Так где мы остановились с нашей славной машиной? Да, да; сперва на одном холме, оттого что "в моторе задребезжало", потом на другом, оттого что мотор что-то закапризничал; потом где-то на деревенской площади, оттого что лопнула камера. На это зрелище сбежалось все село. Когда лопается шина, шофер чувствует себя, как рыба в воде. "Подержи-ка вот это, .Франтишек", - говорит он какому-нибудь юному обитателю деревни. И Франтишек, вспыхнув от гордости, берет и держит. "Подай-ка мне вон то, Франтишек", - говорит шофер другому. "А ты, Франтишек, сбегай, принеси пачку сигарет...", "Пойди сюда, Франтишек, накачивай". Дюжины юных Франтишеков трудятся вокруг шофера; один, воспользовавшись моментом, гуднул в гудок - и сейчас же убежал. И через какиенибудь четверть часа славная машина покидает деревню с ее услужливыми Франтишеками.
      Хуже, если славная машина остановится на площади какого-нибудь городка. Тут она привлекает массу зрителей и, радуясь их вниманию, просто отказывается ехать дальше. Ее обступает все мужское население "нашего старинного, но передового города"; женщины в таких делах не участвуют: покататься они не прочь, но более глубокого интереса к машине лишены. Зато налицо - восемь старцев, пользующихся случаем выбранить "дураков, разъезжающих на автомобилях".
      Затем - большинство молодых людей, которые подают шоферу советы и утверждают, что машина - плохая, прибегая при этом к разным техническим терминам.
      Затем - целая туча школьников, то есть Франтишеков, застывших в молчаливом изумлении. Наконец местный учитель и полицейский, удерживающие Франтишеков на почтительном расстоянии от машины, которая может ведь вдруг поехать. Но машина славная: она не поедет. Шофера не видно: из-под капота торчат одни ноги. Изнутри машины доносятся какие-то звуки, но это не шум мотора, а ругань шофера по адресу магнею или чего-то еще. В конце концов пятьдесят Франтишеков с победным кличем катят славную машину через всю плошадь в тень. Толпа все растет. Настроение приподнятое, торжественное. Не понимаю, отчего шофер так сердится, что мотор заглох.
      К сожалению, через час толпа расходится: старики отправляются брюзжать в трактир, молодые люди - раз уж собрались! - идут играть в кегли, а Франтишеки разлетаются во все стороны, как воробьи. Только две женщины стоят и болтают у колодца, как стояла час тому назад, а может, и сотки лет...
      И вот славная машина, сделав все от нее зависящее, чтобы развлечь городишко, начинает погромыхивать, обнаруживая готовность ехать дальше. Последний Франтишек, с выбившейся сзади рубашкой, бежит за ней, крича:
      - Щислив-о-о-о-о!
      Но чудесней всего, когда славная машина остановится ночью где-нибудь в поле или в лесу и - ни с места, и вы по очереди то толкаете ее, то любуетесь па дивные звезды: это мгновение, когда вам становится доступна вся красота мироздания.
      Уверяю вас: никогда ни одно путешествие верхом или в наемном экипаже, пешком или в паланкине не могло и не может сравниться в смысле романтичности и обилия приключений с автомобильной поездкой. Надо только, чтоб была славная машина.
      1925
      УВЛЕЧЕНИЯ И СТРАСТИШКИ
      ЧЕЛОВЕК И ФОТОАППАРАТ
      I
      Кажется, большинство имеющих фотоаппарат получают его в подарок - на рождество или именины.
      Фотографический аппарат относится к предметам, о которых нормальный человек мечтает с детства, в то же время считая их излишними. Но к подаркам у человека никогда нет правильного профессионального подхода: подаренным фотоаппаратом владелец его стреляет направо и налево, как буйный помешанный, которому попал в руки браунинг, - сам изумляясь, что иногда получается снимок. При этом он никогда не пытается постичь великие тайны - например, что же, собственно, делается там внутри: он явно избегает касаться таких технических подробностей, как шторка, резкость или, скажем, экспозиция. У него к аппарату отношение отчасти суеверное: бог пошлет выйдет; не пошлет - не выйдет. Говорю вам: с дареным фотоаппаратом профессионально работать невозможно.
      Если вы хотите заниматься фотографией профессионально, то купите себе аппарат сами. Но предварительно надо примерно в течение года объявлять при встрече всем знакомым, что вы собираетесь приобрести фотоаппарат.
      - Покупайте Альфу, - авторитетно посоветует один. - У меня Альфочка. Снимает изумительно.
      - Я бы Альфу даром не взял, - с возмущением заявит другой. - Если хотите иметь хороший аппарат, покупайте только Дюрреншмидта. У меня Дюрреншмидт. Вот это снимки!
      - С Дюрреншмидтом пропадете, - предупреждает третий. Купите себе лучше зеркальную камеру. Зеркалка надежней всех.
      - Зачем зеркалка? - возражает четвертый. - Я двадцать лет старой Коппелкой снимаю - таких снимков больше нигде не найдешь.
      - Да ну ее! - протестует пятый. - Что можно сделать с этим старым ящиком. Покупайте только Элку. У меня Элочка, и я вам говорю...
      - Не слушайте никого, - ворчит шестой. - Ни один аппарат не даст вам таких снимков, как Арцо. У меня по крайней мере Арцо.
      И так далее. Вооружившись этими сведениями [весьма противоречивыми, как полагается настоящим профессиональным сведениям), вы входите в магазин фотографических аппаратов и пробуете произвести внушительное впечатление на продавца, произнеся несколько ученых слов, вроде "линзы", "матового стекла* или "бленды". Но продавец не поддается: он обрушивает на вас всякие "светосилы", "фокусные расстояния", "шейнеры", "компуры", "преломления света", "углы изображения" и другие магические слова, с их помощью ясно доказывая вам, что вы обязательно должны купить аппарат Нидермейера и никакой другой. С этого момента вы говорите при встрече всем своим знакомым:
      - Покупайте Нидермейера. Я с другим аппаратом и возиться нипочем бы не стал. Вы не представляете себе, какая у Нидермейера изумительная глубина резкости!
      II
      Но путь к созданию фотоснимков долог. Прежде всего вам, может быть, и удастся открыть аппарат, но закрыть вы его все равно не закроете: где-то что-то держит; видимо, в конструкции какая-то юшибка. Вы бежите с ним к продавцу: дескать, аппарат не закрывается.
      - Да как же ему закрыться, - ворчит продавец, - когда вы не утопили объектив.
      На другой день вы опять у того же продавца: в общем, этот объектив не завинчивается.
      - Да как же он может завинчиваться, - говорит продавец, когда вы не отвели защелку.
      Так вы узнаете, что самое сложное в искусстве фотографирования - открывать и закрывать фотоаппарат. Точно так же штатив, прежде чем привыкнет к вам, устроит целый ряд подвохов: например, как ни удивительно, одна нога у него окажется длинней других; либо он подставит вам ножку; либо окажет энергичное сопротивление вашим попыткам сложить его. Установка и складывание штатива - тоже один из самых трудных элементов искусства фотографирования.
      Если вам удалось овладеть этими техническими хитростями, можете приступать к самому фотографированию. Вы устанавливаете штатив, открываете аппарат и начинаете показывать всем любителям, как надо это делать.
      Первый снимок - один из самых напряженных моментов в жизни человека. Прежде всего вы уверены, что доставите своим родственникам огромное удовольствие, снимая их; и вы предлагаете им это, как доказательство своего доброго отношения.
      - Обязательно сегодня? - спрашивает родственник без всякого энтузиазма.
      Такая неблагодарность вызывает досаду, но вы, подавив это чувство, объясняете, что сейчас как раз подходящее освещение и что это займет только одну минутку.
      - Ну, тогда поскорей, - недовольно отвечает родственник и садится куда-то в тень, тогда как вы заранее очень удобно приладили фотоаппарат в другом месте.
      И вам приходится долго упрашивать родственника, прежде чем он согласится пересесть ближе.
      Но вот, наконец, он сидит, хмурый, сердитый. Скорей за дело! Прежде всего определить экспонометром продолжительность выдержки. Ага, диафрагма 6, при выдержке 1/25. Для верности - еще раз. Господи, теперь при той же выдержке получается диафрагма 18.
      - Ну как? Готово? - ворчит родственник,
      - Сейчас, сейчас.
      А теперь выходит - диафрагма 9 при выдержке 1/5. Ах, это из-за той тучки. Теперь скорей! Сперва навести на резкость по матовому стеклу. Нет, сперва открыть объектив, потом навести "а резкость. Нет, сперва отвести защелку на объективе. А теперь наводить. Так.
      Вот на матовом стекле появилось изображение.
      - Отлично, - с облегчением вздыхает фотолюбитель.
      - Есть? - радостно произносит родственник, встает и хочет идти.
      Вы вынуждены, преодолевая бурный протест, снова усадить его на место и еще раз навести на резкость.
      - Сейчас! - восклицает любитель, устанавливает диафрагму на 9, выдержку на 1/25 (господи, надо было на одну пятую, кажется! Ну уж ладно), нажимает спуск и...
      - Слава богу, - произносит родственник, вскакивая.
      - Погоди, погоди! - кричит любитель. - Я забыл завести затвор!
      Опять наводка. Диафрагма, выдержка в порядке (если не считать того, что как раз в этот момент появилось солнце; да уж ладно!).
      Только не забыть завести затвор!
      С бьющимся сердцем нажимаем спуск. Чик - готово! Великий миг создания первого снимка прожит.
      Любитель отирает пот со лба: "Уф!"
      - Долгонько, - ядовито бормочет родственник, удаляясь.
      Но вы прощаете его грубость. Пускай идет себе, противный! Вот увидит свой снимок...
      Вдруг любитель бледнеет, увидев, что оставил кассету в кармане и фотографировал просто на матовое стекло.
      "Спасибо, хоть пластинки ни одной не испортил", - радуется любитель спустя некоторое время и начинает искать себе новую, более терпеливую жертву.
      Теперь уж все пойдет как по маслу: усадить, навести, не забыть завести затвор, вытащить матовое стекло, вставить кассету, нажать спуск, чик! - и готово. Ха-ха, сущие пустяки! Теперь только удалить бумагу с фильмпака - вот он, снимок!.. "Черт побери, - вдруг вспоминает любитель, - я же забыл вынуть задвижку кассеты!"
      Теперь пойдет веселей. Сперва расставить штатив, потом навинтить на него аппарат... Нет, сперва навинтить, потом рассгавить. Открыть аппарат. (Да что с ним такое, с проклятым? Не хочет открываться!
      Только не нервничать! Открывать понемногу и... Ах ты черт! Где-то держит! Чтоб ему пусто было...) Ну теперь уж пойдет. Открыть аппарат - ура!
      Вставить матовое стекло, открыть объектив, навести, установить диафрагму и выдержку, завести затвор, вынуть матовое стекло, вставить кассету, поднять задвижку, нажать спуск, чик - все!
      Да, но мы, кажется, забыли вытащить бумажную упаковку?
      Одиннадцать кадров из первой дюжины отснято.
      Все члены семьи, включая собаку и кошку, отбыли свою.повинность перед аппаратом. Теперь еще двенадцатая и, милые вы мои, отдаю проявить и отпечатать всю дюжину!
      - Страшно хочется знать, - бормочет себе под пос любитель, - как-то мои снимки вышли.
      И вот - можете себе представить! - в этот момент во всей вселенной не находится двенадцатого объекта, который согласился бы фотографироваться. Ни гость не зайдет, ни нищий не позвонит; собака не выходит из конуры, кошка - в бегах. Любитель шарит взглядом вокруг, ища, во что бы прицелиться. Вон то дерево?
      Гм, оно совсем голое. Общий вид из окна? Ерунда.
      Тогда, может быть, внутренность своей комнаты?
      Брр!.. Господи, хоть бы что-нибудь подходящее!
      Только бы закончить дюжину и отдать проявить.
      И уже завтра смотреть на первые свои снимки. Ах, только завтра!.. Да, но где же взять двенадцатый?
      Наконец двенадцатый тоже сделан, и любитель мчится в мастерскую при магазине проявлять свои первые достижения. Первая дюжина. Постойте, кто же у нас там? Любитель перебирает в памяти все сделанные им снимки и обнаруживает, что у него на двенадцати кадрах тринадцать снимков!
      На другой день он бежит смотреть на них, проявленные и отпечатанные.
      - Ну, как вышло? - кричит он уже с порога.
      - Прекрасно, - отвечает продавец, озаряясь покровительственно-ободряющей улыбкой. - Почти все удачно; только восемь или девять чуть-чуть не того, туманно.
      Счастливый создатель снимков перебирает их один за другим дрожащими руками.
      - А... на этом вот ничего не видно!
      - Пустяки. Вы забыли поднять задвижку, - говорит продавец.
      - Ага. А этот... этот удачный, только... только чуть-чуть перекошен.
      - Немножко на резкость не навели, - успокаивает продавец.
      - Ага... А у этого верхняя половина черная. Отчего это?
      - Плохо подняли задвижку.
      - А вот совсем черный!
      - Это ничего. Видимо, оставили открытым объектив.
      - Ага. А это что такое, скажите, пожалуйста?
      - Это? Это вы на одну пленку два снимка сделали.
      - Ага. А почему вот здесь Иозеф Мах * так страшно оскалился?
      - Это улыбка, - отвечает продавец тоном знатока. - Но для первых снимков, сударь, изумительно удачно!
      III
      Один из неисследованных законов оптики гласит, что обычно первые снимки выходят изумительно, но затем дело идет все хуже и хуже. Чем ты становишься опытней и твоя работа профессиональней, тем более хитрые ловушки расставляют тебе наводка на резкость и выдержка, смещение перспективы, фон, блеск очков и прочие оптические явления. Имейте в виду: фотография - настоящий спорт; с нею связаны, вопервых, известное честолюбие и, во-вторых, отчаянный азарт.
      Это - спорт такой же волнующий, как охота на тигров или лотерея: то промах, то небывалое везенье, то несчастные дни, то целые фильмпаки, осененные благодатью; никогда не знаешь заранее, что будет.
      Я сильно подозреваю, что тут все дело в каком-то колдовстве или чуде, которое не зависит от нас и совершенно не в нашей власти.
      Может быть, оттого, что удачный снимок представляет собой нечто дарованное свыше, нечто сверхъестественное, автор его вправе без всякого стеснения им хвастаться. Я, например, никогда не бегаю и не кричу о том, какую изумительную книгу я написал или как мне удалась какая-нибудь статья; но в то же время без малейших колебаний вытаскиваю из кармана сделанную мной фотографию и громко требую от каждого, чтоб он подтвердил, что она у меня замечательно удачна и что он в жизни не видел такого снимка.
      Тут исчезает всякая скромность и благородная сдержанность самооценки: тут, милый, хвали, хвали меня, восхищайся моим талантом! Гордость фотографа по поводу удачного снимка чувство довольно сложное: человек с фотоаппаратом, с одной стороны, хвастает своим искусством и личным своим достижением, а с другой - добивается похвал своему фотоаппарату и выслушивает их с довольной физиономией, как будто фотоаппарат - составная часть его личного достоинства, чем доказывает, что авторское тщеславие - составная часть тщеславия собственника,
      Но бойтесь другой гордости, которая человеку с фотоаппаратом не к лицу: гордости художника. Хороший фотолюбитель собиратель явлений действительности; подлинная прелесть его снимков заключается в неисчерпаемой красоте реальных предметов, воспроизведенных светом. Или очарование личного контакта. Портреты милых нам людей. Интимность воспоминаний. Все это - гораздо более ценно, чем фабрикация картинок, похожих на нарисованные, имитирование литографии или офорта, погоня за настроением, светотенью и прочими живописными трюками.
      Если вы не дорожите и не способны любоваться простой, голой действительностью, лучше не устремляйте на нее своего объектива, которому самим господом богом положено правильно и отчетливо ее отражать (при условии, что вы не забыли сделать надлежащую наводку на резкость).
      Не менее своеобразно и отношение фотографируемого к сделанному с него снимку. Самый безропотный чувствует себя .болезненно задетым, если лицо его вышло на фотографии недостаточно выразительным или на нем застыла какая-то глуповатая улыбка.
      И самый отъявленный скептик радуется, видя, что лицо его приобрело на фотографии серьезное, глубокомысленное выражение, отмечено печатью мужественной красоты. Я думаю, дьявол - и тот очень огорчился бы, если бы его фотокарточка выдала все его безобразие и ту низкую роль, которую он играет во вселенной. Отсюда ясно следует, что каждый человек относится к самому себе с нежностью и даже с уважением; что он хочет быть красивым, ярким, способным вызвать любовь с первого взгляда.
      Есть люди, которых прямо терзает страх, что они никогда не выйдут на фотографии так, как им хотелось бы. И вдруг иной раз получилось, что лицо их глядит со снимка - милое, живое, интересное. Они долго с удовлетворением созерцают это свое лучшее я, - потом вдруг разражаются:
      - Послушайте, да у вас просто чудесный аппарат!
      1930
      О КАРТИНАХ
      Как раз в день торжественного открытия недели изобразительных искусств в газетах появилось одно из тех сообщений, с которыми мы встречаемся все чаще и чаще. Некий коллекционер приобрел старинную картину, чья подлинность была установлена опытными экспертами; тем не менее картина оказалась поддельной, и коллекционер потерпел убыток в сумме 27 тысяч чешских крон.
      По природе я не злораден. Но, читая сообщения об обманутых собирателях полотен знаменитых старых мастеров, я не в силах отделаться от чувства, которое можно выразить словами: так им и надо! Они пострадали из-за того, что задались целью покупать картины старые и знаменитые. А пойди они в мастерскую какого-нибудь художника, еще не успевшего стать знаменитым покойником, и унеси оттуда под мышкой какую-нибудь. его картину, у них была бы хоть уверенность, что картина и подпись на ней - подлинные. Покупать непосредственно у художников или во всяком случае при их жизни, - вот самый простой способ оградить себя от подделок. Кроме того, это самый простой способ поддерживать изобразительные искусства, чтобы художники могли жить и творить. Кто покупает только старые картины, тот кормит одних торговцев, агентов и спекулянтов старыми картинами. Спору нет: они тоже хотят жить, но искусству, подлинному искусству от этого ни тепло, ни холодно.
      Читая биографии тех старых мастеров, чьи произведения нынче благодаря их стоимости имеет смысл подделывать, мы убеждаемся, что обычно при жизни этих художников на их картины не было такого спроса и что им даже не снились те суммы, которые платят за эти картины теперь. Миколаш Алеш * получал за свои классические рисунки по гульдену либо оплачивал ими свои счета в трактире. Если бы тогда нашелся коллекционер, который давал Алешу хоть питую часть того, что платят за его картины теперь, покойный Алеш мог бы жить иначе и творить свободней, а не выполнять заказы, часто совершенно нелепые.
      Все дело в том, что большинство так называемых коллекционеров по существу не понимают искусства и не имеют к нему серьезного, чуткого подхода; они не решаются судить о художественной ценности произведений живого автора и боятся сделать неудачную покупку. При жизни Извратила * никто не ценил его картины на вес золота, так как в них не видели ничего (выдающегося. А теперь Навратил котируется, как акции Смиховского пивоваренного завода, и покупается примерно.с той же целью: поместить капитал да, быть может, еще и нажиться в случае повышения в цене. Покупая Навратила, ничем не рискуешь - разве только наткнуться на подделку; а выбирать среди современных картин-тут, друзья мои, требуется немножко художественного чутья и способность угадывать талант, еще не получивший официально установленной музейной оценки. Может быть, вот этот молодой мастер, у которого в данный момент ни гроша за душой, лет через пятьдесят после своей смерти станет знаменитым старым мастером, за поддельные картины которого коллекционеры будут платить десятки тысяч крон; а пока что - картины его идут по нескольку сотенных, и это уже дает ему возможность жить и писать.
      Но, понятное дело, гораздо эффектней указывать на стену: дескать, вот тут у меня Пипенгаген *, а тут ранний рисунок Чермака *, - нежели говорить: это один ныне здравствующий художник и голову даю на отсечение - картина хорошая.
      У нас до сих пор не нашлось ни Третьякова, ни Щукина *, ни Немеса *, ни Камондо *, ни как еще там эти великие коллекционеры зовутся - которые, обладая вкусом и уменьем ориентироваться в развитии современного изобразительного искусства, собирали бы воедино выдающиеся художественные ценности и в то же время несли бы по отношению к создающим эти ценности художникам функцию мецената - или нет, нечто еще более нужное: функцию сочувственной культурной среды, избавляющей художника от необходимости творить в атмосфере безразличия и непонимания. Для развития искусства, создаваемого ныне здравствующими художниками, необходимо наличие людей, им интересующихся, а не коллекционеров, гоняющихся за ценностями, созданными рукой давно умерших, за аттестациями и экспертизами, вместо того чтобы подходить к картине с мерилом, которого не может заменить никакой эксперт, - с непосредственной оценкой ее художественных достоинств.
      1934
      КУДА ДЕВАЮТСЯ КНИГИ
      Иной человек, как говорится, ни к чему не может себя пристроить. Такие никчемные создания обычно поступают на службу куда-нибудь в библиотеку или редакцию. Тот факт, что они ищут себе заработок именно там, а не в правлении Живностенского банка * или Областном комитете, говорит о некоем тяготеющем над ними проклятии. Я тоже одно время принадлежал к таким никчемным созданиям и тоже поступил в одну библиотеку*. Правда, карьера моя была весьма непродолжительна и малоуспешна: я выдержал там всего две недели. Однако могу все же засвидетельствовать, что обычное представление о жизни библиотекаря не соответствует действительности. По мнению публики, он весь день лазает вверх и вниз по лесенке, как ангелы в сновидении Иакова, доставая с полок таинственные, чуть не колдовские фолианты, переплетенные в свиную кожу и полные знаний о добре и зле.
      На деле бывает немного иначе: библиотекарю с книгами вообще не приходится возиться, - разве что измерит формат, проставит на каждой номер и как можно красивей перепишет на карточку титул. Например, на одной карточке:
      "Заоралек, Феликс Ян. О травяных вшах, а также о способе борьбы с ними, истреблении их и защите наших плодовых деревьев от всех вредителей, особенно в Младоболеславском округе. Стр. 17. Изд. автора, Млада Болеслав, 1872".
      На другой:
      "Травяная вошь" - см. "О тр. в., а также о способе борьбы с ними" и т. д.
      На третьей:
      "Плодовые деревья" - см. "О травяных вшах" и т. д.
      На четвертой:
      "Млада Болеслав, см. "О травяных вшах и т. д. особенно в Младоболеславском округе".
      Затем все это вписывается в толстенные каталоги, после чего служитель унесет книгу и засунет ее на полку, где ее никто никогда не тронет. Все это необходимо для того, чтобы книга стояла на своем месте.
      Так обстоит дело с книгами библиотечными. Книга, принадлежащая частному лицу, наоборот, отличается
      1 Подумать только, оказывается и Галек * тут у меня есть!
      той особенностью, что никогда не стоит на своем месте. Раз в три года меня охватывает неистовое желание привести свою библиотеку в порядок. Это делается так: нужно снять все книги с полок и навалить их на полу, чтобы рассортировать. Затем берешь из кучи какую-нибудь книгу, садишься куда попало и начинаешь ее читать. На другой день решаешь действовать методически: сперва разложить по кучкам: здесь естествознание, тут философия, там история и не знаю уж, что еще; причем в сотый раз обнаруживаешь, что большая часть книг не относится ни к одной из этих куч; как бы то ни было, оказывается, что к вечеру ты все перемешал. На третий день пробуешь рассортировать как-нибудь тю формату. А кончается тем, что берешь в охапку все подряд, как лежит, и впихиваешь на полки, после чего опять успокаиваешься на три года.
      Что касается способа пополнения библиотеки, то он обычно таков. Увидев в книжном магазине какую-нибудь книжку и воскликнув: "Вот эту надо взять!" - торжественно несешь ее домой; там месяц оставляешь ее валяться на столе, чтобы была под руками, потом чаще всего даешь кому-нибудь почитать или в этом роде - и книжка бесследно исчезает. Где-то она, конечно, есть; у меня целая огромная библиотека, которая где-то есть. Книга относится к тем удивительным предметам, которые обычно ведут какое-то полупризрачное существование: они "где-то есть". К этому же разряду вещей принадлежат: одна из двух перчаток, ключи, домашний молоток, воинский билет и вообще все 'Нужные документы. Все это - вещи, которые невозможно найти, 'но которые, однако, "где-то есть". Если человек недосчитается сотенной бумажки, он не говорит, что она "где-то есть", а говорит, что потерял ее или что ее украли. Но, недосчитываясь, скажем, "Похождений Антонина Вондрейца" *, я с истинным фатализмом говорю, что они "где-то есть".
      Понятия не имею, где находится это книжное "где-то", представить себе не могу, куда деваются книги.
      Представьте же себе, что было бы, если б книжки не имели удивительного свойства мало-помалу затериваться! Сколько бы их развелось на белом свете! Держу пари, что они не поместились бы в наших квартирах, даже если использовать чердаки и подвалы. К счастью, книги наделены замечательной способностью постепенно исчезать и "быть где-то", вне опасности, что мы их обнаружим.
      Книг не выбрасывают и не сжигают в печке. Их исчезновение окружено тайной. Они "где-то есть".
      Думаю, что, когда я попаду на небо (как предсказал мне г. Гетц *), первой райской неожиданностью будут
      1 Сейчас на это у меня нет времени. Вот заболею на недельку-другую - тогда все прочту.
      2 Не беспокойся, через неделю я все это тебе верну.
      для меня все мои книги, которые теперь "где-то есть" и которые я найду там аккуратно расставленными мо содержанию и по формату. Господи, какая это будет огромная библиотека!
      1926
      КАРТИНКИ РОДИНЫ
      КАРТИНКИ ЧЕХИИ
      Перевод Д. ГОРБОВА
      Рисунки К. Чапека
      О НАШЕМ КРАЕ
      Это - угол, между Упои и Метуей, между Бабушкиным долом и отлогой котловиной Ирасекова Гронова *. Подымись на любой холмик, - увидишь на севере Снежку, на востоке Бор и Гейшовину, огромные пограничные камни страны. Тут же рядом проходит языковая граница: только в Трутнове - немцы, а в деревнях - в Жацлерже, в Олешнице, всюду - говорят на языке, которого вообще никто не понимает. На холмах живут спириты-ткачи; вдоль рек тянутся поля былых сражений: Трутнов, Скалице, Наход и ниже Садовая*,- с стройными памятниками, на которых указано, сколько там пало молодежи. Это край отлогих и довольно скудных полей, березовых рощиц и воспоминаний о двух великих людях: о Божене Немцовой и Алоизе Ирасеке.
      Что касается Божены Немцовой, то о ней мог бы, наверно, что-нибудь рассказать мой покойный дедушка из Жернова, да я не удосужился его расспросить, лока бедный старик был жив. Но отец мой до сих пор помнит папашу с Ратиборжицкой мельницы, который до старости был великий плут, и еще - безумную Викторку *. Потому что, к вашему сведению, та не умерла так, как описано в "Бабушке", а еще долго жила, низенькая, с круглым морщинистым личиком, похожим на яблочко, и приходила просить милостыню к Чапекам в Жернов: придет и не говорит ни слова, и оттаскала моего отца за волосы, когда мальчишки стали кричать ей вслед разные гадости.
      А мой дедушка с материнской стороны был из Гронова; он торговал зерном, а впоследствии держал льномялку. Этот дедушка мой очень хорошо знал папашу Ирасека; тот был булочником и пользовался услугами моего дедушки, который ездил с зерном до самого Градца и возил туда гимназисту Алоизу из дома поклоны, ковриги хлеба, а иной раз и шестикрейцеровую кредитку. Моя бабушка со стороны матери была из среды маховских лесорубов; однажды, в старости, перечтя наизусть все Ирасеково "У нас" * (вслух, как молитву), воскликнула признательно:
      - Как славно!
      И могу засвидетельствовать: по собственной памяти и понаслышке подтвердила все, что описал там Ирасек: сказала, что все это чистейшая правда.
      Место моего рождения - Малые Сватоневице - славится своей божьей матерью, которая обладает чудотворной силой, хоть и уступает в этом отношении Вамбержицкой. Мама носила ей в дар восковую грудь, чтоб у меня были здоровые легкие; но грудь эта всегда имела женские формы, и у меня возникло тогда странное представление, будто у нас, мальчиков, вовсе нет легких, и напрасное ожидание, что они у меня вырастут в результате маминых молитв.
      По всему краю разбросаны старые дворянские усадьбы, где рождались деревенские бунтари, как во Ртыни *. Но теперь там хозяйничает промышленность - и километры салфеточного полотна и бязи тянутся из Упице по всему свету. Помню австралийские и китайские марки, марки Индии и Капской колонии, которые я собирал в корзинках фабричных контор. Я собирал их с удивлением, словно пар'насии над Жабокрком или кукушкины слезки на Брендах, - а теперь думаю о них, как о маленьких документах, показывающих, до чего изменился тот край, где были созданы "Бабушка" и "У нас".
      1926
      УГОЛОК СТРАНЫ
      Красивый овальный холм и на нем - круглый малспышй замок или, скорей, башня с полумесяцем наверху, окруженная рощей старых деревьев. Замок этот виден с дороги за много миль. А внизу - старый деревянный городишко с сонной площадью и грузным костелом... Наконец вы дома! Это ведь Соботка, а маленький замок - Гумпрехт, где жила та "госпожа, что любила пастушка", - как поется, впрочем, о каждом чешском укрепленном местечке и замке; видимо, в старину овцеводство имело большое распространение. На кладбище лежит поэт Шольц*, а на берегу Жегровки - Франя Шрамек *, который ходит туда купаться и утверждает, что это самое лучшее ыесто на свете; а вокруг - чудесный тихий край, где начал писать зеленое и голубое Вацлав Шпала *. Зеленое, голубое и желтое, потому что нельзя забывать об отличном урожае на полях; а дальше-чернолесье, черные Троски и черная гора Мужский, а там, в самой глубине, - Беддес, и Ештед, и голубой Козаков, и еще много других возвышенностей, которые я не сумею вам назвать. Но между скал опять видны зеленые долины; скалы эти - не дикие и угрюмые, а мирные, романтические, и когда едешь среди них, у тебя всегда так легко на сердце; а дорога приводит к укрепленному местечку Кости, где тоже жила "госпожа, что любила пастушка"; она доходила с ним до самой долины Плаканек, где теплый воздух и теперь еще полон неги.