А ведь я совсем не знаю их, думаю я, ничего не знаю о них. Рядом со мной худой, поджарый Хэнк Уэнтворт — он откуда-то со Среднего Запада, отличный лесоруб, хороший профсоюзный работник, антифашист. Большую часть жизни он провел в лесу; он часто шутит, сохраняя при этом полную серьезность, и, пожалуй, чаще, чем следует, напивается; Хэнк никогда не говорит о себе. А вот — Милт Вулф, верзила с длиннющими усами, в немыслимой черной накидке и вязаной шапке, а вот печатник Рушьяно, а вот Табб — тоже печатник, а вот профсоюзный организатор Лук Хинман и Хэл — оба они с Западного побережья, а вон — тот испанский парнишка, что все зовет маму, и Сид из Огайо, и Джонсон с Юга, и многие-многие американцы с Запада, из Новой Англии, Чикаго, Флориды, Филадельфии, Миннесоты, Техаса. Прежде они не были знакомы, но сейчас нет людей ближе, чем они; каждый из них сам по себе, и в то же время они едины; они делятся всем — и тем, что в избытке, и тем, чего не хватает, — не зная ничего друг о друге. Что привело их сюда? (Я вижу: вот Лук, рослый, сухощавый, оглядываясь по сторонам, спускается в долину.) Вера, убежденность, что это такое? От чего пришлось отказаться этим людям? От своего прошлого, а вполне возможно, что и от будущего; они привезли сюда с собой свою тоску, свои сомнения. Про этих людей никак не скажешь, что они выкованы из железа, и тем не менее они герои. Среди них моряки и швейники, чиновники и художники, студенты и отцы семейств. Прибегнуть к избитой фразе и сказать, что «их объединяет общее дело», — значит сказать все и не сказать ничего. На фронте отвлеченные идеи недолго держатся в голове. Только временами ощущаешь, что идея не исчезла, что она стоит за всем, что ты делаешь, что она заставляет тебя выполнять твои обязанности, и выполнять их хорошо. Об этом не принято говорить, это подразумевается само собой. Хэнк во сне дергается и отчетливо произносит: «А мне котлету на ломте черного хлеба и побольше луку».
      Весь день мы проводим под сосенкой, клюем носами, дремлем, просыпаемся, обозреваем долину; нас мучит голод, мы совсем одни, но мы знаем, что наши товарищи где-то рядом, хоть их и не видно. Солнце закатывается за холмы на западе, и мы, несмотря на усталость, голод, лишения, снова думаем об этой прекрасной стране, о ее людях с худыми страстными лицами; о детях, выпрашивающих хлеб на улицах Барселоны, Валенсии и маленьких городишек. Мы ехали за тысячи миль, чтобы сделать все, что в наших силах, для этих людей, но мы стесняемся говорить о них, боимся показаться сентиментальными. Однако за всем, что мы делаем, стоят эти люди. (Я вижу: вот Лук возвращается из дозора — даже издали заметно, что он чуть не падает от усталости, но он, как всегда, зорко смотрит по сторонам.)
      В воздухе пахнет сосновой смолой, нагретой солнцем полынью, из нашего укрытия видны изрезанные террасами холмы, беспорядочные груды скал и похожие на бутафорские замки нагромождения облаков. Война кажется далекой, нам не хочется думать о том, что происходит сейчас на других участках нашего фронта; канонада звучит отдаленным громом, благозвучным и ничуть не грозным; вдалеке гудят, но не показываются самолеты; лишь изредка где-то в стороне прострекочет пулемет — безобидные, сладостные для слуха звуки…

* * *

      …К вечеру этого бесконечно тянущегося дня мы видим, как в долину проворно сбегает Мануэль, он что-то несет в руке; когда он подходит к месту, где сходятся холмы, мы машем ему. Наши товарищи с соседних холмов спускаются к Мануэлю, тогда мы тоже разминаем онемевшие ноги и тянемся вниз. Мануэль терпеливо ждет, когда мы приближаемся к нему, он запускает руку в газетный кулек и выдает каждому по пригоршне лесных орехов. Мы жадно щелкаем их. «Мы выступаем», — говорит он. Мы идем следом за ним, выходим из долины на грунтовую дорогу.
      Мы поминутно озираемся по сторонам, нас не покидает тревожное чувство, будто опасность подстерегает нас на каждом шагу. Впереди на дороге видно скопище людей — одни из них стоят, другие сидят, третьи валяются на земле около большого беленного известью дома, где размещен перевязочный пункт нашей бригады. Никто ничего не говорит, никто не задает вопросов, но всем ясно: нас перебрасывают, и перебрасывают спешно. Табб сидит у обочины, русский ручной пулемет лежит рядом с ним. Его потешная физиономия обросла щетиной, руки черны от грязи; он молчит. А со всех сторон раздаются оглушительные команды — бойцы кучками снуют взад-вперед, пробираются между свалившимися от усталости людьми, разыскивают свои подразделения.
      — Первая рота, ко мне!
      — Разведчикам и пулеметчикам выйти вперед!
      — Cola! Cola! — шутят испанские бойцы, опираясь на винтовки.
      Кто-то бросает:
      — В Пятнадцатой бригаде все не как у людей.
      Я прохожу к голове суматошной колонны, Лук и Хэл уже здесь: они сидят у обочины дороги, я подсаживаюсь к ним. Кидаю взгляд на крохотный окурок, который держит в своих длинных пальцах Лук, и он тут же протягивает его мне. Хэл глядит себе под ноги, чуть дальше Милт Вулф держит совет с Мерриманом и Дораном (из штаба бригады); в своей длинной черной накидке, заляпанной рыжей грязью, он кажется вдвое выше. Они изучают карту. Милт оборачивается к бойцам, вскидывает руку и командует: «Batall?n! A form?r!» Темнеет. Милт машет рукой, говорит: «Пошли!» — и те, кто сидят, и те, кто валяются по обочинам, кряхтя, поднимаются с земли сами, поднимают свои пожитки, и в клубах пыли плетутся по разбитой дороге вниз по склону. Голова колонны останавливается, от неожиданности люди валятся друг на друга. Слышны сердитые голоса: «Полегче там со штыком!» — «Убери свои ноги!» — «Давай пошевеливайся». Колонна снова приходит в движение и сползает со склона на шоссе.
      Едва очутившись на ровной дороге, мы снова строимся, берем винтовки на плечо и снова их опускаем. Люди так вымотаны, что у них даже нет сил опустить на землю деревянные ящики с боеприпасами. Мысль о самолетах не дает нам покоя — ведь мы стоим на самом виду, — и мы поглядываем то вверх, то по сторонам. Хэл знаком подзывает меня к голове колонны и говорит: «Командование батальона идет всего в нескольких метрах за тобой. Я ухожу вперед, ты будешь поддерживать связь между нами». Его голубые глаза слезятся, веки воспалены. Я рад-радехонек, что меня не засунули фланговым, как Лука: я так вымотался, что у меня не хватило бы сил носиться вверх-вниз по холмам, обступившим шоссе с обеих сторон, да еще поспевать за батальоном, который шагает по ровной дороге. Мы идем на юг к Гандесе, оставляя позади позиции, занятые нами вчера утром. Выходит, мы отступаем? Почему? Уже темно, небо над Гандесой освещает один яркий сполох за другим, оттуда доносятся раскаты грома.
      — Связной! — кричит Хэл, и я трушу вперед, патроны подскакивают у меня в карманах. — Вот то самое место, откуда мы вчера утром двинулись на свои позиции, — говорит Хэл, и я трушу обратно к Вулфу. Жаль, что нельзя подождать, пока он подойдет сам. Наконец в темноте вырисовываются очертания его высокой фигуры, я говорю:
      — Вулф?
      — Угу.
      — В дозоре Бесси. Вот то самое место, откуда мы вчера утром двинулись на свои позиции. — Поворачиваюсь кругом и иду назад к Хэлу. По пути встречаю Табба — он тащит на плече «Дегтярева»; следом за ним Сид, Мойш Таубман и Джонсон несут диски. Встречаю и других пулеметчиков из бригадной пулеметной роты; согнувшись в три погибели, они волокут съемные части своих станковых «максимов», металлические патронные ящики. Эх, воспользоваться бы темнотой, влиться в колонну и передохнуть хоть немного от разведки.
      — Связной! — слышу я голос Хэла. — Связной, куда к черту ты запропастился?..

* * *

      …Батальон сворачивает с шоссе налево, выходит на грунтовую дорогу и располагается на привал. Бойцы падают кто где стоит и мигом засыпают. Табб лежит, обняв пулемет, как ребенок игрушку; когда я прохожу мимо, он окликает меня.
      — Слышь, Бесс, — говорит он. — Чего бы тебе не пойти в наше пулеметное отделение?
      — Я разведчик. Кто мне разрешит скакать с места на место?
      — А какая разница, — говорит он. — Я при встрече скажу Дику, что прошу отдать тебя мне. Под мою ответственность.
      Я понимаю, что ему нужен человек таскать боеприпасы, ну и пусть — все лучше, чем носиться сломя голову туда-сюда ночи напролет. К тому же разведчиков и так хватает — их человек шесть, не меньше, как-нибудь до утра обойдутся без меня.
      — Идет, — говорю я.
      Мы лежим на обочине в непроглядной тьме, накрывшись Таббовым пончо, и докуриваем по очереди окурок. Вокруг спят разведчики, пулеметчики; тихо, только вдалеке раздаётся глухой стрекот пулемета; темно, только вдалеке сверкают вспышки орудий, но эти вспышки не разгоняют темноту. Я чувствую: творится что-то неладное. Чувствую, мы отступаем. Чувствую: вот оно, повторяется то самое, что бригада уже раз пережила прямо перед тем, как мы в нее влились.
      — Что происходит? — говорю я. — Куда мы идем?
      — Не знаю. (Но я-то знаю, что мы с Таббом думаем об одном.)
      — Мочи моей больше нет, — говорю я.
      — Yo tambi?n .
      — Похоже, мы отступаем.
      — Ерунда, — говорит Табб. (Но я знаю — он врет.)
      Мы долго так лежим и, наверное, засыпаем, потому что нас одновременно будит голос Хэла:
      — Нечего сказать, хороши разведчики. Батальон ушел без нас, вы отстали от своих.
      Раздаются и другие голоса.
      — Да как же так?
      — Куда ушел батальон?
      — Не было приказа.
      — Ты нам говорил ждать здесь, вот мы и ждали.
      — Кончайте, — говорит Хэл, идет в лачугу без крыши чуть поодаль от дороги и при тусклом свете карманного фонаря вместе с другими разведчиками изучает карту.
      Они совещаются долго, но мы с Таббом настолько устали, что у нас нет сил пойти узнать, в чем дело. Услышав команду, мы просыпаемся, не торопясь встаем, плетемся за направляющими, Табб тащит диски, их раньше нес наш негр, Джонсон, я — пулемет. Мы рады, что нас ведут; мы не оспариваем приказов, не интересуемся, куда идем. Мы изо всех сил стараемся не отстать от Лука и Хэла — они уже свернули с грунтовой дороги в поле, взбегающее по холму. Вдали раздается канонада, мы еле волочим ноги, все мышцы ноют, мы то и дело зеваем, перекидываем груз с одного плеча на другое.
      Так оно и есть, думаю я, все повторяется снова, а мне хоть бы хны. Мысль о том, что нас ждет, когда нашей ораве — в ней человек восемьдесят, не меньше, — придется прорываться через фашистские позиции, меня не волнует. Воображение ничего мне не подсказывает, ничего не рисует. Я только знаю, что каждый шаг, мешкотный, усталый, приближает нас к месту, где мы или одержим победу, или потерпим неудачу, и притом роковую. Джонсон берет у меня «Дегтярева», я иду следом за Таббом, впритык к нему, кряхчу, вздыхаю. Впереди Табба идет один товарищ, его здесь кличут Шведом (больше нам о нем ничего не известно), он спит на ходу, его поминутно заносит вправо, в сторону от нашего рассыпанного строя. И каждый раз Табб прибавляет шагу, хватает Шведа за руку и возвращает в строй. Швед ничего не говорит, но немного погодя снова упорно сворачивает вправо. Направляющие объявляют привал… Должно быть, совсем поздно; должно быть, скоро утро, а мы начали свой путь — шагали, плелись, останавливались, шагали и снова плелись — еще засветло. Сумка с тремя пулеметными дисками тяжело молотит меня по боку, то и дело съезжает на живот, приходится ежеминутно перетягивать лямку. Ремень винтовки врезается в плечо, оно все в синяках от давешней стрельбы. Джонсон куда-то запропастился, я окликал его час назад — безрезультатно, нет и Сида. Интересно, зачем нам диски, если у нас нет пулемета? Джонсон, наверное, рано или поздно объявится, а вот что делать, если пулемет потребуется нам сейчас…
      Донимает собственный запах: чудно — днем, как ни потей, никогда не чувствуешь своего запаха, а вот ночью… Тут я замечаю, что иду, высунувши язык, и тихо смеюсь. Вспоминаю, если человек устал, вымотался, про него обычно говорят: «Прибежал, высунувши язык». Я считал, что это только так говорится, и вот тебе на — я и впрямь иду, высунувши язык. Я пытаюсь закрыть рот, но ничего не получается: оказывается, высунувши язык, идти легче. В уме вертится: далеко отсюда мой дом, хоть он скромен, мне славно в нем. Только он далеко-далеко, и мне так без него одиноко, далеко отсюда мой дом… Что поделывают там мои? — думаю я. Что, интересно, они там поделывают? У нас сейчас три, значит, у них десять, дети уже в постели, спят, а я не знаю, больны они или здоровы? Что поделывает она: сидит небось прихлебывает кофе, по вечерам она всегда пьет кофе — выкупает детей, уложит их в постель, а потом примет ванну, наденет пижаму в красный цветочек, свернется калачиком в кресле и читает книжку — слюнит пальцы, переворачивая страницы (меня эта привычка всегда бесила, сам не знаю почему), а может быть, она читает про войну в Испании, далеко отсюда мои дом, и когда же наконец они остановятся и дадут нам поспать…

(2 апреля)

      Мы идем по узкой грунтовой дороге, скоро рассвет, мы отстали от своих, но это неважно, главное — не сбиться с пути: наши должны быть на северо-востоке. Впереди светятся огни, значит, там город. Наша колонна растягивается на полкилометра с лишком, люди еле тащат ноги. Даже когда объявляют привал, некоторые машинально продолжают брести дальше, до них не сразу доходит, что другие уже остановились; тогда они тоже останавливаются и стоят посреди дороги, не в силах решить, где им лечь — справа или слева. Нам не приходит в голову полюбопытствовать, что за город впереди, у кого он в руках (мне, во всяком случае, не приходит), но тут нам бросается в глаза всевозможный солдатский скарб, раскиданный по обочинам, и мы идем поглядеть, что это за вещи.
      Чего тут только нет — винтовки, одеяла, рюкзаки, туго набитые нехитрыми пожитками, которые обычно любят таскать за собой солдаты (смена исподнего, носки, трубка, записная книжка, зубная щетка, запасные alpargatas, куртка). А вот и джутовые мешки — в них банки с рыбными, мясными консервами, вот пакет — в нем большая треска, тяжеленная, протухшая. А вот жестяные тарелки, ножи, вилки, ложки — и мы сызнова обзаводимся хозяйством: свои мы побросали, чтобы не мешали в походе. Бойцы вскидывают на плечи скатки, роются в рюкзаках, снуют взад-вперед, открывают тупыми ножами консервные банки, пригоршнями запихивают еду в рот. А вот и хлеб, и сардины, и патронташи, и амуниция.
      Мне не приходит в голову полюбопытствовать, кто оставил здесь эти вещи: принадлежали ли они фашистам, побросали ли их наши. Я беру себе тарелку, ложку, большой кухонный нож, три банки аргентинской солонины; банки я рассовываю по карманам, тарелку на защелке подвешиваю к поясу, нож засовываю за пояс. Светает, но нас это не тревожит. Поем на следующем привале, решаю я: возиться с банками нет сил.
      Посреди узкой дороги стоит пустой грузовик; к заднему борту прислонены винтовки (русские винтовки), мы находим там в кузове одеяла — я беру себе два, и патронташ — его берет Табб.
      — Как по-твоему, эта винтовка лучше моей? — спрашивает он.
      — А я почем знаю, — говорю я.
      И Табб закидывает обе винтовки за плечо.
      — Интересно, эта штуковина на ходу? — говорит один из ребят, залезает в кабину грузовика, заводит мотор и включает фары. Я стою на подножке; едва грузовик трогается, я спрыгиваю — мне не хочется оказаться впереди своих. Грузовик медленно едет по дороге, группа бойцов расступается перед ним, в свете фар у них бледные, осунувшиеся лица. Вскоре красный глаз заднего фонаря исчезает вдали.
      Слева дорога идет вверх — ее окаймляет насыпь. На насыпи стоят люди, но мы не пытаемся узнать, что это за люди. Они стоят, укутавшись в одеяла, сжимая винтовки, и молчат, мы тоже молчим. Я иду позади Табба, но не вижу его. Немного погодя впереди припускают бегом, вскакивают на насыпь, я стараюсь не отставать. Впритык за мной бежит Таубман.
      Табб бросает вторую винтовку, одеяло и несется во весь опор следом за Луком и Хэлом. Я кричу, что есть мочи. «Табб, — ору я. — Где ты? Я тебя не вижу». Табб оборачивается. «Заткнись», — бросает он на бегу. Мы бежим по полю, на поле вповалку лежат люди, солдаты спят на одеялах прямо на земле, офицеры в двухместных палатках под деревьями. У нас таких палаток нет даже для командиров. К деревьям привязаны лошади, они неспокойно похрапывают в темноте. Я налетаю на спящего, он вскакивает, ругается: «Co?o». «Табб, — кричу я. — Остановись, подожди. Я за тобой не поспеваю!» Табб не отвечает, я бегу, спотыкаюсь, падаю, снова бегу. Напрягаю зрение, пытаюсь разглядеть, что впереди, и тут сзади раздается крик: «Halto! Los Rojos! Halto! Los Rojos!» — я припускаю еще пуще. Перед нами уступом вздымается терраса. Табб взбирается на нее, помогает влезть мне. «Что такое?» — спрашиваю я. «Бросай все, чтоб не мешало», — говорит он, и мы опрометью кидаемся к следующей террасе. Я сдергиваю обе скатки, бросаю нож, тарелку, но винтовку и диски решаю оставить. Теперь ясно слышны голоса позади, щелканье ружейных и пистолетных затворов, свист пуль над головой. Мы припускаем к следующей террасе, вскарабкиваемся на нее, потом на другую, на третью и так далее. Сейчас я умру, думаю я, сил моих больше нет, я не выдержу, не выдержу, не выдержу… Слышу, как впереди стонут на бегу, понимаю — мне нельзя от них отставать, даже не столько я это знаю, сколько мои ноги знают это помимо меня; они несут меня дальше, хотя тело мое с каждым шагом становится все тяжелей, ему хочется упасть, опуститься на землю, но ноги несут меня дальше и дальше.
      Уже светло, когда мы добираемся до поросшей редким лесом вершины холма и заползаем в густой кустарник. Плюхаемся на землю, отдуваемся, валимся навзничь, хватаем ртами воздух; издалека доносятся глухие выстрелы и непривычное пение.
      — Марокканцы, — говорит Хэл.
      Мы садимся, смотрим друг на друга, нас всего четверо: Лук, Хэл, Табб и я. Я вытаскиваю банку солонины, в дно банки вделан ключ, я открываю банку, разрезаю солонину на четыре части и раздаю.
      — Отколи-ка ты лучше звезду с пилотки, — говорит мне Хэл.
      Табб смотрит на меня. Мы откалываем республиканские звездочки от пилоток.
      — Надо бы бросить винтовки, — говорит Хэл, — Налегке бежать быстрей.
      Никто ему не отвечает, Мы молчим, прислушиваемся к непривычному пению, доносящемуся откуда-то слева; следим, как лучи солнца пронизывают густой кустарник. Нам не по себе.
      — Олух ты этакий, — говорит Табб. — Ну чего ты разорался?
      — Откуда мне знать, — говорю я.
      — Мы ведь бежали через их лагерь.
      — Откуда мне знать.
      Лук и Хэл смотрят на меня, но тут раздаются шаги, шелест сухих листьев, хруст веток; шаги приближаются, вот они уже над нами. Хоть винтовки и при нас, однако, когда из кустов появляются два солдата и наставляют на нас пистолеты, мы не успеваем вскочить, а сидим как сидели.
      — Qu? Brigada? — говорит один из них, губы у него сжаты, глаза испуганные, но решительные.
      Наступает молчание.
      — Qu? Brigada, tu? — задаем мы встречный вопрос. И правильно делаем.
      — La Trece , — отвечают они.
      — Quince , — говорим мы, и они с облегчением вздыхают.
      Похоже, мы все вздыхаем с облегчением. Они садятся рядом, у них есть с собой табак…

* * *

      …Земля здесь напоминает гармошку — холм идет параллельно холму; склоны холмов поросли соснами, дубами, они темны от полыни, бугристы от камней. Внизу под нами, в baranco , собирается в эвакуацию крестьянская семья, ее многочисленные члены снуют взад-вперед, выносят из убогой лачуги матрасы, утварь, наваливают пожитки в повозку, запряженную осликом (когда приходится покидать свой дом, первым делом всегда увозишь постель). Увидев, что к ним с холма спускается шестеро вооруженных солдат, они цепенеют от ужаса и, только услышав наше «Salud», приходят в себя. Они дают нам воды и кулек лесных орехов; они считают, что Мора-де-Эбро все еще в руках законного правительства, они советуют нам взять долиной влево — так рукой подать до шоссе.
      Мы единодушно решаем идти не проторенными тропами, а карабкаться по холмам, держа курс на северо-восток. Солнце высоко в небе. Оно начинает припекать, мы бросаем остатки снаряжения — сумку с пулеметными дисками, бумажные пакеты с патронами (оставляем про запас только одну-две обоймы), сменную одежду.
      — Куда мы идем? — говорю я.
      — К Море, — говорит Лук.
      — А ты уверен, что наши еще там?
      — Не уверен.
      — Тебе не кажется, что нам лучше сейчас отоспаться, а идти ночью?
      — Прекрати задавать дурацкие вопросы.
      С холма хорошо видна белесая бетонированная дорога, вьющаяся между холмами. Полотно ее поблескивает, над ним волнами колышется раскаленный воздух. На дороге нет никакого движения; мы боимся, что нас заметят, однако, пока хватает духу, наблюдаем за дорогой, но никакого движения по-прежнему незаметно. Край выглядит заброшенным — кругом ни живой души; если б не дорога, он казался бы и вовсе необитаемым. Мы спускаемся с холма на дорогу, безлюдье нагоняет на нас тоску. Располагаемся в тени раскидистого дерева, смотрим на дорогу — голая, бетонированная полоса, белесая, пустая. В ней есть что-то пугающее, мы никак не решаемся ступить на нее.
      — Чем-то все это напоминает мне Калифорнию, — говорит Лук Хэлу. — Помнишь Дот? Ух и носились мы тогда по дорогам и поддавали крепко.
      — Что-то в этой дороге есть жутковатое, — говорю я.
      Лук смеется и говорит:
      — Вот именно. (У меня дар замечать очевидное.)
      Мы пересекаем дорогу, скатываемся с крутой насыпи вниз, к пересыхающему руслу реки, окунаем разгоряченные головы в воду. Моем руки, лица, пьем, мочим в воде шапки, а вот башмаки не решаемся снять — боимся, что потом не удастся их натянуть. Ноги у нас распухли, сбиты до крови. На другом берегу реки снова вздымаются горы, почти отвесные, устрашающие. Когда мы в последний раз спали? Мне кажется, давным-давно. А ведь бывало — просидишь за разговором ночь напролет, а утром отправишься на работу, и снова просидишь за разговором ночь напролет, а утром снова на работу, и снова просидишь за разговором… Красота вокруг поразительная, даже несмотря на крайнюю усталость, мы не можем не любоваться ею: холмы эффектно громоздятся друг на друга — театральная декорация, да и только, и мне вспоминается, как перед рассветом, незадолго до того как нас занесло в фашистский лагерь под Вильяльбой, я услышал в ночи птичье пенье — мелодичное, чистое, звонкое — и застыл на месте.
      По словам крестьян, отсюда шестнадцать километров до Мора-де-Эбро. А что, если наши оттуда уже ушли? Табб еле передвигает ноги, на его потешной физиономии уныние. Мы все едва живы, движемся как в кошмаре. Что нас ведет? Это не назовешь ни волей, ни решимостью; нас ведет не ум, а тело, и мы будем идти до тех пор, пока не придется остановиться.
      Первым на холм взбирается Лук, с холма видно, как внизу по глубокому оврагу ходят люди. Следом за Луком идет Хэл, позади тащимся мы с Таббом. Двое парней из XIII бригады полны бодрости, они далеко обогнали нас. Мы находим банку солонины — она ослепительно сверкает на солнце, — открываем ее. Мясо соленое, но я еще долго несу банку, мне жалко выбросить ее (а от усталости кусок не лезет в горло). Внизу неожиданно появляются люди, множество людей — нестройными колоннами они бредут через горы, карабкаются по холмам, ведущим к Эбро. «Это наши», — говорит Лук. Мы спускаемся с холма и вливаемся в одну из колонн. В колоннах идут немецкие, французские, итальянские добровольцы; они не говорят по-английски; они куда бодрее нас. Приземистые светловолосые крепыши немцы, обливаясь потом, молча волокут вверх-вниз по склонам станковые «максимы», мы присаживаемся, пропускаем их вперед, изумленно смотрим на них. По их лицам стекает пот, они пыхтят, отдуваются, но неуклонно идут вперед, глядя в землю прямо перед собой, лишь временами перекидывая тяжелую ношу с плеча на плечо. Они обогнали нас, вот они уже карабкаются на следующий холм; и тут Хэл говорит: «Какого черта, давай спустимся обратно на дорогу». Мы спускаемся, тянемся гуськом по пустынной дороге. Лук по-прежнему впереди, он смотрит прямо перед собой. Я гляжу на небо: не появятся ли самолеты, оборачиваюсь на Табба — голова у него поникла, руки болтаются, на Хэла — он плетется далеко позади, безвольный слюнявый рот полуоткрыт, воспаленные глаза прищурены — солнце слепит так, что больно смотреть. Хэл прихрамывает. Далеко позади слышатся громовые раскаты орудий (уж не в Гандесе ли?) и пронзительный вой пикирующих самолетов…

* * *

      По окрестностям маленького городишка на Эбро в растерянности слоняются толпы оборванных, обескураженных людей. «Где Мак-Папы?» — спрашивают они. «Где англичане?» — Q? est la Quatorzi?me?» — «Wo ist die Elfte?» — «Пятнадцатую бригаду не видали?»
      Бойцы отдыхают, отсыпаются на полях по окраинам города; осаждают intendencia , разместившееся в складских помещениях неподалеку; просят выдать им продовольствие, их просьбы незамедлительно выполняются — правда, к нашему приходу запасы уже иссякли. Бойцы набивают животы сгущенным молоком, шоколадом, консервированными сардинами, тунцом, солониной, хлебом. Я засекаю грузовик какой-то неизвестной части, прошу выдать нам еду и получаю отказ. Я произношу все известные мне слова на трех-четырех языках, канючу, угрожаю, и в результате получаю глиняный кувшин с холодным кофе, две банки мясных консервов, плитку шоколада и три пачки «Голуаз блё» (не в силах противиться искушению, я припрятываю одну пачку про запас в карман, остальные две делю поровну). Мы забираемся на обнесенный забором участок, почти сплошь загаженный, и на целых два часа проваливаемся в сон; просыпаемся мы только под вечер. Говорят, что сюда идут фашисты, но нам хоть бы хны. Говорят, что их танки на подходе, но нам и на это наплевать. Здесь нет ни командиров, ни начальства, нет даже сборного пункта.
      По ту сторону дороги расположилось отделение батальона Маккензи-Папино; мы все время напряженно вслушиваемся, не зазвучит ли где английская речь, поэтому довольно быстро обнаруживаем его. Мак-Папы предлагают, пока мы не отыщем своих, присоединиться к ним; они говорят: «А вы не знаете, где линкольновцы?» — «Мы и есть линкольновцы», — говорим мы. «Рады познакомиться», — говорят они. Мы ложимся прямо на землю и спим несколько часов кряду; когда мы просыпаемся, уже светает. Ходят слухи, что линкольновцы разбиты наголову, что они удерживают оборону выше Гандесы, что они окружены в Гандесе, что они прорвались на юг и вышли к Средиземному морю в районе Тортосы. В предрассветной мгле мы битый час учимся управляться с чешским ручным пулеметом: энергичный канадец, командир отделения, решает послать нас в дозор на гору в нескольких километрах за Морой.

(3 апреля)

      Когда солнце поднимается и начинает припекать гору, мы засыпаем — бодрствовать дальше нет сил. Табб лежит чуть ниже, справа от меня по склону. Хинман и Хэл тоже где-то здесь, на горе; предполагается, что мы будем следить за дорогой, предупредим наших, когда танки пойдут на Мору. Танков мы так и не видим, зато с горы видно, что вдалеке вовсю свирепствуют артиллерия и авиация. Похоже, бой идет в районе Гандесы. Из долины, зажатой горами, высоко в небо взвиваются клубы черного дыма. Мы слышим гул самолетов, но самих самолетов не видим. Хотя отсюда до Гандесы почти двадцать пять километров, гром и грохот оглушают нас. Но мы не следим за боем; мы спим, прислонясь к стволам деревьев.
      Проснувшись, мы спускаемся с горы на дорогу — мы оставили там грузовик, реквизированный Мак-Папами. Соседний дозор передает нам, что фашистские танки на подходе — лязгая гусеницами, они движутся на Мору. Мы скатываемся с горы, с хохотом и криками вскакиваем в грузовик, усталость и тревога переходят в истерическое возбуждение. Грузовик мчит к Море со скоростью семьдесят, а то и больше миль в час и на подступах к городу чуть не врезается в баррикаду. Мы вылезаем из грузовика и вливаемся в толпу бойцов, бредущую к реке. Входим в город, из которого все гражданское население эвакуировали, идем по его мощеным улицам. Двери домов распахнуты настежь, дома разграблены. Из домов выбегают бойцы, они тащат живых кроликов, голубей, цыплят, гусей, бутылки вина и коньяку. Бойцы сидят прямо на мостовой — они не в силах продолжать путь. Дико видеть, как в цивилизованном городе люда мочатся прямо на тротуары. Навстречу нам идет боец, он несет огромную миску свежеприготовленного салата и сует салат ложками в рот каждому, кто попадается на его пути.
      Мимо проезжает санитарная машина; Хэл, у которого отказали ноги, садится в нее, и машина скрывается из виду. Перед домом, куда временно протянута телефонная связь, мы встречаем Гарфилда; он в дымину пьян, размахивает бутылкой коньяку. Завидев нас, он со слезами на глазах бросается нам навстречу. Целует всех по очереди, без конца повторяет:
      — Ох, до чего ж я рад вас видеть! Боже ж ты мой, до чего я рад вас видеть! Вот ужас-то? Вот кошмар-то? Не думал я, что доведется побывать в такой передряге.
      — Где ты был все это время? — говорим мы.
      — С бригадной sanidad , — говорит он, — я работал на сортировке раненых. Знаешь, что это такое? Это мясорубка: раненые прибывают, ты отправляешь их в тыл, они снова прибывают, ты снова отправляешь их в тыл — кругом кровь. Кровь и кишки. Нас бомбили, представляешь, перевязочный пункт бомбили? Это было грандиозно и одновременно жутко. Держи, — говорит он, шарит в кармане и протягивает мне индивидуальный пакет шведского производства. — Берег специально для тебя. — Он обнимает меня, целует, плачет на моем плече.
      — Я и не ожидал увидеть тебя в живых, — говорит он. — Ну как ты, Ал? Как ты? Тебя не ранило? Ты молодец, — говорит он. — Я, еще когда мы на пароходе плыли, понял, что ты молодец. С тобой будет полный порядок, — говорит он.
      — Знаю, — говорю я.
      — Им тебя нипочем не убить, — говорит он. — Тебе фартит.
      — Нипочем, — подтверждаю я.
      — Давай выпьем. Я пьян. Пьян в стельку.
      — Вижу, — говорю я.
      В большой подвал, где размещена временная телефонная станция, набилось множество людей, они пьют, разговаривают. Телефонист слушает. «Oiga! — говорит он. — Oiga! Diga! Diga! Гарфилд достает вино, коньяк, свечи (он утверждает, что свечи нам понадобятся и что он раздобыл их специально для нас), лесные и грецкие орехи, мармелад, «Честерфилд». «У меня их навалом», — говорит он.
      — Tanques? — повторяет телефонист. — Tanques, verdad? Tanques, q?e vienen? Fascistas? Si, si. Comprendido. Terminado .