Конечно, как и всегда, кое-какие прудовые сцены были сняты в искусственно созданных условиях, и эти кадры были превосходны. Например, с забавной крошечной рыбкой горчак, использующей двустворчатого моллюска в качестве няньки своих детей. В брачный сезон у самки вырастает длинный, белый, слегка изогнутый, похожий на пластмассовый яйцеклад. В сопровождении самца самка отправляется на поиски няни.

Пресноводные двустворчатые моллюски, четырех-пяти дюймов длиной, лежат на боку, зарывшись в тину, напоминая овальную плоскую гальку. На одном конце раковины моллюска имеются два сифона — один вводной, другой выводной. Засасывая воду через вводное отверстие и забирая все, что в ней содержится съестного, моллюск выпускает отфильтрованную воду через другой сифон. Оба сифона похожи на маленькие круглые рты и могут плотно закрываться, когда животное почувствует опасность. Горчаки, казалось, прекрасно об этом осведомлены; выбрав подходящую раковину, они подплывают к ней и начинают настойчиво толкать ее головами. Испуганный моллюск крепко захлопывает ставни.

Но рыбешки не прекращают атаку, и моллюск, решив, что продолжительные толчки вряд ли означают какую-нибудь опасность, расслабляется, приоткрывает створки сифона и продолжает процеживать воду. Этого только и ждали горчаки. Самка зависает над раковиной, опускает свой длинный яйцеклад в выводное отверстие и начинает откладывать яйца, похожие на крошечные белые пинг-понговые шарики. (До того как эти кадры были сняты, ученые считали, что для кладки яиц используется вводной сифон.) Как только яйца отложены, самец подплывает и оплодотворяет их. Иногда, вынимая из сифона яйцеклад, самка случайно захватывает какую-нибудь икринку, которая тут же съедается одним из родителей. Мотовство до нужды доведет — в данном случае это не просто поговорка, а непреложный закон природы.

После того как партия икринок отложена и оплодотворена, мать и отец начисто забывают о своем потомстве, оставив его на попечение няни. Занятно, не правда ли?

Но дальше происходят еще более любопытные вещи.

Ко времени появления на свет маленьких рыбок моллюск тоже успевает отложить икру, из которой появляются будущие моллюски, похожие в младенчестве на крошечные, утыканные крючочками кастаньеты. С помощью крючочков кастаньеты прикрепляются к рыбкам, и когда те покидают раковину, они уносят на себе малышей-моллюсков, которые, отцепившись от них через какое-то время, опускаются на дно и начинают самостоятельную жизнь вдали от родительского гнезда.

Нам удалось также запечатлеть жизнь необычного паучка. Вряд ли кому придет в голову мысль искать паука на дне пруда, но водяной паук-серебрянка именно там и живет. В зарослях водорослей он сооружает нечто вроде водолазного колокола — шелковую перевернутую вверх дном чашу, которую заполняет принесенными с поверхности на мохнатых лапках пузырьками воздуха. Вокруг этого колокола он плетет сеть, как и обычные пауки, а сам скрывается в подводном доме и ждет, пока головастик, гребняк или еще какая-нибудь добыча попадет в западню. Когда-то один из натуралистов упомянул о том, что, когда воздух в жилище паука становится спертым, паук заменяет его свежим; но так как подобное заявление позже никем не подтвердилось, то наблюдение это сочли ошибкой. Нам удалось не только наблюдать, но и заснять этот удивительный процесс. Паук подбирается к вершине колокола и слегка надрывает шелковую сеть, чтобы освободить пузырьки воздуха; подхватывая их лапками, он всплывает на поверхность, а на обратном пути приносит пузырьки свежего воздуха и наполняет ими купол — точь-в-точь как хозяйка вытряхивает пепельницы и проветривает комнату после ухода гостей.

Пожалуй, одними из самых невероятных существ, которых нам удалось заснять, были превосходно акклиматизировавшиеся в водной среде планарии. Это странные эклероподобные существа, которые скользили в тине быстро, словно ртуть, и казались сделанными из влажного черного бархата. Они относятся к типу плоских червей и слегка похожи на водяных слизней. Планарии — гермафродиты: у каждой особи имеются женские и мужские половые органы, вырабатывающие соответственно яйцеклетки и сперму. Но яйцеклетки одной особи могут оплодотворяться только спермой другой особи. Питаются они в основном дохлыми головастиками и мелкой рыбешкой, вгрызаясь в мертвечину и высасывая из нее соки. Долгое время планарии могут вообще обходиться без пищи, становясь с каждым днем все меньше и меньше, ибо в буквальном смысле поедают самих себя. Еще одна любопытная особенность: рот служит как для приема пищи, так и для выброса экскрементов. Процесс воспроизводства в полной мере можно отнести к области научной фантастики: если любое из отложенных планарией яиц будет случайно разрезано пополам, то из двух половинок яйца выйдут две совершенно нормальные жизнеспособные особи. Некоторые виды играют сами с собой в игру наподобие перетягивания каната, разрывая себя надвое и способствуя таким образом увеличению популяции. Серия любопытных опытов, проводившихся на американской планарии, продемонстрировала, что с помощью слабого электрического разряда их можно научить отличать черный туннель от белого при выборе правильного выхода из лабиринта. Более того, если животное разрезать надвое, то обе половинки отлично помнят усвоенный урок. И в довершение всего оказывается (правда, это пока еще только гипотеза), что если «ученого» собрата сожрет неуч, то последний унаследует «знания» жертвы. Если гипотеза подтвердится, она откроет одну из самых ярких страниц в изучении поведения животных. Невольно напрашивается сравнение: стоит недотепе-ученику угоститься учителем (предварительно хорошенько его прожарив) — и вот он уже первый в классе! Как тут не вспомнить одно из древних поверий: если съесть побежденного в битве противника, его сила и храбрость перейдут к вам.

А теперь познакомлю вас еще с двумя прудовыми сюжетами, включающими катание на лодке и скольжение по воде на специальном приспособлении, которое мы шутливо окрестили «водоступами». «Водоступы» устроены довольно необычно. Представьте себе два шестифутовой длины каноэ, соединенных между собой жестким креплением; сзади к каждому каноэ прикрепляется что-то вроде половинки резинового или пластмассового дельфиньего хвоста, и перед вами — приблизительная картина этого курьезного средства передвижения. Пользуются ими так. Вы становитесь в разные каноэ, проталкивая ступни вперед таким образом, чтобы упереться пальцами в парусиновый носок, а затем беретесь за руль — длинный шест, соединенный с бортами вашего судна, и с помощью кого-нибудь из посторонних выходите на старт. Как только вас спустили на воду, вы начинаете бить по воде ногами. При этом движении обе половинки дельфиньих хвостов хлопают по воде, продвигая вас вперед. Работая ногами, вы так устаете, что скоро чувствуете даже те мышцы, о существовании которых и не подозревали. К тому же занятие это небезопасное — если вы потеряете равновесие и упадете, ноги из парусины, закрывающей каноэ, вытащить совершенно невозможно; поэтому в ожидании, пока кто-либо придет вам на помощь, вы можете преспокойно утонуть.

Лодка, которую Джонатан раздобыл для съемок, была величественным, длиной около десяти футов, широченным баркасом, похожим на толстого жука, с облупившейся, словно кожа у незадачливого загоральщика, краской с бортов. Пока я прилежно утаптывал водную гладь «водоступами», Джонатан с оператором и кинокамерой сопровождали меня на лодке. Как только Джонатан решил, что сцена с «водохождением» удалась, наш доблестный звукооператор Брайан, с завистью следивший за моим водным дебютом, возжелал испробовать себя в этой новой для него роли. Взяв удачный старт, он уверенно прошел круг, но при подходе к берегу с ним случилась неприятность. Попав на мелководье, он потерял равновесие, упал набок и остался лежать, не в состоянии выдернуть ноги из «водоступов», отчаянно работая руками, чтобы не захлебнуться. Хорошо, что было неглубоко, всего около двух футов; он оперся о дно рукой, стараясь держать голову на поверхности. Случись подобная история в более глубоком месте и не окажись поблизости людей, он вполне мог бы утонуть.

В следующей сцене предполагалось снять меня и Ли в лодке, где я объясняю телезрителям, что настоящему натуралисту-любителю нет смысла тратиться на дорогостоящее оборудование: если привлечь на помощь смекалку, можно из подручных средств, таких, например, как крючок от вешалки, сделать вполне приличный дрек, чтобы доставать водоросли со дна водоема. (Ведь каждому натуралисту хорошо известно, что лучшие виды водорослей растут на самой большой глубине непременно в центре пруда.) Но идиллическая картина нашего с Ли катания на лодке по тихому пруду, в соломенных шляпах, далась нам не так просто. Начну с того, что лодка оказалась вовсе не такой большой; в ней было тесно даже нам двоим. Когда же в лодку кроме нас набились еще оператор со своим помощником, звукооператор и режиссер, она так глубоко погрузилась, что чуть не зачерпнула воды. Потом наше многострадальное суденышко, управляемое моей несчастной женой, долго кружило по пруду, пока удовлетворенный съемкой Джонатан не положил конец нашим страданиям.

Оставив за спиной вспухший от дождей пруд, а заодно и холодную мокрую Англию, мы перенеслись через Атлантику в то место, которое сами американцы, неведомо почему, называют Биг Эппл*, — в город Нью-Йорк. Здесь под руководством Аластера, опекой Паулы и с помощью оператора Роддерса мы собирались показать, что для настоящего любителя-натуралиста даже такой огромный современный город может стать местом увлекательных природных открытий. Аластер приветствовал нас так, как это может делать только он и никто больше — ухмылка во весь рот, горящие глаза, голова набок (горе-вешатель и в этот раз умудрился затянуть узел где-то под левым ухом).

Биг Эппл — большое яблоко (англ.).

— Черви, — выпалил он вместо приветствия, — черви, буравящие землю, словно дождевые струи… кладбище… уйма жизни на кладбище.

Я попытался представить себе все виденные мною когда-либо в жизни кладбища — одни строгие и белые, словно больничные палаты, другие заросшие мхом и лишайником, где приходится сначала поработать ножом, чтобы очистить и прочесть полустертые от времени надписи на могильных плитах. Я ни разу в жизни не нарушал могильного покоя, теребя плиты в поисках живых существ. Правда, сама идея — поисков жизни на кладбище — была довольно свежей и оригинальной и вполне в духе свойственного Аластеру черного юмора. Итак, мы отправились на кладбище Калвари.

Не подумайте, что это было обычное кладбище, из тех, на которых хоронят простых смертных, вроде нас с вами. Здесь находились чудовищные с куполами и портиками мини-мавзолеи — нечто среднее между Акрополем и собором святого Павла, в которых, насколько я мог судить, покоились останки некоих незабвенных Луиджи Вермишелли или Гвидо Пармезана. Кладбище располагалось на холме, и каждый памятник был белым и чистым, словно снежный склон или только что вылезший из земли гриб. Картина казалась особенно жуткой, когда, стоя на вершине холма, вы смотрели вниз, видя перед собой нескончаемые ряды памятников, плавно переходящих в очертания нью-йоркских небоскребов, которые словно бы отражали и расширяли границы кладбища, становясь его частью. Трудно было сказать, где кончались небоскребы и начинались могилы. Вам начинало казаться, что небоскребы — это гигантские мавзолеи, и в голову невольно приходила мысль: стоит ли тратить на мертвых такое количество пригодной земли. Правда, мои сомнения относительно возможной жизни на кладбище вскоре были развеяны.

Оказывается, не одни только черви жили здесь, усердно роя землю; фазаны и канадские казарки выводили птенцов между могилами, а лисицы и еноты выращивали свое потомство под сенью мавзолеев, принадлежащих итальянским мертвецам. «Как чудесно, — думал я, — что даже здесь, в Нью-Йорке, ты можешь спокойно умереть, убаюканный мыслью, что теплый симпатяга-енот будет растить детей на твоей хладной груди».

Путь из царства мертвых на городскую мусорную свалку показался мне вполне закономерным. Зрелище неимоверного количества отбросов, созданных конгломерацией человекообразных существ, которые одни из всех обитающих на Земле животных могут позволить себе роскошь столь чудовищного расточительства, производило самое удручающее впечатление. Перед нами, пополняясь каждый час, лежала гигантская, копошащаяся, разноцветная куча мусора. Расточительность всегда была мне глубоко омерзительна; часто в Африке и Южной Америке мне приходилось видеть людей, пользующихся пустой консервной банкой, обрывком веревки и клочком бумаги размером с ноготь для удовлетворения своих самых насущных потребностей. Правда, в этих же странах, например в Аргентине, из окна гостиницы я наблюдал за тем, как подъезжал фургон и нагружался так называемыми отбросами — слегка надломленными кусками хлеба; едва надрезанными, толщиной с том Британской энциклопедии, лангетами; горами бобов и прочих овощей, способными в течение многих месяцев кормить не одну индейскую деревню. В самой Америке я знавал не одну семью, где, как по наивности полагал, все члены страдают от неизлечимой болезни обмена веществ; лишь позже я узнал, что их феноменальная тучность была вызвана обжорством. Попади они миссионерами в богом забытую колонию на Новой Гвинее, то-то было бы радости какому-нибудь племени каннибалов. Правда, у чаек эти огромные мусорные кучи считались лучшим рестораном Нью-Йорка, и они слетались сюда тысячами, кружили, кричали, дрались друг с другом, камнем бросались сверху, углядев лакомый кусочек. То обстоятельство, что свалка давала пищу эскадрильям красавиц-птиц, в какой-то мере оправдывало чудовищную расточительность людей.

Мы демонстрировали нашим телезрителям один из самых отталкивающих, грязных, прекрасных и необычных городов Земли. После кладбища и свалки мы посетили городские трущобы, сняв бродячих собак и кошек; показали, как живут в каменных джунглях голуби и крысы. Жизнь кипела даже на высоте выстроенного из стекла и бетона пятнадцати— или двадцатиэтажного дома: в телевизоре жили чешуйницы, на ковре — тараканы, а между стенных панелей — мыши.

Наконец наступил незабываемый день, названный нами Днем Битвы 87-го квартала.

Среди наших нью-йоркских помощников-натуралистов оказалась очаровательная Хелен Росс Рассел, посвятившая много лет изучению местной флоры и фауны и написавшая на эту тему ряд чрезвычайно интересных книг. Она точно знала, на каком небоскребе гнездились сапсаны, где лучше всего найти крыс и на каком теннисном корте воровали мячи еноты. Обладая огромным запасом подобного рода знаний, могущих пригодиться только избранным, она оказала нам неоценимую помощь. В наши замыслы входило показать жизнь, процветающую на небольших, незастроенных участках земли, которые в Америке именовались собачьими площадками, а в Англии — чем-то вроде пустырей. Не устаешь поражаться, как в самом центре больших городов жизнь неумолимо берет свое. Первопроходцы жизни — мхи и лишайники; за ними появляется сорная трава, а уже потом, пробившись сквозь асфальт и мусор, — даже деревья. Стоит растениям немного обжиться, как объявляются поселенцы, многочисленные представители отряда беспозвоночных — многоножки, пауки, улитки, за которыми следуют птицы, мыши, а иногда жабы и змеи. Таким образом, даже обычный пустырь может оказаться для натуралиста-любителя местом обильного сбора дани.

Для съемок Аластер нашел отличный пустырь. Он находился на углу 87-й улицы и был огорожен с двух сторон глухими стенами высоких домов. Две другие стороны находились на перекрестке оживленных улиц. Пустырь использовался владельцами собак для выгула своих питомцев, поэтому вся территория была, мягко говоря, прилично удобрена. Заваленная строительным мусором, грудами пустых консервных банок и старыми вывесками типа «Полицейский участок», она в изобилии поросла сорняками; имелось даже несколько деревьев. Площадка была неровной, со множеством выбоин, в которых скопилась вода, образовав большие лужи; последние использовались окрестными голубями и воробьями в качестве плавательных бассейнов вкупе с барами прохладительных напитков. Итак, на нашей площадке обитали пауки, улитки, многоножки, птицы и собаки, а по ночам, несомненно, мыши, крысы и кошки. У пустыря, с нашей точки зрения, был один серьезный недостаток — на нем не было коконопрядов. Это нас и погубило.

Коконопряды — одни из главных вредителей зеленых насаждений в США. Эта их особенность, однако, не мешает им быть чертовски милыми существами (что неудивительно, ведь такое часто встретишь и у людей). Самка коконопряда после спаривания откладывает яйца, в которых образуются личинки, но они остаются лежать в состоянии покоя до следующей весны. Личинки способны выдерживать очень низкие температуры, заменяя часть жидкости своего тела на вещество, называемое глицерином, который по свойствам напоминает антифриз. С приходом весны личинки дружно «вылупляются» из яиц и всей семьей (именно так называют их сообщество) начинают плести шатер для житья. Шатры выполняют еще одну функцию, действуя наподобие миниатюрных теплиц. Они расположены так хитро, что собирают максимум утреннего и полуденного солнца. Как установили ученые, при наружной температуре воздуха всего в 18 o C температура под шелковым пологом доходила до 36 o C.

Направляясь из своего шатра к местам кормежки, гусеницы тянут за собой тонкую шелковую нить, выходящую из бородавки на нижней губе. Передвигаясь по ветвям, они создают своего рода шелковую дорогу, которая совершенствуется и расширяется идущими по их следу братьями и сестрами. Но это еще не конец истории. Мы подошли к самой интересной части нашего повествования, приоткрывающей завесу над естественнонаучной детективной историей. Ученые открыли (во всяком случае, так они утверждают), что каждая гусеница ароматизирует свой след и по ее запаху сородичи узнают кратчайший путь к местам кормежки; таким образом, шелковая нить — это пахучий указатель к лучшему пастбищу. Ученых заинтересовал секрет, выделяемый из хвостовой части на животе гусениц. Его можно было сравнить с тянущимся за идущей по комнате женщиной шлейфом духов «Шанель Э 5» с той лишь разницей, что аромат духов означал вероятное любовное свидание, а секрет гусениц — наличие поблизости продовольственного склада. И духи, и секретируемое вещество «работают» по одному и тому же принципу, правда, цели у них разные. Одна из ученых, женщина с оригинальным, нестандартным мышлением по имени Джейн Игерли, сделала необычное открытие. Она увидела, что одна из подопытных гусениц поползла по начерченному ею в тетради следу карандаша. Может быть, что-то в карандашном грифеле напомнило едва уловимый запах гусениц? После исследований различных видов карандашей оказалось, что в состав некоторых грифелей входили добавки говяжьего или рыбьего жира, возбуждавшие гусеницу и наводившие ее на мысль о сочных зеленых листьях. Далее выяснилось, что независимо от вида добавленных жиров гусеница способна различать степень твердости карандаша одного и того же вида. Исследования в этом направлении продолжаются, и, несомненно, предстоит сделать еще немало удивительных открытий. Узнав так много о жизни гусениц, мы пришли к выводу, что в нашем рассказе о жизни животных в городе будет несправедливо обойти молчанием эту существенную страницу, и потому решили показать частную жизнь коконопряда — этого главного вредителя городских зеленых насаждений.

Но, как я уже сказал, хоть на нашем пустыре и росла вишня — любимое дерево коконопрядов, — самих гусениц не было. Экстренное совещание на высоком уровне обнародовало тот факт, что на сей раз наш бюджет выдержит не предусмотренные сметой расходы по импорту и транспортировке нескольких экземпляров гусениц, обитавших в той части города, где жила Хелен, и подвергавшихся вследствие своей большой численности всяческому остракизму. Мы намеревались рассадить их на вишневое дерево на нашем пустыре и заснять, а после окончания съемки непременно возвратить в родные пенаты.

Итак, съемочная группа принялась за дело. В очередной раз мы с благодарностью воспользовались феноменальными способностями Паулы. Несколько кадров снимали с крыши стоявшего через дорогу здания, вследствие чего голосовые связки и легкие нашего продюсера подверглись очередному испытанию. Только благодаря силе ее голоса и исключительно четкой дикции, мы смогли уловить все команды, которые она громовым голосом, перекрывая шум бесконечного потока ревущих, гудящих и сигналящих машин, выкрикивала с крыши пятиэтажного дома. Сняв большую часть кадров, мы перешли к сцене с коконопрядами. С величайшими предосторожностями их вынули из фургона; каждая облепленная гусеницами ветвь вишневого дерева была тщательно завернута в тончайшую ткань. Благоговейно мы поднесли ветви с гусеницами к нашему дереву, кривобокому и низкорослому, как истинное дитя трущоб; но, несмотря на ущербность, оно дерзко бросало вызов Нью-Йорку, вознамерившемуся его погубить. Ветви привезенной вишни вместе с гусеницами, их шатром и шелковыми автомагистралями аккуратно прикрепили к ветвям нашего уродца, так что сооружение выглядело даже более натуральным, чем настоящее дерево. В это время мы заметили, что к нам присоединилась некая дама, которая с нескрываемым любопытством наблюдала за нашими действиями.

— Интересно, а что это вы тут делаете? — спросила она, колыхнув мощным торсом, втиснутым в обтягивающие брюки и джинсовую куртку.

Аластер обернулся с милой улыбкой, держа голову немного набок. К счастью, пока он окончательно не запутал и без того озадаченную даму, вмешалась Паула.

— Мы снимаем фильм о жизни животных в городе, — любезно объяснила она.

— Хотим показать, что даже в центре такого города, как Нью-Йорк, природа все же продолжает существовать.

— Так вот зачем здесь клопы, — предположила дама.

— Вы правы, — мягко ответила Паула. — Правда, они называются коконопряды.

— Их здесь не было, — уточнила дама. — Это вы их сюда притащили.

— Да, конечно. Видите ли, их почему-то действительно здесь не было и нам пришлось привезти их для съемок из другого места, — объяснила Паула, начиная чувствовать себя несколько неловко под тяжелым немигающим неандертальским взглядом дамы.

— А коли их не было, так какого черта вы их приволокли? — вопросила она.

— Для фильма, — отрезал Аластер, который как раз обдумывал, в каком направлении следует двигаться гусеницам: справа налево или слева направо и как им об этом сообщить.

— Мошенники! — рявкнула дама, выходя из состояния ступора и впадая в состояние спора с ближним, характеризующимся общеизвестной стойкой с широко расставленными ногами и руками, упертыми в бока. — Вы их сюда притащили, их здесь не было. Мошенники. Вы специально приволокли сюда этих клопов.

— Ну конечно, мы принесли их сюда, — раздраженно ответил Аластер, плавное течение мысли которого было грубо прервано. — Если бы мы их не принесли, нам некого было бы снимать.

— Все равно мошенники, — упорствовала дама. — И все вы врете.

— А вы никогда не задумывались, мадам, — выступая в роли миротворца, произнес я, — о том, что девяносто процентов фильмов о природе, как и фильмы Уолта Диснея, все подделаны? И вообще, весь процесс создания фильмов в каком-то смысле подделка. Равно как и портрет, сделанный портретистом, и нарисованный пейзажистом пейзаж. Все они, как бы вам это объяснить, выставляют природу в более выгодном свете.

— Уолт Дисней не мошенник, — взревела дама, начиная проявлять агрессивность саблезубого тигра, чувствующего, что его пытаются заманить с ловушку. — Уолт Дисней американец. А вы мошенничаете, да еще на нашей территории.

— У нас есть разрешение из мэрии, — сказала Паула.

— А вы у нас спросили разрешение, у домового комитета 87-й улицы? — надувшись, словно индюк, заклокотала она.

— Нам казалось, что подобные разрешения — прерогатива мэрии, — сказала Паула.

— Да ваша мэрия, тьфу, по сравнению с домовым комитетом 87-й улицы, — выпалила дама.

— Ну знаете… для некоторых… небоскребы… масса жизни… гусеницы,

— вставил Аластер, добавляя нотку безумия в и без того усложнившуюся дискуссию.

— Вот сейчас пойду и доложу все домовому комитету 87-й улицы, — пообещала дама. — Тогда посмотрим, кто вам позволит мошенничать.

Она удалилась решительным шагом, и мы облегченно вздохнули. Но радость наша была недолгой. Аластер пытался втолковать коконопряду, что от него требуется, но тот, к сожалению, ни слова не понимал по-английски. В это время возвратилась наша дама в сопровождении еще одной — настоящей мегеры, будто вылупившейся из змеиного яйца, со сверлящим, словно лазер, взглядом — типичная представительница такого сорта людей, которые во всем видят только плохое. За ней, вероятно для подмоги, следовал человечек, словно когда-то, в далекой юности, сделанный из картона и непрерывно мокший под дождем всю оставшуюся жизнь.

— Что здесь происходит? — спросила Мегера.

Пока Паула терпеливо рассказывала ей о фильме, который мы собирались снимать, Аластер раздраженно кружил рядом.

— А что вы делаете с нашей площадкой? — осуждающе вопросила Мегера, словно это был не пустырь, где можно было по уши утонуть в собачьем дерьме, а по крайней мере Кью-Гарденс.

— Они портят нашу природу, — влезла Неандерталка. — Понатащили с собой кучу клопов и мошенничают.

— Клопов? — воскликнула Мегера, сверкнув глазами. — Каких клопов?

— Этих, — ответил Аластер, показывая на дерево. — Правда, это не клопы, а коконопряды.

— Коконопряды? — взвизгнула Мегера. — Вы посмели принести сюда коконопрядов?

— Но их же здесь не было, — пояснила Паула.

— Правильно, не было, — сказала Мегера. — И мы не хотим, чтобы они здесь были.

— Но мы привезли их только для того, чтобы снять фильм, — объяснила Паула. — Как только мы пройдем эту сцену, мы тут же заберем их назад.

— Мы не хотим, чтобы на нашей площадке были коконопряды, — повторяла Мегера, в голосе которой появился металл.

— Возмутительно, — подал голос Картонный Человечек. — Я двадцать пять лет в журналистике и впервые слышу, чтобы мошенничали с природой.

— Если вы работаете журналистом двадцать пять лет, то, думаю, не раз сталкивались и не с таким мошенничеством, — с легким раздражением сказал я.

— Вам должно быть хорошо известно, что фильмы о природе снимаются с некоторой долей трюкачества.

— А еще он сказал, что Уолт Дисней мошенник, — вставила Неандерталка, что, по ее мнению, было равнозначно разжиганию костра крестом господним.

— Возмутительно, — подтвердил Картонный Человечек. — Ни один уважающий себя журналист никогда не опустится до мошенничества.

— И оскорблений Уолта Диснея, — добавила Неандерталка.

— О господи, — простонал Аластер, — мы же теряем свет.

— Все, что мы сделали, — терпеливо объясняла Паула, — это привязали к ветвям вашей вишни две привезенные с собой ветви другого вишневого дерева с несколькими коконопрядами. Как только мы закончим съемку…

— Вы хотели сказать подделку, — возмущенно воскликнул Картонный Человечек, — вещь, недостойную истинного журналиста.

— Как только мы закончим съемку, — невозмутимо продолжала Паула, — мы тут же заберем их назад.

— А куда это вы их заберете? — спросила Мегера.

— Туда, откуда взяли, — отрезал Аластер. — Там для них более благоприятный климат.

— Вы имеете что-нибудь против 87-й улицы? — спросила Мегера.

— Да кто вы вообще такой, чтобы критиковать 87-й округ? — спросил Картонный Человечек. — Не иначе как англичанин или, быть может, бостонец?

— Послушайте, — сказала Паула. — Нам нужно еще ровно пять минут, чтобы доснять сцену, а дальше мы все сложим и оставим ваш пустырь таким же, каким он был прежде.

— Мы не позволим использовать наш пустырь для подделок, — сказала Мегера. — Это наш пустырь, а не ваш.

— Но мы же никому не мешаем, — умоляла Паула. — Если уж на то пошло, то собачники, выгуливающие здесь собак, приносят гораздо больше вреда.

— Вы приволокли сюда клопов, — сказала Неандерталка. — Стоит только глазом моргнуть, и они расселятся по всей 87-й улице.

— Мой бог, — простонал Аластер, — да это же просто смешно.

— Вам, может, и смешно, а нам нет, — произнесла Мегера. — Приходите сюда, разбрасываете повсюду коконопрядов и думаете, что нам все равно.

— Как по-твоему, у Альфреда Хичкока тоже были такие проблемы? — обратился я к Аластеру.

— Требую немедленного вывода клопов с нашего пустыря, — сказала Мегера.

— Я присоединяюсь к этому требованию, — сказал Картонный Человечек.

— Да уберем мы их, — закричал Аластер, — после того как снимем!

— Мы не позволим никакого мошенничества на нашем пустыре, — повторила Мегера.

Этот нелепый диалог продолжался еще какое-то время, пока наконец эти три личности и наступившие сумерки не вынудили нас убрать коконопрядов в фургон и уехать с пустыря. Только после того как Мегера лично убедилась, что коконопряды убраны и заперты на замок, она удалилась.

Каким бы досадным и неприятным ни казался нам тогда этот инцидент, по прошествии времени он все же вызывает некоторую долю симпатии. Было приятно сознавать, что в таком огромном, беспардонном и внешне равнодушном городе попадались люди, готовые защищать даже какой-то паршивый пустырь, усеянный собачьими колбасками.