Сузуки всю ночь оставался возле меня. Утром во мне шевельнулось слабое чувство юмора и я стал задавать вопросы. Да и голос захотелось проверить.
      - Сузуки, мои глаза - что у меня с глазами?
      - Доктор говорит, он думает, ты их сохранил.
      Я подошел к единственному вопросу, имевшему для меня в тот момент значение.
      - Сузуки, я теперь евнух?
      - Доктор говорит, он думает, ты сохранил все.
      Это был один из величайших моментов в моей жизни. После такого известия я захотел поскорее встать на ноги и был готов приложить к этому все усилия. Но прежде мне не терпелось узнать, что произошло, ведь до сих пор я не имел абсолютно никакого понятия о том, что врезалось в меня или во что врезался я.
      А произошло вот что. Между самой высокой точкой скалистой гряды внешнего края бухты и вершиной холма, под которым располагался городок, были натянуты семь стальных телефонных проводов. Расстояние между опорами было большим - около полумили. При быстром полете практически невозможно заметить провода в воздухе, особенно когда летишь прямо на них, если не знаешь об опорах, не видишь их и не соотносишь с ними возможное направление линии. Никакой предварительной информации об этих проводах я не имел и не мог подумать, что провода идут прямо над бухтой и на такой высоте. Я налетел на них. Они остановили мой гидроплан на полном ходу и отбросили его назад. Одна или несколько стоек, держащих поплавки, были перерезаны. Провода зацепились за обломки, натянулись, а потом, как спущенная тетива лука, вернулись в прежнее положение и катапультировали гидроплан вперед. При этом провода перерезали все стойки и распорки одного из поплавков, и они посыпались вниз. Думаю, это произошло в тот момент, когда гидроплан, брошенный вперед, опять застыл в воздухе. Потом он перевернулся и камнем пошел к земле. Я к тому времени был уже, вероятно, сильно контужен. Не знаю, удалось ли мне хоть как-то отклонить гидроплан к воде, но он действительно отклонился и врезался в выложенный камнем пологий берег бухты.
      С земли все это, надо полагать, представляло собой фантастическое зрелище: гидроплан останавливается в воздухе, отлетает назад, затем вперед, рассыпается на части и падает на землю. Я мог только сожалеть, что мне не довелось увидеть все это самому. Мне очень хотелось знать, как долго это продолжалось, - я помнил картины, мелькавшие у меня перед глазами, помнил свои чувства и мысли, проносившиеся в мозгу.
      Сузуки изложил происшедшее следующим образом:
      - Тебе удивительно повезло. Никто не понимает. Все кинулись вытаскивать тебя, пока не взорвалось. Все думали, ты мертвый. Все страшно удивились, что ты еще живой. Страшное зрелище. Я просто больной. Все-все очень тебя жалко. Все-все молят Бога за тебя. Доктор думал, ты не будешь жить десять-двадцать минут.
      Меня отвезли в Шингу, в больницу доктора Хама, в 10 милях от Катсууры. . Сузуки продолжал:
      - Все молодые люди несли тебя на поезд, очень осторожно. Они держали тебя все время, как поезд шел, целый час.
      Все случилось почти как в том кошмаре, который посещал меня, наверное, раз пятьдесят: я лечу - и вдруг в глазах у меня темнеет, и я жду неминуемой катастрофы.
      Хотя удар о землю был страшным и я насчитал 13 переломов и ран, серьезных увечий не получил. Такие веши,. как сломанная рука или раздавленная лодыжка, можно считать неприятностями малого масштаба. Худшим, что произошло, я считаю повреждение спины. Доктор как-то не обратил на это внимания - возможно, по причине языковых трудностей. Только по прошествии 10 лет я полностью избавился от болей в спине. А вообще Хама оказался блестящим врачом. На ноге у меня была рваная рана длиною в фут. Доктор обрабатывал ее какой-то мазью, и она зажила поразительно быстро.
      Иноземные обычаи, надо сказать, бывают таковы, что их трудно выносить. Иногда я опасался, что доброта японцев доведет меня до умопомешательства. Они страшно переживали случившееся, проявляли чрезвычайное сочувствие к иностранному человеку-птице, попавшему в беду. Навещали меня тысячами, шли ко мне из ближних мест и из далеких. Целыми днями нескончаемыми вереницами проходили мимо моей койки, облаченные в связи с печальным случаем в черные кимоно, поверх которых на двух черных лямках висели странные черные юбки. Иногда, очнувшись от невольного забытья, я видел., как они в своих черных шелковых чулках с раздельным большим пальцем стоят в дверях или в ногах койки и молча кланяются или негромко шипят, втягивая воздух. У них всегда были веера, а соломенные шляпы они оставляли снаружи.
      Если Сузуки был здесь, он представлял мне посетителей:
      - Это вот директор фабрики в Катсууре, где делают лед; Они молятся Богу за тебя и присылают тебе лед каждый день.
      Действительно, каждое утро прибывал блок льда весом 2 центнера, иногда с запиской на японском языке, а иногда с вмороженными в него цветами, камышами или рыбой. Когда бывала рыба, я терпеливо ждал, пока лед растает, каждый раз надеясь, что рыба оживет. Но она никогда не оживала.
      - А это вот леди, у нее отель как раз рядом, где ты упал.
      - Скажи ей, что в следующий раз я постараюсь изобразить свое появление так, чтобы не устраивать беспорядка у нее под окнами.
      Подобные шуточки неизменно вызывали взрыв хохота.
      - А это вот священник. Он молится Богу, чтобы тебе скоро стало хорошо.
      Многие приносили мне подарки: фрукты, веера, куклы, фотографии, саке. Я всегда старался сказать что-нибудь в благодарность, но иногда, должен с сожалением признаться, мною овладевала дикая, непонятная, безумная ярость. В такие моменты я чувствовал, что меня пытают. Присутствие кого-либо давило страшной тяжестью. По нервам пробегал бешеный разряд, и я боялся, что взорвусь жестокой грубостью. Я просил: "Скажите им, чтобы ушли. Я устал, мне надо спать". Я знал, что некоторых это глубоко обижало. Японцам не дано понять, что человек может разнервничаться до безумия, стать настоящим психом. У меня нервы в самом деле расшатались до предела. Я покрывался потом и впадал в агонию, если сестра, перебинтовывая мои раны, неловко задевала хоть один волосок. Я не хотел, чтобы кто-либо присутствовал при этих перевязках, и просил всех уйти. Это их тоже обижало. Некоторые мои раны были на интересных местах, и я вначале смущался, когда женщины и молодые девушки стояли и наблюдали за процедурой. Со временем и к этому привык, как привык к другим японским обычаям, а также к японской еде.
      Впрочем, была одна особа, которую я всегда встречал с радостью. Проповедница синтоизма, может быть, миссионерка - так я считал, потому что она оставила мне трактат синто на английском языке под названием "Зарубежные миссии". Это было забавно, потому что "зарубежные миссии" вызывали представление о нравоучительном ревностном белом миссионере, который заставлял полинезийцев носить передники или обращал в истинную веру народы. Причина же моего неизменного искренне радостного к ней отношения, а эта последовательница синтоизма была милой сморщенной, старой леди, заключалась в том, что она излучала доброту и, кроме того, каждый раз благотворно воздействовала на меня физически. Она подолгу молилась у моей койки, тихо повторяя что-то божественное, а может, колдовское, и при каждом посещении гладила меня, всегда одними и теми же движениями, пока я не начинал чувствовать успокоение, потом дремоту и не засыпал наконец крепким сном, даже если в палате был еще кто-то.
      Ухаживала за мной сестра - японка христианского вероисповедания. Позже я выяснил, что она работала на полицию. Она не была похожа на других японских девушек, с которыми мне довелось познакомиться, и большую часть времени спала, причем шумно. В промежутках между сновидениями она выдавала мне воду в стакане, лекарства, лед и не скупилась на придирки. В одном деле она обладала исключительной сноровкой - в ловле комаров.
      Японские женщины, которых я встречал, были, на мой взгляд, идеальны: всегда в хорошем настроении, полны желания угодить, любили шутку и обладали учтивыми манерами. И внешне привлекательны: миниатюрны, с совершенной фигурой, мягкой кожей, упруги, упитанны, ресницы - как у кукол, глаза темные, раскосые, взгляд мягкий, волосы черные как смоль. Словом, в высшей степени очаровательные, восхитительные женщины. И, судя по всему, чрезвычайно счастливые, несмотря на то что японские мужчины относились к ним, как мне показалось, небрежно и грубо.
      О японских мужчинах я так и не сумел составить себе ясного представления. Мне, англичанину, они были настолько чужды, что я никак не мог подобрать подходящего определения для их оценки: то они бесчувственны и жестоки, то беспредельно добры. Вот какое письмо я получил от Хаяши-сана, переводчика из Кагосимы:
      "Сэр, получив сообщение о вашем несчастии, я глубоко скорблю и никогда не перестану испытывать сочувствия к вам. Я думал, у вас все будет хорошо, как я вам о том говорил. Я надеялся, у вас будет все хорошо, когда я желал вам на берегу доброго пути. Я надеюсь, вы купите себе свежих яиц на деньги, которые я вам дарю (я прикладываю ордер на 10 йен, вы должны получить деньги на почте). Вы съедите эти яйца и будете здоровы.
      Искренне ваш М. Хайяши".
      Одна из японских газет тиражом 9 миллионов опубликовала информацию о моем крушении и поместила письмо одного лейтенанта морской авиации, который писал:
      "Мы надеялись, что он избежит аварии, улетая из Катсууры. Бухта Катсуура имеет диаметр около 2 тысяч метров и окружена скалами высотой сто метров. Выход из бухты узкий, и сразу же перед ним находится остров. Эта бухта - идеальное убежище, но очень опасное место для гидроплана как на входе, так и на выходе".
      Через два дня после аварии я стал подумывать: а не написать ли мне книгу? Заработаю на этом и куплю себе рыбацкую лодку. Я записал: "Собираюсь присмотреть какую-нибудь рыбацкую лодку, как только смогу ходить. Вряд ли у меня есть шанс приобрести когда-нибудь самолет и завершить мое воздушное путешествие". ,
      Еще одну запись я сделал дома у Сузуки - левой рукой (правая была сломана): "Из каждого полета получается отличный рассказ. Завязка, само собой, есть, а сюжет всегда таков, что непременно приведет к кульминации".
      Часть четвертая
      Глава двадцать вторая
      СНОВА В АНГЛИИ
      Я вышел из больницы, понимая, что активные занятия для меня теперь надолго недоступны. Остатки "Джипси Мот" я отдал местной школе, а сам отправился в Кобе на маленьком пассажирском пароходе. Ночью меня мучил кошмар, и я очнулся на полу своей каюты. Возле самой койки был стол, я мог налететь лицом на его острый угол, но на этот раз мне повезло обошлось без повреждений.
      В Кобе я сел на пароход, идущий в Англию. В восточной части Китайского моря мы попали в тайфун, и я почувствовал благоговение к этому природному явлению. Полночи не уходил с кормовой палубы - стоял и смотрел на бушевавшую стихию. В Тасмановом море во время шторма я видел волны и больше, но здесь они поражали колоссальной мощью. Невозможно было представить, что какая-нибудь сила способна их остановить. Без пенных гребней, они шли ровными горизонтальными валами. Ветер пронзительно выл и свистел в снастях, и эти звуки действовали на меня сильнее всего. Тайфун был не самым страшным, и наш пароход выдержал его хорошо. На пароходе у меня произошла неожиданная встреча: я узнал одного из механиков- он служил на "Бремене" во время нашего рейса в Новую Зеландию в 1919 году. От него я узнал о судьбе своих товарищей по кочегарке.
      Прибыв в Англию, я навестил своих в Северном Девоне и некоторое время жил с ними. Посещение родного гнезда не принесло удовлетворения ни им, ни мне. Мы были чужды друг другу. У них своя устоявшаяся жизнь, свое понимание значимости событий - например, их интересовало, кто да с кем был в церкви на воскресной службе. Мой же образ жизни был вне круга их интересов. К тому же я теперь уже не тот, кого они знали прежде, чувствовал себя во всех отношениях разбитым, явно сдал и, вероятно, вызывал жалость. Нервы никуда не годились. Пример тому - мои страхи в поезде. Я постоянно выглядывал в окно, ужасно боясь, что другой поезд может врезаться в нас сзади. Когда мы проезжали в тоннеле, я покрывался холодным потом. Наверное, нелегко чувствовать прежнее расположение к человеку, потерявшему силу духа и вообще ставшему совершенно другим.
      Стадный инстинкт действует бессознательно. Как у рыб и даже у птиц раненого изгоняют из стаи. Мои несчастья сделали меня раздражительным и неуживчивым. Домашняя атмосфера, которая, по-видимому, так нравилась моим родным, совершенно меня не согревала. Я выходил из себя по пустякам. Особенно не одобрял их манеру завтракать при свете отвратительной керосиновой лампы. Раньше она висела на стене в кухне, а теперь ее ставили на стол - да еще на старую банку из-под печенья.
      Понятно, что я был просто счастлив, когда мои кузины пригласили меня к себе в Инстоу. Кузины были дочками известного адмирала, который отличился в сражении в Манильской бухте. Они всегда были чрезвычайно добры ко мне. Я погостил у них, а потом они нашли мне жилье у одного фермера близ Инстоу. Здесь я провел девять месяцев, пока писал книгу о своем перелете через Тасманово море. Я назвал ее "В одиночку на гидроплане" и очень старался передать читателю свои переживания. Некоторые части переписывал по многу раз, пока, читая их, сам не ощущал себя в полете. Сейчас, однако, я вижу, что книга получилась вымученной. Слишком уж я старался. Пытался заставить себя стать художником, а я им не был и быть не мог. Я писал сущую правду, без всяких прикрас, а звучало глупо. Например, такой пассаж: "Захватывающие мгновения жизни. Ха-ха-ха! Лететь в пространстве, поглощая расстояния, подобно богам, быстрее, выше, в облака. Ты охвачен радостью, она в полную силу бьется в твоем сердце, в твоих жилах".
      Как-то раз меня навестил лорд Чарльз Кеннеди и спросил, не приму ди я с ним участие в гонке, которую организует местный парусный клуб.
      - Конечно, - ответил я, избегая распространяться о своем ничтожном опыте в подобных делах.
      Он сказал, что мы отправимся в пробное плавание, привел меня на свою яхту и поставил за руль. Отчалили, поставили парус. Я услышал его команду: "Привестись!" В руках у меня был только румпель, поэтому я сделал движение им.
      - Я сказал "привестись", черт тебя подери!
      Я потянул румпель в другую сторону и узнал, что значит "привестись". Чарльз Кеннеди был личностью заметной. Рост 6 футов 7 дюймов, шкиперская бородка с сединой слегка взъерошена, голос глубокий и хриплый. На нем всегда были носки с раздельными пальцами, как перчатки. Я пару раз участвовал с ним в гонке, и получалось неплохо, но мы раздражали друг друга. Когда же мы были в разных лодках, я его уважал и любил. В конце концов он меня списал, но что еще хуже- взял вместо меня мою юную семнадцатилетнюю кузину, Джуди Реншоу, девушку очаровательную и необыкновенно привлекательную. Мне удалось получить в клубе лодку для следующей гонки, и я пригласил в напарницы другую девушку - Лу. Ее все любили, и она хорошо управляла парусом. С ее помощью и благодаря одному рискованному маневру мне удалось победить Чарльза. Он затаился до следующей гонки, в которой со мной был Бей Уиндхам. Дул свежий ветер. На нашей яхте все пошло кувырком: перепутались шкоты, фалы, и в результате мы финишировали предпоследними, обогнав только лодку, у которой полетела мачта. И причалили плохо. Бей захватил причальный буй багром, я отдал грот-фал, но он застрял на топе мачты. Грот неистово бился, Бей что есть силы удерживал буй багром, мне с большим трудом удалось убрать парус. Все это, естественно, не осталось незамеченным. Когда мы пришли в клубное помещение, там уже было полно гонщиков. Чарли, а он был командором, сложил подзорную трубу и громко, чтобы все слышали, объявил:
      - Хочу поздравить вас, Чичестер, у вас сильнейший в этом клубе экипаж.
      Чарльз имел отношение к моему первому одиночному плаванию. Он одолжил мне свою лодку, и я отправился вниз до слияния рек Торридж и Тор, затем вверх по Тор и обратно в Инстоу. Я прошел всего 13 миль, но до сих пор помню острое наслаждение от этого похода, радость и трепетное волнение во время своего первого плавания в одиночку.
      В тот год Гильдия воздушных пилотов и навигаторов Британской империи впервые вручала памятный трофей Джонстона, отмечая им лучшее национальное достижение воздушной навигации. Приз был учрежден в память навигатора дирижабля R-101, разбившегося во Франции. Я стал первым обладателем этой почетной награды - за свой полет над Тасмановым морем. Вряд ли я получил бы ее, если бы не Джеффри Гудвин, мой новозеландский партнер, - он узнал о призе и написал им обо мне. В то время в Британии мало кто слышал о Тасмановом море и уж точно никто им не интересовался. Если я говорил, что живу в Новой Зеландии, ко мне тут же теряли интерес. Позже маятник качнулся в другую сторону, британцы стали проявлять большой интерес и к новозеландцам, и к австралийцам, но было поздно: время Британии прошло. Империя превратилась в Содружество, да и оно уже стало рассыпаться.
      Приз Джонстона мне вручал принц Уэльский, будущий король Эдуард VIII. Позже этот приз получали Хинклер, Кингсфорд Смит, Моллисон и Дон Беннетт. Со временем условия выбора победителя изменились. Становилось все труднее определить лучшего навигатора, а позднее - лучшее достижения в навигации среди экипажей.
      Закончив книгу, я вернулся в Новую Зеландию. Шел 1932 год. Джеффри на время уехал из страны, и я вел весь бизнес. Дела шли неважно: ощущались последствия экономического кризиса. Мы слегка занимались лесопосадками и немного торговали землей. Я чувствовал, что изменился: страсть к действиям и приключениям в значительной мере поутихла. Я много читал и стал фанатом рыбной ловли.
      Один мой приятель-англичанин познакомил меня с ловлей форели. В первый день я не поймал ничего. У приятеля же - рыбака со стажем - улов был приличный. На следующий день я отправился один. Дело пошло, я вытащил несколько радужных форелей, но мелких, всего фунта на два, пришлось отпустить их в реку. Потом нашел замечательное место - большой омут при впадении боковой речки. Здесь я выловил трех рыбин общим весом 15 (без одной четверти) фунтов. Я нес их домой не без замешательства. Мой приятель - потрясающий специалист, я благоговел перед его познаниями в рыбной ловле - говорил мне, что поймать форель - дело трудное. А у меня получилось вроде бы легко. Я не предполагал, что у меня никогда больше не будет ни подобного улова, ни таких острых переживаний, как в то утро.
      В течение четырех лет я жил не напрягаясь. Когда наступал сезон ловли форели, я каждый вечер после работы отправлялся на рыбалку. Эти места, наверное, одни из лучших в мире для рыбной ловли, и не только из-за хорошего улова, но и сами по себе. Меня, по-видимому, привлекали в равной степени и спортивный азарт, и красота окружающей природы. Бывали и другие приятные случаи, например участие в исследовательской экспедиции на один необитаемый остров.
      Экспедицию возглавлял профессор Маршалл - видный геолог, открывший новый породообразующий минерал. На острове искали материнскую жилу этого минерала. Меня взяли поваром - иной профессиональной ценности я не представлял. Правда, и в кулинарном деле мои способности не соответствовали высоким стандартам, о чем мне неоднократно напоминали. Готовил я на костре, устроив на берегу очаг из валунов.
      В экспедиции кроме Маршалла был еще один профессор. Однажды они затеяли научный спор и так разгорячились, что один из них схватил буханку хлеба и запустил ее в другого. Но не удержал буханку, она полетела назад, и рука разъяренного профессора оказалась пустой. Я так и покатился, со смеху - в жизни не видел ничего более смешного. Оба профессора повернулись ко мне и объявили, что всему виной моя стряпня, от которой у них расшалилась печень.
      А в остальном экспедиция оказалась весьма успешной. Остров представлял собой древний вулкан, и жилу нашли на дне его кратера.
      Мои литературные амбиции оживились, когда английский издатель Хэмиш Хамильтон объявил конкурс на лучшую новую книгу. Одним из членов жюри был Дэвид Гарнетт, произведениями которого я восхищался. В свое время Гарнетт дал лучший отзыв на мою книгу "В одиночку на гидроплане", и, узнав, что он в жюри, я решил побороться за приз. На вершине холма нашего земельного участка я построил хижину и уединился в ней, чтобы творить свой шедевр. Мой первый труд не пользовался большим спросом, из чего я заключил, что в новой книге необходимо увлечь читателя. Вроде как упаковать старые, невзрачные конфеты в шикарную коробку с разноцветными ленточками. Марджори-Твид, обладавшая незаурядными писательскими способностями, подрядилась быть моим литературным наставником.
      Первым делом мы взялись за расположение глав. Книга открывалась сценой моего крушения в Японии - финал стал прологом, этот прием был тогда в моде. Следующая задача - придумать поражающее название. Из многих вариантов выбрали "Оседлав ветер". Премии книга не получила. Более того, некоторые из близких моих друзей признались, что не смогли одолеть ее.
      У меня были приятели Флора и Фрэнк Херрик, они жили на своей овцеводческой ферме на восточном побережье Северного острова. Навестив их, я предложил Фрэнку устроить полет в Англию через Сибирь. Он горячо поддержал эту идею. Договорились, что Фрэнк обеспечит аэроплан, а пилотом буду я. Купили подержанный "Пусс Мот" - моноплан с высоко поставленными крыльями и мотором "Джипси". Я не летал уже почти пять лет и теперь стал интенсивно отрабатывать посадку. "Пусс Мот" - во многих отношениях замечательный аэроплан; удобная кабина, прекрасный обзор из-под крыльев при ровном полете. Крейсерская скорость - 100 миль в час, расход горючего - один галлон на 20 миль. Есть и недостатки, но их немного: при виражах обзор почти нулевой из-за приподнятых крыльев, да и сами крылья нередко отрываются. Случайно мне стала ясна причина этой неприятности. Я летел на Роторуа в сумерках и торопился сесть, потому что приборная доска не имела подсветки. Когда до полосы оставалось 10 миль, я направил нос вниз и выключил мотор. "Пусс Мот" имела прекрасные обводы и очень хорошую обтекаемость и, планируя, быстро набирала скорость. Когда пришло время выравнивать аэроплан, я потянул ручку на себя - она не двигалась. Парашюта у меня не было, а если бы и был, на такой скорости мне не выпрыгнуть: дверь открывалась наружу. Что делать? Приложить силу - или сломаешь что-нибудь, или аэроплан резко дернется вверх, и крылья отлетят. Но что-то надо было предпринять. Я включил мотор и дал полный газ. Не знаю, почему я так поступил,
      аэроплан и без того уже шел почти на предельной скорости, но стоило мне дать газ, как ручка немедленно стала подчиняться.
      Я понял, из-за чего происходили аварии. При выключенном моторе и стремительном планировании рули высоты попадали в ветровую тень. Если, например, "Пусс Мот" вылетала из облака и пилот видел, что земля уже близко, он, естественно, резко тянул ручку на себя. И аэроплан в буквальном смысле становился на дыбы, то есть на хвост, и сбрасывал с себя крылья.
      Из Новой Зеландии в Австралию "Пусс Мот" перевезли морем. Мы с Фрэнком встретили ее в Сиднее и оттуда отправились в увлекательное воздушное турне по австралийским скотоводческим фермам, навещая многочисленных друзей Фрэнка. Последним нашим пунктом на австралийском материке был городок Катрин, к югу от Дарвина. Я пролетал его в 1930 году, но с тех пор он значительно изменился - теперь здесь проходил маршрут авиалиний Британской империи.
      По Ист-Индии мы летели с посадками на Тиморе, Бирме, Бали, в Сурабае, Батавии и Сингапуре. Дальше - через Сиам и Индокитай в Гонконг, потом в Фучжоу, Шанхай и, наконец, Пекин. Из всех известных мне городов Пекин показался самым привлекательным, самым романтичным. Здесь я удивительно хорошо себя чувствовал, от города словно исходила какая-то живительная сила - я буквально искрился! Наверное, потому, что воздух в Пекине сухой и атмосфера в самом деле насыщена электричеством. Мы побывали в гостях у одной китайской семьи, где нас угостили вкуснейшим обедом. Среди блюд были традиционные деликатесы - суп из птичьих гнезд и яйца столетней выдержки.
      В Пекине у меня появилась очаровательная и незабываемая подруга. Она жила в старом городе, обнесенном стеной, и мне говорили, что я здорово рискую, наведываясь туда ночью на рикше без всяких провожатых. Эта волшебная юная леди была необыкновенно миниатюрна, ее талия умещалась в моих сомкнутых ладонях.
      В Пекине мы задержались, пытаясь получить разрешение от советских властей на полет через Сибирь. В городе было неспокойно, почти каждую ночь случались перестрелки и всюду попадались вооруженные отряды. Опасались японской интервенции. Я познакомился с британским военным атташе, полковником Ловатом Фрезером, и мы слетали с ним к усыпальнице династии Мин, Летели очень низко и усыпальницу осматривали с высоты нескольких футов. Совершили также воздушную экскурсию к Великой стене. На меня произвело огромное впечатление это выдающееся сооружение из земли и камня, но его эффективности я понять не мог. Мне казалось, что отряд лучников под прикрытием тучи стрел мог бы легко подобраться к стене и, используя лестницы, без особого труда взять ее приступом.
      Наш дальнейший путь задерживался. Из-за невозможности получить разрешение приходилось отказываться от одного маршрута, другого, третьего. В конце, концов запретили лететь даже через пустыню Гоби. Жаль, но стоит ди расстраиваться, ведь все путешествие задумано как развлечение. Решили вернуться на юг через Китай и дальше лететь обычным воздушным маршрутом.
      Так и. сделали - правда, пришлось залететь в Нанкин за какими-то дополнительными китайскими разрешениями. После Гонконга сделали остановку на острове Хайнань, где получили сводку погоды. Ее нам предоставил руководитель местной метеостанции,, священник-иезуит, очень бегло говоривший по-французски. Кажется, он что-то сказал о тайфуне, ко что. именно, я не понял. Мы полетели дальше. Погода была прекрасная, но у побережья Индокитая нам преградило путь огромное белое -облако. Выглядело оно, впрочем, вполне безобидно, и я направил аэроплан прямо в него. Вскоре начались неприятности. Мы попали в тайфун, резкие порывы ветра бросали нас то вверх, то вниз. Дождь лил потоком, быстро темнело. Я и без дождя стал мокрым от холодного пота - швыряло с такой силой, что вспомнились все ужасные случаи с отрыванием крыльев. Чтобы ослабить нагрузку на крылья, я стал направлять аэроплан вверх, увеличивая угол подъема до максимального: Высота 8 тысяч футов, 9 тысяч, 10 тысяч. Тут я сдался, развернулся и полетел назад. Вылетел из облака под чистое небо и обернулся посмотреть на Фрэнка. Он совсем съежился на своем сиденье, с головой накрывшись плащом. Из-за тряски отошло боковое стекло, и струи дождя, как из шланга, хлестали прямо во Фрэнка.
      В Ханое, где мы сели, я посмотрел движение тайфуна по карте: оказалось, что мы залетели в самый его центр.
      После Ханоя мы полетели над горами Лаоса и уже в сумерках достигли реки Меконг Здесь, согласно моей военной карте, должен был находиться город Вьентьян. Я сделал круг-другой, но города не увидел. Плохо дело: темнеет, а садиться негде. Еще раз посмотрел карту: там Вьентьян был, а на местности - нет. Тут я вспомнил, что у нас есть еще одна карта. Утром за завтраком я просматривал один французский журнал и наткнулся на карту Индокитая. А испытывая непреодолимую тягу к картам вообще, попросил разрешения вырвать ее. Мне разрешили-. Теперь; взглянув на нее, я сразу понял, в чем дело. На моей карте точка/обозначавшая Вьентьян, ошибочно стояла не с той стороны Названия города, которое при данном масштабе растянулось на 45 миль: Я дал полный газ и полетел на запад, то есть к началу названия. Тут все было в порядке, город стоял на месте, и мы успели приземлиться до наступления полной темноты.
      Из Вьентьяна мы через северный Сиам долетели до Бирмы, сделали остановку в Моулмейне и отправились дальше на Рангун. Здесь мы оказались на линии регулярного воз-. душного сообщения между Австралией и Европой - словно выехали на благоустроенную трассу после блуждания по диким проселкам. Хотя и тут нас подстерегали неожиданности. Вдоль побережья Бирмы я летел очень низко - из любопытства, и нас едва не сбил какой-то мальчишка - он запустил в "Пусс Мот" деревяшкой.
      Над Индией летели высоко и так безмятежно, что я читал книгу. Впереди лежали страны, пролет над которыми нам не был разрешен. Персидское посольство в Индии отказало мне во въезде, потому что вовремя моего предыдущего визита в их страну, в 1930 году, у меня в паспорте сделали какую-то особую отметку. Это препятствие было преодолено весьма оригинальным способом - мне выдали индийский паспорт. Но когда мы прилетели в персидский город Бушир, "Пусс Мот" арестовали и приставили к ней вооруженных солдат. Мы не могли понять, в чем дело, но потом узнали, что меня приняли за известного мятежника Лоренса Аравийского, отрастившего бороду. В мои преступные планы входило якобы намерение пробраться в глубь страны и устроить революцию. Правда, Лоренса Аравийского в то время считали уже мертвым, но бдительные власти решили, по-видимому, что именно я специально распустил слухи о его, то есть своей, смерти. В Бушире стояла немыслимая жара. Особенно страдал от нее Фрэнк. Нас держали в помещении, где постоянно толклись арабы; по-английски они, естественно, не говорили. Так продолжалось пять дней, пока из Тегерана не пришел приказ: отпустить. Когда мы шли к аэроплану, я посмотрел на свои часы, а потом неловко опустил их мимо кармана - они упали на землю и разбились. Я считал, что это плохой знак, и хотел отложить вылет до следующего утра. К тому же было уже поздно - половина второго, а до Багдада лететь 500 миль. Но Фрэнк запротестовал: "Давай во что бы то ни стало уберемся из этой чертовой дыры". Это "во что бы то ни стало" едва не стоило нам жизни. Мы взлетели и направились к северному побережью Персидского залива, ввинчиваясь во встречный ветер, который дул ровно и устойчиво со скоростью 20 миль в час. Я надеялся, что к вечеру ветер стихнет, но время шло, мы были еще на полпути между Басрой и Багдадом, а он все дул и дул с прежней силой. Так прошло 5 часов, и я сказал Фрэнку: