Потребность на непосредственном опыте уяснить себе восточные вопросы и путем личного участия способствовать установлению такой политики, которая обеспечила бы нам на Востоке надежное прикрытие тыла, была настолько сильна во мне, что я предложил рейхс-канцлеру свои услуги в качестве преемника графа Мирбаха. Решиться на такой шаг мне было тем легче, что после опыта переговоров в Брест-Литовске и Бухаресте у меня отпала всякая охота к продолжению порученной мне задачи по сводке предварительных работ к мирным переговорам в экономической области. Я сделал еще одну попытку путем планомерного привлечения сведущих кругов нашей хозяйственной жизни к этим работам поставить будущие переговоры на более благоприятную основу. С этой целью я предложил организовать обширную анкету. Компетентные представители отдельных отраслей народного хозяйства должны были, руководствуясь пунктами тщательно разработанного опросного листа, высказаться, в порядке прений и в присутствии и при участии лиц, намеченных к ведению экономических мирных переговоров, о своих пожеланиях и нуждах, долженствующих быть принятыми во внимание в будущих мирных договорах. На первом плане при этом имелись в виду мероприятия, необходимые для обеспечения нас иностранным сырьем и съестными припасами, а также для восстановления наши экспортных возможностей, которые вызывались автоматическим влиянием войны, с одной стороны, и военными мерами противников, с другой. После того как план организации такой анкеты был проведен мною в жизнь и осуществление его поручено подлежащему ведомству, Министерству имперского хозяйства, я не видел деловых оснований к сохранению за собой той особой задачи, которая была на меня возложена. Напротив, мне казалось более целесообразным поручить сводку подготовленных работ к мирным переговорам тем инстанциям, в непосредственном ведении которых будут находиться сами эти переговоры. Только таким путем могли бы быть устранены трудности и трения, возникшие ко вреду для дела во время переговоров в Бресте и в Бухаресте. Я рекомендовал поэтому включить в ведомство иностранных дел созданное мною бюро с его персоналом.
      Мое предложение принять московский пост было поддержано рейхс-канцлером перед императором и одобрено последним после того, как вновь назначенный статс-секретарь Министерства иностранных дел, г-н фон Гинце 29 июля, по возвращении из Христиании, где он вручил свою отставку, также дал свое согласие.
      Положение между тем усложнилось еще более. По предложению русского народного комиссара по иностранным делам были начаты в Берлине переговоры для выяснения некоторых вопросов, связанных с Брестским миром. С германской стороны переговоры эти велись заведующим юридическим отделом министерства иностранных дел, министериаль-директором доктором Криге, которого в качестве тонкого знатока международного права, обладающего исключительным богатством знаний, я всегда столь же высоко ценил, сколь сильно сомневался в дальновидности и верности его политических взглядов. Поскольку дело касалось чисто финансовых вопросов, г. Криге познакомил меня в общих чертах с сущностью переговоров еще до того, как зашла речь о моем назначении в Москву. О всей же совокупности предполагавшегося соглашения, которое наряду с финансовыми и экономическими договорами включало также весьма важные политические и территориальные изменения Брестского мирного договора, я впервые получил представление только теперь.
      Существенное содержание этих "дополнительных договоров" состояло в следующем:
      1.Политические и территориальные статьи
      Германия обязывалась в будущем не вмешиваться в какой бы то ни было форме во взаимоотношения России и внутренних ее частей - в особенности же, не вызывать и не поддерживать самостоятельных государственных образований во внутренних областях России.
      Были, однако же, предусмотрены и исключения:
      Россия отказывалась от суверенных прав на Лифляндию и Эстляндию, подобно тому, как Брестским договором она отказалась от них в отношении Курляндии, Литвы и Польши. Определение будущей судьбы Лифляндии и Эстляндии предоставлялось Германии в согласии с волей населения этих областей.
      Россия обязывалась признать государственную самостоятельность Грузии.
      Зато Германия принимала на себя обязательство, по установлении границ Эстляндии и Лифляндии, вывести свои войска из местностей, расположенных к востоку от этих областей. Равным образом Германия обязывалась очистить оккупированные местности к востоку от Березины - по мере поступления платежей, возложенных на Россию дополнительными договорами. Точно так же Германия должна была вывести свои войска из черноморских областей России, как только будет ратифицирован мирный договор между Россией и Украиной. Германия, далее, обязывалась не поддерживать военных операций Турции в областях Кавказа, не уступленных Россией по Брестскому договору, и должна была гарантировать невступление турецких войск в определенный район вокруг Баку.
      2.Финансовые и экономические статьи
      Предусмотренные Брестским договором финансовые обязательства в отношении Германской империи и германских подданных Россия обязывалась погасить уплатой твердо установленную сумму в шесть миллиардов марок, покрытие которой должно было последовать частью в золоте, в рублях ив товарах, частью же путем нового займа, предоставляемого Германией России. Эти финансовые обязательства должны были включать в себя платежи процентов и погашения по русским займам, аннулированным советским правительством после ноябрьской революции и находящимся в немецком владении, а также уплату вознаграждения за отчуждение германского имущества какого бы то ни было рода, последовавшее до определенного срока. Таким образом, нами были признаны все до того имевшие место акты отчуждения германского имущества. Дальнейшие акты отчуждения допускались лишь на основаниях, установленных в отношении российских обывателей и подданных третьих держав и только зауплату вознаграждения наличными.
      Кроме того, должны были быть выработаны соглашения о возврате каждой из сторон банковских вкладов и текущих счетов, об урегулировании правовых отношений, вытекающих из вексельных, чековых и валютных сделок, о защите промысловых прав, об отсрочке права давности и учреждении третейского суда для разбора конфликтов гражданского и коммерческого характера.
      В отношении юридической техники проекты юридического отдела Министерства иностранных дел отличались строгой отчетливостью и точностью. Но и в отношении сути дела я был согласен с существенной частью их содержания. Особенно счастливой представлялась мне мысль об установлении твердой суммы русских финансовых обязательств, устранявшая необходимость бесконечных переговоров с русским правительством единичного характера и, следовательно, бесконечную затяжку в их разрешении. Эта мысль была удачна, поскольку установление твердой суммы относилось к тем обязательствам, которые к моменту переговоров уже возникли или, благодаря уже предпринятым в области отчуждения мерам правительства, находились в процессе возникновения. Но я уже тогда предостерегал против предложенного русскими участниками переговоров распространения этой мысли и на те обязательства, которые могли бы возникнуть из отчуждения немецких предприятий или имущества в будущем, причем срок, в течение которого такого рода обязательства могли бы возникнуть, еще должен был быть установлен. Ибо установление твердой суммы обязательств на будущее время представлялось мне прямо-таки премией за радикальное и поспешное отчуждение всех еще оставшихся в России немецких предприятий и ценностей.
      Но больше всего сомнительными показались мне те статьи, которые устанавливали окончательное отделение Лифляндии и Эстяндии от российского государства.
      При независимости Финляндии, потеря Лифляндии и Курляндии означала для России полное оттеснение от Балтийского моря, за исключением узкой полосы его, ведущей к Петербургу и в зимние месяцы несудоходной. По моему глубокому убеждению, никакие соглашения о свободном пользовании прибалтийскими портами и железными дорогами не могли бы примирить с этой потерей будущую Россию, каков бы ни был ее государственный строй. Россия в будущем неотвратимо и неизбежно должна была всю силу своего давления направить на эти области, оттеснявшие ее от Балтийского моря, и на Германию, охранявшую доступ к ним. Восстановление добрых отношений с будущей Россией, и без того сильно затрудненное благодаря условиям Брестского мира, теперь, с аннексией Лифляндии и Курляндии, становилось положительно невозможным. Такое направление нашей политики я не мог не считать роковым. Достичь необходимого обеспечения экономических, национальных и культурных интересов немецкого населения этих областей представлялось мне возможным и другими путями.
      Из единственной беседы о существе проектировавшихся дополнительных договоров, которую я незадолго до отъезда в Москву вел с новым статс-секретарем, я вынес впечатление, что г. фон Гинце в глубине души держится одинакового мнения со мной относительно этого важного пункта и что все это дело ведется исключительно по желанию верховного командования. Так как положение вопроса было еще неопределенным, то я не терял надежды оказать решающее воздействие из Москвы на окончательную формулировку дополнительных договоров в духе моей точки зрения. Впоследствии, правда, я упрекал себя за то, что вообще принял московский пост, когда спорный пункт еще не получил ясного и недвусмысленного решения в моем духе.
      Не менее сомнительным, чем отделение Лифляндии и Курляндии, казалось мне и ручательство, которое должна была принять на себя Германия перед Россией за невступление турецких войск в бакинский район. Я указал, на то, что принятие на себя такого ручательства, в случае если бы это произошло без предварительных переговоров с Турцией и недвусмысленного согласия последней, могло бы при соответствующих обстоятельствах вовлечь нас в вооруженное столкновение с турецким союзником нашим, причем мы выступали бы в союзе с вчерашним общим нашим врагом. Но и независимо от столь категоричного принятия на себя гарантии бакинского района, мне вообще представлялось опасным заключать с Россией какие бы то ни было соглашения по кавказским делам, направленные против нашего турецкого союзника. Я сомневался, выдержит ли союз наш с Турцией такое испытание после того давления, которое пришлось нам оказать на союзную Турцию в спорных вопросах ее с Болгарией.
      Эти опасения мои были до некоторой степени приняты во внимание министерством иностранных дел в переговорах его с русской делегацией, и в окончательном тексте договора о принятии "ручательства" уже не говорится. Вместо этого выражения избрано более мягкое: Германия будет "за то", чтобы на Кавказе войска третьей державы не переступали той линии, которая обозначена в договоре. Но и в такой формулировке соглашение это, по моему мнению, впоследствии подтвердившемуся, явилось опасным испытанием наших союзных отношений с Турцией.
      В то время как в Берлине между министерством иностранных дел и русской делегацией мирно шли переговоры о дополнительных договорах, в Москве, где после убийства графа Мирбаха руководство делами нашего дипломатического представительства перешло к тайному советнику доктору Рицлеру, положение вещей до некоторой степени обострилось.
      Убийцами графа Мирбаха были Блюмкин и Андреев, известные члены партии левых социалистов-революционеров и служащие "Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией", в составе которой было очень много сторонников этой партии. Непосредственно перед покушением на собраниях левых социалистов-революционеров велась сильная агитация против германского представительства, причем подкреплялась она ссылками на помощь, которую Германия оказывала на Украине контрреволюционному гетману Скоропадскому, и на те поставки съестных припасов и товаров, которые она вымогала у русского народа. Вожди этой партии, главным образом госпожа Спиридонова, за день до покушения держали страстные, возбуждающие речи против Германии на Всероссийском съезде Советов, вызывая яростные манифестации против графа Мирбаха. После покушения убийцы графа Мирбаха скрылись на главную квартиру левых социалистов-революционеров, в бывшую казарму на Покровском бульваре. Здесь, вместе с несколькими своими единомышленниками, убийцы были окружены и осаждены, но, в конце концов, все же сумели бежать - при обстоятельствах довольно загадочных. Русское правительство, показав, правда, большое усердие по части извинений за случившееся, обнаружило, однако же, гораздо меньшее усердие в преследовании убийц и зачинщиков. Хотя оно и представило в конце концов нашему представителю список, в котором значилось свыше ста человек, расстрелянных за участие якобы в покушении. Однако же в этом списке не было имен ни убийц, ни главных зачинщиков. [...]
      Ввиду такого положения и неослабевающей угрозы благополучию посольского персонала, управляющий делами германского представительства, с согласия министерства иностранных дел, обратился к русскому правительству с предложением впустить один батальон германских солдат военного состава для охраны посольства. Это предложение вызвало большое возбуждение со стороны советского правительства. Господин Иоффе обратился в министерство иностранных дел в Берлине, которое отказалось от первоначального предложения, удовольствовавшись допущением трехсот германских солдат одетых в гражданское платье! - для охраны посольства. Благодаря энергичному и ловкому поведению управляющего делами германского представительства, нам в связи с этим случаем удалось, по крайней мере, добиться удаления военных миссий Антанты, все еще продолжавших свои бесчинства в Москве.
      Все это случилось еще до окончательного назначения меня в Москву, и наиболее существенное об этих событиях я узнал в министерстве иностранных дел в короткий промежуток времени между назначением моим и отъездом в Москву. При этом я узнал также, что управляющим делами нашего представительства, при поддержке военного атташе, испрошено было в во время кризиса, вызванного восстанием Муравьева, разрешение в случае необходимости оставить Москву вместе со всем персоналом нашей миссии. Оставшись неиспользованным, ввиду быстрого подавления муравьевского мятежа, разрешение это, данное статс-секретарем Министерства иностранных дел, было продлено им на случай необходимости в будущем. Но только в Москве, со слов управляющего делами нашего представительства, мне стало известно о том, что московское представительство усматривало в убийстве графа Мирбаха важный повод к тому, чтобы порвать связь с большевизмом, все равно непрочную, и таким образом открыть путь для последовательной политики соглашения с небольшевистской Россией. В Берлине эта политика не встретила, однако же, сочувствия. Явное разногласие с нашим представительством в Москве статс-секретарь фон Гинце объяснял мне чрезмерной нервозностью наших московских представителей. Что же касается других лиц, с особым усердием работавших над составлением дополнительных договоров с советской Россией, то уже тогда они производили на меня такое впечатление, как будто московские донесения являются для них нежелательной и досадной помехой их переговорам с советским правительством. Да и содержание самих договоров этих, как я впоследствии, будучи в Москве, установил, никогда не доводилось до сведения нашего московского представительства, несмотря на неоднократные жалобы на этот счет со стороны последнего. Проект дополнительных договоров, привезенный мною в Москву, был первым экземпляром, который вообще довелось увидеть членам тамошнего представительства нашего. Министерство иностранных дел не могло не знать, какие тяжелые опасения вызывали у московского представительства существенные пункты дополнительных договоров.
      Как бы там ни было, но статс-секретарем было выражено пожелание о всемерном ускорении моего отъезда в Москву, чтобы как можно скорее на месте составить cебе ясное представление о положении вещей. При этом решение вопроса о перенесении местонахождения германского представительства было предоставлено всецело на мое усмотрение.
      Таким образом, уже 26 июля, через несколько дней после моего назначения, я выехал из Берлина в Москву. Я выговорил себе право, по выяснении общего положения, вернуться в Берлин для доклада и устройства личных дел.
      У военной границы, в Орше, на вокзале ожидал меня представитель Народного комиссариата иностранных дел с отрядом сильно вооруженных латышей-телохранителей и экстренным поездом. Следование по русской территории шло быстро и беспрепятственно. Мы могли свободно быть в Москве между 7 и 8 часами вечера. Однако же приблизительно километров за сто от Москвы машинисту было отдано строгое распоряжение не прибывать в город ранее десяти часов. Ввиду этого поезд пошел черепашьим шагом. Около Кунцево, приблизительно в 14 километрах от Москвы, поезду дан был сигнал остановиться. У моего вагона появился доктор Рицлер и пригласил меня и моего спутника, прикомандированного к московскому представительству, советника посольства графа Басевица, оставить поезд: желательно-де избегнуть моего прибытия с вокзала. На дороге нас ожидал г-н Радек, тогдашний начальник среднеевропейской секции народного комиссариата иностранных дел, и на своем автомобиле незаметно доставил нас в город. Не возбуждая внимания, мы приехали на Арбат, в одной из боковых улиц которого, в тихом Денежном переулке, находилась вилла Берг, местопребывание нашего представительства. Господин Радек заметил, что хотя ничего особенного опасаться нет оснований, но о моем прибытии могло стать известно и меры предосторожности не мешают.
      В тот же вечер и следующее утро я познакомился поближе с важнейшими из моих сотрудников, послушал их доклады о положении дел и познакомился с их оценкой общего положения. Все как военные, так и гражданские лица, были согласны в том, что большевистскому правительству угрожают большие опасности как вне страны, так и внутри ее; что у этого правительства нет ни малейшего стремления к искренней совместной работе с Германией; что хотя оно, при нынешнем тяжелом его положении, старается избегнуть разрыва с нами и хотело бы даже заручиться по возможности нашей материальной и моральной поддержкой, но, тем не менее, всякое мероприятие, выгодное для Германии, будет сведено им на нет посредством упорнейшего пассивного сопротивления и под маской самого предупредительного отношения и самых любезных обещаний; что очевидное стремление известных лиц, к интимному сотрудничеству с большевистским правительством и к заключению с этой целью дополнительных договоров с ним прямо-таки натравливает против Германии всю небольшевистскую Россию, не принося в то же время нам ни малейшей осязательной пользы; и что, наконец, положение германского представительства в Москве, несмотря на усиленную охрану его отрядом латышей, по-прежнему остается серьезно угрожаемым и продуктивная деятельность его невозможна. Предполагаемая присылка из Берлина трехсот человек в гражданском платье была признана со стороны военных членов представительства совершенно недостаточной охраной.
      С первым визитом я направился к г-ну Чичерину, народному комиссару иностранных дел, квартира которого помещалась в отеле Метрополь на Театральной площади. Следуя настояниям своих сотрудников, я отправился к нему без предварительного оповещения и притом не в посольском автомобиле, а в небольшом экипаже. Через несколько минут лошадь потеряла подкову. Вместе с сопровождавшим меня доктором Рицлером, неузнанные и не обращая на себя внимания посторонних, мы отправились пешком по опасной Москве, производившей почти такое же впечатление, как и впоследствии революционный Берлин. Г-н Чичерин, производивший впечатление встревоженного и запуганного ученого, с печальными глазами и меланхолическим взглядом, тотчас же заговорил со мной о своих опасениях за Баку, которому угрожает непосредственная опасность со стороны турецких войск, и напомнил о данных г-ну Иоффе обещаниях германского правительства относительно защиты этого города. На основании моих берлинских сведений я усомнился в намерении Турции направить удар на Баку и заверил г. Чичерина в том, что германским правительством будут предприняты все совместимые с союзными силами средства, чтобы сдерживать турок. Относительно дополнительных договоров г. Чичерин сказал, что еще не имеет текста договоров в редакции, принятой в Берлине обеими сторонами, и что по получении окончательно отредактированного проекта договоры должны подвергнуться подробному обсуждению в Совете народных комиссаров прежде, чем он сможет установить свое отношение к ним. Он оживился лишь тогда, когда заговорил о внутреннем положении. Революцию совершили промышленные рабочие, но в России они в численном отношении составляют незначительное меньшинство населения. Поэтому судьба революции зависит от деревни, отношение которой до сих пор было безразличным или даже враждебным. Ввиду этого большевики мобилизуют теперь "деревенскую бедноту" против "деревенских богатеев". Повсюду в деревнях образуются Советы, и к ним переходит вся власть. Право избирать в эти Советы принадлежит, конечно, только неимущим. Таким образом, советскому правительству удастся распространить свою власть и на деревню.
      В последующие дни я старался путем интенсивнейшей работы и бесед с моими сотрудниками и другими сведущими лицами, поскольку таковые были доступны мне, составить себе точную картину положения и заложенных в нем возможностей для германской политики. Картина получилась следующая:
      Советская Россия переживала тяжкий кризис, внешний и внутренний.
      На востоке чехо-словаки и кооперирующие с ними сибиряки достигли угрожающих успехов. Они овладели средним Поволжьем с важными городами Казанью, Симбирском, Самарой, Сызранью и угрожали Саратову. Как раз в это время, по прибытии моем в Москву, с Восточного фронта приходили известия одно тяжелее другого.
      На юго-востоке шло наступление казаков под командою Алексеева, Дутова, Деникин и Краснова. Была велика опасность их соединения с чехо-словаками у Царицына, на изгибе Волги, угрожавшая отрезать большевистскую Россию от связи с Каспийским морем и с Баку. С самим Баку связь была прервана, и точных сведений о судьбе этого города не было. По одной версии, в нем захватили власть армяне и призвали англичан, стоявших в Реште, на персидском южном побережье Каспийского моря; по другим же сведениям, турки находились непосредственно у Баку или даже уже заняли его.
      На севере войска Антанты продвигались с Мурманского побережья в направлении на Петрозаводск и Петербург. В начале августа англичане заняли Архангельск на Белом море и оттуда направились на Вологду.
      Почти на всех фронтах Красная гвардия сражалась плохо. Из Петербурга и Москвы были вызваны латышские полки и в качестве "корсетной пружины" распределены между красногвардейцами. Среди самих латышей усиливалось недовольство большевистским режимом, сильнейшей и надежнейшей опорой которого они до сих пор были. Недовольство зашло так далеко, что видные вожди латышей зондировали почву в германском представительстве, выражая готовность вместе со своими войсками перейти в наше распоряжение, если мы разрешим им возвращение в будущем в оккупированную нами Латвию и вернем их земельную собственность.
      Насколько серьезным представлялось положение самому советскому правительству, было ясно из тех сообщений, которые сделал мне г-н Чичерин по поручению Совета народных депутатов, явившись вечером 1 августа в представительство, без предварительного оповещения, прямо из совещания в Кремле.
      Г-н Чичерин сообщил мне прежде всего о том, что советское правительство, ввиду продвижения войск Антанты от Мурманска и высадки англичан в Архангельске, уже не заинтересовано в отсрочке - пожелание о каковой им было выражено ранее в Берлин - германо-финских операций в Карелии, направленных против Мурманского побережья. Открытый военный союз с нами для него, конечно, невозможен, ввиду общественного мнения; но зато вполне возможна фактическая параллельная акция. Для прикрытия Москвы его правительство намерено сконцентрировать войска у Вологды. Разумеется, условием параллельной акции является незанятие нами Петербурга; лучше было бы не занимать также и Петрозаводска. Фактически смысл этих сообщений сводился к тому, что для спасения Москвы советское правительство вынуждено было просить нас о прикрытии Петербурга. Это было подтверждено 5 августа сообщением г. Чичерина о том, что правительству его приходится вывести войска и из Петрозаводска, для переброски их в Вологду, вследствие чего путь от Мурмана на Петербург открыт и скорейшее вмешательство наше является желательным. Далее он сообщил также о том, что в Вологде объявлено военное положение, ввиду чего должен просить меня о выводе оттуда нашей подкомиссии по делам военнопленных.
      Не меньше тревог внушал ему и юго-восток. Его правительство решилось не настаивать на очищении нашими войсками Ростова и Таганрога - требование, на котором до сих пор оно настаивало со всей решительностью - но удовлетвориться предложенным нами свободным пользованием железнодорожными линиями, причем основным условием ставилось, что эти линии будут нами "освобождены от Краснова и Алексеева". Оба генерала действуют заодно, несмотря на то, что Алексеев является сторонником Антанты, а Краснов прикидывается германофилом и принимает нашу помощь. На мой вопрос Чичерин, в конце концов, более точно формулировал желанное ему вмешательство с нашей стороны следующими словами: "Активное вмешательство против Алексеева, никакой больше помощи Краснову". И здесь тоже, по тем же основаниям, что и на севере, речь не может идти об открытом союзе, но лишь о фактической кооперации. Последняя же является необходимой. Таким образом, большевистское правительство просило о вооруженной интервенции Германии на великорусской территории - яркое доказательство того, как велика была угрожавшая ему опасность.
      Не более утешительным для советского правительства было положение и внутри страны.
      Коммунистические эксперименты эксперименты большевистского правительства привели к полной дезорганизации и параличу хозяйственной жизни страны. Создать новый порядок большевикам не удалось. Большая часть промышленных предприятий бездействовала; те же, в которых производство еще продолжалось, могли держаться лишь с помощью больших субсидий от государства. Сельскохозяйственное производство также сильно сократилось. Кроме того, крестьяне давно уже отказывались отдавать свои продукты за обесцененные бумажки. Попытка ввести систематический обмен промышленных продуктов на сельскохозяйственные кончилась крахом. Возникли весьма напряженные отношения между голодающим городом и деревней, припрятывающей свои отнюдь не изобильные съестные припасы. Много раз отправлялись по деревням вооруженные экспедиции промышленных рабочих, чтобы насильственными мерами добыть себе продовольствие. Деревня давала отпор; во многих местах вспыхивали крестьянские волнения. Большевизация деревни посредством организации "деревенской бедноты" только начиналась.
      Старый аппарат управления был разбит; новый еще не построен. Власть московского центрального правительства была ограничена тесными рамками. Местные Советы, образовавшиеся повсюду, действовали, как им хотелось.
      В самой Москве господство большевиков также было непрочным. Отношение большевиков к левым социалистам-революционерам было по-прежнему неопределенным. Было очевидно, что советское правительство не решается предпринимать мер против этой группы. Несмотря на мои настояния, правительство бездействовало в преследовании участников покушения на графа Мирбаха, принадлежавших к левым социалистам-революционерам. В Германии распространялись сведения - конечно, из кругов, близких к г-ну Иоффе - будто советское правительство, по требованию Германии, велело арестовать Камкова и Спиридонову, публично призывавших к покушению, и расстрелять их. Граф Гарри Кесслер, находившийся в доверительных отношениях с г-ном Иоффе, еще накануне моего отъезда посетил меня, чтобы сообщить об этом якобы факте как о доказательстве доброй воли советского правительства. Но когда известие это появилось в немецких газетах, то народный комиссариат иностранных дел опубликовал в советской прессе заметку о том, что известие это, конечно, является вымыслом. Но немецкие газеты, под давлением цензуры, не могли опубликовать такого опровержения. Об этой заметке я сообщил в Берлин и просил разъяснений. Министерство иностранных дел ответило мне, что опубликование такой заметки в немецкой прессе никем в Германии воспрещено не было. Когда же я обратился за разъяснениями по поводу этого любопытного явления к г-ну Радеку, то он признал себя автором заметки, о препятствиях же со стороны немецкой цензуры к появлению опровержения в германских газетах он заключил из того, что на его предложение в Берлин об опровержении известия о расстреле Камкова и Спиридоновой получился ответ, что этому мешают "непреодолимые препятствия". По возвращении в Берлин я узнал от германских журналистов, что сам г-н Иоффе просил не опровергать этого известия и что одна из инстанций министерства иностранных дел тоже считала появление такого опровержения нежелательным! По-видимому, у нас, в интересах скорейшего заключения дополнительных договоров, хотели таким путем ослабить раздражение общественного мнения, вызванное безнаказанностью виновников покушения. Только после моего вмешательства опровержение было опубликовано телеграфным агентством Вольфа.
      Но советское правительство не только не предпринимало серьезных шагов против левых социалистов-революционеров, причастных к покушению. В первые же дни моего пребывания в Москве оно вернуло милость и благоволение членам этой партии, еще недавно, непосредственно после покушения и восстания, удаленным из состава "Чрезвычайной комиссии" и прочих ответственных учреждений.
      В отношении же всех правее стоящих партий и групп она, напротив, применяла самый жестокий террор. Из газет допускались только органы большевиков и левых социалистов-революционеров. Органы всех прочих направлений преследовались беспощадно. Всякие собрания, устраивавшиеся не большевиками или левыми социалистами-революционерами, воспрещались.