Утром я прежде всего хотел узнать что-нибудь о погоде над Желтым морем между Китаем и Японией. Мне предстояло лететь над морем 538 миль, и при встречном 20-мильном ветре я бы этот перелет не одолел. Получить погодную сводку можно только в обсерватории монастыря иезуитов в Сиккавее. Добираться туда мне пришлось весь день. Томе выделил мне свою машину с шофером-китайцем. По городу мы ползли как черепахи, пробираясь по узеньким улочкам и присоединяя свое беспрерыве гудение к какофонии криков кули, дребезжанию колокольчиков рикш и неумолчным голосам китайского люда.
      Монастырь находился в старом, заброшенном саду с мощеными, заросшими мхом дорожками. Меня проводили в прохладный зал, и вскоре появился настоятель, отец Герзи - длинный, худой, с небольшой головой, высоко поднятыми бровями и узенькой черной бородкой. Он был облачен в длинную черную мантию, из-под которой выглядывали черные туфли - как мне показалось, очень большие. Он был нетерпелив, порывист и умен. В резких, выразительных фразах отец Герзи сообщил мне о тайфуне, который находился к востоку от Формозы и быстро перемещался в сторону Шанхая. Лететь в Японию, сказал настоятель, сейчас невозможно: ветер встречный, его скорость 35 миль в час. Я должен надежно закрепить свой гидроплан, причем сделать это немедленно. Но кое-чему в этой стране я уже научился, вчерашний репортер тоже был стремительным и выразительным. А потому я позволил себе прощупать отца Герзи дополнительными и, на мой взгляд, остроумными вопросами. В ответ он ясно дал понять, что оскорблен и считает меня тупицей.
      Боясь за судьбу своего гидроплана, я поспешил обратно и пошел к Томсу за советом: куда спрятать "Джипси Мот"? Мы стали разыскивать некого офицера разведки Королевских ВВС и первым делом направились в бар Шанхайского клуба: Чрезвычайно длинный узкий бар был полон всякого занятного народа, и я получил немало ценных советов. Лучший из них, как я теперь понимаю, был предложен Пэдди Фаулдзом, бывшим летчиком Королевских ВВС, а теперь работавшим в Китае на "Шелл". Он советовал мне лететь на Пекин, обходя тайфун с запада-северо-запада. Но мне не хотелось залетать так далеко в глубь материка. Офицера разведки мы действительно нашли в баре; он спросил меня, не пробовал ли я договориться поставить свой гидроплан в специальный ангар.
      - Что это за специальный ангар? - спросил я.
      - У авиакомпании Северного Китая есть большой ангар для гидропланов. Он находится у реки, и там есть бетонный слип.
      Дозвониться до авиакомпании нам не удалось, и Палмер отвез меня к этому ангару на катере. Слип находился на подветренном берегу, сильный ветер дул здесь под углом к нему, с берега. Ангар оказался заперт, но в любом случае при таком ветре затащить в него гидроплан было бы невозможно. Пришлось оставить его на ночь там, где он был.
      На следующее утро я опять посетил отца Герзи. Он выглядел встревоженным; тайфун разрушил 2 тысячи домов на Риукиу - цепочке островов между Формозой и Японией. Планируя свой полет, я хотел лететь вдоль именно этих островов, но японцы отказались дать мне разрешение. Поэтому и находился теперь в Шанхае и вынужден был лететь в Японию над открытым морем. По словам отца Герзи, тайфун, похоже, перемещался по дуге на восток и должен был пройти поблизости от Шанхая. Герзи считал, что скорость движения тайфуна увеличивается и что мне необходимо как следует закрепить мой гидроплан. Но как это сделать? Во всем этом огромном городе мне не удавалось найти подходящего места, чтобы спрятать свой маленький самолетик.
      Я пошел к "Джипси Мот" и оттащил ее подальше от воды. Потом немного наклонил гидроплан на нос, чтобы ветер не поднимал его, а, наоборот, прижимал к земле. На следующее утро (10 августа) отец Герзи сообщил, что центр тайфуна находится в 150 милях к юго-востоку оттого залива, где я садился на пути с Формозы. Было похоже, что тайфун заворачивает к побережью и дальше собирается идти в глубь материка - совершенно необычно для августа. Вероятно, он все же изменит направление и двинется прямо на Шанхай. Пришли сообщения о том, что пароход "Вайшинь" потерпел бедствие в бухте Намкван, а "Квонгтань" затонул со всей командой у Фунингфу - там, где я останавливался, летя с Формозы. Тайфун перемещался со скоростью 360 миль в сутки. Отец Герзи считал, что в самое ближайшее время нас ожидает ветер 50 миль в час.
      В 4.30 пополудни выстрелила пушка- тайфунное предупреждение. Я отправился на катере к своему гидроплану, чтобы дежурить возле него всю ночь. У меня была одна надежда. В полете "Мот" не пострадала бы и при ветре 100 миль в час при условии, что она летит против ветра. Такой ветер сообщил бы подъемную силу, эквивалентную весу в одну тонну. Значит, если бы я смог удерживать гидроплан против ветра и утяжелить его весом в одну тонну, он выдержал бы тайфун. Если наполнить поплавки водой, то вес будет как раз тот, что надо, - это я знал по собственному горькому опыту. Но в таком случае я не смогу развернуть "Мот", если ветер начнет меняться. Гидроплан стоял под защитой стены, крылья закреплены растяжками на четыре нефтяные емкости с водой. Я вынул из поплавков пробки - теперь в прилив они наполнятся водой. Сторож, живущий в плавучем доме, пустил меня на ночь к себе. Ночью просыпался и прислушивался к ветру - он дул с ровной силой. То же было и наутро. Я подумал: "Ну не дурень ли я сидеть здесь, как трусливый кролик!" - и первым же попутным катером отправился в Шанхай. Пришел к отцу Герзи за новостями. Тайфун ударил по побережью в той бухте, где я садился среди джонок, теперь двигался в глубь материка, но отец Герзи по-прежнему считал, что он изменит направление и пойдет на север, на Шанхай. Я сказал отцу-настоятелю, что собираюсь улететь из Шанхая завтра утром - с тайфуном или без него. Если ветер не пустит меня в Японию, я полечу в Корею. Если, пролетев 5 часов над морем, я увижу, что мне до Японии не хватает бензина, поверну на север и полечу с попутным ветром. Я могу так сделать даже при скорости ветра 60 миль в час. Выложив все это отцу Герзи, я ожидал, что он начнет в своей резкой манере отговаривать меня, но он сказал только:
      - Очень хорошо.
      Затем, правда, посоветовал не улетать, пока он не получит сводки из Кореи и Японии, что обычно бывало по утрам. Но я не мог ждать. Я собирался выйти из дома Томса на рассвете, чтобы в 7 часов быть у гидроплана, а в 9 часов взлететь.
      Я решил, что сделаю так: полечу сначала не к морю, а вверх по реке, к конторе "Шелл". Пэдди к тому времени уже будет знать от отца Герзи последнюю сводку и просигналит мне флагом. Если на крыше будет один флаг - благоприятный ветер на высоте ниже 5 тысяч футов, два - выше этого уровня, три - условия для меня слишком опасны.
      Наутро китайский служащий, выдававший мне бензин, вывел краской на фюзеляже "Джипси Мот" иероглифы, означавшие: "Попутного ветра и благополучного полета". Гидроплан быстро понесло поперек реки, а взлет получился легким, как никогда. У меня было 48 галлонов горючего, и я пожалел, что не взял все 60, - мы бы взлетели и с ними. Найти здание компании "Шелл" оказалось не так-то просто: вдоль реки на несколько миль тянулся бесконечный ряд строений, и все они были похожи друг на друга, и почти на каждом были флаги. Но тут я увидел три флага, расположенных треугольником. Три флага - и это после того, как я с такой легкостью взлетел почти с полной загрузкой! Все было против меня. Я полетел дальше вверх по реке и нашел американский ангар. Сел, подрулил к добротному причалу, а опытная команда в два счета вытащила мой гидроплан на гладкий бетон. У американцев была телефонная связь с городом. Я позвонил I Пэдди и высказался по поводу его трех флагов.
      - Невозможно, мой дорогой, - ответил он, - Совершенно невозможно. Отец Герзи говорит, что ты попадешь в 60-70-мильный встречный ветер. Чистое самоубийство.
      Воспользовавшись тем, что мой гидроплан попал на твердую землю, я внимательно обследовал фюзеляж. Внизу отошла ткань и обнажила фанеру, которая выглядела намокшей. В этой клееной фанере была вся сила гидроплана. Если морская вода лишит клей его действия, какой-нибудь порыв ветра неминуемо отломит хвост. "Джипси Мот" строилась не как гидроплан, а потому не была способна противостоять морской воде. Я оторвал бесполезный кусок ткани и в три слоя покрыл фанеру черной битумной краской. Пока красил, думал о парашюте - он бы мне совсем не помешал.
      Днем отец Герзи сказал мне, что завтра я не должен вылетать раньше 8.30, когда он получит сводку из Японии. Значит, вылет не раньше 9.30. Я не любил вылетать в столь позднее время, но что я мог сказать человеку, который так заботился о моей безопасности? От этой нетерпеливой, одетой во все черное фигуры исходило что-то хорошее, доброжелательное. Каждый раз, расставаясь с ним, я испытывал побуждение начать новую жизнь.
      Настало утро 13 августа. "13- мое счастливое число, - уверял я себя. - Первый самостоятельный полет - 13-го, из Веллингтона вылетел 13-го, в Сидней прилетел 13-го. И сегодня, 13-го, вылечу из Шанхая". Но внутренний голос нашептывал: "13 - несчастливое число, все об этом знают". Но я сказал себе, что мне нет дела до этих предрассудков. Все, чего я хочу, - это перелететь Желтое море, и именно сегодня, 13-го. Отец Герзи сказал, что я могу лететь, но условия благоприятными не назовешь. На значительном отрезке пути ветер будет встречный, силой 6 баллов или около того, но близ Кагосимы он, как ожидается, ослабеет. Ведя гидроплан вверх по реке для разогрева, я проверил, все ли у меня под рукой: секстан, логарифмическая линейка, морской альманах, таблицы, часы, барометр, бортовой журнал, карты, циркули. Ветер по-прежнему был сильным, и мы легко скользнули с воды в воздух. Поднявшись над рекой, я развернулся и взял курс на Японию.
      Глава двадцать первая
      НЕСЧАСТЬЕ
      Сильный юго-восточный ветер сносил меня на 30 градусов к северу. Иными словами, каждая миля полета отклоняла меня на полмили к северу от моей цели - Кагосимы. Я решил подняться выше и поискать там западный ветер - отец Герзи считал, что такое возможно. На высоте 3 тысяч футов дрейф все еще составлял 25 градусов, но я продолжал подъем, надеясь, что вот-вот попаду в благоприятный ветер. На 4 тысячах тщательно проверил дрейф - те же 25 градусов. Достигнув 5 тысяч футов, выровнял самолет. Последнюю тысячу я одолел за 30 минут, дрейф не ослабевал. Полетел дальше на высоте 5 тысяч футов, надеясь, что рано или поздно сильный западный ветер меня все же подхватит. Я радовался полету и чувствовал себя хорошо в воздухе, над морем, далеко от земли. С аппетитом закусил холодной курятиной, которой снабдил меня Томе. Море внизу первые 80 миль полета было грязно-желтым, вероятно, от мутных вод реки Янцзы. Теперь цвет изменился и стал темно-синим.
      Через 2 с половиной часа полета дрейф прекратился. Ветер изменил и силу, и направление: он был теперь слабым, по моим расчетам дул с запада, и я подумал, что при таких условиях смог бы долететь до Японии. Попасть вместо Японии в Корею или куда-нибудь еще мне совершенно не хотелось, поэтому изменил курс на 26 градусов вправо, то есть вернулся к первоначальному направлению. Я был в воздухе уже 3 часа 10 минут, и у меня оставалось бензина на 5 часов 45 минут полета. Указатель скорости на приборной доске не работал, а другой, забортный, был ненадежен. Скорость ветра на такой высоте я тоже не мог определить. Учитывая все это, затруднительно было сказать, сколько я уже пролетел. Забортный прибор все время показывал одно значение - 60 миль в час. Если он не врал, а также если с самого начала я летел при 30-мильном встречном ветре, то пока пролетел не больше трети пути, и, значит, до Японии мне не дотянуть. Надо было взять измерения секстаном и узнать точно, сколько пролетел, чтобы в случае необходимости и пока еще не поздно повернуть на Корею. Но я чувствовал какую-то вялость. Возиться с картами в кокпите было неудобно, и к тому же ни на одной из них не были показаны все три страны вместе - Китай, Корея и Япония. Трудно вычислять курс на трех разных листах, да еще когда их треплет ветер. Я решил спуститься к морю и там взять измерения секстаном. Опять почувствовал что-то вроде паники, хотелось тут же сбросить газ и как можно скорее нырнуть вниз. Но было бы глупо резко терять с таким трудом набранную высоту. Я слегка подал вперед ручку управления, пока скорость, если верить указателю, не достигла ста миль в час, и стал постепенно снижаться. Высота позволяла держать такую скорость следующие полчаса.
      Я спустился под облако, попал в слой горячего воздуха и выровнялся на высоте 800 футов. Отсюда мог безошибочно считывать информацию с поверхности моря. Ветра не было совершенно, но море неспокойно волнение пришло сюда издалека. При условии, что я снова не попаду во встречный ветер, бензина мне хватит на 340 миль.
      Если наверху умственные усилия давались нелегко, то здесь, в зное, это занятие превращалось в тяжкий труд. Я даже боялся, что могу не вспомнить, как нужно обращаться с секстаном, но лишь только поймал солнце и горизонт, все мои навыки вернулись мгновенно. Сеанс прошел великолепно, а логарифмическая линейка без задержки выдала результат. Я нанес его на карту и увидел, что мне осталось лететь 270 миль. Доберусь до Японии при одном условии - если больше не будет встречного ветра. Рискнуть или выбрать благоразумный вариант - Корею? Продолжал лететь прежним курсом, а через полчаса опять сменил направление на 26 градусов, на этот раз влево. Теперь, надо полагать, я снова был на прямой линии между Шанхаем и Кагосимой.
      Над морем висело марево, усугублявшее и без того гнетущую тяжесть атмосферы. Меня стали терзать сомнения: точно ли я рассчитал дрейф? Хорошо ли сработал секстаном? Верен ли компас? Я постоянно вертел головой, осматривая горизонт. Шея ныла. Карта кончалась в нескольких милях южнее Кагосимы. В голову лезли всякие варианты, один нелепее другого: изменить курс и лететь на север, или на северо-восток, или на юго-восток. Но тут же я спрашивал себя: а почему так, а не иначе? С таким хаосом в голове вдруг увидел землю - в 10 градусах левее курса. Остров. Но что за остров? Я определил его как Удси-Сима - не один, а два острова, да еще отдельная скала. Если так, то пока с моей навигацией все в порядке - за весь полет отклонился от верного направления всего на полтора градуса. По такому случаю налил себе брэнди, разбавив его водой. Выпил, закурил сигару и на 10 минут забыл все свои волнения. Долетев уже в сумерках до материка, пошел над небольшим хребтом, покрытым густым еловым лесом, а когда перелетел его, увидел приморскую равнину, глубокую бухту, и на берегу ее - Кагосиму. Открывшийся вид был так красив, что у меня перехватило дыхание. Стал искать место для посадки. В районе порта было оживленное движение - повсюду сновали катера и моторные лодки. Имея уже опыт Формозы, я решил сесть так, чтобы японцы не могли добраться до меня, по крайней мере, минут двадцать.
      Я заметил буйки с флажками, возле одного из них примостились два человека и как будто подавали мне какие-то знаки. Снизился: с высоты в сумерках было плохо видно. Оказалось, буйки огораживали купальню. Там было полно народа. Поблизости находилась небольшая лагуна, отделенная от моря рифом. Я зашел на нее для посадки и уже готов был опуститься, но мне показалось, что там слишком мелко. После долгого полета над морем приходилось быть особенно внимательным: в таких случаях легко ошибиться при выборе места посадки. Я продолжал поиски и в конце концов нашел небольшую речку, впадавшую в море под прямым углом. Пошел вниз, внимательно осмотрел ее, сделал круг, мягко опустился на тихую воду и остановился в 50 ярдах ниже перекинутого через речку мостика. Посмотрел на часы - 9.55; я был в полете 8 часов 40 минут. Посмотрел на указатель бензина - ноль; значит, бензина осталось еще на 20 минут.
      Я проехал еще несколько ярдов к берегу - там было небольшое мелководье, подходящее для меня, но, вероятно, недоступное для катеров. Тут до меня могли добраться только сампаны. К тому времени, когда на речку на полном ходу влетели три катера, заполненные японскими чиновниками и репортерами, я уже сложил свои вещи на основание крыла, и гидроплан был готов причалить на ночь. Меня доставили сампаном на один из катеров, причем без единого крика.
      После того как меня представили всем чиновникам, начался допрос. Переводил некий Хаяши-сан.
      - Какой первый японский земля ты попал, скази, позалуста?
      Дальше каждый по очереди спросил, с какой именно земли началось мое знакомство с Японией, каков мой точный маршрут до Кагосимы и, о "позалуста, покази его на карте". Сначала я подумал, что каждый спрашивает одно и то же, только чтобы не ударить лицом в грязь перед остальными. Но они, пройдя по кругу, завернули на второй, потом на третий, четвертый и пятый. Затем Хаящи задал новый вопрос:
      - Ты чем вобсе занимаеся, скази, позалуста?
      - Я директор одной компании.
      - А, так-так, но ты ведь такой молодой.
      - А у нас компания молодая.
      Они продолжали в том же духе, и конца этому не было видно. Полицейский и Хаяши стремительно перебрасывались словами, часто перемежая их шипением сквозь зубы и коротким, резким "Хас!". Во время их диалога полицейский нервно обмахивался веером. В конце концов выяснилось, к чему все это велось.
      - Твоя работа, ты ведь офицер, военный, правда зе?
      - Нет, я не офицер, не военный.
      - Ты ведь летать от правительства?
      - Нет, я летать сам по себе.
      Ход допроса перестал меня развлекать, и, чтобы оживить собрание, я сказал, что представляю Территориальные воздушные силы. Что тут началось!
      - Значит, ты все-таки офицер, военный, позалуста, объясни, позалуста!
      Ну что им можно было втолковать? Я решил опробовать следующий вариант:
      - В запасе я, в запасе.
      - Так ты офицер, военный, да? . - Да. Нет. Да. А, черт побери!
      Потом они перешли к моему аэроплану, мотору, снаряжению. Тут любой бы не выдержал, и я отказался отвечать на их дурацкие вопросы.
      - Все мое снаряжение подробно описано в моих регистрационных и летных бумагах, в моей летной лицензии, в моих журналах. Там все сказано и о моторе, и обо всем самолете, и всем полете. Сидите, изучайте- хоть всю ночь. А я бы тем временем немного поспал.
      Они попросили открыть мой багаж - здесь, на катере.
      - Послушайте, - сказал я, - на берегу вы сможете обследовать мой багаж сколько душе угодно. Но только на берегу.
      На берегу это и произошло под неослабевающий перекрестный допрос. Потом наступило временное затишье - меня проводили в большой школьный класс, где на длинном столе стояли тарелки с сэндвичами. Тут представление разыгралось с новой силой, будто летняя гроза ворвалась под крышу. Непрерывные вспышки озаряли помещение - фотографы запечатлевали стол, потом мэра, потом главного полицейского, потом всех остальных чиновников, одного за другим. Наконец раздался звук вылетевшей пробки - пришла пора пить шампанское. Это меня несколько взбодрило, и я стал выдавать тосты - за японский народ, за их страну, их город и т. д. Каждый тост сопровождался вспышками фотокамер. Только я разошелся шампанское кончилось. Наверное, к лучшему, ибо на уставшего авиатора один стакан действует как целая бутылка.
      Рабочий день, однако, был еще далек от завершения. Интерес ко мне не угасал, вопросы продолжались. Методичный Хаяши записывал мои показания при слабом свете фонаря. Потом меня передали полицейскому чиновнику. Он отличался любезностью, раскованностью, изысканными манерами - словом, был весьма приятен.
      Прихватив Хаяши, поехали на машине через плотно населенный район по бесконечным узким улочкам. Я поминутно засыпал, но всякий раз очередной вежливый вопрос возвращал меня в сознание. Подъехали к какому-то шикарному отелю. Вошли. Целый ряд улыбающихся девушек опустился перед нами на колени. Они наклонялись к полу, касались его лбом и ладонями, потом выпрямлялись. И, сидя на пятках, кланялись и кланялись. Я завороженно смотрел на стелющиеся по полу кимоно, на широкие рукава, то взлетавшие вверх, то опускавшиеся вниз, на ритмичные взмахи голов с причудливыми прическами. Хаяши и полисмен склонились в ответ в глубоком поклоне. Я тоже постарался - насколько подобное под силу англичанину. Изящные пальчики освободили меня от обуви. Я стоял в носках на мягком полу и чувствовал себя весьма неловко и как-то уязвимо. Хозяева попробовали было улучшить мое самочувствие парой тапочек, но самые большие из имевшихся в наличии (а на полу был выставлен длинный ряд) едва налезли мне на кончики пальцев. Хаяши предложил мне принять ванну лучшего нельзя было придумать. Прелестная миниатюрная дева провела меня в пустую комнату. За нами, как оказалось, следовал полисмен. Когда я разделся, он обернул меня в кимоно с длинным широким поясом и предложил пройти дальше. Мы попали в ванную комнату, в углу которой находился выложенный плиткой колодец глубиной около 3 футов, полный воды. Вокруг лежали кувшины, тазы и черпаки. Японских обычаев я не знал, и все это меня чрезвычайно смущало. Потоптавшись, я освободился от кимоно и опустился в колодец по шею. В тот же миг полисмен закричал резко и громко и сразу появились другие японцы. Меня схватили за плечи и стали драить спину каким-то инструментом, похожим на ежа, надетого на палку. Когда я выбрался из воды, полисмен накинул на меня полотенце (я не назвал бы его мягким) и стал что есть мочи терзать мое тело. То, что осталось, было снова завернуто в кимоно.
      Вернулись к ожидавшим шеренгой девам; поклоны возобновились. Теперь меня повели к приземистому столику, высотой не более 6 дюймов и усадили на подушку, предложив при этом скрестить ноги. Прекрасная обходительная японка, очаровательно улыбаясь и сверкая белыми зубами, устроилась на подушке возле меня. Из фарфорового кувшинчика она налила мне саке в крошечную чашечку, которую надо было осторожно держать двумя пальцами. Потом показала, как надо пользоваться палочками, а в это время передо мной появился поднос, полный загадочных блюд. Под первой крышкой оказалась мисочка с рисом, что зародило во мне робкое чувство безопасности. Оно быстро исчезло, когда я дошел до второй миски с кусочками сырой рыбы. Почувствовав во рту какой-то клейкий вкус, я поспешно осушил чашечку саке, но лучше от этого не стало: мне показалось, что я выпил что-то похожее на смесь тепловатого хереса со спиртом. Перешел к третьему блюду. Потыкал его палочкой, но не смог определить, что это такое.
      - Рыба, у нее много рук, - пояснил Хаяши и помахал в воздухе своими передними конечностями.
      Осьминог! Похоже на жесткую резину. Девушка, казалось, была в восторге от происходящего. Даже Хаяши, вид которого напоминал мне задерганного проблемами отца семейства, стал время от времени дарить мне слабую улыбку. В завершение я открыл угря и маленький цилиндрик риса, завернутый в морскую водоросль. И то, и другое оказалось очень вкусным.
      Накормив меня, полисмен с Хаяши снова приступили к перекрестному допросу, сохраняя при этом, конечно, неизменную вежливость. Многократно повторив прежние вопросы насчет точек моего маршрута, они поинтересовались, где я собираюсь сделать следующую остановку. Я попросил дать мою карту. (Меня специально нарядили в кимоно, подумал я, чтобы изолировать от всех моих бумаг и записей, оставшихся в карманах моей одежды.) По карте я измерил расстояние своего следующего дневного перелета и сказал, что сяду в Кочи:
      - Но в Кочи лететь нельзя.
      - Нет, можно, у меня есть разрешение.
      Я порылся в бумагах и предъявил им письмо от британского Генерального консула, в котором говорилось, что японцы разрешают мне посадку в Кочи. Оказалось, все не так. У японцев была инструкция: на отрезке между Кагосимой и Токио мне разрешалась посадка только в одном месте Катсууре. Хорошо, что мы разобрались с этим здесь, иначе не миновать бы неприятностей.
      Наконец мне позволили идти спать. Я уже давно безудержно зевал и восторгался стойкостью Хаяши, который на протяжении 5 часов допроса почти без передышки исполнял самую утомительную работу. Милая японка отвела меня наверх, в спальню. Позади раздался какой-то слабый шелест, я обернулся и обнаружил рядом с собой моего полисмена - он обмахивался веером. Стенами спальни служили тонкие раздвижные панели. Приведя одну в действие, я обнаружил за ней другую комнату, где на полу мирно почивала японская пара. В моей спальне стояла кровать, которую японцы, надо полагать, считали выдающимся образцом западного мебельного искусства. Это было устрашающего вида массивное старомодное двуспальное ложе с медными шарами на спинке. Но спал я на нем вполне сносно- Утром, проснувшись, не мог сдержать стона - так хотелось отдохнуть денек! Да разве дадут. Японцы никогда не поверят, что я подвержен усталости. Они меня вдвойне заподозрят в каких-нибудь тайных намерениях, и все окрестные чиновники придут ко мне и каждый с улыбкой станет задавать свои вопросы. Как же я мечтал о каком-нибудь необитаемом острове! Или в худшем случае о необитаемом море.
      Выглянув в окно, я немного взбодрился. Был великолепный тихий день конца лета, дымки над крышами почти не двигались. Ласково светило солнце, все дышало безмятежностью. Лететь вокруг света в такой день - и приключение, и наслаждение. Мне торжественно и церемонно вернули фотокамеру и пистолет, столь же торжественно и церемонно отсчитали в руку всё мои тринадцать патронов, один за другим. Вытащили гидроплан на пляж для заправки. Солнце ласкало, море сверкало и нежно гладило пляж, слегка вороша мелкую гальку. Я заливал бензин и чувствовал упоительную расслабленность.
      Мне предстоял 300-мильный полет над морем. Когда земля скрылась из виду, стало совсем хорошо и спокойно. Тихий океан выглядел дружелюбным, я летел почти над самой его поверхностью, я будто черпал от него силу. Жизнь была прекрасна. "Летать на самолете- искусство, - думал я. - Могу сказать, что овладел им и чувствую себя мастером".
      На подлете к берегу попал в область сумрачной, ветреной погоды и здесь повстречался со старым, ржавым пароходом. Это было настоящее корыто, неуклюже переваливающееся на волне. Я прочитал: "Беллерофон", из Ливерпуля. Свой, родной в этих чужих водах! Я подлетел к нему и сделал крутой вираж над высокой кормой. В это время там появился кок в белом колпаке и помахал мне сковородой. Я засмотрелся на него и едва не задел корму нижним крылом.
      Облетев мыс, я стал искать Катсууру. На моей карте ее не было; Но вчерашний полисмен пометил ее и сказал, что Катсуура - маленький рыбацкий городок на берегу бухты. Вдоль этого побережья бухты были на каждом ша-. гу. Сверившись с картой; я увидел ту, которая была мне нужна, - великолепную бухту, идеальную для гидроплана, и городок около нее. Но в бухте не было видно ни одного катера, и это показалось мне странным. Я решил не садиться здесь пока и пролететь немного дальше. Пролетел - и правильно сделал: мой полисмен пометил на карте точку в 6 милях южнее настоящей Катсууры. Здесь с катерами было все в порядке: с одного меня приветствовали флажком, с другого - зонтиком.
      Бухта, на берегу которой располагалась Катсуура, формой напоминала кратер вулкана. От моря ее отделяла зубчатая стена отвесных скал, в которой было два прохода - с южной и северной стороны. В бухте был узкий, похожий на фиорд заливчик - около него я и опустился. Катера пошли ко мне и спустили сампан. Человека, махавшего мне зонтиком, звали Сузуки. Он оказался чрезвычайно деловым, двадцать лет провел в Соединенных Штатах и изъяснялся на английском, который я в основном мог понять. Сузуки предложил мне остановиться у него, на что я с благодарностью согласился. Его жена накормила нас обедом, после чего он одел меня в кимоно и обул в деревянные сандалии. Европейская одежда, пояснил Сузуки, будет привлекать слишком много внимания. Одевшись как надо, я в сопровождении Сузуки вышел на улицу, Цок-цок-цок: мы отправились осматривать городок.
      Сузуки хотел, чтобы мы с ним завтра полетели в Токио, но я отказался. Я объяснил ему, что в случае аварии, когда самолет падает, тот, кто находится в переднем кокпите, почти всегда погибает. Поэтому я не беру пассажиров, когда лечу на дальние расстояния.
      Утром катер отбуксировал мой гидроплан в заливчик-фьорд.
      - Не покружишь ли ты над городом? - крикнул мне Сузуки. - Люди хотели бы посмотреть на твой аэроплан.
      Гидроплан запрыгал на небольшой волне и вскоре оторвался от воды. Из заливчика я вылетел в бухту. "Сделаю пару кругов над этой деревней, как он просит". Полетел к северному выходу из бухты, чтобы набрать высоту над морем, а потом вернуться и сделать круги. Летел низко над бухтой, а когда набрал достаточную скорость, потянул ручку на себя. Гидроплан стал резко забирать вверх. Я посмотрел вниз на городок. Какой славный вид: крыши домиков под горой, солнце ярко освещает зеленые воды бухты. В этот момент я ощутил страшный удар, и у меня потемнело в глазах.
      Способность видеть восстановилась не сразу. Сначала приоткрылась какая-то щель, маленькая дырочка, сквозь которую далеко-далеко я увидел участок склона, покрытый ярко-зеленым кустарником. Но я не сознавал отчетливо,, что это такое. Я как будто смотрел в телескоп, и. там мелькнула какая-то паутинка. Потом вид стал отчетливее и шире сверкающая вода и крыши домов прямо передо мной. Я шел на них вертикально со скоростью не меньше 90 миль в час. Помню, подумал: "Ну, все, это конец" - и остро ощутил свое одиночество и какое-то неясное чувство потери: друзей, жизни. Затем пронеслась мысль: "Попробую все-таки в воду". В полусознании попробовал управление - оно было мертво. И вдруг весь страх исчез.
      Моим следующим ощущением было что-то яркое, блестящее - надо мной и передо мной. Когда летел вниз, был уверен, что погибну, и теперь, очнувшись и увидев вокруг этот блеск, я подумал, что попал на небеса. Но почему в меня вцепилась дюжина рук? Придя в себя в очередной раз, я сквозь тусклый красный туман увидел толпящихся вокруг меня людей. Какой-то человек наклонился надо мной, но не к лицу, а к другим частям моего тела - я видел его спину. Боль была ужасная. Кто-то, что-то на мне зашивал; иногда я начинал считать, сколько наложили швов. Осознавая, откуда идет боль, я почувствовал жуткий страх - я евнух! - и подумал, что жить теперь не для чего. Решил не сопротивляться боли и впал в беспамятство. Потом снова пришел в себя и опять стал считать швы: сейчас протыкают, а сейчас зашивают. Я стонал отболи, понимал, что веду себя плохо, и сердился. Кончили зашивать, дали морфий. К ночи я всё еще был жив. Сознание то уходило, то возвращалось. Когда я мог сосредоточиться, то думал об одном, и эта единственная мысль приводила меня в ужас. Я не решался спросить, что со мной.