Домой я вернулась подавленная и растерянная. Руди, которого я увидела в больнице, ничем не напоминал того, которого я знала тридцать два года. Дерзкая улыбка на помолодевшем лице, ощупывающие глаза, уверенные интонации голоса. Но он изменился не только внешне: непостижимая перемена произошла и в его манере поведения. Он стал жестче, капризней, эгоистичней.
      Что бы я ни делала в тот вечер, я думала лишь об одном: что послужило причиной этого внезапного отчуждения? Мне казалось, я ощущаю на себе его критически оценивающий взгляд, чувствую прикосновение грубой и даже требовательной руки. Я копалась в себе, пытаясь найти, где та невольная, но роковая ошибка, которую я могла допустить, и беспомощно тыкалась в случайные, давно забытые темные углы памяти. Но они ни о чем мне не говорили. Стычки и ссоры бывают в любой, даже самой счастливой семье. А что касается остального – я была ему верной и готовой разделить с ним любые заботы женой.
      В сущности, сексуальный опыт у меня не ахти какой. Первым моим любовником стал сорокалетний врач, который больше всего на свете боялся, что кто-нибудь узнает об его адюльтере. Встречи походили на свидание двух заговорщиков, решивших произвести переворот. Но что еще хуже, я оставалась совершенно к нему равнодушной.
      Лежа под ним, я страстно пыталась понять, чем же так привлекателен секс, но дверь в эту тайну еще долго оставалась для меня наглухо закрытой. Мне оставалось лишь делать вид, что я не замечаю его натужное пыхтение, и не противиться его равномерным и скучным толчкам. Порой мне казалось, он долбит меня, как дятел – дерево, и я всякий раз вздрагивала, когда он ускорял темп. Все это не вызывало во мне ничего, кроме досадливой скуки. Он это чувствовал и всегда после того, как приходил в себя, отводил глаза.
      После его торопливых, не приносящих ни радости, ни удовольствия ласк, я презирала и ненавидела саму себя. Становилась под душ, пыталась уверить себя, что вместе со струями воды сойдут и исчезнут клейкая чуждость спермы и гнилостный запах пота. Уверена, что и он испытал облегчение, когда я сказала, что нашей связи пришел конец.
      После, с тоски и отчаяния, я уступила настойчивым приставаниям соседа по дому. Начинающий самодовольный актер, он рисовался даже перед самим собой. С этим ничтожеством я тоже ни разу не испытала оргазма. И когда уже сама вынесла себе приговор: ты – фригидна и ничто тебе не поможет! – возле меня вдруг возник новый стажер – Чарли.
      Надо было видеть его в те времена, чтобы понять, как безнадежно может запутаться не очень неискушенная дичь в сетях опытного охотника. Невысокий, но ладный и мускулистый, с приятным кофейного цвета лицом и хрипловатым голосом этакого джазового Дюка Эллингтона. Его взгляд захватывал, как лассо. А уж заарканив, не отпускал, пока не добивался своего.
      В нем ощущалась упрямая сила и такой откровенный, шальной вызов, что кружилась голова. Глаза откровенно раздевали, руки гладили, смех напоминал зов Тарзана в джунглях. Нас, молоденьких сестричек, было в больнице больше сотни. Но на зависть всем моим товаркам, он выделил именно меня. Разве могло это не произвести впечатления? Ведь о моем жалком сексуальном опыте им было известно.
      Прижав меня однажды на одном из дежурств к стене, он дурманящим голосом зашептал:
      – Эй! Ты ведь не хочешь, девочка, жевать одну только преснятину?! Это отобьет у тебя вкус. – Он ухмыльнулся и продолжил: – Завтра вечером я возьму тебя к себе. Мой сосед по комнате допоздна играет в ночном клубе. У меня ты впервые попробуешь что-то по-настоящему острое. Может, тебе даже понравится…
      Когда я позже спросила его, что ему подсказало, что я не буду очень сопротивляться, Чарли расхохотался:
      – У тебя в глазах была такая пустота… И это в твоем-то возрасте? При твоей-то внешности?!
      Комплексы в Чарли начисто отсутствовали: все было дозволено и все – естественно. Из нудного урока секс вдруг превратился в захватывающую авантюру. Чарли не только ничего не стеснялся – пытался и меня избавить от чувства привитой мне дома вины за содеянное. Это с ним я испытала первый в своей жизни оргазм. Но ошеломил он меня не столько силой и яркостью, сколько неожиданностью.
      – Бедняга, – ухмыльнулся Чарли в ответ на мою реакцию. – Ну и не везло же тебе с мужиками!
      Я зарделась, но он только подмигнул мне и ошарашил еще циничней:
      – Ты что, никогда сама себя пальчиками не баловала?
      Я заплакала…
      Для Чарли секс всегда был чем-то вроде олимпийского забега, цель которого – во что бы то ни стало взойти на доску почета. Может, поэтому, взяв меня, как опытный тренер в обучение, он довольно скоро убедился, что медалистки из его ученицы никогда не получится. Наверное, одних способностей для этого мало: нужно еще желание. А его-то у меня как раз и не было. Да и никакой страсти к Чарли я не испытывала.
      Довольно скоро я пришла к убеждению, что если секс и напоминает спорт, то заниматься им долго и много – скучно и утомительно, Я уставала от перегрузок, а вместо удовольствия ощущала боль и усталость. А потом все чаще и чаще стала задавать себе вопрос: а зачем тебе, собственно, это надо? В результате через пару месяцев ничего, кроме досады и желания остаться одной, я уже не испытывала. Зато хорошо усвоила – что я буду, а чего не буду девать с тем, кто станет моим мужем.
      Чарли понял это и, потеряв ко мне интерес, познакомил с Руди. О том, что все, по сути, подстроила Роза, которой важно было прекратить роман своего сына с Лолой, я узнала лишь много позже…
      В Руди я нашла то, чего не было в Чарли и двух его предшественниках: нежность. Прикосновения его были ласковы и интимны, голос – мелодичен, а речь – так доверительна, что хотелось закрыть глаза и забыться. Он был деликатен, не подгонял бежать за собой, как Чарли, а как бы протягивал руку: хочешь, побежим вместе?! И уж для него-то секс был никаким не спортом, а лакомством. Но ведь и лакомства могут быстро наскучить. Я хотела жить полнокровной жизнью: иметь семью, детей, путешествовать, ходить в кино, на концерты, в театры, встречаться с друзьями, приглашать их к себе.
      Руди везде и во всем был удивительно чуток. В постели он наверняка знал – испытала я оргазм или нет. Меня иногда это пугало. Со временем, правда, я научилась вводить в заблуждение и его тоже. Но вот к его потребностям в сексе я так никогда и не смогла привыкнуть: он был оргазмоманом…

      Руди из прошлого ненавидел человека на Розиной фотографии, хотя прекрасно знал, что тот – его отец. Лучше бы ему быть скромным бухгалтером или зубным врачом, скрипел он зубами: тогда он не стал бы отказываться от сына…
      Я не видел Розу перед смертью, как Чарли, и меня это мучило. Не знаю почему, но я был уверен, что, умирая, она хотела мне что-то сказать. Только вот что, как я ни силился, ухватить не мог. А самое неприятное – чувство это меня не оставляло.
      Она мне часто с гордостью напоминала:
      – Не забывай, чей ты сын, Руди! Помни об этом всегда и везде!
      Этот рефрен преследовал меня всю жизнь…
      От мысли, что я ее уже никогда не увижу, сжимало горло. От обиды за нее и за свою неблагодарность по отношению к ней. Я даже бессильно всхлипнул. Роза была и останется в моей жизни навсегда самым большим стыдом и болью. Такая беспомощная, ранимая, одинокая! Думая о ней, я начинал ощущать невыносимую тяжесть утраты и своей в ней вины.
      Свинья, я так и не воздал ей ни за ее доброту, ни за беззаветную преданность. Ведь я был ее единственным и горячо любимым, но таким неблагодарным сыном…
      Абби ее не выносила. Впрочем, как и Роза – Абби. Они были противоположностью друг другу. Мать – с ее порывами, волнующей чувственностью, поиском любви и тепла. И жена – воплощение здравого смысла и чувства долга.
      Ворочаясь на больничной койке, я пытался представить себе Розу молодой: такой, какой она выглядит на старых фотографиях. С озорной нежностью во взгляде, с черной, модной тогда челкой, доверчиво приоткрытым ртом. Звезда бухарестского кабаре, любовница члена королевской семьи – что от всего этого осталось после шести лет войны и прихода к власти в Румынии коммунистов? Кабаре прикрыли, звезда эстрады стала скромной портнихой.
      Единственное утешение, что счастье хоть и ненадолго, всего лишь на несколько лет, но все же выпало на долю Розы. Ни у кого в кордебалете не было такого числа поклонников и такого успеха. Я уверен, что мужчин в ней влекли не только ее одетые в черные чулки длинные ноги, но и вся ее бьющая наружу неотразимая артистичность. Получи Роза образование где-нибудь в серьезной студии, из нее могла бы выйти подлинная кинозвезда. Многочисленных ее почитателей разогнало лишь появление за кулисами моего титулованного папашки. Общее обожание увяло, Уступив место осторожному шепотку: вы слышали?..
      Была ли Роза счастлива с этим самовлюбленным смазливым щеголем и обломком пережившей себя эпохи? Не знаю, хотя думаю, что опереточная старомодность его манер и внешний шик не могли не произвести впечатления на дочь рано умершего еврейского музыканта-клезмера. Капризный сноб и волокита, мой титулованный предок витал в тесных гримерных и под зазывающими фонарями на входе, как недоступный, но остро дразнящий мираж. Герой закулисных грез юных дебютанток, он разыгрывал из себя рокового любовника. Уж кто-кто, а он умел ухаживать за женщинами и знал, чем их прельстить. Все изменила встреча с Розой…
      До последних своих дней она была уверена, что он искренне ее любил.
      – Руди, – повторяла она мне всякий раз, – твой отец был благородным человеком и носил меня на руках.
      Я же в ответ давился ненавистью и твердил:
      – Он просто свинья, Роза! Дешевый самовлюбленный хряк!
      Когда ей не хватало слов, она беспомощно выбрасывала свой последний козырь:
      – Но ведь он не забыл нас, когда началась война. Мы выжили только потому, что он сделал нам фальшивые документы и отправил в Венгрию как своих далеких родственников…
      Кроме зонтика, белых перчаток с вензелями и блеклых позументов, от него ничего не осталось. Но Роза хранила их всю свою жизнь как память о чем-то сверкающем и незабываемом.
      О ее романах я знал очень мало. А может, и было их наперечет? Помню, что к нам стал наведываться советский офицер – еврей: грудь его из-за обилия орденов напоминала музейный прилавок. Но когда этот смельчак узнал, кто был в числе его предшественников, немедленно исчез и испарился: а кто, скажите, его бы упрекнул? Одно дело – скоротечное мужество в бою, другое – долгий и мучительный героизм самопожертвования.
      «Роза, – звал я мысленно, словно она могла слышать. – Роза! Единственно, чем я могу перед тобой оправдаться: я в своей жизни не был счастливее тебя. Иначе я чувствовал бы угрызения совести даже еще острее…»
      Внезапно в палату вошла медсестра – приземистая блондинка лет двадцати семи – двадцати восьми с цепким и оценивающе-ощупывающим взглядом:
      – Так вот вы какой?! Ну-ну…
      Серые, чуть подведенные глаза оценивающе задержались на мне, но не мигнули.
      – А что – «ну-ну»? – веселея, спросил я.
      – Ну и напугали вы Мэри…
      – Кого-кого?
      – Врачиху. Мэри Спирс. Она докладывала о вас на обходе. Вот уж не думала, что она способна вызвать у мужчин такую реакцию.
      Блондинка все еще не сводила с меня взгляда. Только чуть позже до меня дошло, о чем она говорит.
      – Это – после долгого поста или от темперамента? – облизнула она губы.
      Я усмехнулся, но ничего не ответил, и она подошла поближе: поправить постель. От нее пахло гримом и чуточку – потом. Насколько это все же было приятней запаха стерильности, застоявшихся лекарств и далекого клозета. Грудь у нее была большая, объемистая и, наклоняясь, она придвинула ее ко мне очень близко.
      – Эй, – сказал я, чувствуя, как исчезает тошнота и тяжесть на сердце. – Поосторожней! От такого заряда, как у тебя под кофточкой, ведь и взорваться можно…
      Она снова, но уже медленно лизнула губы.
      – Ты смотри, – сказала она, – какие мы пылкие…
      Слова, которые мы оба произносили, были начинены сексом, как порохом. Я улыбнулся и подмигнул. Она все еще не отходила от меня.
      – Так что, что-нибудь выйдет? – спросил я.
      Она толкнула меня рукой, как будто я приблизился к ней слишком близко. Я в ответ медленно провел рукой по ее бедрам. Блондинка не шевельнулась.
      – Как нас зовут? – спросил я протяжно.
      – Лайза, – ответила она, не убирая мою руку и продолжая глядеть мне в глаза.
      – Лайза… Красивое имя. И сексуальное, – добавил я.
      Она усмехнулась и протянула мне маленькую тарелочку, на которой лежало несколько таблеток.
      – Примешь все до последней. Ничего не оставляй, – сказала она строго.
      Я послушно кивнул. Рука моя все еще лежала на ее бедре.
      – Ну, виагра, я вижу, здесь не нужна, – царапнул меня ее смех. – Я еще зайду…
      А я с удивлением думал: куда девались моя закомплексованность, унизительный страх и вечное сомнение? Сначала – потому что я не красавчик со страниц «Плейбоя», а потом – поскольку у меня уже тот возраст, когда молоденькая фифочка, попытайся я заигрывать с ней, сморщившись, могла бы и огорошить: а ну вали отсюда, старый козел! Я бы соврал, если бы стал плакаться, что женщины не обращали на меня внимания. Но в этом виде спорта я играл не в первой лиге.
      Как это ни поразительно, но я вдруг почувствовал себя бодро и раскованно. Судя по всему, я мог теперь позволить себе то, о чем раньше и мечтать не мог.
      После Лайзы ко мне в палату быстренько заскочили, щебеча, еще две сестрички. Они тоже посматривали на меня с любопытством и при этом переглядывались между собой. Меня это забавляло, и я шутил, смеялся и травил старые анекдоты…
      – Руди, – сказала одна из них, – с вами весело.
      – И приятно, – прибавила другая.
      – А где Лайза?
      – Она ушла. Но завтра ночью дежурит.
      Следующим вечером Лайза заглянула в палату и, проведя по мне долгим взглядом, чуть улыбнулась:
      – Ну как?
      – Что – как? – ответил я вопросом на вопрос.
      – Как мы себя чувствуем? – сложила она губы трубочкой.
      – Очень одиноко, – пропел я в ответ.
      – Ну, это поправимо, – хмыкнула она.
      Около полуночи, когда освещение стало тусклым и ночным, кто-то легко дотронулся до моей руки. Я стряхнул с себя дрему и узнал Лайзу. Приложив палец к губам, она шепнула:
      – Минут через десять выйдешь отсюда и пройдешь по коридору направо. Там – лестница. Спустишься вниз на два этажа. Третья дверь слева. Старайся не шуметь…
      Я сделал все в точности, как она говорила. Чуть приподняв дверь, чтобы та не скрипнула, проскользнул внутрь. Там было темно и пахло бельем. Но Лайза тянула меня в темноте все дальше и дальше. Наконец, остановилась. Я ничего не видел, только чувствовал. Вот меня взяли за руку, вот – куда-то потянули, потом остановили.
      – Ждал? – услышал я знакомый низкий голос.
      Я не ответил. Только шумно сглотнул слюну.
      – Тогда подожди еще немного. Я так быстро не загораюсь…
      Света она не зажигала: по-видимому, боялась. Сначала моя рука ощутила ее грудь: крупную, податливую, ждущую. Потом, слегка подрагивая и постанывая, Лайза довела руку до своих бедер и зажала между ними. Руке стало жарко. Замерев на мгновение, Лайза чуть подтолкнула меня в бок.
      – Здесь – стол, – сказала она тихо. – Осторожней…
      Я ощущал на себе ее замедляющееся, в ритм движениям, дыхание. Она присела на край стола, выгнулась и, чуть хрипнув, застыла. Потом опять выгнулась и снова застыла. Я почувствовал ее зубы у края уха.
      – Ты молодец, не торопишься, – шептала она, покусывая мою мочку.
      От ее зубов ухо щипало, но она слизывала боль языком. Кожа у нее была молодая, упругая и щекотала своей податливостью и чутким отзывом на каждое прикосновение. Постепенно меня втягивало в незнакомый ритм, хотя мы все еще оставались двумя разными существами.
      – А теперь – все, – со стоном выдохнула Лайза, – давай!
      Я не узнавал самого себя: ясная, несмотря на долгое вынужденное воздержание, голова, плавные, уверенные движения и немного замедляющийся до клекота в женском горле ритм. Я услышал ее горячий гортанный шепот:
      – Это ведь не последний раз у нас, правда?
      – Вот уж не думал, что сумею увлечь такую молоденькую валькирию.
      – Не скромничай, – услышал ее задыхающийся ответ и понесся на запредельной скорости вниз, в бездну.
      Потом, придя в себя, тяжело дыша и ощущая холодный пот на лбу и спине, я спросил:
      – Но чем все же я тебя вдохновил?
      – Сказать? – Она помедлила. – Знаешь, что у тебя в глазах, Руди? И не только, кстати, в них?
      – Понятия не имею, – удивился я.
      – Блядство, – хмыкнула она. – Ты не просишь, ты обещаешь…

      Руди менялся на глазах. Он отпустил косичку, сбрил свои тонюсенькие усики. Больше всего он походил на сытого и довольного кота. Думаю, он перетрахал кучу сестричек, раздатчиц еды и уборщиц. Нельзя изводить нормального мужика жесткими нормами и капризами стареющей дамы. Я уверен, Абби начала обо всем догадываться, но ни разу со мной об этом не заговорила. Сколько браков сломалось от такого испытания на прочность. Сколько отгремело скандалов, пролито слез, пережито трагедий.
      В день, когда Руди выписывали из больницы, мне позвонила Абби.
      – Ты можешь его взять?
      – Нет проблем, – сказал я. – Но ты не думаешь, что лучше, если бы ты это сделала сама?
      В трубке зависло гнетущее молчание.
      – Он просил, чтобы это был ты…
      – Хреновина, – обозлился я. – Какого черта вы должны сводить счеты за мой счет?
      Но в ухе уже звучал отбой…
      В больнице моим глазам предстала еще та картина. Помолодевший и окрепший Руди в модном прикиде поворачивался перед зеркалом, примеривая на шее большой франтоватый бант. Выросший и уже успевший почернеть хвостик косички вился вслед за каждым его движением. Я вдруг заметил на его руках белые перчатки.
      – Когда ты успел все это накупить? – поразился я.
      – Сестрички помогли, – ответил он, нисколько не удивляясь моей реакции.
      Я обошел его вокруг и иронично присвистнул:
      – Руди, а ты, я смотрю, в новом амплуа?!
      – А что, не нравится? – улыбнулся он в ответ.
      Я с сомнением вздернул и опустил брови:
      – Не в этом дело. Просто с тобой, с таким, я не знаком…
      – Так познакомься, – хихикнул он.
      – Да-а-а… – протянул я. – Уж придется…
      – Что, правда, не похож?
      – На кого? На себя, каким я тебя знал?.. Нет!..
      – Тогда на кого?
      – Чем-то, знаешь, на падшего ангела. Небесный трибунал вышвырнул его из рая за прелюбодеяние. Вот он и пижонит на земле, разжалованный в простые смертные.
      – Ты шутишь! – все еще посмеиваясь, посмотрел он на меня. – Нет? А в чем тогда это выражается?
      – В твоей загадочной полуулыбке, – стебался я. – В этой вот опасной глубине взгляда… Да любая баба всю себя отдаст с потрохами, лишь бы узнать, что там у тебя за этим. Головокружительный порок? Райское блаженство?
      – Да ладно!
      Глаза Руди лучились от удовольствия.
      – Теперь я понял, почему Абби просила меня взять тебя и не приехала сама…
      – Это – ее дело, – досадливо фыркнул он.
      Так обычно фыркала Роза, когда, подшивая платье клиентке, сплевывала с губ пару булавок.
      Он уже собрал свои вещички, и мы вышли в коридор. Медсестра у стойки стрельнула в нас шаловливым взглядом и пошла за врачом. Минут через пять появилась уже знакомая мне молодая врачиха. Не глядя на Руди, она протянула ему медицинское заключение.
      – Ты и ее трахнул? – спросил я, отойдя.
      Руди невольно скривился:
      – Кисель без сахара.
      Я покачал головой:
      – Ну ты даешь!
      Мы уже были возле двери, когда нас нагнала медсестра.
      – Профессор Грин, – стрельнула она глазами. – Тут для вас номер телефона.
      Руди загадочно улыбнулся.
      – Слушай, чем это все объяснить? – разозлился я. – Сначала – все это пижонство. Теперь – дурацкий флирт.
      Руди досадливо поморщился:
      – И вправду не догадываешься?
      Я отрицательно покачал головой.
      – Не морочь голову! Не ты ли говорил, что через четыре года я буду шестнадцатилетним юнцом, а через пять стану младенцем!? А что на шестой'? Придется влезать в чью-то вагину? Может, подскажешь, в чью, Чарли?!
      Меня задело.
      – Эй! Могло быть и хуже…
      – Не проснулся бы я, что ли? – презрительно хмыкнул он.
      – Хотя бы так…
      Руди окинул меня незнакомым взглядом:
      – Пусть так. Но раз уж я проснулся, значит, есть в этом какой-то смысл.
      – И каков он, если не секрет? – Губы сами сложились в ироническую полуулыбку.
      Мы были уже на лестнице. Руди чуть задержался на ступеньках и положил свою руку мне на плечо:
      – Называй это судьбой, роком, жребием, как хочешь! Я ведь один на все шесть миллиардов: единственный, кто начинает все заново. Разве это не тот Уникальный случай, который поможет нам, людям, лучше познать самих себя?
      Уж это мне интеллигентское многословное умничанье! «Ах, я так умен, так глубок! Как вы этого не заметили?»
      – Как все вы в вашей семье любите театр! – досадливо сморщился я.
      Я нажал на ключ дистанционного управления, и «Ягуар» щелкнул замками. Человек, в мыслях которого я привык ориентироваться, как в собственных карманах, озадачивал меня все больше и больше.
      Мы сели внутрь. На набранный мною код мотор ответил голодным металлическим урчанием. Аппетит у «Ягуара» – что надо. Машина рванула с места.
      – Каждый из нас совершает кучу ошибок, – вздохнул Руди и примирительно развел руками, – но исправить их в подавляющем большинстве случаев нам не дано. А если бы, предположим, могли?! Появилась бы, скажем, такая возможность?! Представляешь себе, сколько несчастий можно было бы предотвратить? Какое количество людей сделать счастливыми?!
      – Руди, – решительно оборвал я его и чуть повернул в свою сторону смотровое зеркало, – не рисуйся. Со мной у тебя это не пройдет.
      – Не понял! – скривился он, словно надкусил неспелый лимон.
      – Тебя волнует не человечество с его тупиковыми возможностями, а ты сам. Ты просто хочешь наверстать то, что упустил за свои шесть десятков лет.
      – Ну а если и так? – Он невозмутимо пожал плечами. – Это что – преступление? Или ты сам поступил бы иначе?
      Его голос был ироничен, взгляд – напряжен и колок.
      – Не знаю, – смешался я. – Все это – самообман. Через столько лет?! Исправить ошибки в прошлом, как в школьном диктанте?
      Руди шумно вздохнул. В его темных глазах засветились озорные блики. Он даже улыбнулся:
      – Ты – проктолог, Чарли, и копаешься в моих мозгах, как в жопах у своих пациентов… Скажи, что ты там ищешь? Полипы? Воспаления? Опухоли?..
      Интеллигент возвратился в бухарестский двор детства, и он заговорил как подвыпивший водопроводчик.
      – В тебе пропал стенд-апист, Руди. А тебе этот талант еще может пригодиться. Валяй, оттачивай свое остроумие!
      От возмущения на висках Руди непроизвольно дернулись желваки. Заколебалась даже нежно лелеемая с недавних пор косичка. Я опустил ручной тормоз: не хватало еще только с ним поругаться…
      – Ты начал первый. Хочешь, чтобы я ответил?
      Я его не на шутку разозлил.
      – Нет, – оторвал я руку от руля и примирительно ею помахал, – просто если не знаешь диагноз, нельзя назначить курс лечения. Может, тебя и нет, но меня это волнует.
      Руди немножко остыл и успокоился. По-видимому, счел, что тоже переборщил.
      – Чарли, – проглотил он слюну, – уж кому-кому, но тебе ведь не надо рассказывать, откуда я вернулся. Оттуда обычно не возвращаются…
      Я покачал головой:
      – Ты что, считаешь, что тебе это дает какие-то привилегии?
      Он встрепенулся и снова пошел в атаку:
      – Я все свои долги отдал, Чарли, и никому и ничего не должен. Понял? Возвратил. Отработал!
      Мне нечего было ему больше сказать. Он вдруг дружелюбно хлопнул меня по плечу:
      – Не хватало только нам с тобой полаяться…
      Руди был прав. Я тоже постучал его по плечу. Это был символ наступившего мира. Теперь мы, как индейцы у Лонгфелло в его легенде о Гайавате, должны были закурить трубку мира.
      – Знаешь, – начал он несколько виновато, – я вдруг впервые в жизни перестал бояться. Исчез страх. Испарился. Нет его – сам удивляюсь! Тот твой закомплексованный друг – Руди – остался там, на мостовой в день аварии. Давай знакомиться заново… – Он посмотрел мне в глаза и отчетливо произнес: – Одно лишь могу сказать: ты – как был, так и останешься навсегда мне братом. Больше чем братом…
      – Пролетарий духовного фронта скинул оковы… – хмыкнул я, но в моей невольной ухмылке было больше растерянности, чем насмешки. – Придется у него подучиться…
      – Не сравнивай себя со мной! До твоей степени свободы я еще не дорос. И дорасту ли – не знаю. Ты для меня был и будешь недостижимым эталоном.
      – Уж не потому ли, что я так вторично и не женился?
      – Нет, – подумав, вздохнул он. – Потому что ты всегда и везде сохранял свою независимость.
      Я ехал и думал: как все-таки прихотлив и изобретателен Случай. Достаточно оказалось случайной аварии, и содрогнулся незыблемый форт семейного долга и здравого смысла. Стал разваливаться. Рушился на глазах.
      Я, конечно, знал об интрижках Руди, но считал их вынужденными. Винил во всем Абби. Все его флирты носили какой-то торопливый, хуже того – стыдливый характер. А это губит все удовольствие. У честного человека ворованное добро не может не вызывать угрызений совести. Руди не хотел разочаровывать Абби, а тем более, не дай бог, заставить ее страдать.
      В человеческих отношениях непостижимо срабатывает закон прямой пропорциональной зависимости. Чем больше ты даешь, тем больше тебе же и остается. Но это лишь при одном изначальном условии: знаки этого равенства должны оставаться теми же в обеих его частях. Если нет – бескорыстный дар одной из сторон может подогреть аппетит у другой. И равенство превратится в неравенство.
      – Руди, – сказал я, – кстати… Давно хотел тебе об этом рассказать, но как-то не пришлось – рядом всегда были другие люди…
      В его взгляде было такое доверие, что я едва не поперхнулся.
      – Значит, скажешь сейчас…
      – Да, – подтвердил я. – Скажу… За неделю до ее смерти я был у Розы. Она просила меня тебе кое-что передать, но перед этим заставила поклясться, что никто об этом не будет знать, кроме тебя…
      – Бедная мама! Если бы не Абби, я бы ее туда никогда не засунул… Ну и скотина же я…
      Как странно: сквозь новую его ипостась все еще проглядывались черты прежней. Где же кончается одна и начинается другая? Как и насколько меняется человек под влиянием обстоятельств?
      Руди смотрел на меня выжидающе. Я не хотел, чтобы он еще больше расчувствовался:
      – Позднее раскаяние трогательно, Руди, но ничего не меняет. Надеюсь, оно сделает тебя терпеливее к собственным детям.
      – Я ее предал! – Голос его сел, как аккумулятор в машине, где вчера вечером забыли выключить свет.
      Мне стало его жаль.
      – Роза рассказала, что твой венценосный папашка записал на ее имя в тридцатых годах виллу в Швейцарии. Так, на всякий случай…
      Руди жалко улыбнулся:
      – Это уже маразм, Чарли.
      – Да нет, – остановил я его, – не скажи… Документы, которые она для тебя передала, – подлинные…

      – Ты только посмотри на себя, ничего больше! – сказала я ему. – На свой бант, на косичку… Курам на смех… Ты – человек в возрасте, Руди. Профессор. Должен стать деканом…