- Вниманию экипажа! Выход наверх запрещен!
      Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии. Но наверху тем не менее остались люди верхняя вахта. Из ограждения мостика по грудь возвышается вахтенный офицер лейтенант Симаков и старшина команды рулевых-сигнальщиков мичман Ерошин. Оба одеты в резиновые комбинезоны, оба обвязаны и принайтовлены страховочными концами к перископным тумбам. Они похожи на двух отчаянных водолазов, которые решили уйти на глубину вместе с подводной лодкой.
      Стоять в такую непогодь на мостике - все равно что высовываться из окопа во время обстрела: подхваченные вихрем брызги волн, размолотых о "бульбу" носа, картечью проносятся мимо. Береги глаза! Тяжелые капли бьют увесисто и больно даже сквозь резину костюма. Не зевай: как только перед форштевнем взметнулся белый взрыв волны, прикрывай глаза рукавицей - через секунду сыпанет заряд шквального града, острым соленым песком секанет по лицу морская пыль. А вот этой волне лучше поклониться. Оба вахтенных, сгорбившись, приседают и тут же пригибаются ещё ниже - вся тяжесть не разбитого о рубку водяного вала обрушивается на них. Они распрямляются, будто пудовые мешки сбросили, и снова, усердными грузчиками, подставляют спины очередному валу. Но не кланяться волнам выставлена верхняя вахта. И едва мостик выныривает из водяного холма, как оба, лейтенант и боцман, отфыркиваясь и отплевываясь, оглядывают горизонт. Подводная лодка идет сейчас, доверяясь лишь их глазам да ещё слуху гидроакустиков. Но даже самые чуткие гидрофоны, самая совершенная локация в такой шторм малопригодны. Рев океана оглушает гидрофоны, волны сбивают плавный ход локаторной антенны, и только живые человеческие глаза под навесом мокрых рукавиц остры и надежны сейчас, как и сто, и тысячу лет назад.
      Для лейтенанта Симакова это первая океанская вахта. Для меня - тоже. А вот боцман мичман Ерошин за двадцать лет службы на подводных лодках и со счета сбился - какая. Уж во всяком случае одна из последних. Решил боцман уйти после "автономки" на береговую службу.
      В ограждении рубки у подножия мостика разверзнут люк входной шахты стального колодца, наполненного желтым электрическим светом. Несколько раз через него заплескивала в центральный пост вода, и командир приказал задраить верхний рубочный люк. Толстенный литой кругляк опустился, и от этого на мостике стало ещё неуютнее. Теперь верхняя вахта и вовсе осталась одна посреди то и дело ныряющего в океан железа. Экипаж укрылся в прочном корпусе. Единственное, что связывает их теперь с миром тепла и света, динамик (он же микрофон) громкой связи.
      - Центральный! - нажимает клавишу лейтенант Симаков. - По пеленгу триста - цель. Дистанция сорок кабельтовых. Разойдемся левыми бортами.
      Или:
      - Центральный! По пеленгу сто десять - огни самолета. Угол места двадцать градусов.
      Это все боцман в темноте высмотрел. Зато сегодня утром лейтенант Симаков обнаружил прямо по курсу ржавый цилиндр, похожий на мину. Не так-то просто было его заметить в солнечной дорожке.
      Волны взлетают неровными толчками. Угловатые, граненые, будто тесаные гранитные глыбы, они вскидываются тяжело, медленно набирая крутизну, и вдруг из гребня выстреливает косматый белопенный взброс. Р-раз! И он уже сорван ветром, разметан в облако брызг, а обезглавленная волна уныло опадает.
      Носовая оконечность лодки почти не появляется над водой, и оттого кажется, будто среди волн пляшет одна лишь рубка - утлый железный челнок с двумя привязанными к "обломку мачты" гидронавтами. И ещё не по себе становится, когда, пригнувшись от тяжелого наката, видишь, как снизу, из палубных шпигатов, поднимается вдруг быстрая клокочущая вода. Она затапливает тесное пространство рубки по колени, по пояс, по грудь. И нехорошая мысль мелькает: уж не погружается ли лодка, не уходит ли на глубину от шторма, забыв о верхней вахте? Но нет, внизу о ней не забыли.
      - Симаков, как там оно "ничего"? - запрашивает динамик голосом старпома.
      - Сыровато, но жить можно! - в тон старшему помощнику бодрится лейтенант.
      - Не скучайте! Сейчас к вам командир поднимется.
      Носовая надстройка всплывает и, вся ещё в каскадах стекающих струй, вздымается так, что торпедные аппараты целятся в небо. Выжимая из-под век морскую воду, боцман поминает недобрым словом солнце, которое накануне шторма предательски село в тучу.
      И снова палуба проваливается вниз; лодка мелко сотрясается, будто сползает в глубину по ступенькам. И снова белый взрыв разбитой волны встает выше рубки...
      Я несколько раз ловил себя на том, что мне чертовски хочется спуститься под козырек ограждения рубки, прикрыть лицо толстыми стеклами лобовых иллюминаторов. Но... Но рядом вцепился в планширь боцман, мичман Ерошин, и ему хоть бы что, да и лейтенант Симаков держится хоть куда.
      Поднялся командир - капитан 3-го ранга Неверов. Встал на откидную площадку мостика.
      - Ну что, орлы? Еще час, и погрузимся... Боцман, сколько на ваших?
      Ерошин подносит стрелки к глазам, потом к уху.
      - Часы для красы, а время по солнцу. Залило их, товарищ командир. Забыл снять, хрен моржовый...
      - Так они же водонепроницаемые?
      - Пригнитесь, товарищ командир!
      Пригнулись, вынырнули...
      - Вы штурмана с "девятки" знаете? - вытряхивает воду из капюшона боцман. - Купил он часы японские. Прочитал в паспорте - на ста футах под водой работают. Ну поспорили с помощником. Положили в мешочек, привязали на мостике. Погрузились на тридцать метров. Всплыли - часы всмятку...
      Посмеяться не удалось - мостик снова скрылся под водопадом.
      Спереди рубка подводной лодки похожа на черную двухэтажную башенку. Торчат поверх неё три головы в капюшонах. Лодку возносит на волну, и тогда кажется, что "башенка" стоит на водяном холме точь-в-точь как дозорная вышка на степном кургане... Красны глаза у верхней вахты от морской соли и бессонницы.
      ...Внизу не легче. Боеголовки торпед в первом отсеке выписывают вместе со всей носовой оконечностью плавные "восьмерки". Лица у торпедистов бледно-оливковые. Молодой электрик Тодор прилег на стеллажную торпеду, и голова его вместе с боеголовкой совершает одни и те же, сосущие под ложечкой качания - вверх-вправо-вниз-влево-вверх...
      - Такие же глаза были у моей бабушки... - разглядывает матроса старшина команды. - За день до смерти.
      Но Тодор безучастен ко всему на свете.
      - Бери ветошь и протри стеллажи. Тошнить не будет! Ну?! Кому говорю?!
      Трудотерапия - единственное действенное средство против "морской болезни". Матрос недоверчиво следует совету, и то лишь потому, что мичман повторяет его уже как приказ. Тодор не трет. Он волочит тряпку по торпеде, как изнуренный дервиш метет лохмотьями мостовую.
      В кают-компании матрос-химик, он же вестовой, склонился на коленях перед мусорной кандейкой... Это самый первый его выход в море, и он ничуть не подозревал, что человеку может быть так худо, даже если он и не тонет, не горит, не задыхается хлором, а всего-навсего лишь в сухой уютной кают-компании то мягко проваливается на диванных подушках, то так же плавно возносится вместе с ними вверх. Страдания его столь велики, что доктор, бесстрастный хладнокровный доктор, не выдержав мук здоровенного парня, пускается на хитрость. Подмигнув старпому, он достает коробочку с витамином "С" в драже:
      - Хим, хочешь таблетку от "морской болезни"?
      - У-у... А-у-угу, - только и может выдавить из себя химик.
      Доктор милостиво протягивает ему желтый шарик:
      - Положи под язык до полного рассасывания.
      Через минуту любопытствует:
      - Ну как, легче?
      Химик благодарно кивает, но оторваться от кандейки не рискует.
      - Стыдно, хим! А как же люди на вахте стоят? Без кандейки? Сходи в дизельный - посмотри на мотористов...
      Хуже всего переносить качку мотористам - под жаркий грохот дизелей, в душном смраде разогретого масла. За деревянной конторкой вахтенного механика - лейтенант-инженер Ларин, командир моторной группы. Для него, так же как и для лейтенанта Симакова, это первая вахта в океане. И если Симаков там, на мостике, ежится от промозглого холода, то здесь, в стальной капсуле отсека, голый по пояс Ларин изнывает от жары и болтанки.
      В такт волнам колышется электролит в аккумуляторных баках и вино в провизионке, соляр в топливных цистернах и консервированная кровь во флаконах, вода в аварийных бачках и компот в матросских желудках. Все жидкости на корабле вступили в заговор с океаном и теперь покорно вторят его дыханию.
      Ларин давно почувствовал, что жидкости его тела тоже подчиняются уже не ему, а какой-то таинственной забортной силе. В глазах нехорошее кружение, в животе сосущая пустота, хотя после обеда не прошло и часа. Съеденный борщ, повинуясь зову океана, неудержимо поднимается вверх. Ларин судорожно стискивает зубы: "Этого ещё только не хватало! На глазах у матросов... Позорище!"
      Мотористы испытующе поглядывают на своего командира: укачивается или нет? Как назло, в эту смену подобрались бывалые старшины, и им прекрасно известно, что Ларин впервые штормует в океане.
      Усилием воли лейтенант-инженер загоняет взбунтовавшийся борщ в желудок, встает и без особой нужды щелкает на пульте кнопками - проверяет температуру газов в цилиндрах.
      Только бы дотянуть до конца вахты... А там украдкой можно пробраться в гальюн, нагнуться над спасительной чашей и... Рот предательски наполняется соленой слюной. "О-о! Только не здесь!" - молит себя Ларин.
      Старшина 2-й статьи Еремеев, конечно же, все видит... С Еремеевым у Ларина очень сложные отношения. Еремеев дослуживает третий год и знает дизель куда лучше, чем новоиспеченный лейтенант-инженер. Знание - дело наживное, но если сейчас Ларин опозорится как моряк, если он все-таки достанет из-под конторки большую пустую жестянку... Тогда уж, конечно, придется переводиться на другую лодку. А ещё лучше - на береговую базу...
      "Хорошо Симакову, - завидует Ларин, - стоит там себе на свежем воздухе, темно... Никто его не видит".
      А Симаков легок на помине. Пришел в отсек сушить на дизелях промокший ватник.
      - Привет маслопупам! - орет он сквозь дизельный грохот.
      - Как там наверху? - веселеет Ларин.
      - Волны выше сельсовета! Айда на ужин! Сегодня селедочка!
      При упоминании о еде у Ларина тоскливо сжимается сердце. Старшина 2-й статьи Еремеев понимающе хмыкает... "Ну ладно!.." - замечает себе Ларин и изображает на лице неописуемую радость по поводу селедочной закуски.
      Химик-вестовой уже пришел в себя и накрывает стол мокрой скатертью, чтобы не сползали тарелки.
      Есть ли более отвратный запах, чем запах пищи в качку?
      Собираются офицеры. Садится во главе стола командир. Ларин утесняется между минером и штурманом. Доктор любезно передает лейтенанту тарелку с супом - о, как ненавидит доктора в эту минуту Ларин! Чашу с ядом, а не рассольник по-ленинградски принимает он из его рук. От горячего пара к горлу подступает такой приступ тошноты, что Ларин снова на волоске от позора. Неужели это может случиться? Здесь, при всех офицерах? При командире? Влажный холод прихватывает виски. Он не сможет даже выбежать штурман сидит на самом проходе! О боже, как медленно он ест!
      Ларин отворачивается от тарелки к приемнику и делает вид, что для полного блаженства ему не хватает только увертюры к опере "Мавра", которая звучит сейчас на московской волне.
      - Что это вы, Леонид Георгиевич, не жалуете нашего кока? - невинно интересуется старпом. - Рассольник хорош...
      Ларин краснеет:
      - Пусть остынет.
      - Да он уже совсем холодный.
      - Да? - удивляется лейтенант. - В самом деле...
      Он подносит ложку ко рту и, стараясь не вдыхать запах, глотает.
      О, зачтется ли ему когда-нибудь эта мука?! Еще одну ложку, вторую...
      "За командира, - упрашивает себя Ларин, - за старпома. Ну вот эту, последнюю, за минера. Вон он как сочувственно на меня смотрит..."
      - Нет, пожалуй, в "Славянском базаре" рассольники готовят не так... Не хватает лимона и маслин...
      - Вы перепутали прямой угол с температурой кипения... Это называется "солянка".
      Вестовой колеблется: убирать почти полную тарелку или нет? Ларин корчит ему такую гримасу, что, обладай его взгляд способностью передвигать предметы, и химик, и тарелка тут же бы вылетели сквозь все люки за борт.
      Едва освобождается проход, лейтенант встает из-за стола и, стараясь не замечать улыбок доктора, старпома и даже своего друга ("И ты, Сим!..") командира торпедной группы лейтенанта Симакова, выбирается из кают-компании. Прихватываясь за переборки узкого коридора - бортовая качка швыряет с прежней силой, - Ларин бредет через центральный пост, через жилой аккумуляторный отсек, через родной дизельный - в электротехнический, где за ходовой станцией правого гребного электромотора подвешена его койка. Наконец-то можно лечь! Сразу становится легче. Но на душе скребут кошки: ясное дело, все видели, что он укачался - офицер, моряк, подводник... Завтра Еремеев, выслушивая его, ларинские, распоряжения, будет снисходительно кривить губы. И никогда он не будет смотреть на него так, как на "большого меха", капитан-лейтенанта-инженера Мартопляса. Офицер, который укачивается, не может быть командиром. Правда, адмирал Нельсон, говорят...
      "Странная вещь, качка..." - предавался Ларин невеселым размышлениям.
      Психическое воздействие качки так же загадочно, как и то таинственное влияние из космоса, которое испытывали астронавты в "Солярисе". Океан сводит с ума... Его волнение издает не уловимые человеческим ухом инфразвуки, и они проникают в дома людей даже за много миль от побережья. Совпадая с ритмами сердца, они угнетают его, вызывают депрессию. Шведские ученые выявили, что в штормовую погоду число самоубийств на берегу возрастает. Можно подумать, что это сам Океан выносит свои неслышные приговоры и сам же приводит их в исполнение. Существует версия, что именно по этой причине "Летучий голландец" остался без команды. Океан "позвал" матросов к себе, и они покинули парусник... "А что, если океан - живое существо? А мы вторглись в его недра, терзаем их винтами, буравим торпедами? Потерпит ли он нас в себе? Что ему стоит раздавить нас беспокойных муравьев, забравшихся за пазуху?"
      Какой только бред не вздымает в голове качка! Да что там бред, когда сама голова то и дело выкатывается из удобной лунки в подушке.
      ...Протяжное верещание ревуна. Тревога! Никогда ещё она не была Ларину так желанна. Погружение!
      Опрометью кидается в свой отсек лейтенант. Благо он рядом, за водонепроницаемой переборкой. Дизели стихли, и только жаркий чад выдает их недавнюю работу. В гулкой пустоте отсека слышны над головой плещущие удары волн.
      - Задраен верхний рубочный люк! - оповещает трансляция.
      Еще минута, и зыбкая пустота под ногами станет ровной, почти земной твердью, уймется маятник кренометра, уляжется тошнота. Все ждут этой минуты, и, когда командир отделения трюмных отводит, наконец, рычаги манипуляторов, когда во всех отсеках, маслянисто чавкнув, проворачиваются гидравлические машинки и клапаны вентиляции выпускают из цистерн подпираемый морем воздух, водяное "ф-ф-фох!" звучит как общий вздох облегчения.
      - Боцман, ныряй на перископную глубину!
      Но что это? Корабль заваливается на правый борт, а стрелка глубинометра, едва дрогнув, застывает на полутора метрах.
      - Лодка не погружается, - невозмутимо докладывает боцман, - глубина полтора метра.
      Все лампочки на щите сигнализации горят - все отверстия, выпускающие из балластных цистерн воздух, открыты.
      - Внимание в отсеках! - Голос у механика бесстрастен, как у вокзального диктора. - Проверить открытие аварийных захлопок. Где-то по левому борту закрыта аварийная захлопка.
      Аварийная захлопка дублирует клапан вентиляции. Если она закрыта, значит, воде некуда вытеснить воздух. Незаполненная цистерна, словно понтон, держит подлодку на плаву.
      - Товарищ командир, прошу разрешения проверить захлопки!
      Командир мрачно кивает.
      Интуиция ведет Мартопляса в моторный отсек. Так и есть! На подволоке, над левым дизелем, маховик аварийной захлопки завернут до самой литеры "З" - "закрыто".
      - Ларин!
      Командир отсека выглядывает из поста дистанционного управления.
      - Видишь?
      - Вижу...
      Маховик отвернут. Короткое шипенье. Крен выравнивается.
      В центральный пост они возвращаются втроем - механик, лейтенант-инженер Ларин и молодой матрос Фомин, в заведовании которого находится захлопка. Виновники предстают перед командирским креслом. Следствие коротко.
      Молодой матрос забыл открыть захлопку. Командир отсека его не проверил.
      Капитан 3-го ранга Неверов нажимает тумблер "слушают все отсеки".
      - Вниманию личного состава! По вине матроса Фомина погружение подводной лодки задержалось на четыре минуты. В военное время нас бы уничтожили столько раз, сколько захотелось бы противнику. За оплошность одного поплатились бы все. Погружаемся на перископную глубину. Осмотреться в отсеках!
      Матрос Фомин отправляется в наказание под настил центрального поста чистить в трюме перископные выгородки. Лейтенант-инженер Ларин, понурив голову, уходит к себе. "Лейтенант минус инженер..." Так подкалывает его штурман. И совершенно справедливо. Кажется, пора серьезно приискать место на береговой базе. Предлагали же ему сразу зарядовую станцию. "А ещё лучше, - упивается позором Ларин, - уволиться в запас, уехать на какую-нибудь сельскую ГЭС и инженерить там в меру чахлых сил и нетвердых способностей..."
      Верхняя вахта
      Атлантика разбушевалась... Вторые сутки идем в надводном положении, и вторые сутки над головой водопадный грохот по полому железу корпуса.
      Швыряет так, что из подстаканников выскакивают стаканы.
      На Федю-пома рухнул с полки коралл и разбился вдребезги. На неповоротливого помощника командира Федора Руднева всегда что-то падает то сорвется графин с каютной полки, то зеркало, то вентилятор. Похоже, он коллекционирует упавшие на него предметы.
      - Надо ожидать, Федя, что скоро на тебя упадет кувалда, - мрачно предрекает механик Мартопляс, ковыряя вилкой опостылевшие макароны. - На первое - суп с макаронами, на второе - макароны по-флотски... Я что - на итальянском флоте служу?
      По должностной обязанности помощник командира отвечает за снабжение, за продовольствие. Рано или поздно в походе приедается все, и вот тут-то для помощника начинаются черные дни.
      - Самый лучший хлеб - это Федины котлеты, - бросает невзначай старпом Симбирцев. Это сигнал к обстрелу.
      Руднев его не слышит. Бледный от приступов дурноты, он ушел в себя, как йог. Тучные люди переносят качку хуже, чем худые.
      Наш ужин напоминает игру в пинг-понг. В одной руке держишь стакан с чаем, другой ловишь то, что несется на тебя с накренившегося стола. Остановил лавину стремительно сползающих тарелок. Молодец! Через секунду она помчится на соседа, сидящего напротив. Он сплоховал - тарелка с рыбой ударилась в спинку дивана, а блюдце со сгущенкой опрокинулось на колени. Два-ноль в пользу Атлантического океана.
      Штурман Васильчиков, укачавшись, горько дремлет под усыпляющее зудение гирокомпасов. Мартопляс - вот кого не берет морская болезнь! прикнопил к дверям рубки объявление: "Меняю вестибулярный аппарат на торпедный".
      В центральном посту заулыбались. Но механику этого мало. Соню нужно достойно проучить. Мартопляс пробирается к автопрокладчику и переводит таймер ревуна, возвещающего время поворота на новый курс, с двух часов на две минуты. Сигнал верещит пронзительно, и штурман в ужасе вскакивает.
      Голос старпома с мостика ставит все на свои места.
      - Центральный!
      - Есть, центральный! - откликается вахтенный центрального поста.
      - Зашло солнце. Записать в журнал: "В 20.30 зашло солнце. Включены ходовые огни".
      Капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, опустился в центральный пост - нажал тумблер "каштана":
      - Вниманию экипажа! Выход наверх запрещен,
      Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии.
      Симбирцев стаскивает с себя резиновую рубаху из химкомплекта. Резина на его широких плечах растягивается, вот-вот лопнет.
      - Ну, швыряет! - изумляется старпом. - Такого ещё не видел. Нос выбрасывает по нижнюю "бульбу".
      Нижняя - килевая - "бульба" всегда скрыта под водой, увидеть её можно разве что в доке, и уж если она обнажается, то океан и в самом деле разыгрался не на шутку. Симбирцев возбужден и весел, как человек, счастливо закончивший опасное дело.
      - Андреич, - подмигивает он мне, - хочешь настоящее море понюхать? Бери у командира "добро" и лезь на мостик. Выстоишь - считай, что сдал зачет на вахтенного офицера!
      Командир отдыхает после вахты в каютке. Он с трудом разлепляет красные от морской соли и застарелой бессонницы веки, выслушивает просьбу, улыбается, морщась от боли в растресканных губах.
      - Дерзай, Андреич... - И нажимает клавишу переговорника в изголовье: - Центральный, запишите в вахтенный журнал: "Дублером вахтенного офицера заступил капитан-лейтенант Черкашин".
      - Есть! - доносится из центрального.
      - Привяжись там как следует, а то смоет...
      Свитер под китель, свитер поверх. Еще ватные брюки, меховая "канадка" с капюшоном... Чтобы втиснуться в резиновый гидрокомбез, нужны ещё чьи-то руки. В тесноте боевой рубки я помогаю боцману, а боцман помогает мне. Со стороны зрелище препотешное: лодка кренится, и мы то валимся друг на друга, то скачем на одной ноге - другая застряла в резиновой штанине. Ну вот и готовы...
      Жаль, что сейчас смена Руднева, а не старпома. Стоять с Симбирцевым было бы веселее.
      Взбираемся по отвесному трапу: раздобревшие в плечах, еле протискиваемся в узкую шахту. Помощник отжимает тяжеленный кругляк верхнего рубочного люка и выбирается в ревущую темень, наполненную брызгами, воем ветра и водяным грохотом. Увесистый заплеск обдает нас с боцманом и проливается в шахту ледяным душем. Ерошин - он вылезает последним опускает литую крышку, размером с вагонное колесо, задраивает её наглухо поворотом штурвальчика. Теперь мы втроем посреди железа, то и дело ныряющего в волны. От этой мысли становится не по себе, и мы поспешно лезем все выше - на мостик, открывающий нас по грудь встречному ветру. Глаза быстро привыкают к темноте, слегка развеянной светом звезд и молодой луны. Куда ни глянь - всюду всхолмленный океан. Носовая "бульба" то вздымается выше горизонта, то зарывается в воду по подножие рубки. Лодка в пене, как загнанная кобылица. Сквозь пену прорывается холодное зеленоватое свечение. Оно вспыхивает и гаснет, будто из-под воды нам кто-то сигналит. Из дырчатой палубы обтекателя рубки хлещут воздушные струи, выжатые из-под стального настила ударами волн. Словно гигантские пульверизаторы бьют снизу вверх. Полое железо воет на все лады.
      Мы пристегиваем к поясу цепи. Мы привязываемся к перископным тумбам.
      "Бульба" размалывает волны так, что вода разлетается высокими белыми веерами. Встречный шквал швыряет брызги в лицо, словно заряд картечи. Увесистые капли выбьют по железу трескучую дробь и пребольно секанут резину шлема на голове - береги глаза! Бережем. Как только перед форштевнем взметается очередной белый взрыв, прикрываем брови кожаными рукавицами: через секунду ошметки волны наотмашь хлестанут по щекам, по рукавице, по резине, запорошат колючей солью глаза. Но надо успеть оглядеться по курсу и траверзам - не мелькнет ли в водяных холмах ходовой огонь какого-нибудь шального сейнера.
      Этот вал мы заметили ещё издали. Вздымаясь среди гривастых волн, словно великан над пигмеями, он медленно подступал к лодке. Мы смотрели на него, слегка оцепенев. Спрятаться бы под козырек, нырнуть в шахту, запахнуть за собой люк, как захлопываешь в страшном сне дверь, спасаясь от чудовищ, - все это было уже поздно: оставались секунды. На нас надвигался не вал - водяной хребет. Он приближался, рос, вспухал, вздымался все выше и круче. Едва нос лодки уткнулся в его подножие, как высоченная вершина, не выдержав собственной тяжести, поехала вниз, клокоча белыми языками, набирая силу, увлекая за собой всю гороподобную лавину... Так рушатся крепостные стены.
      Глазомер ли, интуиция, но все мы поняли: удар придется точно в рубку, железо не прикроет, водопад низвергается прямо в вырезы мостика, на нас, на наши головы, почти отвесно. Успел подумать: вот она, "волна-убийца", переламывающая корабли...
      Мы присели, крутануло, поволокло на предательски удлинившейся вдруг цепи вниз, в проход, потом швырнуло вверх, больно ударив плечом о подволок обтекателя. Рот забит тугим соленым кляпом. Когда это я разжал зубы?!
      Воду не выплюнуть, она раздирает щеки, ноздри... Я уже не чувствую, куда меня несет, обо что колотит... Воздуха! Вздохнуть! Неужели конец? Удар по голове, хрустнули позвонки...
      Вода нехотя схлынула с плеч. Я судорожно хватаю ртом воздух, все ещё боясь, что в горло вот-вот ворвется вода. Но она, бурля, крутясь, все же уходит вниз.
      Обнаруживаю себя за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
      - Боцман! Как вы там?
      - Дюже погано... - подает голос Ерошин. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто "очень плохо", а именно "дюже погано". - Зуб выбил...
      Устоял наверху только помощник.
      - За счет веса! - пошучивает он,
      Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Ерошин отплевывается морским рассолом и кровью.
      Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух, ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот. Выдувает глаза из орбит! Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался, в шторм не до субординации, - и мы кланяемся очередному каскаду.
      Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклоченный безумный старец.
      Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли они, что и им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе; ощутить то, что выпадает очень немногим: живую мощь первородной стихии; ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а посреди её буйства, в реве, в лете, в провалах над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
      Руднев нахохлился, глаз под навесом овчинного капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать "скуловорот" град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнбю, о чем он сейчас думает. Разве что спросить? Как же, скажет!..
      - О чем задумался, Василий Егорыч?
      Боцман хитровато усмехается:
      - Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной... Думаю, помирать буду, а погодку нынешнюю вспомяну.
      Все это похоже на правду. Такое забыть трудно.
      Нас снова накрывает. Все-таки странную работенку выбрал себе этот бывший псковский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при жене да цветном телевизоре. Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера? Не Жюля Верна, в самом деле, начитался? Двадцать лет под водой морячить - тут родиться надо было с боцманской дудкой на шее.
      Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше.
      Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Я ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай, тесная, но сухая и теплая постель... Кипящая волна пожирает палубу и то место, под которым дожидаются меня книги, чай и подушка. Носовая оконечность длинная, черная, как гитарный гриф, - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжету, нажимаю кнопку подсветки электронных часов: ещё каких-нибудь полтораста минут - и для нас распахнется наконец благодатный люк.
      Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма.
      Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете - молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочка молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка...
      Гроза в ураган - феерическим зрелищем дарит нас Атлантика. Должно быть, в награду за стойкость верхней вахте. И даже жаль слезать с мостика, когда приходит смена.
      Спускаемся вниз. Как здесь хорошо внутри - тепло, сухо, светло! Если бы не швыряло - и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съел с ним пуд соли. Не хочется расходиться по отсекам, но ему - в кормовой аккумуляторный, а мне - в носовой жилой.
      Июнь - время пересмены американских авианосцев на боевом патрулировании в Средиземном море. К нам идет вертолетоносец "Ивадзима".
      Уж не забыли ли нас в нашем районе? Елозим почти полмесяца в одном квадрате. Впрочем, это не самый плохой район. Если бы не "орионы", и вовсе тихая заводь. Правда, и другие наши лодки никаких американских атомарин пока не обнаружили. Однако лодочное железо уже требует ремонта. Подызносились...
      После ужина - подобие спортивных занятий. Все "спортсмены" идут в носовой торпедный отсек, он самый просторный и прохладный. Пять минут вентиляторы работают на вытяжку. Потом замеряют содержание углекислоты всего 0,4 процента. И подводный стадион оживает. По настилу вдоль торпед бегут на месте сразу пять человек, в том числе и я. Старшина 2-й статьи Белозарас качает гирю. Матрос Харитонов подтягивается на трапе, притянутом к подволоку за торпедопогрузочным люком. Я подпрыгивал на месте, следя, чтобы голова моя попадала точно в промежуток между двумя свисающими приборами.
      Хоть какая-то нагрузка, хоть какие-то движения. Так легко обрюзгнуть в лодочной тесноте.