Приземистый парень не лишенным учтивости тоном спросил:
      – О чем вы думаете, сеньор?
      – О том, что я стар, – ответил Видаль. И мгновенно спросил себя, не слишком ли он неосторожен. Кончится тем, что он навлечет на себя неприятности.
      – Простите, – возразил приземистый, – но, по-моему, то, что вы говорите, нелепость. Вы старик? Нет. Я вас поместил бы в зону, которую этот болтун Фаррелл называет ничейной землей. Молодым вас нельзя назвать, но и старым – решительно нельзя.
      – Штука в том, – заметил Видаль, – чтобы кто-нибудь из этих одержимых, которых так распустили, не ошибся.
      – Я бы сказал, что ошибки маловероятны, хотя – я этого не отрицаю – возможны, – согласился приземистый и тут же пояснил: – По причине разгула страстей.
      Видаль снова пал духом и затосковал о прежнем своем неведении того, что творится. Его беседа с парнями показалась ему жалкой попыткой снискать их милость.
      – Извините, – пробормотал он и, чтобы вздохнуть свободней, перешел к своим друзьям.
      – Вот мы посмотрим на правительство в момент истины, – с пафосом ораторствовал Рей. – Когда оно заплатит свои долги.
      – Учти, что этого момента придется подождать, – предупредил Аревало. – Даже если восстановят порядок, нам не заплатят.
      – Где Джими? – спросил Видаль.
      – Не перебивай, – сказал Данте, конечно ничего не расслышав. – Мы обсуждаем денежные дела. Вопрос о пенсиях.
      – Правительство еще подумает, платить ли их, – настаивал Аревало.
      – Признаем, сеньоры, – вставил большерукий господин, – чтобы дать распоряжение о выплате пенсий, требуется большое мужество. Мера непопулярная, и логично, что ей будут сопротивляться.
      – А исполнение обязательств разве пустяк? – спросил Рей.
      – На днях, – вмешался остролицый, – я слышал разговор о плане компенсации: пожилым людям предложат землю на Юге.
      – Скажите лучше попросту и честно, что всех стариков сошлют, – сказал Данте.
      – Как пушечное мясо, – уточнил Рей.
      – Чтобы воспрепятствовать возможной инфильтрации наших братьев чилийцев, – прибавил Аревало.
      – Где Джими? – спросил Видаль.
      – Как это – где? – спросил Аревало. – Он же вышел из дому, чтобы тебя позвать. Разве вы не встретились?
      – Может, он пошел в уборную? – спросил Видаль.
      – Я видел, как он вышел из дому, – подтвердил Рей. – Через эту дверь. Он сказал, что идет за тобой.
      – Джими – настоящий лис, – пояснил Данте. – Ему невтерпеж долго сидеть на таких сборищах, и при первой возможности он убегает домой, в свое логово.
      – Он сказал, что идет за тобой, – повторил Рей. – Я его не видел, – сказал Видаль.
      – Настоящий лис, – повторил Данте. – Убежал домой, в свое логово. Мы же его знаем не со вчерашнего дня.
      – Беднягу Нестора мы тоже знали всю жизнь, – возразил Аревало. – Пойду проверю, дома ли Джими.
      – Я с тобой, – сказал Рей.
      – Соболезнования как будто уже принесены, – улыбаясь, проговорил остролицый. – Я бы не стал беспокоиться, он скоро вернется.
      – Нет, пойду я. Он вышел позвать меня, так что пойду я, – сказал Видаль.
      – Ладно, – сказал Аревало. – Пойдем вдвоем. Аревало надел плащ, а Видаль накинул свое пончо.
      На пороге они на минуту остановились, вглядываясь в темноту, потом вышли.
      – Не то что я боюсь, – объяснил Видаль, – но неприятно, когда на тебя нападут врасплох.
      – Еще хуже – ждать нападения. Кроме того, я не хочу предоставлять этим кретинам инициативу в вопросе моей смерти. Признаюсь, что смерть от болезни меня тоже мало прельщает. Пустить себе пулю в лоб или выброситься из окна – пренеприятная, должно быть, штука. Или, к примеру, уснешь с таблетками и вдруг захочешь проснуться – что на это скажешь?
      – Не продолжай, не то еще выберешь кретинов – правда, эти двое мне сказали, что нас не зачислили в старики.
      – Значит, не такие уж они кретины. Они поняли, что никакой старик не считает себя стариком. И ты им поверил? Они хотят внушить нам доверие, чтобы, мы им не доставили хлопот.
      – Как по-твоему, я поступлю очень плохо, если рискну?
      – Ты это о чем? – спросил Аревало.
      – Деревья в темноте так заметны. Уж наверно, у меня будет жалкий вид, если сейчас на меня нападут.
      Видаль помочился у дерева. Аревало, последовав его примеру, заметил:
      – Это от холода. Холод и годы. Одно из самых частых занятий в нашей жизни.
      Дальше пошли в более бодром настроении.
      – Один из парней мне объяснял… – начал Видаль.
      – Прыщеватый?
      – Нет, тот, что пониже, с лицом как у окуня.
      – Ну, это все равно.
      – …объяснял мне, что в основе этой войны со свиньями лежат разумные причины.
      – И ты ему поверил? – спросил Аревало. – По разумным причинам не убивают людей.
      – Они говорили о росте населения и о том, что количество никчемных стариков все увеличивается.
      – Люди убивают от глупости или от страха.
      – И все же проблема никчемных стариков не фантазия. Вспомни мать Антонии, женщину, которую прозвали Солдафоном.
      Аревало, не слушая его, твердил свое:
      – В этой войне мальчишки убивают из ненависти к старикам, какими они сами станут. Ненависть от страха…
      Холод заставил их ускорить шаг. Чтобы не проходить возле костров, они – будто в молчаливом сговоре – сделали крюк в несколько сот метров и подошли к участку, где фонари не были разбиты.
      – При свете, – заявил Видаль, – эта война со свиньями кажется немыслимой.
      Они подошли к дому Джими.
      – Здесь все спят, – сказал Аревало.
      Напрасно искали они в окнах хоть одну светящуюся щель.
      – Позвоним? – спросил Видаль.
      – Позвоним, – ответил Аревало.
      Видаль нажал на кнопку звонка. Где-то в глубине темного дома послышался звон колокольчика. Они подождали. Через несколько секунд Видаль спросил:
      – Что будем делать?
      – Звони еще раз.
      Видаль опять нажал на кнопку, и опять они услышали дребезжащий звук колокольчика.
      – А что, если Данте прав и он попросту спит? – спросил Видаль.
      – Дурацкое положение. Получается, мы с тобой два паникера.
      – Ну ясно, если с ним что-то случилось…
      – Ничего с ним не случилось. Он спит. Старый лис.
      – Ты так думаешь?
      – Да. Уйдем, чтобы не выглядеть паникерами.
      Вдалеке горел костер. Видалю вспомнилась картина, которую он видел в детстве, – Орфей или какой-то дьявол, объятый адским пламенем, играет на скрипке.
      – Какая глупость, – сказал он.
      – Что?
      – Ничего. Костры. Все.

      Возвратясь в дом Нестора, они заметили, что у друзей озабоченный вид.
      – Здесь что-то случилось, – шепнул Аревало.
      – Вот этот появился, – объяснил Видаль, указывая на племянника Больоло.
      «Всякий новоприбывший, – подумал он, – обновляет печаль. Я проверил. Те, кто уже собрались на бдение, подчинились ходу вещей: жизнь продолжается, ничего другого не остается, как чем-то отвлечься; однако новоприбывшие опять привлекают внимание к покойнику». И как бы сквозь сон услышал слова Данте:
      – Говорят, что Джими схватили.
      – Кто говорит? – спросил Аревало.
      – Такой слух, – подтвердил племянник Больоло, – идет в молодежных кружках.
      Рей издал что-то вроде глухого рычанья, заметно побагровел, запыхтел. «В гневе он, наверно, превращается в зверя, в настоящего свирепого быка», – подумал Видаль и сразу же горько пожалел, что он и Аревало проявили такую нерешительность. Они не должны были возвращаться, не выяснив, дома ли Джими.
      – Мы были недостаточно настойчивы, че. Всего лишь два раза позвонили.
      – А если бы и проявили настойчивость, – рассудил Данте, – и выяснили, что Джими нет дома, тоже не много бы успели: только переполошили бы женщин.
      – Уж взялись, надо было довести до конца, – возразил Видаль.
      – Бедняга сказал, что идет позвать тебя, – объяснил Рей. – Вышел вот в эту дверь. Больше мы его не видели.
      Видаль отвел племянника Больоло на другой конец столовой и сказал ему твердо:
      – Говорю с вами конфиденциально. Если правда, что Джими схватили, постарайтесь встретиться с похитителями и, пожалуйста, скажите, чтобы они его отпустили. Если будут возражать, скажите, чтобы поговорили со мной.
      – Но подумайте, как я могу с ними связываться? – спросил племянник жалобным тоном.
      «Неужели я поддался импульсивному порыву? – подумал Видаль. – Но я должен был что-то сделать для Джими. Я тогда стоял как дурак и смотрел в это дурацкое окно и подверг его опасности. А теперь вышел показать свою храбрость, а его похитили».
      Он вернулся к друзьям. Рей, величественный в своем гневе, что-то проворчал о сыне Нестора и о племяннике Больоло.
      – Что ты говоришь? – спросил Данте с улыбкой.
      – Что? Не слышу.
      – По правде сказать, это подозрительно, – сказал Аревало. – Молодежные активисты сообщили ему об этом чересчур быстро.
      Видалю вспомнилось, как Нестор гордился своим 90
      сыном. Потом он подумал об Исидорито и спросил себя, знает ли сын про последние убийства и хватит ли у него мужества их не одобрить.
      – В нашей пассивности, – заявил Рей, – есть что-то недостойное. Если мне суждено умереть, пусть у меня хотя бы будет утешение, что я вспорол брюхо трем или четырем из них. Скажите этому парню, что его, мол, вызывают по делу.
      – Вы его встретите на улице, и что тогда? – спросил большерукий.
      – Да ничего. Уложу одним ударом по башке, – ответил Рей.
      – Но разве это не будет зверством? – спросил остролицый.
      – Вроде бы существует молчаливый сговор, – заметил Аревало. – Одна половина общества имеет право бесчинствовать, другая нет. Всегда было так.
      – Я с вами не согласен. У меня, слава Богу, еще хватит и духу и сил, и я с удовольствием проучу одного из этих нахальных юнцов… Только, ох, – Рей издал хриплый стон, – птичка-то упорхнула!
      Все взглянули на дверь – да, племянник Больоло, откланявшись, уходил. Видаль спросил себя, стоит ли радоваться. Снова появилась соседка с чашечками кофе на подносе.
      – Сеньора, – обратился к ней Данте, – не могли бы вы объяснить, на каком основании вы утверждали, что выдал Нестора собственный сын?
      – Не выдумывайте, – запротестовала женщина. – Яникого не обвиняю, и я не позволю, чтобы обвиняли меня.
      Аревало протер стекла очков и астматическим своим голосом проговорил:
      – Страх – не глупость. Верно, кто-то из этих молодчиков сказал ей, что, если она будет болтать, из нее душу выбьют.
      – Грозятся, убивают, – проворчал Рей, – а мы сидим сложа руки.
      Видаль услышал шум мотора, визг тормозов.
      – Возможен и другой вариант, – рассудил Аревало. – Хитрая старуха чует в воздухе перемену к худшему.
      – А может, от вашего прямого вопроса у сеньоры, так сказать, помрачение в мозгу? – спросил большерукий. – На экзаменах такое бывает.
      – Tc-c-c, – прошептал остролицый. – Не оглядывайтесь. Разговаривайте, будто ничего не случилось.
      Видаль оглянулся – оказывается, в столовую ворвалось четверо парней. Он не только посмотрел на них, но (видимо, потому, что не сразу понял, что произошло) задержал взгляд на том, который казался у них старшим. После нескольких секунд грозного молчания этот тип направился к приземистому и прыщеватому; остальные двинулись за ним, громко стуча подошвами; до сих пор все, кто был в доме, ходили на цыпочках и разговаривали шепотом. Внезапно пошли стенные часы.
      – Они невольно выдают, кто они есть, – беззвучно, словно страдая афонией, произнес большерукий.
      – А кто они? – с тревогой спросил Данте.
      – Грубияны, которые не уважают дом в трауре, – пояснил большерукий.
      – Грубияны и невежи, – еле слышно подтвердил остролицый.
      Новоприбывшие, приземистый и прыщеватый о чем-то оживленно спорили. Время от времени они поглядывали на группу пожилых или, не глядя, указывали на них пальцем. Тиканье часов усугубляло напряженность.
      – Я считаю, отсюда до двери шагов четыре-пять, – сказал остролицый.
      – Если успеем выскочить, мы спасемся, – подтвердил большерукий.
      Рей пригрозил:
      – Молчите, или я вас пристукну.
      Видаль следил за ходом событий с равнодушием стороннего наблюдателя. «Еще немного, и мной овладеет страх», – подумал он и тут же спросил себя, что появится раньше – страх или агрессивность.
      Агрессивность не появилась. Четверо парней удалились так же внезапно, как вторглись в дом. Не желая подать виду, что были испуганы, старые друзья не сдвинулись с места. На улице зафырчал и покатил прочь автомобиль. Аревало первый подошел к молодым.
      – Они хотели нас прирезать? – спросил он.
      – Ну, не так страшно, – ответил приземистый. – Но что-то близко к этому.
      – Никто им не возражает. Только он да я возражаем, – объяснил прыщеватый.
      – Ради сеньора Нестора, который был нам как отец, – признался приземистый.
      – Мы им напомнили, что наша группа уже выполнила свою квоту в лице сеньора Нестора, – сказал другой парень.
      – Который был вам как отец, – уточнил Аревало.
      – По сути, – запальчиво заговорил Видаль, – в этой стране никто не желает кровопролития. Несчастья случаются только из-за трагического стечения обстоятельств – ведь все мы пользуемся первым удобным предлогом, чтобы сбежать.
      – Я бы не стал за это осуждать, – сказал Аревало.
      – Не думайте так, сеньор Видаль, – сказал приземистый. – Они доказывали, что этот сеньор, – он указал на Данте, – и вот этот сеньор, – он указал на Рея, – как раз подходят под категорию стариков.
      – Ах, мать твою! – сказал Данте.
      – Они хотели вас увести, – подтвердил приземистый.
      – На небольшую прогулку. А мы им говорили, что у этого сеньора нет ни одного седого волоса, а вот этот еще в полной силе, – сказал прыщеватый.
      – Разве я вам не говорил, что мы в мышеловке? – спросил Данте. – Они хотели меня увести? Для чего? Чтобы изрешетить меня пулями? Люди взбесились. Увидеть вдруг столько ненависти у своих сограждан, клянусь вам, ужасно грустно.
      – И это молодежь, которой следовало бы жить собственным умом, – прибавил Аревало. – Они думают и действуют, как стая зверей.
      – Неправильно говоришь, – возразил Рей. – Как стадо. Стадо свиней.
      – Но послушайте, – вставил большерукий, – ведь свиньи – это мы.
      – Для личности уже нет места, – флегматично проговорил Аревало. – Везде лишь толпы животных, которые рождаются, размножаются и умирают. Для некоторых из них характерно наличие сознания, как для других наличие крыльев или рогов.
      Страх и, возможно, гнев возбуждали старых друзей.
      – Это ужасно, – сказал Данте. – Народу становится все больше, хотя места уже нет. Все дерутся, одни уничтожают других. Не находимся ли мы накануне грандиозной гекатомбы?
      – Не кажется ли вам, что душа и иллюзия бессмертия представляются ныне деревенской отсталостью? От деревни мы перешли к пчелиному рою, – размышлял Аревало.
      – Куда ни глянь, – продолжал Данте, – повсюду преступность и нарушение порядка. Чтоб далеко не ходить, что вы скажете о том, как теперь одеваются женщины? Разве это не скандал? Разве не приближаемся мы к концу света?
      Видаль с интересом слушал эту беседу. И вдруг что-то его кольнуло, и он пошел посмотреть на Нестора. «Это мой долг, – подумал он и сказал себе: – С закрытыми глазами он уже не похож на петуха. Совсем недурно выглядит, бедняжка». И едва он мысленно произнес слово «бедняжка», как ощутил на своем лице слезы.

Понедельник, 30 июня

 
      Окоченев от долгого сидения, Видаль протер глаза и осмотрелся. В столовую проникал холодный белесоватый свет, отчего тени казались темнее, усиливая ощущение неподвижности предметов. Наступало утро. К бесстрастному тиканью маятника примешивался шепот двоих парней и храпение Рея, спавшего с презрительно открытым ртом. Аревало сосредоточенно курил, у дремавшего Данте было счастливое выражение лица. Вокруг был заметен небольшой беспорядок – везде раздавленные окурки сигарет, кучки пепла. Отрывочные воспоминания о Несторе – примета скорого забвения – прибавляли к усталости угрызения совести. От этих воспоминаний Видаль перешел к другим: о последних днях своего отца. Он вспоминал отца, такого близкого и уже такого недосягаемого, объятого предсмертным страхом и страданием. Каждый человек замкнут в себе и ничем не может помочь ближнему. Гнетущая уверенность в бессмысленности всего на свете пронзила его. Что толку было в стремлении говорить не умолкая, завладевшем им в эту ночь? Одна суета. Все заранее знали, что скажет тот или другой. Он подумал, что подобные разговоры во время бдения у тела друга – отвратительный грех и что он, Видаль, и теперь продолжает говорить, пусть сам с собой. Вчера еще они вели беспечное существование, и вот внезапно жизнь стала невыносима. У него возникло желание сбежать. Второй или третий раз за последние часы ему захотелось выйти на улицу. Да, в эту ночь все повторяется по нескольку раз.
      Размышления, видимо, незаметно перешли в сон, потому что Видаль вдруг увидел старуху, плакавшую в такси возле площади Лас-Эрас; он подумал, что из-за того, что он посмотрел на ее искаженное горем лицо, погиб Нестор, и вдруг с испугом заметил присутствие кого-то слишком белого, будто мукой осыпанного, приветливо глядевшего на него и протягивавшего ему какой-то сверток. Это был рассыльный из лавки Рея, который принес свежие рогалики и печенье к завтраку и, вероятно, не решался разбудить своего хозяина. Тот проснулся в приподнятом настроении, сыпал шутками, пригласил друзей пройти на кухню – будем, мол, готовить кофе с молоком.
      – Чем так хорош этот день? – спросил Данте. – А ведь все мы в хорошем расположении. Разве не так?
      – Можно узнать почему? – спросил Видаль.
      – Все очень просто, хотя вы, пожалуй, этого не поймете, – заявил Данте. – Мне приснилось, будто экскурсионисты победили в жутко трудной игре.
      – Пройдите на кухню, – настаивал Рей. – Надо готовить завтрак.
      – В общем, – заметил Данте с хитрой улыбочкой, – мы наконец-то завладели правами хозяина дома. Видаль подумал, что притупившиеся пять чувств – некая защитная скорлупа стариков.
      – Пора поесть, говорят вам, – весело торопил Рей.
      Видаль, как бы желая последовать за ними чуть погодя, остался в столовой. Когда друзья удалились, он направился к двери и вышел на улицу. Было уже светло. Пройдя один квартал, он почувствовал, что пончо на плечах ему мешает. Ага, стало быть, пришло наконец бабье лето после Святого Иоанна. Невдалеке от дымившихся остатков костров какой-то парень раскладывал газеты у подъездов. Видаль хотел купить у него газету и сунул руку в карман, но тот его предупредил:
      – Нет, нет, дедушка. Для вас газеты не будет.
      Видаль гадал: то ли все газеты предназначены подписчикам, то ли ему отказали, потому что он стар.
      В доме Джими жалюзи по-прежнему были опущены. Видаль позвонил, хотя и сказал себе, что это бессмысленно, что он и правда зря беспокоит людей. Да еще пришлось отгонять от себя мысль, будто все на улице – сперва молочник, потом постовой, а теперь женщина, мывшая пол в сенях дома напротив, – смотрят на него с плохо скрываемой смесью удивления и враждебности. Наконец дверь отворилась, и высунулась маленькая головка Летисии, прислуги Джими.
      – Джими дома?
      – Не знаю. Который час? Хозяин в это время еще спит.
      Девушка смотрела на него круглыми, очень близко посаженными глазками. Чтобы показать, что он друг дома, Видаль заметил:
      – А я думал, что вы приходящая.
      – Со вчерашнего дня я тут живу, – возразила Летисия с явным удовлетворением.
      – Вы слышали о вчерашних беспорядках? Для всех друзей было бы намного спокойней, если бы Джими не выходил из дому. Не будите его, пожалуйста. Запомните мои слова.
      Девушка, видимо, хотела не впускать его в дом, но потом, как бы передумав, посторонилась. По узкой лестничке слева они спустились в подвал, где днем раньше Видаль случайно увидел любовную игру, привлекшую его внимание.
      – Подождете меня? – сказала девушка. – Ямигом.
      Видаль подумал: «Хоть бы он оказался дома. Еще одной смерти я не выдержу». В житейских делах, где беспорядочный случай обычно распределял удары более или менее равномерно, Видаль, так показалось ему, впервые обнаружил некий умысел, и, без сомнения, умысел враждебный. Вскоре Летисия появилась. Не дожидаясь ее ответа, Видаль вопросительно посмотрел ей в глаза. Девушка усмехнулась.
      – Там только племянница. Я ее не будила.
      – Значит, Джими нет дома?
      – Если хотите, я постучусь к племяннице и спрошу.
      – Нет, ни в коем случае.
      Девушка опять усмехнулась, словно о чем-то догадавшись, и пристально поглядела на Видаля.
      – Не желаете ли мате?
      – Нет, нет, спасибо, – поспешно ответил он.
      Хотя поднимался он по лестнице небыстро, ему казалось, будто он бежит. Открывая дверь на улицу, он услышал внизу, в подвале, прерывистое дыхание и какой-то звук, который сперва показался ему всхлипом, а затем – смехом.

      Поправив галстук и подтянув пончо на плечах, Видаль зашагал с беспечно уверенным видом. «Как быстро ее развратили. Нет, это надо сказать по-другому: вчера бегали за ней, сегодня она бегает за мной». Ему стало грустно, что его занимают такие пошлые мелочи, когда он только что получил достоверное доказательство – да, именно это выражение пришло ему на ум, – что с Джими что-то случилось. И тут же ему представилась эта девушка, протягивающая ему свои руки с толстыми заскорузлыми пальцами. Кто-то – возможно, Джими, но скорее Аревало – говорил, что порой крайнее безобразие может вызвать любовь, граничащую с безумием. Он попытался вообразить эту девушку такой, какой, вероятно, мог бы ее увидеть. Страшная слабость, чуть ли не тошнота нахлынула на него. «Какой стыд», – пробормотал он. Он вспомнил, что Бог знает как давно ничего не ел, и направился в булочную, говоря себе, что надо было согласиться на предложение Летисии выпить мате, пусть в этом предложении подразумевалось не только мате. Как только придет домой, вскипятит воду – четыре-пять мате, несколько кусочков хлеба, и эта неуместная слабость пройдет. Ему казалось, что, сбежав с бдения, он поступил дурно. Когда вошел в булочную, покупателей там не было – только дочери Рея. Не здороваясь (просто из робости), он попросил:
      – Шесть сдоб, четыре рогалика и булочку грубого помола.
      – Старик еще там, на бдении? – спросила одна из дочек.
      – Чтобы их там убили всех разом, – отозвалась другая.
      Возможно из-за усталости, Видалю стало очень грустно. Он подумал, что вряд ли у него хватит сил и иллюзий, чтобы выдержать эту жизнь. Дружба равнодушна, любовь низменна и неверна, единственное, что получаешь сполна, это ненависть. До сих пор он остерегался, будет и дальше остерегаться нападения молодых (в этом смысле все ясно), но когда он вышел на улицу Паунеро, ему привиделась как некий выход, которым не стоит пренебрегать, его собственная рука с воображаемым револьвером, приставленным к виску. Это видение, которое, вероятно, было всего лишь причудой внезапной тоски, вызвало в нем протест против всего на свете и, в частности, против себя самого – ведь он пытается любой ценой защитить то, что сам же хочет уничтожить.
      Маделон, мывшая тротуар перед обивочной мастерской, сделала ему знак остановиться и подождать ее, она занесла швабру и ведро, заперла дверь, перешла улицу. Видаль подумал, что, если разговор у Маделон будет долгий, он упадет в обморок. Поскорее хлеб и мате, откладывать нельзя.
      – Мне надо с тобой поговорить, – заявила женщина. – Это очень важно. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Можно зайти к тебе?
      Они вошли в комнату Видаля. Видаль хотел было положить пакет на ночной столик, но подумал, что если предложить поесть Маделон, то он и сам сможет, не нарушая приличий, сразу съесть кусочек. Развернув бумагу, он сказал:
      – Хочешь?
      – В такую минуту? Как ты мог подумать? – запротестовала Маделон и разрыдалась.
      – Что случилось? – со стоном спросил Видаль.
      Она взяла его руки (ее руки были мокрые), прижала их к своему телу. Видаль узнал запах дешевого мыла, лаванды, белья, волос.
      – Любовь моя! – услышал он.
      Его обдало ее дыханием, и он подумал: «А ведь я еще не завтракал». Она его обнимала, а он глядел вблизи на желтоватую, потную кожу, на родимые пятна, на короткие ногти, покрытые толстым слоем лака. С некоторой гордостью он сказал себе, что Нелида сделала его бессильным для Маделон. И под предлогом, будто хочет с ней поговорить, он ее отстранил.
      – Что с тобой? – спросил он.
      – Я должна сказать тебе что-то очень важное, – повторила она, сжимая его в объятиях.
      В неудобном, даже причиняющем боль положении – ее твердое предплечье давило ему на шею и вынуждало слегка склоняться вбок – он спросил себя, почему в это утро женщины его добивались. Они предлагали себя, когда он был так угнетен, так мало расположен к этому. Не следовало ли понимать сей факт как доказательство враждебного хода вещей? Другое возможное (и менее пессимистическое) объяснение – все дело в том, какая идет полоса. И тут же снова спросил себя, действительно ли Маделон предлагает себя или просто хочет что-нибудь ему сказать. Словно прочитав его мысли, женщина объяснила:
      – Угито мне сказал, что его племянник, а этот парень в курсе всех дел, сказал ему… Ай, не могу поверить!
      – Что он ему сказал? – спросил Видаль, едва скрывая раздражение.
      – Сказал ему, что ты помечен и будешь следующей жертвой.
      Он почувствовал сильнейшее раздражение против этой женщины, как если бы она была виновата в том, о чем его известила. Дура, да и только! Неужели она предполагает, что, узнав такую новость, он захочет ее обнимать? Думая об этом, он ощутил, что она с особым старанием прижимала его ниже пояса. Вполне объективно, но не без опаски, как человек, знающий, что в любой момент он может быть вовлечен в нежелательное действие, Видаль спросил себя, что будет потом, что будет он делать с этой женщиной, которая так тяжело дышит в его объятиях. Ибо он не забыл прежнюю Маделон и, будучи по натуре жалостливым, не хотел ее отталкивать, но сомневался, зависит ли в такой ситуации его поведение от его воли. Он попытался вообразить ее молодой, но видел-то ее нынешнюю и слышал нынешний ее запах.
      – Эти Больоло, дядя и племянник…
      – Забудь о них, – посоветовала Маделон. – У тебя опасность не возбуждает желания? У меня – да.
      Тут приоткрылась дверь, и они услышали:
      – Извините.
      Одного этого слова Нелиде было достаточно, чтобы выразить всю силу своего гнева. Лицо девушки приобрело странный сероватый оттенок с розовыми пятнами, глаза блестели, точно в лихорадке. После ее весьма краткого появления дверь громко захлопнулась. На Видаля нахлынуло отчаяние, словно произошла катастрофа, и в первую минуту он, не колеблясь, обвинил Маделон; но прежде чем заговорить, сообразил, что женщина, возможно, смотрит на вещи иначе, и ограничился словами:
      – В этой комнате нас не оставят в покое. Исидорито рядом в смежной… Каждую минуту кто-то может явиться…
      – А ты запри дверь на ключ, и конец! – возразила Маделон.
      – Да, конечно, но я уже занервничал. Ты же знаешь, как со мной бывает, когда я нервничаю. Клянусь, я тогда ни на что не годен.
      – Не преувеличивай.
      – Вдобавок уже поздно, и я должен вернуться на бдение. Ялюблю все делать не спеша. Встретимся в какой-нибудь из ближайших вечеров.
      Женщина вяло возражала, попросила назначить время свидания и предложила ему спрятаться в их мастерской – не стоит, мол, пренебрегать предупреждением Угито. Мягко подталкивая, Видаль провел ее к дверям, и, когда остался один, он, как бывало в обществе друзей, притворился, будто ему очень хорошо, чего на самом деле не было, напротив, начав теперь размышлять об истинной причине своего отступления, он огорчился, что выказал себя грубияном с Маделон и неверным по отношению к Нелиде. Правда, второй упрек себе он сразу же отверг – ничто не дает ему права думать, будто между ним и девушкой есть нечто большее, чем дружеские отношения. О настоящей причине своего отступления он еще поразмышляет потом. От мате он отказался (уже было поздно) и, покусывая булочку, вышел из своей комнаты, надеясь, что на улице не встретит Маделон. Лучше пройти дворами через санузел. Во втором дворе он столкнулся с Нелидой, которая от него отвернулась. Он смущенно стал лепетать какие-то объяснения, но их пришлось прервать, потому что появилась Антония.

      Когда он возвратился в дом Нестора, там шел разговор о стариках, которых – больше ради забавы, чем со злости, – бросали в костры Святого Петра и Святого Павла. Было известно, что четверо или пятеро стариков из их квартала получили ожоги – несчастным оказали первую помощь в аптеке Гаравенты, кроме одной старухи с ожогами второй степени, которую положили в больницу. Говорили также о похищениях, новом методе в этой войне, – тут, по мнению Видаля, проявлялась прежде всего жажда наживы.