Жестокий образ пронизал мои мысли. Я увидел Антуана и Лауру обнявшимися. Я закрыл лицо руками. Антуан хлопнул меня по плечу. Я поднял глаза. Он смотрел на меня с печалью.
      – Ничего не поделать, старина, это так. Но еще раз даю тебе честное слово, что я ни при чем во всем, что случилось. Не хвастаюсь этим, но ставлю себе в заслугу. Она мне чертовски нравилась, эта г-жа де Лерэн. Да, несмотря на все благие решения, я неисправим. Ах, она очень мне нравилась, эта маленькая Лаура, но я ни слова ей не говорил об этом, ни слова, понимаешь. Но я бесился, видя, каким рохлей ведешь ты себя с нею. Так что твое вторжение, упреки, подозрения очень меня рассердили. Ну, прости меня, что я говорил несколько грубо. Ты не сердишься на меня, по крайней мере?
      Я сделал знак, что нет. Я был уничтожен. Голова у меня кружилась. В каюте у Антуана было удушливо жарко. Когда я, шатаясь, проходил по коридору, я услышал, что меня окликает г-жа Брюван. Она открыла свою дверь и протянула мне запечатанное письмо:
      – Это вы, Жюльен? Я искала вас в вашей каюте. И в салоне вас не было. Г-н Жернон сказал мне, что вы только что приехали. Он сообщил вам, не правда ли, об отъезде нашей очаровательной спутницы? Да, да, телеграмма из Франции. Она должна была отправиться с полуденным пароходом. Вот письмо, что она просила меня передать вам.
      Я взял поданное мне г-жою Брюван письмо. Рука у меня дрожала. Я пробормотал какую-то благодарность и поднялся на палубу. Я скрылся в салоне. Там был полумрак от опущенных штор. Г-н и г-жа Сюбаньи, каждый в своем кресле, вкушали обычный свой отдых. Г-н Сюбаньи спал, опустив голову на грудь. Г-жа Сюбаньи, откинувшись на спинку, громко храпела. Я распечатал конверт. Вот что я прочитал. Переписываю письмо, чтобы лучше запечатлеть его в своей памяти. Не есть ли это приговор моей судьбы?
 
      Дорогой друг мой!
      Когда Вам передадут это письмо, я уже буду далеко. Не слишком сердитесь, что я Вас так неожиданно покинула и уехала более чем по-английски – по-американски. Но к чему продолжать бесполезное испытание? Я обещала быть с Вами откровенной и держу свое слово. Я не люблю Вас, Жюльен. Я думала, что смогу Вас полюбить, одну минуту я даже думала, что люблю Вас, но теперь вижу, что я ошибалась. Я была очень близка к любви; любовь не захотела меня. Остается только дружба, но я чувствую, что моей дружбы Вам будет недостаточно, большего же я не могу Вам предложить. А между тем я готова была сделать для Вас, Жюльен, что-нибудь большее. Однажды вечером, последним вечером, когда Вы говорили мне о своей любви и взяли меня за руку, я готова была позволить Вам взять меня всю. Если бы Ваши губы начали искать моих, я бы не отвернулась. Ночь была темною, время глухое. Вспомните, Жюльен. Да, мне казалось, что с моей стороны было бы добросовестным дать Вам это вознаграждение. Я бы хотела Вам возместить Ваш отказ от моей подруги Мадлены де Жерсенвиль. Ничего не поделаешь, я такая, у меня развито чувство справедливости! Может, это признак того, что я не рождена для любви. Не будем ни о чем жалеть, друг мой. Не следует ни о чем жалеть. В конце концов, не написано ли это на флаге нашей яхты? Посмотрите на ее амфисбену, на ее двуглавую змею, вышитую золотом по красному полю. Не означают ли ее головы, обращенные в разные стороны, что участи наши никогда вполне не соединятся? Что касается до моей тетушки, монахини, она больна на самом деле. Телеграмма ее послужила мне предлогом перед самой собой, но я ее не выдумала. Я не умею лгать, Жюльен.
       Лаура де Лерэн.
 
      Окончив это чтение, я почувствовал, как холод разливается по всему моему существу. Что-то, во мне умерло. Я понял, что у меня никогда больше не будет ни желаний, ни воли, что я никогда больше не в состоянии буду побороть прирожденную свою нерешительность, что всему конец, что я только тень человека. С этой минуты я окончательно вхожу в категорию бесполезностей, людей неопределенных, жалких и смешных, жизнь которых не нашла себе применения. Я не испытывал от этого ни гнева, ни сожалений, но глубокую усталость. Я хотел подняться и не мог. Г-н и г-жа Сюбаньи в своих креслах продолжали отдыхать. Голова г-на Сюбаньи покоилась у него на груди. Г-жа Сюбаньи больше не храпела, а спала глубоким сном. Было жарко. И я, как они, хотел бы уснуть, чтобы больше не просыпаться.
 
       27 июля. Море
      Я хожу туда и сюда, ем, гуляю по палубе. Я слышу, как вокруг меня разговаривают. Я даже отвечаю, когда со мною говорят. Вчера еще Жернон заставил меня читать в рукописи свою статью о кносских раскопках. После головомойки он отказался от ухаживаний за г-жою Брюван. Мы долго говорили о Феллере. Я совсем позабыл о Феллере! Он еще существует! Феллер, нумизмат из улицы Конце. Значит, существует еще и улица Конде, и квартал Одеона, город, называемый Парижем! Внезапно я подумал о своей квартире на Бальзамной улице, о моем друге Жаке де Бержи. Я представил себе его в мастерской, окруженным своими статуэтками. Из этих статуэток одна отделилась и начала быстро увеличиваться. Она была закрыта, но под покровом я угадывал ее формы. Вдруг драпировка раздвинулась, и я заметил, что это Лаура. Она была обнаженной. Я всю ее окинул взглядом. Я видел ее длинные и гибкие ноги, ее стройный живот, ее молодой бюст, груди, и при этом виде меня охватило неистовое, скорбное, чувственное желание. То, о чем я бешено жалел, было уже не любовь Лауры, то было ее тело, все тайны этого тела. Я бы хотел касаться его кожи, вдыхать его запах. Что мне было бы за дело, любит она меня или нет!
      Долгая, робкая, великая любовь, что я к ней испытывал, исчезла. Осталось от нее бешеное желание, грубое, страстное, животное; желание, которое заставило бы меня броситься на нее с жадными руками, плотоядными губами.
      Но сейчас же я снова впал в прежнюю прострацию. Тогда я почувствовал ужасную тоску, инстинктивную, глубокую; тоску, причину которой, казалось, я позабыл. У меня является потребность, чтобы меня пожалели, утешили. В моем отчаянии мелькнул мне образ, кроткое и милое лицо Жер-мены Тюйэ. Мне представился вечер испанских танцев, Мадлена де Жерсенвиль, аплодирующая смуглым балеринам.
      Я подумал о вас, матушка, к вам я теперь прибегну, когда "Амфисбена" довезет меня обратно во Францию. Но какое мученье я причиняю вам! Я буду чувствовать, как кроткий взор ваш с тревогой спрашивает о причинах моей молчаливой грусти, и ничего вам не скажу о своих немых мучениях. Зачем смущать это стоическое спокойствие? Вам, которая принесла себя в жертву моей свободе, которая наполовину отреклась от меня, чтобы я более полно принадлежал жизни и любви, зачем вам знать, что ваше самопожертвование, ваше отречение были бесполезны? Зачем вам сознаваться, что мне не удалось самое важное приключение в моей жизни? А между тем одну минуту я верил, что оно удастся, в тот вечер, когда в комнате вашего старого дома в Клесси я почувствовал, что люблю Лауру де Лерэн.
 
       29 июля. Море
      Мы пробыли один день в Оране. Теперь путь "Амфисбены" бежит к Малаге. Через неделю путешествие будет закончено. Из Орана я послал матери письмо с извещением, что я заеду в Клесси. Я чуть было не написал и г-же де Лерэн, но что бы я мог сказать ей?
 
       Море. То же число
      "Амфисбена" быстро скользит по спокойному морю. После завтрака я спустился к себе в каюту. Мне необходимо было одиночество, молчание. Проходя по коридору, я заглянул в каюту, которую занимала прежде Лаура. Горничная г-жи Брюван запирала шкафы и приводила вещи в порядок. Глаза мои наполнились слезами.
 
       То же число
      Сегодня вечером мы будем в Малаге. Уже четыре дня! Мне вспомнился последний мой вечер в Алжире. Я бродил по городу как неприкаянный. Да, теперь я понимаю точное значение этого выражения. Я бы не мог больше выносить общества ни Антуана, ни г-жи Брюван, ни Сюбаньи, ни Жернона. Так как было удручающе жарко, никто не собирался сопутствовать мне. Алжир буквально был раскален в этот день. Купол мечети "на Тонях", казалось, расплавлялся в пылающем воздухе. Я нанял экипаж и велел ехать в сад Эссэ. В нем никого не было. Я ходил по сухой растрескавшейся земле и долго гулял по аллее каких-то странных деревьев, баобабов, по-моему. Я остановился перед площадкой, усеянной бугенвилями, и долго стоял, смотря бессмысленно на их пурпурные цветы. Потом я вернулся в город. Не помню, когда отпустил экипаж. Долго пробыл у араба в лавке. Лавочник был сердобольный старик. Он показывал мне не представляющие никакого интереса ковры, материи, кожаные кошельки. В конце концов, сам не знаю почему, я купил маленький стеклянный флакон с розовой эссенцией. Потом я поднялся в Касбу, я карабкался и спускался по лестницам, ходил по узким улицам, задевал мужчин в бурнусах и женщин в покрывалах. Воздух бы полон запаха горючего камня, сада и кушаний, к которому примешивался неопределенный аромат жасмина. Мне показалось, что в каком-то прохожем я узнал одного из бесноватых, приезжавших к нам на яхту, именно того, что играл на барабане, меж тем как товарищи его ели скорпионов и вколачивали один другому в череп длинный гвоздь молотком. Ах, этот гвоздь! Мне показалось, что его острие я чувствую у себя в тяжелой голове! От ужасной мигрени у меня давило виски.
      Купив в аптеке пакетик аспирина, я очутился за столом в ресторане, в глубине почти пустой залы. Передо мною стояла бутылка замороженного шампанского и полная тарелка. Я выпил эту бутылку, потом другую. Мигрень исчезла. Я чувствовал себя даже довольно хорошо. Единственно, что меня беспокоило, это то, что от страшной жары пот лил с меня градом. Не будь этого тягостного впечатления, было бы совсем хорошо. Выйдя на улицу, я пошел куда глаза глядят. Вскоре я очутился на улице Баб-Азум. Стало темно, толпа двигалась взад и вперед вдоль освещенных магазинов. Я шел, не думая ни о чем, и продолжал бы эту прогулку, если бы меня не окликнул чей-то голос и в то же время чья-то рука не опустилась мне на плечо. Я узнал Ива де Керамбеля.
      Днем он заезжал на "Амфисбену" проститься со мною и нанести визит г-же Брюван. Г-жа Брюван сказала ему, что я на берегу. Как удачно, что мы встретились! Не переставая говорить, Ив потащил меня в кафе. Мы сели. Нам принесли напитков. Тогда только я обратил внимание, что вместе с Ивом находится какая-то странная личность, в феске, потертой паре, с кричащим галстуком на шее. Ив представил мне странного своего спутника. Это комиссионер Гассан, неоценимый малый, о котором он мне уже говорил и который отыскал ему маленькую кабилку. Решительно невозможно, чтобы я уехал из Алжира, не увидав этой милой дикарки. Нужно, черт возьми, чтоб я имел хоть приблизительное понятие о туземных женщинах. Покуда Ив говорил, Гассан в знак одобрения кивал своей феской и улыбался, блестя белыми зубами на своем загорелом лице.
      Почему я пошел вместе с Ивом и Гассаном? В точности я не знаю. Думаю, что я на все согласился бы, только не оставаться в моей одинокой каюте на "Амфисбене". Притом же Ив де Керамбель взял меня под руку и повлек. Он громко говорил, размахивая руками. Я почти не слушал его слов, но послушно шел с ним. Мы пересекли Государственную площадь, миновали – мечеть "на Тонях" и погрузились в лабиринт узких улиц. Этот квартал старого Алжира в это время был почти безлюден. Иногда через занавеску из толстого полотна заметны были огни в каком-нибудь кабачке, каком-нибудь матросском притоне. Близость порта пропитывала воздух морскими запахами. Ив принялся напевать припев бретонской песенки. Я слышал ее прежде, ее пели рыбаки из Круазика и Пулигана… Я сам ее певал, бегая по приморским дюнам или ходя с полным равновесием по узким тропинкам, разделяющим квадраты розовой или серой воды соленых болот. Я мурлыкал ее в старом запущенном саду нашего поместья Ламбард, в его дубовой роще; она звучала на широкой лестнице, в длинных коридорах и пустых комнатах старинного дома с закрытыми ставнями. Однажды вечером я напел ее г-же де Лерэн, в лодке, отвозившей нас с неаполитанской набережной на "Амфисбену". Матрос Кардерель, уроженец Пириака, улыбнулся, услышав, что я ее напеваю. Лауре понравилась ее меланхолическая веселость. Ах, как все это было далеко-далеко в этот вечер! Гассан остановился перед какою-то дверью и громко постучал в нее ногою. Дверь была обита гвоздями, с тяжелою оковкою. Дом стоял в глубине грязного тупика. Мы ждали, под ногами была канава. Через некоторое время дверь приотворилась, пропуская полоску света. Гассан что-то сказал по-арабски, и дверь совсем отворилась. Старуха прижалась к стене, чтобы пропустить нас. Гассан взял у нее из рук медную лампу, которую она держала, и пошел впереди нас, чтоб освещать дорогу. Так гуськом мы поднялись по ступеням плохой лестницы. Наверху лестницы мы раздвинули занавеску и вошли в довольно поместительную гостиную. Вокруг стен стояли диваны, покрытые коврами, на которых лежали подушки. Я опустился на них, удрученный усталостью. Старуха снова начала переговариваться с Гассаном по-арабски. На потолке качался фонарь.
      Между тем старуха исчезла. Гассан с проворностью слуги из комедии громоздил подушки за моей спиной и спиною Ива. Устроив нас со всеми удобствами, он сел в углу, подобрал что-то вроде тамбурина, лежавшего здесь, и принялся извлекать из него странный рокот, низкий, глухой и хриплый, который он сопровождал гортанным пением, наводящим такое оцепенение, что я от усталости закрыл глаза. У меня не было сил говорить, и я долго бы оставался так, слушая тяжелую мелодию, если бы не появилась снова старуха с четырьмя маленькими чашками кофе, а за ней вошла и ее хозяйка.
      Она была красивой и странной, эта маленькая кабилка! Одета она была в газовую рубашку с блестками, через которую можно было разглядеть ее темную гладкую кожу и поверх которой надета была вышитая курточка. Широкие тюлевые шальвары пузырились около ее щиколоток. Она подошла к дивану, шлепая желтыми кожаными туфлями, и потом без церемонии села между Ивом и мною. Таким образом я совсем вблизи видел ее смуглое, накрашенное лицо, блестящие глаза, нос с широкими ноздрями, влажную и чувственную улыбку, открывающую белые зубы. Совсем близко от себя чувствовал я ее теплое, гибкое тело. Она смеялась, раскачивая большими сережками, висевшими у нее в ушах, и позвякивая браслетами, что опоясывали запястья ее рук, меж тем как Ив, запустив руку под газовую рубашку, исподтишка щупал грудь плутовки, и Гассан изо всей силы рокотал своим тамбурином.
      Ив казался очень возбужденным, и я понял, что мне пора уходить. Когда я хотел подняться с дивана, я почувствовал, что голая рука обвивает мою шею. Неожиданно девушка привлекла меня к себе. Я нисколько не был в расположении шутить и не без резкости ее оттолкнул, но ее забавляла эта игра, и я с трудом мог уклониться от красивых красных и толстых губ, которые усиленно добивались моих поцелуев. Смуглянка оказалась сильнее меня. Она была проворна, как молодое животное. Хриплый смех ее звучал в гулкой комнате, где умолк тамбурин Гассана. Ив в восторге подзуживал крошку не уступать. Мало-помалу меня начало нервировать смешное мое сопротивление близости этого пылкого личика, цинического и накрашенного, и объятиям живого гибкого тела, от которого исходил горячий запах плоти, пряностей, ладана и роз. При каждом усилии освободиться от нее я глубоко вдыхал этот аромат. Меня охватывало головокружение, не обещавшее ничего хорошего, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Гассан не счел за нужное вмешаться. Между ним и кабилкой начался гортанный диалог.
      Тем временем я поднялся с дивана и стал прощаться с Ивом де Керамбелем. Гассан пошел меня проводить и вывести на прямую дорогу. Ив пожелал мне счастливого пути и, пожимая руку, сказал, указывая на кабилку, которая, капризно свернувшись на подушках, делала мне презрительные гримасы, смотрясь в маленькое карманное зеркальце: "Не правда ли, мила эта маленькая мукэр? Но ты напрасно стеснялся, если это тебе доставляет удовольствие, старина… Ты знаешь, я не ревнив". Прощаясь с Гассаном, я дал ему несколько золотых для передачи кабилке Аише.
      Я вспоминаю о ее смуглых руках, гибком теле, циническом накрашенном лице, вспоминаю, может быть, с сожалением. Ах, почему я не такой, как Ив де Керамбель! Лаура, любовь – жестока и обманчива, и все-таки я не могу чувствовать раскаянья в том, что вас полюбил, что полюбил вас так, как полюбил, что захотел быть обязанным обладанием вами только вам, что предпочел вас доступным поцелуям Мадлены де Жерсенвиль, что не в состоянии был искать хотя бы минутного забвения своей печали в вульгарных объятиях африканской девицы. Итак, я хочу, чтобы ваше имя было последним словом, что напишу я в толстой тетради Нероли. Лаура де Лерэн! Лаура!…
 
       Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
       Сан-Франциско (Соединенные Штаты)
      Пароход "Айли"
       25 июля. Море
 
      Дорогой Жером!
      Пишу Вам, находясь на море, на таком море, какое я люблю, на совершенно тихом. Впрочем, с этой точки зрения наша поездка была превосходной, и нельзя было желать лучшей погоды, чем та, что нам благоприятствовала с самого нашего выхода из Марселя. Однако мы испытали что-то вроде бури, которая захватила нас по дороге с острова Мальты на остров Крит и заставила переменить маршрут. Так что "Амфисбена" вполне оправдала свое название, имя баснословной змеи, которая может идти назад, как и вперед. Яхта наша имела некоторое основание так называться, раз она, отправившись в Крит, привезла нас в Тунис. Это маленькое морское событие, которым мы были обязаны прихоти волн и приказу г-на Антуана Гюртэна, который так решил, имело последствием некоторое изменение в плане нашего путешествия. Должны мы были посетить острова Архипелага, а вместо этого попросту пустились вдоль тунисского и алжирского берега. Как бы там ни было, эти два месяца плаванья послужили мне на пользу, и, если бы Вы могли меня видеть, Вы нашли бы, что у меня прекрасный вид. Я проводила свое время наиболее приемлемым образом. Мы очень плохо видели прекраснейшие вещи, как часто случается в подобного рода экскурсиях. Так же было и с нашей; несмотря на это, я сохранила о ней очень приятное воспоминание.
      Сказать откровенно, общество могло бы быть и лучше, но оно было вполне выносимым и даже более того. К тому же, если бы было и иначе, я бы не стала отрекаться от своих спутников теперь, когда я их покинула. Я нахожу подобные уничижения безвкусными, тем более что я не могу отнестись иначе как с похвалой ко всевозможным, знакам внимания, которые оказывала мне достойная г-жа Брюван. Она была со мною страшно предупредительна, за что я чувствую к ней крайнюю признательность. Она предоставила мне лучшую каюту на судне, и, во всяком случае, я не могу нахвалиться ее отношением ко мне. Она не виновата, что своим благородным характером и мужественною внешностью она внушает скорее чувство уважения, чем нежности. Г-жа Брюван заслуживала бы чувства дружбы. К тому же она очень интеллигентна и образованна, без всякого педантизма. Она не только не выставляет напоказ свои познания, но как бы стыдится их. Дорогие ей латинский и греческий языки кажутся ей двойным прегрешением против обычного невежества, свойственного женщинам.
      Напротив, племянник ее, Антуан Гюртэн, совершенно некультурный человек. Тем не менее он рассуждает о всевозможных вещах с великолепной самоуверенностью. В конце концов, зачем ему знать что бы то ни было? Образ жизни, который он ведет, совершенно в этом не нуждается. Добрый Антуан не имеет других занятий, кроме кутежей. Даром это ему не прошло, и ему приходится остепениться. Сел на яхту он в довольно плохом состоянии, но поездка очень благодетельно повлияла на его здоровье. Возвращается он почти излечившимся от своей неврастении. Что до г-на Жернона, то в конечном счете он довольно занятный дяденька. Здесь, между небом и морем, в нем проявился большой комплиментщик. Он ухаживал за г-жой Брюван с водевильной комичностью, что нас очень забавляло. Я была в хороших отношениях с этим старым паяцем, равно как и супругами Сюбаньи, настоящими фигурами из паноптикума. В общем, все эти люди были достаточно для меня безразличны, и от Вас не тайна, дорогой Жером, что главный интерес этого путешествия для меня сосредоточивался в особе г-на Жюльена Дельбрэя.
      О нем сейчас я и буду говорить и постараюсь это сделать с полною откровенностью. Вам известно, что я согласилась участвовать в этой поездке потому, что видела в этом благоприятный случай, чтобы изучить чувства г-на Дельбрэя по отношению ко мне и отдать себе окончательный отчет в своих чувствах к нему. Садясь на яхту, я не имела, как я Вам говорила, почти никаких сомнений относительно первых и у меня были некоторые неясности относительно вторых. Жюльен Дельбрэй любил меня, но любила ли я Жюльена Дельбрэя? У меня было впереди два месяца для выяснения этого вопроса. Столько времени мне и не требовалось.
      Должна сказать Вам, дорогой Жером, что довольно скоро признаки, достаточно серьезные, того, что г-н Дельбрэй меня любит, перешли в полную уверенность. Г-н Дельбрэй не только был влюблен в меня, он меня любил, в самом возвышенном значении этого слова. Он любил меня страстно, глубоко. Малейшее слово, взгляды, даже молчание доказывали мне это. Я была любима.
      Быть любимой – прелестно, Жером, и для женщины очень приятно зрелище внушаемой ею любви, особенно, может быть, когда любовь эта полна уважения, робости, нежности, тайны, восторгов и скрытых радостей. Мы все хотели бы быть свидетельницами и участницами этой тонкой и привлекательной игры. Мы охотно соглашаемся на все ее сердечные переживания, и я готовилась наслаждаться всею ее изысканностью. Но очень скоро я смутилась и начала беспокоиться. Да, г-н Дельбрэй превзошел мои ожидания. Положим, мне было известно, что Жюльен меня любит, но вдруг открылось только теперь, какой силы и напряженности достигает в нем это чувство. Вы можете судить уже по тому, что я была его первой настоящею любовью. До сих пор г-н Дельбрэй был распутен, сентиментален, даже влюблен, но он не любил. Я присутствовала при зарождении в нем страсти. И знаете, это очень странная вещь – мужчина, охваченный страстью… Как это придает самым простым его словам необыкновенное значение, накладывает особый отпечаток!
      Г-н Дельбрэй любил меня без памяти. Для меня это было бесспорно. Но я любила ли его равным образом? На основании каких признаков женщина может обнаружить, что она любит по-настоящему? Вопрос этот крайне меня занимал. После серьезных размышлений я пришла к заключению, что первый, самый настоящий признак любви – это колебание и нерешимость признаться самому себе в этой любви. И я как раз нахожусь в подобном положении. К этим доказательствам присоединяются и другие. Но к чему Вам излагать их в подробностях? Это было бы слишком долго, и я испытываю, сообщая их Вам, известную внутреннюю стыдливость, за которую Вы не будете порицать. В конце концов, вкратце можно сказать так, что после зрелого исследования моих чувств я пришла довольно скоро к убеждению, что я люблю г-на Дельбрэя.
      Установив ясно такое положение вещей, Вы думаете, дорогой Жером, что теперь мне остается сообщить Вам только самые простые вещи. Логически действительно так и должно было быть. Раз мужчина и женщина любят друг друга, оба свободны, никакое общественное или нравственное препятствие их не разделяет и не мешает им, то обычно получается факт общеизвестный, не требующий особенного объяснения. Я вижу, что Вы собираетесь просить меня избавить Вас от подобных сообщений, я охотно пропустила бы эту часть моего письма. Это дурное настроение, кстати, очень мужская черта. Мужчины, даже самых свободных чувств и мнений, часто испытывают темную и таинственную ревность. Эта черта принадлежит к необъяснимым свойствам мужчин, потому что мужчина представляет собою такую же загадку, как и женщина, хотя и в другом роде. Но, успокойтесь, милый друг, между г-ном Дельбрэем и мною ничего не произошло такого, что Вы могли бы предположить, и Вы не прочтете в моем изложении никакой страстной или чувственной сцены. Я не могу сообщить Вам, как Вы могли бы ожидать, что г-н Дельбрэй мой любовник, и что я его любовница, и что мы удаляемся в какое-нибудь уединенное место, чтобы там на слаждаться полным счастьем.
      А между тем, Жером, чем больше я разбираюсь в себе, чем больше я думаю о своем чувстве, тем более я уверяюсь, что люблю г-на Дельбрэя. Я даже думаю, что люблю его навсегда. Да, я люблю его и вот между тем что я сделала.
      Вчера утром г-н Дельбрэй ненадолго уехал с одним из своих друзей. Собирались посетить поместье, принадлежащее этому другу и находящееся в нескольких часах езды по железной дороге от Алжира.
      Г-н Дельбрэй должен был вернуться после полудня. И вот только что он удалился с яхты, как я сослалась своим хозяевам на депешу, внезапно вызывавшую меня во Францию. Депеша эта, в конце концов, не была выдуманной. Настоятельница монастыря святой Доротеи мне телеграфировала, что тетушка моя монахиня заметно теряет силы.
      Как это добрая настоятельница разузнала, где находится "Амфисбена"? Вот прекрасный образец монашеской проницательности. Конечно, я могла бы отложить свой отъезд и дождаться, пока "Амфисбена", плаванье которой подходило к концу, довезет меня до Марселя, но я быстро решила. "Айли", пароход Трансокеанской компании, на следующий день в полдень снимался с якоря. Я послала заказать себе на нем каюту. Немедленно я уложила свои чемоданы и пакеты и в назначенное время была уже на "Айли", откуда и пишу Вам. Вообразите себе, как удивится, вернувшись, мой бедный друг Дельбрэй, который действительно не мог ожидать от меня ничего подобного!
      Не думайте, ради Бога, дорогой Жером, что тут играет роль женский каприз или уловка кокетки, желающей, чтобы о ней пожалели. Нет, чувство мое к Жюльену не допускает подобных фантазий и подобных приемов. Решение, принятое мною, очень важно, и как ни быстро было оно принято, тем не менее оно вполне обдуманно. А между тем ничто ни в моих разговорах, ни в моем обращении не позволяло г-ну Дельбрэю предвидеть подобное событие. Удрать так экспромтом – по отношению к нему поступок ужасный, и он должен очень живо почувствовать его оскорбительность. В этом для него должно заключаться нечто прискорбно необъяснимое. Заметьте к тому же, что последние часы, проведенные нами вместе, были крайне нежны. Мы остались одни на палубе. Ночь была прекрасная, теплая, душистая. Он красноречиво говорил мне о своей любви. Я была тронута его словами, тем более что я уже решила воспользоваться первым случаем, чтобы дать ему понять, что он должен отказаться от надежды на "увенчание", как говорится в книгах, своей страсти. Тем не менее я сознаю, что, может быть, слишком резко потушила его иллюзии. В довершение всего, чтобы окончательно их искоренить, я поручила г-же Брюван передать ему письмецо от меня, которое, вероятно, он сейчас перечитывает и которое, по моим расчетам, должно укрепить в нем желательные для меня чувства.
      Да, дорогой мой Жером, заветнейшее мое желание, чтобы г-н Дельбрэй сохранил обо мне наихудшее воспоминание и чтобы мое поведение вызвало в его сердце справедливое озлобление. Я с удовольствием соглашаюсь, чтобы он горько упрекал меня за непоследовательность, за то, что он почти может назвать вероломством. Дай Бог, чтобы он как можно скорее забыл неудачное приключение, каким является в его жизни встреча со мною! Только бы он не страдал, потеряв меня, и никогда не знал, как я его любила, как я его люблю!
      Ведь я люблю Жюльена. Люблю глубоко и страстно, и именно потому, что я люблю, я его покинула. Именно из-за любви к нему я никогда не буду ему принадлежать.
      Я чувствую, Жером, что, судя по этому признанию, Вы сочтете меня совершенно безумной. Но это совсем не так. Наоборот, я ужасно рассудительна. Поступая так, как я поступила, я руководилась самым строгим благоразумием. Да, я люблю Жюльена, и он меня любит, но любовь-то его меня и пугает или, точнее, характер его любви. Ничего не поделаешь, я принуждена прийти к следующему заключению: г-н Дельбрэй должен быть причислен к разряду мечтателей. А между тем для любящей женщины нет ничего опаснее, как любовники такого сорта. У Жюльена Дельбрэя – богатое воображение. Любовь, которую он ко мне питает, – любовь слепая, любовь, вскормленная всеми иллюзиями горячего и романтического сердца. Он составил обо мне понятие, ничего общего не имеющее с тем, что я есть на самом деле. Он наградил меня всеми совершенствами, приписывает мне все достоинства. Я сделалась кумиром его мыслей, и я не хочу упасть в его глазах. Я предпочла разбить разом тот образ, что создал он из меня, чем допустить, чтобы он постепенно замечал на этом образе трещины и изъяны.
      Теперь Вы понимаете меня, дорогой Жером? Я не могу примириться с мыслью, что прекрасные иллюзии, которые я внушила Жюльену, мало-помалу будут рассеиваться от ежедневного соприкосновения со мною, как живым лицом. Я не рискну день за днем присутствовать при плачевной перемене, которая рано или поздно не преминет произойти, когда Жюльен увидит свою ошибку. Я не смогу вынести этой слишком жестокой пытки. Поэтому-то я постаралась уверить его, что я его не люблю. Вот почему я убежала без оглядки. Ах, если б наши взоры встретились, он прочел бы ясно в моих то, чего он знать не должен никогда!
      Но повторяю, не думайте, что я поступила легкомысленно, что я поддалась простой неуверенности в самой себе, одному из припадков страха, заставляющих нас отступать перед счастьем. Я зрело обсудила принятое мною решение. Я вовремя поняла, что происходит между мною и Жюльеном, в какую опасную двусмысленность мы пускаемся. Случай дал мне явственное предостережение. Позвольте рассказать Вам этот эпизод нашего путешествия. Он был для меня откровением.
      Было это на берегах Сицилии. "Амфисбена" стала на якорь против Порто-Эмпедокла. Оттуда мы должны были добраться до Джирдженти, древнего Агригента, посетить его знаменитые храмы. Для этой цели мы отправились с извозчиком и проводником. В течение дня все шло благополучно, но покуда мы осматривали благородные развалины агригентского акрополя, два молодца, которые нас водили, как истые сицилийцы, очевидно, проводили время в том, что обсуждали и гадали о предположительной нашей щедрости, как бы желая предвосхитить скорее ее результаты и до чего она будет простираться, причем пределы ее обусловливались единственно их фантазией.