас написано. Это тормозит нашу работу. Хотелось бы также довести до Вашего сведения, что цензоры сигарет не воруют. Salud y Rep?blica!
      MRR,
      Censura Militar
      Из другой комнаты — той, в которой у Вальедора и Данбара стоит стол с картами, — выходит Джонни Гейтс. Он смотрит на меня, улыбается. Я показываю ему оба послания; он смеется и отдает их обратно. Делает шаг к двери, оглядывается.
      — Про Аарона знаешь, да?
      — Нет, а что?
      — Он умер.

* * *

      В штаб доставили фашистского летчика — испанского юнца в красивом итальянском летном костюме; одна рука прострелена; лицо разбито. Командир роты на том участке, где он приземлился, тоже испанец, в приступе гнева вмазал ему по зубам (и все мы сошлись во мнении, что с политической точки зрения это поступок неправильный, хотя по-человечески его, пожалуй, можно понять). Он явно до смерти перепуган: трясется с головы до ног как осиновый лист и ждет, что его немедленно расстреляют. Его допрашивает Вальедор, допрашивает и чех Смирка, начальник нашей разведки, — пленный отменно вежлив. Он уроженец Мальорки, начал летать еще до войны. Когда Мальорку захватили фашисты, ему предложили идти к ним летать, а ведь летчика хлебом не корми — дай летать, вот он и согласился. Много раз участвовал в воздушных налетах на Барселону. У летчиков, большей частью, никаких политических убеждений нет вообще, нет их и у него, а сбрасывать фугаски на людей, когда этих людей не видишь, — дело несложное.
      (Я часто думал об этом, пролетая над Флэтбуш-авеню в Бруклине.) Он крайне озадачен, чуть не плачет, когда мы фотографируем его, а когда Смирка дает ему свой адрес и говорит: «Напиши мне через месяц, как у тебя дела», он и вовсе теряет дар речи. У входа в пещеру рвутся снаряды, его трясет от страха.
      Артиллерия сегодня особенно свирепствует; вдобавок винтовки и пулеметы не замолкают ни на минуту, самолеты (сегодня их больше, чем обычно) без передышки сбрасывают на нас бомбы, обстреливают нас на бреющем полете. Час за часом они бомбят наши позиции, а ближе к вечеру идут в наступление. Наступление дорого им обходится: нашему испано-кубинскому батальону удается засечь их на открытой местности, наши пулеметы косят фашистов ряд за рядом. Потом мы идем в наступление: согласно предписанию, Мак-Папы занимают высоту (это сразу поднимает их боевой дух: ведь с тех пор как нас в последний раз перебросили, из их батальона дезертировало пятнадцать интернационалистов), и мы продвигаемся по всему сектору. Вальедор отправляет меня на вершину холма — следить в бинокль за боем. Понять, что происходит, было б под силу только опытному наблюдателю, а меня опытным наблюдателем никак не назовешь. Я различаю ослепительные даже при свете дня вспышки орудий противника позади Корберы, различаю я и где наши снаряды ложатся на их позициях, но и только. Отсюда, с вершины холма, открывается настоящая панорама (как и подозревал цензор), порой на ней появляются крохотные человечки, медленно плетущиеся — кто вперед, кто назад, — но по преимуществу перед тобой простирается живописная пустынная местность. Наутро, еще до рассвета, я возвращаюсь в наш бывший штаб: мне предстоит сочинить текст бюллетеня и отдать его Санчесу для перевода на испанский.
      …бойцы XV бригады «пишу я; я знаю, что пишу правду, но сам не очень-то в нее верю» показали, что они понимают лозунг: «Resistir es vencer» . Слова воплощаются в жизнь! Бойцы дают отпор, наступают, теперь они будут знать, как достичь победы.
      Бригада верит в наших бойцов, наши бойцы верят в себя, а значит, наши антифашистские взгляды неколебимы. Бойцы понимают, что, давая отпор врагу, мы не только остановим фашизм в Испании, но и сорвем замыслы нацистской Германии вторгнуться в Чехословакию, остановим шествие фашизма по всему миру. Наша победа вернет Испанию ее свободному и демократическому народу, она нанесет сокрушительный удар по планам фашистского интернационала.
      Хорошо, что бюллетень выпускается на мягкой бумаге, — хоть на что-то сгодится; в сумерках я ловлю попутный грузовик с продовольствием и возвращаюсь в бригаду. Его водитель Джим Фаулер, как всегда, встречает меня улыбкой. У него насмешливое, типично американское лицо, и он отлично водит грузовик. Я сажусь к нему в кабину, он говорит мне: «Подожди, вот ты увидишь дорогу — есть на что посмотреть. Мне дали новый грузовик, старый вчера разнесло вдребезги. Хорошо еще, что меня в нем не было». Мы уже почти у самой передовой, но дальше ехать нельзя: противник засыпает снарядами ложбину, где течет ручей, и нам приходится поставить грузовик у берега и дожидаться темноты.
      Ночью я снова иду к линкольновцам, но коробки шоколада уже нет и в помине. «Вот жалость-то, — говорит Вулф, — знай мы, что к нам пожалуют гости, мы б раздобыли другую. Пошли со мной, — говорит он, — мне надо обойти роты». Мы долго бредем через поля, невысокие холмы, выходим наконец к передовой — рота испанских саперов углубляет и удлиняет мелкие окопы: одни бойцы помогают саперам, другие пытаются заснуть. Из недавно отрытого блиндажа вылезает Дик Рушьяно, мы подсаживаемся к нему, болтаем о том о сем. Харолд Смит — он снова вернулся в батальон, и его назначили начальником штаба батальона вместо Иеля Стюарта — провожает меня до штаба; оттуда я возвращаюсь назад в бригаду. Здесь творилось черт-те что, говорят нам ребята, а то ли еще будет на рассвете.
      — Нам ничего не остается, как затаиться и ждать, когда они кончат, — говорят они. — Только конца что-то не видно.
      — Подумаешь, — говорит Херман Немолчун Клейн (он — вот чудеса! — ненадолго замолк, и его товарищам даже удалось ввернуть словцо-другое). — Есть о чем говорить! Меня вчера дважды засыпало взрывной волной. На нас разом налетели две сотни их самолетов, хотите верьте, хотите нет! Меня швыряло из стороны в сторону, как пробку! А уж сколько раз мне пришлось под огнем побегать! Только им в меня нипочем не попасть — они же стрелять толком не умеют; нет, мне эта война определенно начинает нравиться!
      Я думаю, он не кривит душой.
      Ребята не ошиблись: на рассвете снова начинается обстрел.
      — Господи, — говорит Куксон, он ненадолго отложил газету и прислушивается к взрывам. — Если они не прекратят, они наверняка кого-нибудь подстрелят.
      Но почитать ему не удается: до полудня раз десять, не меньше, в пещеру врываются посыльные с сообщением, что провода оборваны, и, так как все связисты заняты (из них трое ранены), Куксону приходится идти налаживать связь самому. В пещере шумно, как в котельной, пыль сыплется на голову, клубами поднимается из-под ног, санитарам не дают посидеть, то и дело вызывают перевязывать тех, кого ранило поблизости; посыльные сбиваются с ног (Вулф и нашего малыша, цирюльника Анхеля, тоже определил в посыльные; как-то раз он заскочил в бригаду, насмерть перепуганный, тряс головой, приговаривал: «Muy malo, Бесси, muy malo la guerra» .)
      Я колочу по клавишам машинки, пишу заметки для завтрашнего бюллетеня; рассказываю, как Джим Ларднер (он снова вернулся в батальон) потерял передний зуб в госпитале. «Плевать, — сказал Джим. — Зуб-то все равно был вставной». Я цитирую Немолчуна Клейна, беру на заметку тот факт, что Хуан Перис, бывший помощник комиссара Мак-Папов, стал комиссаром четвертой роты Мак-Папов, а Антонио Перес, бывший помощник комиссара линкольновцев, стал комиссаром четвертой роты в Линкольновском батальоне. (Они не родственники, эта новость только тем и интересна.) Мне сообщают, что пленный фашист сказал: «Я знаю — мне предстоит умереть, но прошу вас расстрелять меня, а не отдать на растерзание львам в Барселонском зоопарке» (Франко внушает им, что «красные» способны на все, вдобавок барселонские львы и в самом деле оголодали). Мне сообщают, что Ворош займет место Тайсы в барселонской редакции «Добровольца», а мне — так как Гордона назначили jefe комиссариата — дадут в помощники Джима Ларднера: в одиночку с выпуском бюллетеня не управиться.
      В пещеру, отдуваясь, врываются два перепачканных, с ног до головы заляпанных грязью связиста. Им нужен Джим Рескин, начальник английских связистов. «Куксон», — говорит один из них и разводит руками. Джим закусывает губу и возвращается к коммутатору: ближе Куксона у него не было друга. А я думаю об Аароне, вернее, пытаюсь думать о нем, но перед глазами почему-то стоит Джонни Гейтс: улыбаясь, он сообщает мне о смерти Аарона. («От самого скверного адъютанта, какого тебе суждено иметь».) Тут раздается мерзкий, пронзительный свист, за ним оглушительный грохот, за грохотом неизменно следует звериный людской вой; в пещере становится темно — в воздухе носится сор, бурая каменная пыль; слышатся крики, стоны раненых, ребята кашляют, сплевывают забившую горло пыль. Чуть не полчаса у нас уходит только на то, чтобы навести в пещере порядок; снаряды теперь падают-поодаль, у нас восемь раненых, включая капитана Данбара и толстяка секретаря, того самого, который щеголял со сломанным пистолетом. А потом налетают самолеты и сбрасывают свой груз прямиком на нас; мы жмемся к земляному полу, пещера ходит ходуном — тяжеленные фугасы, взрывные волны сотрясают ее, но им не удается обрушить ни одного камня. Самолеты улетают, возвращаются, с бреющего полета обстреливают бойцов, их пулеметы строчат, не смолкая по нескольку минут кряду, как швейные машины. Двумя часами позже они снова направляют свои орудия на штаб, только зря стараются — дважды прямых попаданий не бывает, а назавтра в пять тридцать пронизывающе холодным утром, что так часты здесь в начале сентября, я возвращаюсь в наш прежний штаб — выпускать бюллетень…

* * *

      …Ночью тринадцатого сентября комиссариатский грузовик везет меня через Мора-де-Эбро, затем по массивному стальному мосту мы переправляемся через реку и въезжаем в город Марсу, в окрестностях которого этим летом мы проходили боевую подготовку. Поезд на Барселону отходит только в два часа утра, у меня в запасе много времени, слишком много времени, а я не люблю ждать — никогда и ничего. Вокзал, даже поздней ночью, переполнен — в него битком набились крестьяне, крайне бедно, убого одетые, у каждого при себе крытая корзинка, из которой неизменно торчит горлышко винной бутылки; солдаты едут в отпуск, их провожают девушки, крепкие крестьянские девушки — даже в такую холодную ночь, как сегодня, они в одних легких платьишках, без чулок и без шляп.
      Купе переполнены, в тусклом свете окрашенных в синий цвет лампочек не различить лиц попутчиков. И я сажусь у окна, пытаюсь заснуть. В окне выбито стекло, из него несет холодом. Однако расходившиеся нервы, расстройство желудка и возбуждение (поездки в поезде всегда поначалу возбуждают меня) — все это вкупе не дает мне заснуть. И я перебираю в уме события последнего времени. Бригаду «на несколько дней» перебросили с передовой в длинную извилистую лощину — считается, что она находится на полпути между нашими позициями и позициями фашистов. Это заблуждение вызвано тем, что с одной ее стороны наши батареи целый день бьют по фашистам, а с другой — фашистские батареи упорно стараются нащупать наши. И вот — над головами бойцов, пересекаясь, со свистом летят снаряды. Стащив с себя гимнастерки, бойцы лежат под чахлыми сосенками, охотятся за вшами. Я прочесываю батальон в поисках новостей, но мне не удается узнать ничего такого, о чем стоило бы поведать в печати: XV бригада не отступала, ей не довелось побывать в окружении и т. д. Ребята надеются, что их отведут за Эбро, дадут отдохнуть вдоволь, — я не слишком-то в это верю, но оставляю свои соображения при себе.
      Что поражает больше всего — разрыв между общей деморализованностью бойцов и тем, как отчаянно они дерутся в этом секторе, в Сьерра-Кабальс. Пока не начнется бой, всегда кажется, будто они так деморализованы, что побегут толпами или по крайней мере не поднимутся в атаку и отступят без приказа. А едва начнется бой — и они, не щадя жизни, дают отпор врагу, рвутся в наступление. Словом, та же картина, что на высоте 666 в Сьерра-Пандольс. Стоит им несколько дней отдохнуть от передовой, они только и говорят, как бы хорошо смотаться в отпуск, в Париж, да когда же их наконец репатриируют, ворчат, уверяют, что с них довольно, повоевали — и будет. Явление это довольно неожиданного свойства, зато оно убедительно доказывает, что, в сущности, антифашистские убеждения наших ребят очень прочны. Испанские парнишки, хотя они в основном попали в армию по призыву и хотя среди них немало неустойчивых и ненадежных, тоже неплохо воюют. Они наконец начинают понимать, за что идет эта жестокая война. Они в отличие от интербригадовцев, которым давно все ясно, еще не знают, что от этой войны никому не уйти, но постепенно начинают это понимать. (А теперь они, наверное, знают это лучше всех — во всяком случае, те из них, кто остался жив.)
      Я прошу Джорджа Уотта, комиссара линкольновцев, отрядить в мое распоряжение Джима Ларднера, но Джордж говорит, что он не может без него обойтись; Джим — отличный командир отделения, один из лучших у них, один из тех бойцов, вокруг которых нужно будет снова сплотить батальон.
      — Он принесет больше пользы как писатель, — доказываю я.
      — Мне кажется, ему еще далеко до хорошего писателя, — говорит Джордж. — А так он приобретет опыт, который поможет ему созреть, сделаться хорошим писателем…
      — Если он уцелеет, — говорю я.
      Джордж смеется и говорит:
      — Правда твоя.
      Вулф поддерживает Уотта, но больше упирает на то, что теперь, когда в батальоне осталось всего двести восемьдесят человек, каждый боец на счету. Я очень раздосадован, и вместо Джима мне под начало отдают Лука Хинмана.
      — Лук совсем вымотался, — говорит Вулф. — Такая работа ему в самый раз, он долго пробыл на передовой. Вот только есть ли у него журналистский опыт?
      — Он хороший писатель, — говорю я. — Он работал в газете. (И то и другое ложь.)
      Решено, Лук будет замещать меня, пока я съезжу в Барселону, а потом станет моим помощником; я рад, что рядом со мной будет Лук, он славный парень, надежный товарищ, и в моей душе он каким-то образом занимает место Аарона.
      Когда тусклый свет зари проникает в еле ползущий обшарпанный поезд, я вижу, что купе битком набито крестьянами. Напротив меня сидит молоденькая девушка, очень недурная собой, ее колени касаются моих колен. На ней поношенное платьице, ее голые руки и ноги не отличаются чистотой, но лицо у нее приятное. Она улыбается мне, угощает меня лесными орехами из бумажного пакета. Я благодарю ее.
      — Вы устали, товарищ, — говорит она. — Вы заснули.
      — Да.
      — Вы едете с фронта?
      — Да.
      — Ingl?s?
      — Нет. Norteamericano; de los Estados Unidos .
      — Мой жених — интернационалист, — говорит она. — Может, вы его знаете? Он повар в Одиннадцатой бригаде.
      — Нет, — говорю я.
      В Барселоне она сходит на первой же остановке, и я с сожалением расстаюсь с ней; я схожу на следующей, но девушка остается в моей памяти, и я думаю: интересно, где может быть сейчас ее жених.
      Гостиница «Мажестик», в которой живет Эд Рольф, в нескольких кварталах от вокзала, и Эда я застаю в постели — всего восемь утра. Переход к мирной обстановке слишком внезапен — я ошарашен, подавлен обилием впечатлений. У Рольфа тихий, чисто прибранный, хорошо обставленный номер, только по бумажным полоскам, крест-накрест наклеенным на окнах, можно догадаться, что идет война. Эд заказывает кофе; его приносит мальчишка в ливрее; к кофе у Эда водится и сахар, и сгущенка. Водится у него и французский шоколад, и «Честерфилд», и масло, и джем. (Иностранные корреспонденты посылают во Францию за продуктами машину.) Эд разрешает мне принять ванну. Я, не скупясь, лью обжигающе горячую воду, вытираюсь мохнатым полотенцем шириной с простыню. Нежась в ванне, я чувствую, что отныне буду относиться к ванне совсем иначе, чем прежде. И не только к ванне, а и к глубоким уютным креслам, к кроватям, к комнатам, где полы устланы коврами, к зеркальным шкафам. На Эде отличный штатский костюм; Эд хорошо выглядит. За окном слышны веселые голоса ребятишек — они резвятся в залитых солнцем садах, размещенных на крышах домов. Во дворе растут стройные пальмы, голубое небо кажется мирным. Тут я вспоминаю, что оставил свои рукописи в купе, и опрометью кидаюсь на вокзал.