Савич проснулся не сразу.
      Сон отступил, играя воображением. Чудилось, что он молод, крепок и строен и преследует по кустам кудрявую нимфу. Вот-вот он настигнет ее, пальцы уже дотронулись до атласной кожи. Нимфа оборачивается, совсем не страшась преследователя, даже улыбается и неожиданно для себя спотыкается о розовый куст, что позволяет Савичу дотянуться до ее плеч и охватить надежно, повелительно. Нимфа задыхается от беззвучного смеха, готова уже сдаться и губы ее раскрываются для нежного поцелуя. Савич запутывает пальцы в густых кудрях нимфы и думает, на кого же похожа эта хозяйка сказочного леса? Ладно, потом разберемся, решает он и прижимает к себе трепещущее тело.
      – Ай! - кричит нимфа пронзительно. - На помощь! Милиция!
      И Савич немедленно проснулся.
      Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к рассветному полумраку в комнате и потому ему показалось, что сон продолжается, потому что в его сильных руках билась, как золотая рыбка, прекрасная нимфа. Только дело происходило не в лесу, а в его собственной постели, что было еще удивительней.
      – Оставьте меня! - кричала прекрасная нимфа знакомым голосом.
      Разумеется, Савич, будучи человеком воспитанным и мягким, прекратил обнимать нимфу и постарался сообразить, что же происходит.
      – Хулиган! - кричала нимфа, путаясь в одеяле и стараясь соскочить с широкой постели.
      И Савич понял - кричит и волнуется его собственная жена Ванда Казимировна, директор универмага, помолодевшая лет на сорок.
      Его рука совершила короткое путешествие к собственной голове и обнаружила, что голова покрыта густыми встрепанными волосами. И другая рука метнулась к животу и обнаружила, что толстого, мягкого живота нет, а есть на том месте впадина.
      И Савич сразу все вспомнил и осознал.
      – Ванда, - сказал он, схватив нимфу за локоть и стараясь не допустить, чтобы она в одной ночной рубашке бежала за милицией. - Вандочка, это я, Никита. Мы с тобой стали молодыми.
      Нимфа еще продолжала вырываться, сопротивляться, но сопротивление на глазах теряло силу, потому что Ванда Казимировна была женщиной быстрого решительного ума - иначе не удержишься на посту директора универмага.
      Она оглянулась и присмотрелась к Никите.
      Она узнала его.
      Она протянула руку к зеркалу с ручкой, что лежало на тумбочке у кровати, и посмотрелась в него.
      – Так, - сказала она медленно. - Значит, не врал старик.
      Савич любовался ее гибким упругим плотным телом.
      Именно эта девушка, уверенная в себе, яркая и властная, заставила его забыть скромную Елену...
      – Так, - повторила Ванда Казимировна и изящным движением рыси, выходящей на охоту, она соскочила с кровати, пробежала, стуча босыми пятками, к окну и опустила плотную штору, что забыли опустить вчера, после волнений сумасшедшей ночи.
      Стало почти совсем темно.
      – Ты что? - спросил Савич. - Зачем?
      – Никитушка, - послышался совсем близко страстный шепот, - мальчик мой.
      Горячие руки нимфы обвили шею Савича, пылающее девичье тело прижалось к нему.
      – Ну что ты... - сказал Савич, понимая, что сходит с ума от вспыхнувшей страсти. - Разве можно, так сразу...

      Тщательно умытый холодной водой, с чищенными белыми зубами, в полосатых носках и свежей белой рубашке, шел Грубин по рассветным улицам Великого Гусляра и радовался прохладному воздуху, прозрачным облакам над рекой, гомону ранних птиц, скрипу телег, съезжавшихся на базар, и далекому гудку парохода.
      Он не знал, куда и зачем идет. Он нес в себе секрет и радость, хотел поделиться ими с другими людьми, сделать нечто хорошее, что достойно отметило бы начало новой жизни.
      Остановился у провала. Заглянул через загородку вглубь, в темноту, из которой возникла столь недавно его новая жизнь, и даже присвистнул, дивясь собственному везению. Не пошел бы Удалов в универмаг, не испугался бы одиночества, сидел бы Грубин сейчас дома и, ни о чем не подозревая, пилил бы себе «Песнь о вещем Олеге». Грубину даже гадко стало от мысли, что существуют люди, грабящие себя и человечество столь бездарным способом. И он пожалел на мгновение, что не выкинул заодно и микроскоп, но потом сообразил: микроскоп еще может пригодиться для дела. Для настоящего дела.
      Окно во втором этаже было распахнуто, и на подоконнике среди горшков с цветами сидела элегантная сиамская кошка и умывалась.
      – Милая, - сказал ей Грубин, - уж не Бакштин ли ты зверь?
      Тут Грубина посетила мысль о том, что чудесное превращение произошло не только с ним одним. Ведь этой же ночью помолодели и его друг Удалов (а как же с его женой?), и Елена Сергеевна, и старуха Бакшт, которой он помог доплестись ночью до дома. И сзади, вспомнил он, семенила старая сиамская кошка. Теперь на подоконнике сидит молодая сиамская кошка, и также с разными глазами. Маловероятно, что в Великом Гусляре есть две сиамские кошки с разными глазами, тем более в одном доме.
      – Кис-кис... - сказал Грубин. - А где твоя хозяюшка?
      Кошка ничего не ответила.
      Грубин поискал, чем бы привлечь внимание старухи. Уж очень его терзало любопытство: что с нею произошло за ночь, сколько лет ей удалось скинуть? А вдруг на нее и не подействовало? Грубину стало искренне жаль бабушку, находящуюся на пороге смерти.
      Грубин подошел к стенду со вчерашней газетой, оторвал пол-листа, свернул в тугой комок и сильно запустил в открытое окно.
      Кошка сиганула в ужасе с подоконника, задев горшок с настурциями, горшок свалился внутрь и произвел значительный шум.
      – Ах! - вскрикнул кто-то в комнате.
      Грубину стало неловко и захотелось убежать, и он сделал бы это, если бы в окне не показалась прелестная, сказочной красоты девушка. Длинные волосы цвета воронова крыла спадали волнами на ее плечи, глаза были огромны и лучезарны, нос прям и короток, губы полны и смешливы.
 
      – Ах! - сказала девушка, увидев, что с улицы на нее восторженно глазеет косматый молодой человек в белой рубашке. Она смущенно запахнула старенький халатик и вдруг захохотала звонко, не боясь разбудить всю улицу. - Глупец... - смеялась она. - Этот горшок простоял сто лет. Но мне его не жалко. Вы же Грубин. Поспешите ко мне в гости, и мы будем пить чай.
      – Бегу, - сказал Грубин, сделал стойку на руках и на руках же пошел через улицу к двери, потому что у него были сильные руки и когда-то он имел первый разряд по гимнастике.
      Милица угощала гостя солениями, коржиками, повидлами - кушаньями вкусными, домашними, старушечьими. Забывала, где что лежит, и смеялась над собой. Многолетние запахи комнаты умчались в открытое окно, будто только того и ждали.
      В комнате было солнечно и прохладно.
      – Сначала выкину всю эту рухлядь, - говорила Милица. - Вы мне поможете, Александр Евдокимович? Я давно собиралась, но, когда так стара и немощна, приходится мириться с вещами. Они с тобой старились и с тобой умрут. Теперь все иначе. Я неблагодарная, да?
      – Почему же? - удивился Грубин. - У меня вообще никогда вещей не было. А это правда, что Степан Разин вас чуть не кинул в реку?
      – Не помню. Только по рассказам Любезного друга. Я думаю, что не стал бы.
      – Наверно, не хотел, - сказал Грубин, стесняясь в присутствии такой красавицы своей неприглядности и лохматого вида. - Его казаки заставили.
      – Ревновали, - поддержала его Милица. Она, проходя по комнате, не забывала поглядеть в зеркало. Очень себе нравилась.
      Грубин очистил ногтем застарелое пятно на брюках, отхлебнул крепкого кофе из старинной чашечки и заел коржиком. Есть он тоже стеснялся, но очень хотелось. Милица, как ящерка, за столом усидеть не могла. Она вскакивала, поправляла что-то в комнате, составляла на пол горшки с цветами, потом распахнула комод и вывалила на пол платья, салопы, пальто, платки. На минуту комнату окутал нафталиновый чад, но его быстро вытянуло на улицу.
      – Это выкинуть и это выкинуть, из этого еще что-то можно сделать. А когда откроются газетные киоски, вы мне купите модный журнал?
      – Конечно, хоть сейчас пойду, - сказал Грубин.
      Грубина удивляло, что в Милице начисто нет прошлого. Будто она никогда не ходила в старухах. Сам он груз лет ощущал. Не сильно, но ощущал в душе. А Милица словно вчера родилась на свет.
      – Я вам нравлюсь? - спросила она.
      – Как? - Грубину давно никто не задавал таких вопросов.
      – Я красивая? Я привлекательная женщина?
      – Очень.
      – Вы пейте кофе, я еще налью... Я за ширму пойду и примерю платье. Вы не возражаете?
      Грубин не возражал. Он был в трансе, в загадочном сладком сне, в котором поят горячим кофе с коржиками.
      Из-за ширмы Милица, роняя вещи и шурша материей, продолжала задавать вопросы:
      – Александр Евдокимович, вы бывали в Москве?
      – Вы меня Сашей зовите, - сказал Грубин. - А то неудобно.
      – Очень мило, мне нравится этот современный стиль. А знаете, несмотря на то, что мы с Александром Сергеевичем Пушкиным, поэтом, были очень близки, он всегда обращался ко мне по имени-отчеству. Интересно, правда? И вас тоже Сашей зовут.
      Грубин мысленно проклял себя за невоспитанность. Даже не так поразился знакомству Милицы Федоровны, ибо знакомство было давним, и ничего удивительного при ее возрасте и красоте в этом не было.
      – Надо будет, Милица Федоровна, - сказал он официальным, несколько обиженным голосом, - пойти к Елене Сергеевне. Посоветоваться.
      – Правильно, Сашенька, - засмеялась серебряным голосом из-за ширмы Милица. - А вы меня будете называть Милой? Мне так больше нравится. Ведь мы живем в двадцатом веке.
      – Конечно, - сказал Грубин. Он продолжал еще обижаться, и это было приятно - обижаться на столь красивую женщину.
      – Я только кое-что подгоню по себе. Ничего не годится, ну ровным счетом ничего. Потом поедем.
      – Чего уж ехать, - сказал Грубин. - Десять минут пешком.
      – А вы, Сашенька, инженер?
      – Почему вы так решили? У меня образования не хватает. Я в конторе работаю.
      Грубин говорил неправду, но эта неправда относилась к прошлому. Он знал, что с сегодняшнего дня он уже не руководит точкой по сбору вторичною сырья. Он скорее инженер, чем старьевщик. Прошлое было его личным делом. Ведь Мила тоже была старухой-домохозяйкой. А это ушло.
      Милица вышла из-за ширмы, неся на руках платье. Она разложила его на столе, оттеснив Грубина на самый край, достала ножницы и задумалась. Потом сказала:
      – От моды я отстала. Придется будить Шурочку.
      – Да, Шурочка, - вспомнил Грубин. - Она за вас обрадуется.

      Грубин остановился за дверью Родионовых, позади Милицы. Та позвонила.
      – Они рано встают. Я знаю, - сказала Милица.
      – Вам кого? - спросила, открыв, женщина средних лет, чертами лица и голосом весьма схожая с Шурочкой, из тех женщин, что сохраняют стать и крепость тела на долгие годы и умеют рожать таких же крепких детей. Более того, отлично умеют с ними обращаться, не создавая лишнею шума, волнений и не опасаясь сквозняков.
      За ней стояли двое парнишек, также схожих с Шурочкой чертами лица.
      – Вы к Шурочке? - спросила женщина. - Из магазина?
      – Здравствуйте, - сказала весело Милица. - Вы меня не узнаете?
      – Может, видела, - согласилась Шурочкина мать. - Заходите, чего в коридоре стоять. Шурка вчера под утро прибежала. Я на нее сердитая.
      – Спасибо. Мы на минутку, - сказала Милица. Ей было радостно, что ее не узнали.
      – Ваша дочь здорова? - спросил из полутьмы коридора Грубин.
      – А что с ней станется? Шура! К тебе пришли!
      Женщина уплыла по коридору, и за ней, как утята, зашлепали Шурочкины братья.
      – Она меня не узнала! - сказала торжественно Милица Федоровна. - А я только позавчера у нее соль занимала.
      Шурочка, заспанная, сердитая после домашнего выговора, выглянула в коридор, приняла при плохом освещении Милицу за одну из подруг и спросила:
      – Ты чего ни свет ни заря? Я еще не проснулась.
      – Не узнала, - сказала Милица. - И мама твоя не узнала. А его узнаешь? Пойдите сюда, Сашенька.
      Грубин неловко ухмыльнулся и переступил раза два длинными ногами.
      – Мамочки мои родные! - ахнула Шурочка. - Товарищ Грубин! Неужели в самом деле подействовало?
      – Как видите, - сказал Грубин и повернулся, медленно и нескладно, как у портного.
      – А как остальные?
      Шурочка говорила с Грубиным, а на Милицу даже не смотрела.
      – Остальные? - Грубин хихикнул и подмигнул Милице. - Про всех не скажу, а вот одна твоя знакомая рядом стоит.
      – Какая знакомая?
      Шурочка наморщила лоб, поправила челку, приглядывалась пристально к Милице. Но все равно угадать не смогла.
      – То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала, - сказала она.
      – Я твоя соседка, Бакшт, - прошептала Милица. - И ты мне нужна. Как сверстница.
      – Ой, мамочки! - сказала Шурочка. - Этого быть не может, я сейчас умру, если вы меня не разыгрываете.
      – Полно, душечка, - сказала Милица. - У меня на стенке висят акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я без платья. Не в салопе же мне ходить по улицам. Мне придется сообразить что-нибудь из обносков.
      – Чудеса, да и только, - говорила Шурочка. - Пойдемте на свет.
      Тут она от волнения совсем перестала выговаривать знаки препинания.
      – Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, - сказала она, входя в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. - Конечно это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным меньше изменений теперь наука сделает громадный шаг вперед и стариков вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое возьмете вы тут подождите а я утащу одно наверно подойдет чего возиться только чтобы мама не увидела...
      И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще витали несколько секунд в комнате.
      – Ну вот, - сказала Милица. - Разве она не прелесть?
      – Вы обе прелесть, - сказал Грубин, смутился и подошел к окну.
      Он вдруг вспомнил, что Мила как-никак персидская княжна и была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.

      Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда.
      Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже.
      Не прожив и часа молодым, он уже изменил Елене вновь. И снова с Вандой. Как же это могло случиться? Он же специально пил зелье для того, чтобы жизнь пошла по иному пути.
      – Никитушка, - Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, - я так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе кофе со сливками?
      – Все равно, - сказал Савич.
      – Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь - в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому не расскажешь. Вот бы покойная мама смеялась!
      Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда, теперь Савич уже понимал, что для нимфы она слишком крепка телом и широка в бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?
      – Пей, мой мальчик, - чашка кофе исходила ароматным паром, гренки были золотыми и на них еще пузырилось масло. - Колбаски порезать?
      «Какой нежной она может быть, - подумал Савич. - А я уже и забыл. Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов ничего не произошло. Мы с Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения».
      Оправдание было неубедительным.
      Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей над белым лбом, глаза сверкают, щеки розовые, словно намазаны румянами. И такая в ней была сила здоровья, такая бездна энергии... глаза ее вдруг затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.
      – Мальчик мой, - произнесла она. - Иди ко мне...
      «Съест, - подумал Савич, - ей только дай волю, она съест. А в моем возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?»
      – Пора идти, - сказал Савич, стараясь не глядеть в глаза жены.
      – Куда идти?
      – К Елене Сергеевне, - сказал Савич. - Ведь мы не одни были. С другими тоже произошло.
      – А какое нам дело до других? - Ванда обежала стол, наклонилась над Савичем, губами щекотала ухо.
      – Ванда, не сходи с ума, - сказал Савич. Так бы он сорок лет назад не сказал. Не имел жизненного опыта. - Мы с тобой в коллективе. В любую минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.
      Ванда выпрямилась.
      – Ой, Никитушка, - сказала она. - Ты что имеешь в виду?
      – Ты же понимаешь - надо осознать.
      – Осознаю. К Елене спешишь?
      – При чем тут Елена?
      – А при том. Что я не видела, как ты на нее вчера вечером глядел? Думал, я старой останусь, а вы с ней молоденькими - и сразу любовь закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.
      – У меня таких мыслей и в помине не было.
      Но слова эти прозвучали неубедительно, Савич был как школьник, отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.
      Ванда криво усмехнулась. Полные розовые губки сложились в презрительную гримасу.
      – А я уж решила... я уж думала, что ты меня увидел и понял.
      – Понял?
      – Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда я тебя почти не знала - девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.
      – А чего я испугаюсь?
      – Всего. Общественности. Моих когтей. Ответственности - всего испугаешься, мой зайчик.
      – Ванда, ты забываешься, - Савич тоже поднялся - ему неудобно было спорить сидя. - Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок лет женаты, и я ни разу не давал тебе повода...
      – Помолчи. Это я не давала тебе дать повод. И контроль над тобой стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!
      – Я и не подозревал, что ты так низко пала.
      – Почему же низко? Я семью берегла. Я ведь тоже могла бы другого найти, получше тебя. Но я - человек твердый. Нашла - держу. Мужья, мой милый, на дороге не валяются. Их надо хранить и беречь. Даже таких паршивеньких, как ты...
      – Ванда!
      Слова жены были обидны. Но Савич со всем своим многолетним опытом общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он может услышать о себе совсем неприятные слова - а кому это хочется слышать?
      – В сущности, мы ничего с тобой не знаем, - сказал он. - Возможно, средство подействовало только на нас. А остальные остались...
      – Вряд ли, - сказала Ванда, но такая версия ей понравилась.
      Она тут же направилась к шкафу одеваться.
      – Это было бы смешно, - сказала Ванда, доставая платье.
      – Да, это было бы смешно, - невесело повторил Савич, глядя, как жена надевает платье.
      Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила это, а, подойдя к трюмо, стала примерять рыжий парик, который обычно носила, чтобы прикрыть поредевшие и поседевшие волосы. Парик никак не влезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил:
      – Ванда, зачем ты это делаешь?
      – Что делаю?
      – Тебе парик не нужен. У тебя теперь свои волосы лучше.
      – Ага, - сказала Ванда рассеянно, продолжая натягивать парик.
      – Чепуха какая-то, - сказал Савич. - Свою красоту прятать.
      – Не красоту, - ответила Ванда. - Красота при мне останется.
      Савич тоже достал свой костюм и стал думать, как его подогнать - он ведь на человека вдвое более толстого.
      Ванда кинула на мужа взгляд и расхохоталась.
      – Мы тебе, Никитушка, джинсы купим, - сказала она.
      – А пока?
      – Пока? - Но Ванда уже смотрела в зеркало, рассуждая, что делать с ее платьем. Потом сказала: - Может, тебе подушку подложить?

      Уже собирались уходить, как Милица ахнула:
      – Самое главное забыла!
      Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
      – Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать за мной.
      Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.
      – Сашенька, - сказала Милица. - Откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.
      Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
      – Его давно не открывали? - спросил он.
      – Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции. Не помню уж зачем.
      Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.
      – Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
      – Но он же был смазан, - сказала Милица.
      – А что там? - не выдержала Шурочка.
      – Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
      Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.
      – Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
      Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавали машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
      – Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
      – Мой последний супруг, - сообщила Милица, - присяжный поверенный Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.
      – Она бензиновая? - спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
      – Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
      – Паровоз? - спросила Шурочка.
      – И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
      Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
      – Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
      – Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.
      – Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
      – Но ведь любовь это не главное?
      – Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. - И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.
      Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
      – Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
      И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут, старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
      В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.
      – Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
      – Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. - К тому же мой муж их никогда не заряжал.
      – Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
      – Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
      И Шурочка совсем не удивилась.

      Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его. Но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
      Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
      – Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня. - Ты посолить забыла, баба.
      – А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
      В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.
      – Простите, - сказал он знакомым глуховатым голосом. - Извините великодушно. У вас незаперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
      Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
      – Чайку бы, Елена.
      Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
      – Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.
      – Не шутите, - сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. - В моем возрасте...
      Алмаз засмеялся.
      На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.
      – Есть кто живой? - спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.