Этот тринадцатилетний период моей истории, начавшийся с моим приходом на фабрику, был, наверное, самым тяжелым в жизни. Это была сплошная воловья работа. Как будто кто-то всё время подгонял меня, толкал в спину: давай, давай, работай. Правда, в год, когда умер Брежнев, у меня организовалась серьёзная передышка.

Осенью того года мы с семьей ездили на юг, к морю и там, видимо с грязной посуды в столовках, я подцепил желтуху. После отпуска я был на работе всего один день. Я чувствовал себя простуженным, меня весь день знобило. Теща, ездившая с нами на Юг, еще не уехала тогда и жила у нас.

В тот день она сварила жирный борщ. Надо сказать, что теща у меня была хохлушкой и в борщах разбиралась. Знаете, как готовится настоящий украинский борщ? Сначала толчется сало, потом… что я рассказываю? кто пробовал, знает. Придя домой, я налил себе стопку водки, съел тарелку этого борща, который казался, как нельзя кстати, и лег в постель. При простуде, может быть и полегчало бы, но при желтухе… это такой удар по печени! Примерно через час мне стало совсем плохо, температура поднялась до сорока. Наутро пришел врач и поставил диагноз: ОРЗ. Дня три я пролежал дома и сам уже стал замечать у себя симптомы совсем не простудного заболевания, но, почему-то, не стал вызывать врача на дом, а сам пошел в поликлинику.

У моего участкового терапевта сидела большая очередь. Я попросил поднять руки тех, кто болел желтухой. Никого не нашлось, тогда я порекомендовал им пропустить меня без очереди. Женщина врач, когда я зашел, что-то писала за столом. Не поднимая головы, она указала рукой на стул. Она, наверно, была потомком Юлия Цезаря, потому что, разговаривая со мной, так и не поднимала головы от своей рукописной работы. Как бы завершая разговор, она предложила:

– Ну, что пора на работу? Выписываю?

– Я то не против, но, ради бога, взгляните хоть раз на меня.

– Да, да, простите, писанина замучила… – глаза у неё явно расширились, она молчала. Пауза длилась неприлично долго, и я решил её прервать.

– Ну как? Красивый?

– Зачем вы пришли… сами. Моментально ложитесь на кушетку, я вызову скорую.

Скорая помощь ехать в поликлинику почему-то категорически отказалась. Меня отвезли домой на неотложке, и я стал ждать. Группа дезинфекции прибыла раньше скорой, они вошли в черных шинелях, очень активные, чуть было не забрали у меня подушку с одеялом, но выяснив, что я собственно и есть больной, застеснялись и удалились на лестницу ждать.

Я на три недели попал во вторую инфекционную больницу, недалеко от дома. Тут были все такие же желтенькие лимончики, как и я. Оказалось, что у меня не просто желтуха, а гепатит А, что не так уж страшно. Лекарств мне не давали никаких. Единственным средством лечения гепатита считалась диета.

Вот тут они достигли совершенства. Я получал на обед, к примеру, щи с мясом, бефстроганов с картошкой и капустный салат. После еды шел мыть свою персональную посуду. Достаточно было подставить тарелку под струю холодной воды, и она начинала блестеть и скрипеть, как после мыльного раствора – в пище не было ни жиринки. После обеда к нам в палату подтягивался народ играть в карты. Мы с соседом по койке, биологом, были главными преферансистами. Меня жена снабдила большим количеством двухкопеечных монет для телефона автомата, но при выписке у меня было уже немалое количество и бумажных денег.

Я просидел еще дома после больницы месяца три, анализы крови никак не хотели улучшаться. Вынужденное безделье и спокойная обстановка инициировали размышления о жизни, попытки осознать самого себя в этом мире. В результате я написал несколько рассказов, два из которых я вам сейчас покажу.

За окном вьюга. Февральский ветер порывами швыряет в окно колючие снежинки; они, кружась, натыкаются в темноте на гладкую поверхность стекла и песком осыпаются вниз.

За окном холодно, а здесь, в маленькой комнате, тепло, хотя такая же темень, как и за этими холодными стеклами; правда, свет фонарей, тонущих на улице в густом мраке, доходит сюда и можно кое-что рассмотреть, когда привыкнут глаза. Просто не верится, что такая маленькая батарея дает столько тепла, тем более, что она вся закрыта разноцветными детскими штанишками, которые высохли уже, но их никто не снимает, потому что все спят.

Мама спит, положив голову на папину руку. Они лежат на большой кровати так близко друг к другу, что кровать кажется еще больше, чем на самом деле. Можно подумать, что они замерзли и согреваются рядышком, но в комнате очень тепло и хозяин разноцветных штанишек сбросил с себя одеяло и спокойно спит без него, разбросав ручки на всю ширину своей кроватки и, закинув голову, улыбается чему-то во сне.

Он уже большой. Неделю назад ему исполнилось ровно год и три месяца. Когда в его присутствии говорят слово «большой», он поднимает правую руку и показывает, какой он большой. Он уже умеет говорить «мама» и «дай», и несколько других слов; очень любит говорить «папа», но это слове у него звучит так же как «тапочки» – «тяпа», и поэтому не всегда понятно, что ему нужно. Зовут его – Сережа.

Раньше Сергеев было хоть пруд пруди, а сейчас, оказывается, совсем мало и родители Сережи были этому очень рады как, впрочем, они были рады многому другому, что связано в их сыном. Они не могли уже представить себе своей жизни без этого маленького мальчика, который спал здесь, рядом с ними, в своей маленькой зарешеченной кроватке.

Сережа вскрикнул во сне и зашевелился. Мама подняла голову. Включила ночник. Поправила на сыне одеяло. Легла, но заснуть ей больше не пришлось – маленький Сережа сбросил с себя одеяло, перевернулся на живот, проснулся и заревел. Через полсекунды мама уже склонилась над кроваткой.

– Спи, маленький, спи. Что такое с тобой… Хо-ро-ший мальчик, хо-ро-ший. Спи.

Сын, не слушая, продолжал кричать.

Через некоторое время начал шевелиться папа. Поднял всклоченную сном голову, но сразу же положил её на место. Мама молча гладила сына по головке и он, вроде бы, начал успокаиваться – уже не плакал непрерывно, а только всхлипывал.

– Сережа хороший мальчик, маленький, хо-ро-ший. Давай накроемся одеялком. Вот так. Вот… и спать будем.

Сережа, почувствовав на спине одеяло, сильно брыкнул ногой и одеяло отскочило к деревянным прутьям, а мальчик разрыдался еще громче, чем прежде. Отец не выдержал и окончательно проснулся. Он скинул одеяло и решительно встал.

Когда он поднялся, мама, которая казалась такой большой рядом с сыном, сразу стала поменьше. В своей ночной рубашке с оборочками она стала похожа на маленькую девочку. Она погладила мужа по руке.

– Ты иди, ложись. Я сама управлюсь.

Он совсем уже собирался послушаться, но сын что-то залепетал, засучил ногами и опять горько заплакал. Отец вернулся и взял сына на руки. Сын, очутившись на руках, почти сразу затих.

– Ну, вот и молодец, а то, такой большой и плачет, – папа ходил кругами по комнате с сыном на руках, а мама, оставшись у кроватки одна поправила волосы, взбившийся рукав рубашкии надела тапочки, себе и мужу.

В течение пяти минут они все вместе ходили по комнате: отец, с сыном на руках, и мать, семеня за ними, пытаясь попасть в ногу с отцом, и шепотом напевая колыбельную, которая, по её мнению, должна была усыпить ребенка.

Потом положение изменилось: сын перебрался с папиных рук в кроватку; песни теперь пел он, весело выглядывая из-за прутьев, а мама с папой, молча сидели на своей кровати и смотрели.

Они были уже опытными родителями, шутка ли – год и три месяца; они уже успели привыкнуть к этим ночным бдениям и, кроме неудобства, умели получать от них удовольствие.

И, действительно, совместимы ли Покой и Счастье? Совместимы ли Радость и Покой? Нет, конечно. Радость, Счастье, Любовь всегда беспокойны. И, к сожалению, скоротечны.

Они наслаждались до тех пор, пока мама не вспомнила о том, что завтра нужно рано вставать.

– Ну, всё сына, давай ложиться. Завтра встава-ать рано… ложись, маленький.

Маленький Сережа, догадавшись, что его сейчас будут укладывать спать, вскочил на ноги и показал на полку.

– Ки-ку!

Ты что, Сережа? Какую тебе книжку ночью? Книжки все спать легли, – это папа говорит, а мама наклоняется над сыном, укладывает его на подушку и делает папе жест рукой – ложись, дескать.

Все уже спят, мой маленький; и книжки спят, и… папа спать ложится, – ещё один нетерпеливый жест за спиной папе – Ложись!

Со второго раза он понимает и вытягивается на постели. Усталость дает себя знать. И то, что – ночь, и то, что – тепло. Хочется спать. Переговоры между матерью ж сыном он слышит уже сквозь полусон:

Спи, родненький…

Ко-ко.

… Не надо крутиться…

Дай!., мама…

Ну, что с тобой сегодня?

Ко-ко дай… мама.

Какое тебе «коко»? Спи!

– Мама, ко-ко… о…,– и сын опять залился слезами, – ко-ко! Отец уже на ногах и роется в игрушках. Нашел пластмассового петуха и дал сыну. Тот вышвырнул его из кроватки, протянул руки к маме и разразился новым потоком слёз и просьбами, чтоб ему дали «ко-ко».

Что ему нужно?

Откуда я-то знаю?.. Сережа, ложись, малыш, что с тобой?.. Долго они выдержать не смогли. Первым пал отец.

То же мне, мать называется – ребенка успокоить не можешь!

– Сам иди да успокой… Спи, сыночек, ложись…

– Дай его сюда, – отец взял сына на руки, но долго держать не смог – сын вырывался, плакал и просил «ко-ко».

Ну, что? Успокоил? Ложись, сыночек… ложись!… Да ложись же ты, а то сейчас нашлёпаю как следует…

Ко-ко…

Ах, ты, дрянь противная…

– Не смей бить ребенка… Дай его сюда, – он попытался подойти к сыну, но мать отодвинула его в сторону кровати, – Иди, спать ложись… дрыхни иди! Я сама разберусь… Всё, Сережа, хватит, а то горлышко заболит. Ну, всё же… все…

Баю-баюшки-бай-бай,

Спи, сыночек, засыпай.

Завтра рано нам вставать –

Детям надо засыпать…

– И родителям тоже…

– Я тебе сказала – спи иди…

Баю-баюшки-баю, Баю деточку мою,

Он сейчас весь дом на ноги поднимет, О родителях своих ты помнишь, а ребенок тебе…

Прекрати!.. О моих родителях… Я твою мать не трогаю, кажется… Приехала вчера… ждали её здесь… ребенок до одиннадцати заснуть не мог…

Не смей!… – Они замолчали одновременно. Поняли, что зашли слишком далеко и замолчали, В комнате стояла тишина и возбужденные Сережины родители не сразу сообразили, что молчит и ребенок, Маленький Сережа крепко держал мамину руку и теребил её обручальное кольцо. Он настолько увлекся, что забыл про свои слёзы и про родителей и про то, что его укладывают спать. Он самозабвенно играл, гнул мамин палец то в одну сторону, то в другую, рассматривал кольцо со всех сторон, крутил его, потом начал снимать, пыхтел; рука соскальзывала с маминого пальца, но хватался снова и снова, пока не убедился в тщете своих усилий. Он посмотрел вверх,

– Мама… никак.

Мама помогла сыну снять кольцо, на что сын разулыбался во весь рот. Он взял кольцо в руку и показал отцу,

– Тяпа… ко-ко! – мама с папой переглянулись,

Мама погладила сына по головке. Сын взял назад мамину руку и начал одевать кольцо на место. Мама опять помогла ему.

Через несколько минут Сережа спокойно спал с улыбкой на лице и с маминой рукой в обнимку. Родители на цыпочках добрались до своей кровати и выключили свет.

Сначала они лежали молча, потом начали извиняться друг перед другом, потом поупрекали друг дружку немного и снова извинились.

А ты понял, как он нас помирил сразу?

Да уж, он может.

Нет, ты заметил как?

Угу…

Он понял, что мы ругаемся и колечко нам показал обручальное, чтоб мы вспомнили…

Он минут пятнадцать у тебя его просил, ко-ко.

Сам ты – «коко»… Нет, ты помнишь, как ты мне его одевал в Загсе…

А ты заплакала сразу.. невеста?

Я волновалась очень… весь день. А какой тогда день был хороший… Ну ладно, давай спать, а то не встанешь завтра. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Они поцеловались и затихли.

Через некоторое время всё вернулось «на круги своя». Мама с папой спали, прижавшись, на большой кровати; чуть поодаль, в маленькой кроватке тихо сопел их маленький сын, а за окном в холодной мгле подвывал, гоняя снежинки, злой февральский ветер.

Рассказик, конечно, наивный, и я бы его сжег в печке вместе с остальными, если б он не показывал один, я считаю, характерный момент. Все сказки заканчиваются свадьбой. Мол, все испытания позади, теперь живите долго и счастливо и умрите в один день. Если б так было на самом деле, а то ведь, самое тяжелое как раз со свадьбы и начинается.

Любовь, какая бы распрекрасная она не была, всё равно разбивается, но не о быт, как это принято думать. Она разбивается об детей. На самом деле, жили два человека, любили друг друга. Какие-то ссоры и разногласия, конечно, имели место, но быстро проходили и не мешали им. В мире существовали они двое с одной стороны и все остальные с другой, а тут вдруг, появился в их половине мира некто третий. Любовь же не может остаться такой, какой она была до этого вдруг, теперь она стала треугольной, но они не понимают этого, они же помнят первый миг, ослепительный взрыв чувств, и ждут друг от друга повторения этого первого мига. А этого повторить уже невозможно. Они явно или тайно обижаются друг на друга и ссорятся, не понимая причины. Понимание приходит гораздо позже. И я тогда не понимал, я просто попытался изложить на бумаге то, что меня тревожит, не дает покоя.

Второй рассказ мне дорог больше. Он оказался пророческим. Одного из своих школьных друзей я называл в предыдущих главах Художником, хотя никаких предпосылок, для этого ни в школьные годы, ни в тот период, когда я писал этот рассказ, еще не было, а сейчас он действительно художник, лауреат… и т. п. Впрочем, всё это изложено в рассказе. Если предыдущий рассказ я не трогал совсем, сосканировал его с машинописных страниц таким, каким он был написан, то в этот я в 1999 году внес изменения, без них он не был бы законченным. Я приделал к рассказу начало и конец.

Заглянуть под юбку своему будущему жутко… но интересно. Ничего не поделаешь, так устроен человек. Природа, охраняя наши нервы от излишних стрессов, опускает завесу, а мы всеми способами, от кофейной гущи до математической экстраполяции, пытаемся её приподнять, заглянуть в это самое будущее. Но чем правдоподобней прогноз, тем меньше мы ему верим. Взять хотя бы Нострадамуса. Его сочинения толкуют давно и непрерывно, и не могут истолковать, что же будет дальше, но, при этом, очень легко узнают в его катренах то, что уже совершилось.

Безусловно, очень хорошая вещь научное прогнозирование, но почему-то научные прогнозы сбываются крайне редко. Почему? Да потому что у ученых всегда не хватает данных: всё, вроде предусмотрели, всё внесли в расчеты, но через какое-то время вдруг вмешивается некий возмущающий фактор, и все расчеты становятся негодными. В самом деле, кто мог предвидеть Чернобыльскую катастрофу? Или, к примеру, развал Советского Союза? Если б можно было бы это предвидеть, то кто бы это допустил?

Однако, кроме науки, есть еще два кита, на которых стоит мир – это искусство и религия. Ну… о религии мы здесь говорить не будем – это слишком сложная тема, чтобы её касаться всуе; а вот искусство – другое дело. Искусство всегда с нами, каждый день, каждый час – это телевидение, кино, живопись, фотография, музыка, архитектура, наконец. Искусство везде и всегда с нами, оно привычно, как старые тапочки и, видимо поэтому, мы, чаще всего просто не замечаем его. Скорее всего, так и должно быть, ведь в искусстве, чем совершенней техника, тем она менее заметна. Да и какое нам дело до техники, если мы хотим просто наслаждаться музыкой, фильмом, книгой… Поэтому мы и забываем о том, что искусство – это еще и особый способ познания мира. Но иногда из-за хитросплетений сюжета, нагромождения красок или звуков вдруг появляется что-то: иногда не совсем ясное, скорей не совсем осознанное, чувство, которое, если к нему прислушаться повнимательнее, может в корне поменять всю дальнейшую жизнь человека.

Согласитесь, бывает такое, что человек сидит дома, смотрит фильм и вдруг… решает, что должен немедленно прекратить отношения с неким другим лицом, потому что ему вдруг стало совершенно ясно, что это человек недостойный, лживый; хотя, само собой разумеется, что в фильме об этом другом лице ничего не было. Или под воздействием чего-то совсем уж абстрактного, музыки, например, вдруг кто-то понимает, что влюблен навеки, и жить без кого-то не может. Разве такого не бывает?

То же самое касается и предвидения будущего. В подтверждение этому, расскажу вам один интересный случай:

Самое удивительное в нем то, что это на самом деле было.

Это было уже давно… Собственно, не сложно уточнить, когда… Я вот сейчас взял кассету с фильмом «Служебный роман» и уточнил: это было в 1976 году, осенью. Я договорился встретиться со своим школьным другом Костей на углу Петровки и Кузнецкого моста, как раз там, где в это время снимался этот фильм. Помните «статистическое учреждение»? Фильм слишком известный, поэтому я думаю, многие помнят. На самом деле в этом здании располагалось какое-то моряцкое министерство, а напротив, ближе к Пассажу, было небольшое открытое кафе. В фильме оно тоже мелькает. Вот в этом кафе мы и договорились встретиться.

Я пришел намного раньше и, зная характер Кости, был уверен, что он обязательно опоздает, поэтому я взял бутылку вина, шоколадку и… что там к этому положено?.. стаканы? Бокалов тогда не подавали. Расположился за крайним столиком и спокойно стал ждать.

Я не сразу понял, что нахожусь почти на съемочной площадке, хотя то, что происходит что-то странное, нельзя было не заметить: был теплый осенний вечер – типичное бабье лето. Солнце еще не садилось, но все машины по Петровке шли с включенными фарами, а по Кузнецкому… они вообще стояли. Только один автобус, плотно набитый пассажирами, то поднимался задним ходом вверх по улице, то спускался и останавливался возле стеклянных дверей министерства. Причем, здесь же была странная тусовка непривычно одетых людей. Мне, по правде говоря, совсем не нравится слово «тусовка», но никакого другого слова я здесь применить не могу: эти люди не стояли и не шли никуда, они именно «тусовались», то есть, как бы двигались, не сходя с места.

Всё стало ясно, когда зажглись софиты и автобус, как-то особенно уверенно, подрулил к месту своей постоянной остановки, поливаемый теперь из пожарных брандспойтов.

Стало весело.

Всё, что до этого момента было непонятно и даже, в сочетании с пожарными машинами и «скорой помощью», вызывало некоторую тревогу, приобрело смысл, ожило. Вместе с софитами как будто зажегся какой-то внутренний свет, озаривший всех собравшихся здесь людей чем-то добрым и чистым; независимо от того, пришли эти люди специально на съемки или попали случайно, как я.

Да. Так оно и было. Я случайно попал под обаяние того осеннего вечера и особого настроения сопричастности к тому, что происходило рядом. И мне самому захотелось как-то прикоснуться к искусству, с любой стороны. Тем более, что в тот период я как раз увлекся писанием в той или иной мере художественных текстов. Это были сценарии клубных вечеров, сценки для КВНов и т. п. Я нисколько не считал это занятие для себя серьезным, но это доставляло удовольствие… и в тот момент меня естественно потянуло к перу и бумаге. Я достал блокнот, ручку и начал писать некую фантазию про своего друга, которого я, собственно, здесь ждал. Писал я не для печати и вообще ни для кого, кроме себя и, поэтому писал свободно и легко, увлекся и обо всем забыл.

Вот, что у меня получилось:

«Константин в переводе на русский – постоянный. Говорят, имена достаются людям не очень то и случайно и потом во многом определяют характер и вообще… жизненный путь». Примерно об этом я думал, глядя на своего друга Костю, и никак не мог с этим согласиться, потому что он был всё время разным. То он увлекался поэзией и был восторженным романтиком, то вдруг ударялся в практицизм, становился скептиком и занудой; то он мечтал о дальних странствиях, полярной авиации, геологических открытиях, то вдруг запрется дома, и не вытащишь его пройтись до соседней улицы. И даже сейчас его лицо менялось в зависимости от темы разговора. И не только лицо, но и вся фигура, жесты…