— Ну, вот что. Нам все равно придется с нее спуститься, — сказал Джонатан, — иначе мы не сможем снять птиц.

— А там очень высоко?

— Нет, не очень, — уклончиво ответил он.

— И все же?

— Что-нибудь около… четырехсот-пятисот футов, — ответил он, но, увидев выражение моего лица, тут же добавил: — Вниз идет отличная тропа. Ею часто пользуются смотрители.

— Мне кажется, я говорил вам, что страдаю от головокружений, мистер Харрис, не так ли?

— Говорил.

— Я понимаю, что это звучит довольно глупо, но что поделаешь. Пытался даже лечиться — ничего не помогает. Представь, меняю набойку на ботинках и две недели потом мучаюсь от головокружений. Вот до чего доходит.

— Сочувствую, — покривил душой Джонатан, — но на сей раз все обойдется хорошо. Это проще, чем с бревна упасть*.

Аналог русской поговорки: «проще пареной репы». — Здесь и далее примечания переводчика.

— Сравнение не слишком удачное, — кисло заметил я.

За ночь, ко всеобщему удивлению, облака рассеялись и яркая голубизна небес была почти под стать средиземноморской. Джонатан горел энтузиазмом.

— Изумительный денек для съемок, — заметил он, уставясь на меня сквозь очки ничего не выражающим взглядом. — Как ты себя чувствуешь?

— Если тебя интересует, не прошла ли за ночь моя болезнь, то мне придется тебя разочаровать.

— Ручаюсь, что все будет в порядке, — с некоторым замешательством произнес он. — В самом деле, тропы там просто отличные. По ним ходят каждый день и еще ни разу не было несчастного случая.

— Мне бы не хотелось создавать прецедент, — сказал я.

Мы ехали на машине, пока не закончилась дорога, а потом отправились пешком по склонам, заросшим вереском и изумрудно-зеленой травой, к великим скалам Германеса. Среди скрученных, словно ведьмино помело, корней вереска росли маленькие, величиной с ноготь, кровожадные спрутики — росянки, поворачивавшие свои невинные клейкие мордашки в направлении любого оказавшегося поблизости насекомого, готовые заманить его в ловушку и сожрать. Над зелеными полянами, превращенными вездесущими овцами в лужайки для игры в шары, возвышалась росшая в огромных количествах пушица. Издалека она напоминала покрытые снегом поля; но стоило вам приблизиться и пойти через поросший пушицей луг, снег превращался в срываемые ветром, мелькающие повсюду, словно миллионы кроличьих хвостов, белые комочки.

Прямо над нами, взмахивая огромными крыльями, кружили темно-шоколадные поморники. Они внимательно следили за нами, так как в зарослях вереска прятались их птенцы. Вскоре мы наткнулись на очаровательного, размером с небольшую курицу малыша, покрытого светлым, рыжевато-коричневым пухом, с черными головой и клювом и громадными, темными, выразительными глазами. Увидев нас, он бросился наутек, мы с Ли устремились за ним, и тут же на нас спикировала родительская пара. Это было незабываемое зрелище — они пролетали над нами на бреющем полете, со свистом разрезая воздух огромными крыльями, похожие на необычные, кофейного цвета самолеты «Конкорд». В самую последнюю минуту, в каких-нибудь нескольких футах от наших голов они резко взмывали ввысь и, полетав кругами, повторяли атаку. За это время Ли удалось поймать птенца, и родители сконцентрировали все внимание на ней. Так как я знал, что поморники способны ударом крыла сбить человека с ног, я забрал младенца к себе. Родители моментально переключились на меня, подлетая каждый раз все ближе и ближе, и ветер урчал у них в крыльях, когда они, ныряя, шли вниз. Вначале я инстинктивно нагибал голову, но вскоре заметил, что стоит дать им подлететь поближе, а потом резко взмахнуть руками, как они тут же поворачивали назад.

— Давай, — предложил Джонатан, — ты будешь рассказывать о поморниках, держа на коленях птенца.

Установили камеру и спрятали микрофон у меня за пазухой. Наши приготовления еще больше взволновали обоих родителей, и они усилили атаки, пикируя то на меня, то на камеру, подлетая на сей раз опасно близко. Наконец подали команду к съемке, я присел на корточки и посадил толстого птенца к себе на колени. Открыв рот, я приготовился было начать увлекательный рассказ о поморниках, как птенец вдруг привстал, ни с того ни с сего клюнул меня в большой палец, заставив потерять нить повествования, а затем начал громко и обильно делать свои дела прямо на мои брюки.

— Что естественно, то не стыдно, — изрек Джонатан, пока я стирал носовым платком липкую рыбную жижу со своих брюк. — Полагаю, этот эпизод вряд ли заслуживает внимания зрителей.

— Когда перестанешь смеяться, — обратился я к Ли, — забери этого чертова птенца и выпусти его. Лично с меня на сегодня хватит.

Ли взяла моего жирного, пушистого приятеля и, пройдя с ним несколько шагов, посадила в вереск. Он принялся улепетывать со всех ног, уморительно припадая то на одну, то на другую ногу, точь-в-точь как пожилая полная дама в мехах, пытающаяся догнать отъезжающий автобус.

— Ужасный милашка, — задумчиво проговорила Ли. — Как бы мне хотелось оставить его у себя.

— Только этого нам не хватало, — возразил я. — Мы бы с ним на одной химчистке разорились.

Поморники, безусловно, одни из самых грациозных воздушных хищников. Подобно бронзовым от загара пиратам, они преследуют других птиц, беспрестанно их атакуя до тех пор, пока те не уступят свой улов. Тогда поморник камнем бросается вниз и подхватывает рыбу прямо в воздухе. Известны случаи, когда эти наглые разбойники щипали олуш за кончики крыльев, заставляя их выпустить добычу. Будучи всеядными, они не погнушаются украсть рыбу из-под носа у олуши или кайры, а заодно угоститься их яйцами и даже птенцами.

Мы шли вперед, а вокруг по зеленому полю, точно взбитые сливки, были разбросаны стада овец. Зная о суровом климате Шетлендских островов, мы были укутаны с головы до ног и теперь под ярко светящим солнцем, когда пот полил с нас градом, начали постепенно разоблачаться. Через некоторое время дорога пошла под уклон, к отвесным скалам, под которыми раскинулся синий, словно цветы горечавки, Атлантический океан. Повсюду над нами мелькали каменки-попутчики; их хвостики вспыхивали, словно маленькие белые огоньки. Два черных, как траурные повязки, ворона, попеременно меланхолически каркая, медленно летели вдоль обрыва. Где-то высоко в небе завис невидимый жаворонок и лилась нескончаемая дивная песнь. Если бы падающая звезда имела голос, мне кажется, она пела бы голосом жаворонка.

Вскоре мы подошли к обрыву. Там, внизу, в шестистах футах от нас, в тучах брызг, похожих на клумбы белых хризантем, прокладывали себе путь среди скал гигантские мягкие голубые волны. Воздух был наполнен рокотом прибоя и криками сотен тысяч птиц, перелетавших со скалы на скалу подобно поднявшейся снежной буре. От бесчисленного множества птиц голова шла кругом. Тысячи олуш, моевок, глупышей, хохлатых бакланов, гагарок, чаек, поморников и десятки тысяч тупиков! Неужели море в состоянии прокормить эту разноголосую воздушную армию с ее многочисленными семействами, заполонившими скалы?

У края обрыва обосновалась колония тупиков. С помощью сильных клювов и лап они роют себе норы прямо в земле. Птицы располагались большими группами, не обращая на нас никакого внимания и позволяя подойти чуть не вплотную, потом неожиданно бросались с обрыва и улетали, делая быстрые взмахи крыльями, а их лапки болтались сзади словно маленькие оранжевые ракетки для пинг-понга. Это сборище забавных, неуклюжих птиц, важно выступавших в аккуратных черно-белых фрачных парах, с огромными оранжево-красными клювами, напоминавшими карнавальные носы, походило на съезд клоунов. Многие тупики только что вернулись с рыбной ловли (иной раз они охотятся в трехстах милях от берега), и по обеим сторонам их ярко раскрашенных клювов, наподобие рыбных усов, аккуратно свисали песчанки. Самое удивительное заключалось в том, что песчанки располагались в клювах голова к хвосту, как сардины в консервной банке. Каким образом птицы ухитрялись расположить песчанок столь тщательным образом, так и осталось загадкой.

Пройдя дальше по краю обрыва, мы наткнулись на двух людей, занятых чрезвычайно любопытным занятием — ловлей тупиков. Часто путешествуя по свету, я привык не удивляться странному поведению аборигенов, но подобную картину наблюдал впервые. Сидя на ягодицах, они, ерзая, съезжали к краю обрыва, где за их действиями настороженно наблюдала группа степенных тупиков. Один из мужчин держал в руках шест с петлей на конце. Выбрав жертву, он с большими предосторожностями подползал к ней, проводил ряд манипуляций, чтобы в петлю попала лапка тупика, затем подтаскивал громко кричавшую и бившую крыльями птицу ближе к себе, где ее хватал помощник. Лично мне подобное обращение с птицами в заповеднике показалось довольно странным. Когда же я подошел поближе, то понял, что происходит кольцевание тупика. Такие кольца — своеобразный птичий паспорт или удостоверение личности. Если птицу найдут где-нибудь больной или мертвой или она попадет в сеть, кольцо на ноге укажет, откуда она прилетела и дату кольцевания. Безусловно, с точки зрения птиц все это — чистейшая бюрократия, но нам она помогает узнать много нового о загадочной жизни морских птиц вдали от родных берегов вне брачного сезона.

Оба смотрителя сообщили нам, что на скалах мыса Германес для выведения потомства собираются одновременно сотни тысяч тупиков, и только в этот период их можно отловить для кольцевания. Потом они вручили мне своего пленника, чтобы я мог представить его телезрителям; тут я убедился на собственной шкуре, что, несмотря на комичный вид и кажущееся тупоумие, тупики могут отлично постоять за себя. Я беспечно взял тупика на руки, и в тот же момент толстый, острый как бритва клюв сомкнулся на моем большом пальце, словно огромная крысоловка, а заостренные как иголки, ничуть не уступающие кошачьим когти начали раздирать мне руки. Проговорив перед камерой свой монолог, я был счастлив поскорей отделаться от воинственного партнера и отдаться в руки Ли, заботливо наложившей повязки на мои раны.

— После того как меня чуть было не разорвал на куски тупик, — обратился я к Джонатану, — какие еще испытания мне предстоит выдержать?

— Осталось только спуститься со скалы, — ответил Джонатан.

— А где? — спросил я.

— Да прямо здесь, — ответил Джонатан, показывая на шестисотфутовый обрыв, почти отвесно спускавшийся к морю.

— Ты говорил о тропе, — пытался протестовать я.

— А разве я тебя обманул? — спросил Джонатан. — Подойди ближе и убедись.

Осторожно, хотя все внутри у меня замирало, я подошел к обрыву. Теряясь среди травы и армерий, вниз сбегала еле видная, почти пунктирная линия, которую даже с большой натяжкой трудно было назвать тропой. Она выглядела так, будто когда-то, в стародавние времена, стадо козлов, шатаясь, спускалось с отвесной скалы, чтобы принять участие бог знает в какой пьяной оргии.

— И это называется тропой? — возопил я. — Что я, серна что ли, чтобы лазить по отвесным скалам? Ни один человек, рожденный женщиной, не сможет здесь спуститься.

Пока я упражнялся в красноречии, Крис, Дэвид и Брайан, нагруженные рюкзаками со съемочной аппаратурой, обогнали меня и исчезли во мраке.

— Только и всего, — сказал Джонатан. — И нечего бояться. Смелее. Я буду ждать тебя внизу.

С этими словами он беспечно начал спускаться по отвесной скале. Ли и я посмотрели друг на друга. Я знал, что она также страдала от головокружений, но не в такой острой форме, как я.

— Интересно, а в наших контрактах сказано что-нибудь о скалолазании? — поинтересовался я.

— Если только где-нибудь в примечаниях, — печально ответила она.

Наскоро помолившись, мы начали спускаться. В жизни мне не однажды приходилось испытывать страх, но то, что я пережил, спускаясь с этой скалы, с лихвой перекрывает все прошлые ощущения. Остальные члены группы спускались по едва различимой тропе так, как если бы это была широкая, ровная автострада, я же сползал на животе, отчаянно цепляясь за пучки травы и крохотные кустики, которые в любой момент могли оторваться; шаг за шагом я продвигался по тропе шириной в шесть дюймов, стараясь изо всех сил не смотреть вниз — туда, где скала шла совершенно отвесно; руки и ноги сильно дрожали, а сам я обливался потом. Это было постыдное зрелище, и мне было ужасно неловко, но поделать я ничего не мог. От боязни высоты не излечиваются. Когда я, наконец, достиг подножия, ноги мои так отчаянно тряслись, что я не мог продолжать путь и мне пришлось присесть. В нескольких сильных выражениях я высказал Джонатану все, что о нем думал. К сожалению, он пропустил мои слова мимо ушей и как ни в чем не бывало обратился ко мне:

— Молодец, спуск прошел отлично. Теперь остался только подъем.

— Еще чего, — огрызнулся я. — Можешь спустить нам сюда палатку и организовать доставку продуктов, а мы останемся здесь — станем отшельниками острова Анст.

По правде говоря, место для этого было весьма подходящее. Там где заканчивалась так называемая тропа, в обе стороны вдоль обрыва тянулась ровная, заросшая травой полоска земли. Береговая линия состояла из нагромождения огромных, иногда величиной с небольшую комнату валунов, между которыми вскипало, пенилось и ревело темно-синее море. Весь обрыв, насколько хватал глаз, был усеян птицами, а в небе их кружилось столько, что они напоминали гигантские снежинки.

В воздухе стоял неумолчный гвалт. На каждом уступе, тесно прижавшись друг к другу, сидели группы кайр.

У многих из них между лап было зажато по одному, изумительной окраски, в крапинках яйцу. Яйца зеленые, коричневые, желтые, желтовато-коричневые, пятнистые и в мелкую сеточку — и ни одного похожего. Странные, рокочущие голоса кайр, когда они задирали друг друга или поучали птенцов, эхом отдавались в скалах. Мы немного опоздали к началу брачного сезона, но в других местах мне приходилось наблюдать необычный ритуал их ухаживания. Пожалуй, наиболее любопытной его частью является следующее: группы кайр исполняют над поверхностью моря что-то вроде танца. Они вьются и кружатся, танцуя над волнами, а потом вдруг, как бы по команде, ныряют и танец продолжается под водой. Пока остальная стая, являя собой поразительное единство, кружится, вьется, взмывает и ныряет, небольшие группы птиц выделывают в воздухе головокружительные пируэты. Какие сигналы они подают друг другу для достижения столь поразительной синхронности, мы не смогли определить, но, думаю, они существуют. На других уступах лепились сплетенные из корней и ила гнезда моевок — опрятных, застенчивых чаек. В то время как другие виды чаек давно изменили побережью и нашли приют на суше, среди полей и городских свалок, консервативные моевки остались преданными морю. Когда это хрупкое, скромное существо вдруг открывает клюв и издает пронзительный крик, становится несколько не по себе. Моевки Германеса — большие труженицы; они все время заняты усовершенствованием своих гнезд, в которых постоянно перекладывают с места на место корешки, гальку и ил, делая удобные колыбельки для будущих птенцов.

Ниже моевок расположились красавицы-гагарки в элегантном черно-белом оперении, с тонко очерченными белым клювами, напоминающими формой опасную бритву. Они походили на собравшихся на деловую встречу коммерсантов. Иногда какая-нибудь птица впадала в экстаз — задирала кверху клюв и принималась им щелкать, как кастаньетами, в то время как партнер нежно пощипывал и чистил ей перышки на шейке. Подобных вольностей в поведении коммерсантов (даже среди компанейских) лично я никогда не видел.

Отдельные участки скал занимали темно-серые глупыши с белыми головами и грудками. Внешне они чем-то напоминали голубей; сходство усиливалось за счет одинакового строения трубчатых ноздрей. Несмотря на их добродушие и даже некоторую робость, глупыши умеют отлично защищать свое потомство. Подойди вы слишком близко, по их мнению, к гнезду, родители широко откроют клюв и окатят вас вонючей клейкой жидкостью, причем точность попадания в цель исключительная. Стоило Джонатану узнать от меня об этой их особенности, как он тут же загорелся идеей послать меня на приступ гнезда, засняв момент родительской обороны. В ответ я посоветовал ему внимательнее ознакомиться с условиями моего контракта, где ни словом не было упомянуто о подобных эскападах. Мне совсем не улыбалось провести остаток дня, источая аромат китобойного судна. Что касается острых ощущений, то мне до конца дней хватит воспоминаний о том, как меня уделал птенец поморника.

Все скалы были четко разделены на отдельные зоны. Только с первого взгляда они напоминали гигантский сумасшедший дом, полный сидевших чуть не друг на друге птиц. По прошествии некоторого времени вы замечали, как аккуратно все поделено на сферы обитания. Хохлатые бакланы занимали бельэтаж, выше размещались гагарки, кайры и другие виды чистиковых. На уступах повыше квартировали моевки и глупыши, а на самой вершине жили клоунообразные тупики. Среди вечно влажных от морского прибоя обломков скал, в щелях и пещерах, образованных огромными валунами, располагались хохлатые бакланы в блестящем черно-зеленом оперении, с сияющими изумрудными глазами. Когда мы карабкались над их гнездами, упитанные темно-шоколадные птенцы в страхе прижимались к скалам, а их более воинственные родители пугали нас резким карканьем, яростно горящими глазами и поднятыми хохолками. Полагаю, только отчаянный смельчак может осмелиться засунуть руку в гнездо хохлатого баклана, так как клюв его остр, точно лезвие ножа.

На огромных обломках лежащих в море скал и утесах гнездились большие бакланы. Похожие на своих собратьев, хохлатых бакланов, они отличаются от последних отливающим бронзой оперением и белыми подбородком и щеками. Большие бакланы любят сидеть на утесах с раскинутыми в стороны крыльями, напоминая геральдические фигуры или гигантских стражей, охраняющих въезд в средневековый французский замок. В позе баклана, когда он сушит крылья, на мой взгляд, есть что-то доисторическое. Возможно, так же некогда сидели птеродактили.

С нашего командного пункта был виден лежащий в сотнях футов от берега, прямо напротив нас, огромный утес в форме гигантского куска сыра чеддер, толстым краем уходящий в море. С такого расстояния казалось, что утес покрыт снегом; вблизи же все это скорее напоминало многоярусную и чрезвычайно неопрятную каминную доску, заставленную множеством ужасающе безвкусных белых фарфоровых безделушек с надписями типа «Привет из Борнмута». На этом утесе нашли пристанище десятки тысяч олуш, чьи визгливые крики намного превышали допустимый для слуха уровень. Сказать, что этот птичий город находился в движении, значит не сказать ничего: Нью-Йорк в час пик по сравнению с ним спал беспробудным сном. Олуши высиживали птенцов, кормили их, флиртовали, спаривались, чистили перышки и легко взмывали вверх на своих шестифутовых крыльях. Сливочно-белые тела, черные как смоль концы крыльев и ярко-оранжевые головки делали их сказочно прекрасными. Ступая по берегу неуклюже, вперевалку, они преображались, когда взлетали с утеса и парили в воздухе, словно изящные грациозные дельтапланы. То были поистине совершенные создания с длинными, заостренными, словно обмакнутыми в черную краску концами крыльев, острыми хвостами и голубыми кинжалообразными клювами. Без единого взмаха крыльями, используя лишь различные потоки воздуха, они плавно, точно пущенный по льду камень, скользили в голубом небе. Вот они подлетают к утесу, почти касаясь его кончиками крыльев, неожиданно разворачиваются и, сложив крылья, приземляются так быстро, что глаз не успевает уловить движение. Только что в небе висел огромный черно-белый крест, и вот уже за какие-то доли секунды он превратился в беспокойного, горластого обитателя птичьей колонии.

Чуть дальше, в открытом море, мы наблюдали за их невероятной техникой ловли рыбы. Зорко вглядываясь в глубину своими бесцветными глазами, олуши летят в сотне футов над поверхностью воды. Неожиданно они разворачиваются и, отведя огромные крылья назад, что делает их похожими на наконечник стрелы, камнем падают вниз. Войдя в воду на огромной скорости и подняв фонтан брызг, они исчезают в глубине, чтобы через минуту вынырнуть с зажатой в клюве рыбой. Наблюдать, как этим одновременно занимается тридцать — сорок олуш, обнаруживших косяк рыбы, — зрелище настолько потрясающее, что дух захватывает.

Целый день мы напряженно работали, снимая гигантский птичий базар, изредка прерываясь, чтобы перекусить. Погода стояла отменная, и от ярких солнечных лучей, отражавшихся от воды, мы все сильно обгорели. Лицо Ли стало таким красным, что я усмотрел в ней некоторое сходство с тупиком в парике — правда, почему-то это сравнение ничуть ее не обрадовало. К вечеру нам удалось заснять на пленку весь птичий распорядок дня; привыкнув к нашему соседству, птицы скоро перестали обращать на нас внимание и продолжали заниматься привычными будничными делами: воспитывали детей, любили друг друга, ссорились с соседями — словом, вели себя совсем, как мы.

Когда свет начал меркнуть и небо из голубого превратилось в бледно-лиловое, мы собрали нашу аппаратуру и с сожалением покинули птичье царство. Не буду описывать все мытарства, с которыми мне пришлось столкнуться при подъеме на скалу, скажу лишь, что путь наверх оказался в несколько раз тяжелее спуска. Достигнув вершины, я как можно дальше отполз от обрыва и только тогда лег на спину, уставившись в бледнеющее вечернее небо; тут же Джонатан, проявляя истинно христианское милосердие, выудил из своего баула бутылку «гленморанжа» и принялся усердно меня потчевать. Потом мы долго шли по бархатистому дерну, через фиолетово-коричневые в свете сумерек заросли вереска, через мерцающую вокруг пушицу, а с неба доносился свист крыльев пикирующих на нас в темноте огромных темных поморников.

Невероятно, как за один день нам удалось завершить такую колоссальную работу. Оставшиеся несколько кадров с морским пейзажем были благополучно досняты на следующий день. Итак, мы распрощались с величественным мысом Германес и возвратились на остров Джерси.

На Джерси мы собирались снимать жизнь равнинных морских побережий. Хотя сам остров невелик (всего девять миль в длину и пять в ширину), его береговая линия настолько изрезана, что протяженность побережья довольно большая. В пользу нашего выбора говорило и то, что море здесь относительно чистое, а огромный, 34-футовый прилив, отходя, оставлял десятки акров великолепных скальных озер, изобилующих самыми невероятными морскими созданиями.

Море — особый, удивительный мир. Это как бы другая планета со своей, отличной от нас, жизнью, с неповторимыми, причудливыми и красочными формами. С точки зрения натуралиста, кромка моря — это увлекательнейшая экосистема, где многие создания живут, если можно так выразиться, шиворот-навыворот, находясь попеременно то в воде, на глубине нескольких футов, то на суше. Приспособлений к такому напряженному жизненному графику, как нетрудно догадаться, множество, причем самых разнообразных. Взять, например, обыкновенного моллюска-блюдечко, превосходно адаптировавшегося в столь необычных условиях обитания. Его шатровой формы раковина отлично противостоит прибою. В процессе эволюции животное выработало округлую мускулистую стопу, образующую нечто вроде присоски, с помощью которой оно намертво прикрепляется к скале. Попробуйте его оторвать, и вы в этом убедитесь. У блюдечка имеются адаптивные жабры, окутывающие тело точно покрывалом. Если при отливе это хрупкое приспособление высохнет, животное не сможет дышать и погибнет. Но раковина моллюска так плотно прилегает к скале, что даже во время отлива удерживает определенное количество влаги и жабры все время остаются влажными. Такое тесное слияние возможно благодаря тому, что моллюск своими раковиной и присоской постоянно подтачивает камень. В результате в камне появляется округлое, соответствующее форме основания раковины углубление, а раковина, стираясь, еще больше прилегает к скале.

Когда блюдечко кормится, оно медленно движется по покрытым водорослями скалам, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, выдвинув вперед маленькую головку с парой щупальцев-рожек; затем в ход пускается язычок, или радула, — узкий длинный орган, снабженный микроскопическими роговыми пластинками, позволяющими животному соскребать со скал различные водоросли. Блюдечки «пасутся» по кругу, на довольно большом расстоянии от своего дома. Попасть домой до начала отлива — жизненная необходимость, иначе они погибнут. Поэтому моллюски выработали удивительно точный инстинкт «домашнего очага», принцип которого пока остается загадкой, так как не имеет никакого отношения к их слаборазвитым органам чувств — зрению, обонянию и осязанию. Приятно сознавать, что даже такие, казалось бы, заурядные создания, как блюдечки, таят в себе неразгаданные тайны, открывая обширное поле деятельности для натуралистов-любителей. Половая жизнь блюдечек для всех, кроме них самих, представляется весьма запутанной. Подобно многим другим морским животным, они довольно легко меняют свой пол; известно, что молодые блюдечки большей частью самцы, тогда как пожилые особи в основном самки. Вступая в жизнь самцом, блюдечко достигает зрелости, а потом благополучно превращается в самку, доживая в таком состоянии до старости. Помимо этой любопытной особенности, блюдечки в отличие от сухопутных улиток выбрасывают прямо в море свое будущее потомство, которое в виде мельчайших частиц планктона плавает там до тех пор, пока всерьез не «задумается» о жизни и не осядет на скалах.

Кроме блюдечек подобное полувлажное — полусухое существование ведет масса других существ: брюхоногий моллюск (каллиостома), мокрицеподобный тритон, рачок-бокоплав, различные морские водоросли, некоторые губки и многие камне— и древоточцы. Но самых красочных причудливых созданий можно увидеть в оставленных отливом прозрачных скальных озерах. Здесь наряду с экзотическими методами размножения существуют изобретательнейшие способы защиты и не менее изощренные приемы добывания пищи. Взять, например, морскую звезду. Эта силачка способна не только раздвинуть створки раковины мидии (что уже само по себе является подвигом, в чем вы легко можете убедиться, попытавшись без помощи ножа открыть устрицу), но когда створки достаточно приоткрыты, морская звезда выпячивает живот, вталкивает его в раковину и начинает переваривать содержимое. В этих же водоемах обитает один из видов оболочников, принадлежащих к классу Larvacea, — крошечное, головастикообразное существо с удивительным способом добычи пищи. Он строит из слизи своеобразную ловушку для планктона, покрытую тончайшей жирной пленкой воздушную полость, в которой и сидит, шевеля хвостом создавая ток воды. В полости имеются два жаберных отверстия, снабженных защитными экранами, позволяющими проникать внутрь только небольшим частичкам планктона. Внутри полости имеются дополнительные слизистые фильтры, улавливающие лишь мельчайшие организмы. В слизистой ловушке имеется также запасной выход, позволяющий оболочнику вовремя удрать в случае опасности.

Как и в добывании пищи, существует большое разнообразие в способах защиты — от актиний, плюющихся водой в лицо, если их потревожить, до зеленых крабов, которые, будучи пойманы за ногу, обладают способностью самопроизвольно, путем мускульного сокращения, ампутировать ее, а затем отрастить новую. Осьминоги, кальмары и нежные морские зайцы выбрасывают чернильное облако, чтобы ослепить и запутать врага, пока они спасаются бегством. Морская звезда может пожертвовать в сражении двумя-тремя лучами, а потом отрастить новые. Морские гребешки, чтобы уйти от опасности, используют принцип реактивного двигателя, выпуская сильную струю воды, которая отбрасывает их далеко вперед.

Половая жизнь обитателей морских глубин не менее увлекательна. Например, устрица на протяжении жизни постоянно меняет пол, будучи сначала самцом, потом самкой и, чтобы окончательно всех запутать, вырабатывает поочередно то сперму, то яйцеклетки. У оболочников-боченочников вообще очень сложная жизненная история. Яйцо развивается в личинку, которая со временем приобретает свойственную взрослым особям боченкообразную форму. Иногда в определенной части тела боченочника появляется колбасовидное выпячивание, на поверхности которого формируются почки. Эти почки, вырастая, отделяются и превращаются в точную копию своих боченкоподобных родственников и начинают самостоятельную жизнь.

Многообразие кишащей вокруг жизни несколько озадачило Джонатана. В довершение всего резко испортилась погода. Небо обложило тучами, подул пронизывающий северный ветер, а море, которое на Джерси никогда не бывает особенно ласковым, стало ледяным. Каждое утро нас привозили на побережье и мы стояли, дрожа, в ожидании, когда выглянет солнце. Стоило тучам слегка рассеяться, как мы с Ли мгновенно разувались, закатывали до колен брюки и, прихватив сети и ведра, заходили в ледяную воду.

— Постарайтесь сделать вид, будто вам это нравится, — командовал с берега Джонатан. — Улыбайтесь, улыбайтесь.

— Какая тут улыбка, когда у меня от холода зуб на зуб не попадает, — огрызался я. — А если она так тебе нужна, потрудись принести бутылку горячей воды.

Из носа текло, глаза слезились, а ниже колен ноги потеряли всякую чувствительность.

— Отлично, — ликовал Джонатан. — А теперь повторим. На сей раз войдите поглубже. И не забывайте об улыбке. Вы же наслаждаетесь, черт возьми.

— Тоже мне, наслаждение. Что я, по-твоему, паршивый белый медведь?

— Неважно. Главное — зритель должен верить, что вам приятно.

— Чтоб им провалиться, этим зрителям.

— Что ты такое говоришь? — воскликнул потрясенный Джонатан.

— Если ты сейчас же не прекратишь издеваться, я скажу еще что-нибудь похлеще. Я наверняка схватил двустороннее воспаление легких, а нос моей жены своим сине-фиолетовым оттенком напоминает цвет задницы мандрилла.

— Тогда еще разок — и можете выходить, — не унимался Джонатан.

В результате Ли и я действительно заработали простуду, и единственным утешением для нас стало прибытие Паулы, которая раздобыла несколько бутылок «гленморанжа» и потчевала нас этим божественным напитком до тех пор, пока мы вновь не почувствовали себя людьми.