А потому все эти размышления привели мсье де Сегирана к исполнению просьбы мсье де Моморона, хотя так много он еще никогда не просил, но не может же командующий эскадрой довольствоваться позаимствованиями простого капитана, и в семье существуют не только обязанности сердца, но и обязанности кошелька. Посылка мсье де Сегирана была очень хорошо принята кавалером де Момороном. Его занятия не позволяли ему приехать поблагодарить брата за звонкую монету, которую привез с собой мсье де Галларе. Действительно, сейчас было как раз то время, когда галеры приводятся в должный вид, чтобы быть вполне пригодными к плаванию. А это, как известно, дело не пустяковое. Мсье де Моморон излагал в своем послании его подробности. После того, как галеры осмолены, проконопачены, снабжены балластом, чтобы быть хорошо удифферентованными, то есть правильно уравновешенными, на них производятся необходимые золочение и покраска, затем приступают к их вооружению пушками и снабжению припасами и провиантом. Ставят мачты и укрепляют снасти. Белят и чинят паруса. Проверяют канаты и якоря. Все это не обходится без изрядного утомления шиурмы и усердного применения плетей и палок. Но зато какой славный и благородный вид бывает у королевских галер, когда они сбросят свою зимнюю форму и готовы к выходу на парусах и веслах! Это великолепное зрелище, и мсье де Моморон не сомневался, что мсье и мадам де Сегиран не откажутся от намерения лично убедиться в этом. А потому он приглашал их сделать ему честь пожаловать к нему на судно, желая показаться им во всем блеске своего нового сана.

Мсье де Сегиран счел нужным не отклонять приглашения кавалера де Моморона. С тех пор, как тот стал командующим эскадрой, мсье де Сегиран проникся к нему уважением, настолько все мы чувствительны, даже те из нас, кто его наименее домогается, к величию мира сего. К тому же, поддерживая величие своего брата за свой счет, мсье де Сегиран был не прочь полюбоваться его пышностью. А потому он выказал некоторую настойчивость, уговаривая мадам де Сегиран принять участие в путешествии. Мсье де Сегиран, Действительно, весьма любил щеголять своей женой всюду, где он бывал, ибо разве не являлась она, своей добродетелью и красотой, лучшим украшением его жизни? Побуждаемая таким образом, мадам де Сегиран согласилась сопутствовать мужу, и, получив извещение, что галеры отбывают в скором времени, мсье и мадам де Сегиран велели заложить карету и поехали в Марсель.

На этот раз кавалер де Моморон командовал уже не «Отважной»; он поднял свой флаг на «Защитнице», и на нее-то и отправились мсье и мадам де Сегиран. Когда они туда прибыли, галера была вся убрана вымпелами и штандартами, и, в то время как кавалер де Моморон их приветствовал, их встретило «хо!» каторжан, каковой крик они издают горлом, встречая знатных посетителей, дабы их почтить. Проведя мсье и мадам де Сегиран в кормовую беседку, кавалер де Моморон усадил их под тентом, в приготовленные для них кресла, и им подали пирожные и прохладительные напитки, которыми он и принялся их угощать, приглашая полюбоваться зрелищем галеры, видимой с этого возвышенного места лучше, чем откуда бы то ни было. Отсюда судно открывается во всю свою длину, вплоть до форкастеля и шпирона. По обе стороны куршеи, дощатого настила, идущего от одного конца до другого, расположены банки, на коих гребут каторжане, которым для увеселения присутствующих велят исполнять различные игры.

Упражнение это называется «шквалом», и вот в чем оно состоит. Всей шиурме гладко выбривают голову и лицо, и она надевает казаки и колпаки. Затем все каторжники садятся на ножные упорки, так что из конца в конец галеры видны только человеческие головы в одинаковых уборах. В таком виде они издают свое «хо!» разом, так, чтобы слышался единый голос. Во время этого салюта барабаны бьют поход, а солдаты стоят во фрунт, с ружьями на плечах. Затем по свистку комита каждый каторжник снимает колпак, по второму свистку – казак, по третьему – рубашку. Тогда видны одни лишь голые тела. После чего их заставляют проделывать, то, что по-провансальски называется «мониной», иначе– изображать обезьян. Они должны лечь все разом между банок, чтобы скрыться из виду. Затем им велят поднять указательный палец, и видны одни только пальцы; потом руку, потом голову, потом ногу, потом обе ноги, потом встать; потом им велят всем открыть рот, потом разом кашлять, обниматься, валить друг друга и принимать всякие другие непристойные и смешные позы, как если бы то были не люди, а всего лишь то, что перенимают у людей животные в зверинцах, у которых с человеком нет ничего общего, кроме того, что они его передразнивают.

Эти игры доставляли мсье де Моморону такое удовольствие, как если бы он их видел в первый раз. Он был роскошно одет, и в руке у него была высокая трость с золотым набалдашником, на которую он опирался. Когда зрелище этого «шквала» всех утомило, он велел подать завтрак и позвать музыкантов. Их было трое флейтистов и четверо скрипачей, все они были хорошо одеты и стали в круг. Когда они явились, мадам де Сегиран была занята беседой с мсье де Галларе. Мсье де Галларе наследовал мсье де Моморона в командовании «Отважной», с чем мадам де Сегиран учтиво его поздравляла, как вдруг, обратив взгляд в сторону готовящихся играть музыкантов, она неожиданно узнала среди них мсье де Ла Пэжоди. Он стоял как раз против нее с железным обручем вокруг щиколотки, с флейтой в руках и смотрел на нее с тем же гордым и смелым видом, с каким он ее озирал обнаженной в его объятиях, во времена их любви. Он, как будто, нисколько не был удивлен ее видеть, и никто бы не сказал, что он здесь благодаря исключительному несчастью, а не в силу каких-нибудь обстоятельств в его собственном вкусе, настолько он казался все таким же, хотя его исхудалое лицо носило след нескольких рубцов, и мадам де Сегиран заметила, что руки его так опухли и онемели, что он с трудом держит флейту. И действительно, мсье де Моморон снял его ради этого случая с банки, где он не был избавлен ни от каких трудов и ни от каких лишений, ибо мсье де Моморон следил за тем, чтобы так и было, затребовав его для шиурмы своей галеры и держа его под гнетом своей мести, чем он и решил, как забавной неожиданностью, поразить брата и невестку, на которых и поглядывал хитро.

При виде мсье де Ла Пэжоди мсье де Сегиран вздрогнул, и на лице его изобразилось великое смущение. А потому он обратил взгляд к жене, словно спрашивая у нее, как ему себя держать. Мадам де Сегиран ни одним движением не выдала, что узнала мсье де Ла Пэжоди, и собралась продолжать беседу с мсье де Галларе, но тут мсье де Моморон спросил ее, что она хочет, чтобы сыграли эти шуты; однако, прежде чем она успела ответить, мсье де Моморон, немного раздосадованный тем, что его сюрприз не произвел должного впечатления, поднял трость, давая знак начать концерт.

По этому сигналу музыканты заиграли. Мсье де Ла Пэжоди поднес флейту к губам, но его распухшие и окоченелые пальцы плохо приспособлялись к отверстиям, и вместо гармонического звука он издал резкую фальшивую ноту. Мсье де Моморон стремительно встал с кресла с побагровевшим от гнева лицом и бранью на устах. Какой это негодяй калечит ему уши? При этом окрике несчастные музыканты съежились. Если бы они смели, они удрали бы, как крысы, в самую глубь констапельской от замахнувшейся на них трости мсье де Моморона, но никто из них не двигался с места под этой бурей, и они продолжали стоять, ошалелые и трепещущие. Один мсье де Ла Пэжоди улыбался и не склонил головы, когда тяжелая трость мсье де Моморона опустилась на нее с сухим треском и на пол покатились неравные куски его сломанной флейты, причем мсье де Моморон отпихнул их ногой к ногам мсье де Сегирана, который, весь красный и растерявшийся, не знал, куда ему деваться, меж тем как мадам Сегиран бесстрастно следила за колебаниями вымпела вверху фок-мачты, а мсье де Ла Пэжоди тыльной стороной руки вытирал стекавшую с его рассеченного лба кровь все с той же дерзкой и насмешливой улыбкой на сомкнутых губах.

Неожиданная встреча с мсье де Ла Пэжоди и жестокая расправа, которой он подвергся у него на глазах со стороны кавалера де Моморона, сильно смутили мсье де Сегирана. Зрелище, которому он был свидетелем, произвело на него тягостное впечатление. Образ мсье де Ла Пэжоди, не могущего справиться своими распухшими и онемелыми пальцами с той самой флейтой, из которой он некогда извлекал столь нежные мелодии, приводил ему на память другого мсье де Ла Пэжоди, того, чье блистательное искусство пленяло весь город звуками его инструмента в ту пору, когда маркиз де Турв повсюду водил его с собой, чтобы всем дать его послушать. А кто теперь в Эксе помнит об этом Ла Пэжоди или о том светском повесе, который для женщин был повальным недугом, так что не одна из них может вспомнить, как она наслаждалась в его объятиях самыми сладострастными, самыми безудержными упоениями любви и самыми запретными ее вольностями? Кто теперь помнит этого Ла Пэжоди, который возбудил столько желаний, вызвал столько ревности и свою легкомысленную репутацию довел до скандала? Странное забвение окружило его, после того как убийство мсье Паламеда д'Эскандо и последовавшие затем процесс и приговор, так сказать, погрузили его во мрак. И мсье де Сегиран перебирал в памяти разные приключения мсье де Ла Пэжоди, о которых рассказывалось столько забавного, его побег с цыганкой, его случай с мадам де Галлеран-Варад, весь тот шум, что поднялся против него во время его процесса, когда ему пришлось расплачиваться как за удар шпагой, нанесенный прекрасному Паламеду, так и за всю ту вражду, которую он породил своими действиями и речами, коих смелость, нечестие и вольномыслие были ему зачтены в число вин, искупаемых им теперь по суровому приговору, в кандалах, на печальной галерной банке, в пучине бедствий, нисколько его, впрочем, по-видимому, не заботящих.

Размышляя так, мсье де Сегиран чувствовал, как сердце его трогается жалостью, куда примешивалось воспоминание о благосклонности, которой этот бедный Ла Пэжоди пользовался у старой мадам де Сегиран, и о том удовольствии, которое он сам находил в его обществе; а потому он решил написать кавалеру де Моморону и попросить его сколько-нибудь смягчить участь несчастного, по всей вероятности ужасную, ибо мсье де Моморон был чрезвычайно мстителен и все еще уязвлен смертью прекрасного Паламеда, горечь которой он, надо полагать, давал ощущать бедному Ла Пэжоди. Тот, наверное, знавал невеселые часы в лапах аргузинов мсье де Моморона, и мсье де Сегиран считал своим христианским долгом сделать что-нибудь для злополучного молодого человека.

Поэтому мсье де Сегиран поделился своим проектом с мадам де Сегиран, но та, найдя таковой весьма разумным, ограничилась простым одобрением, ничем не содействуя его осуществлению, так что мсье де Сегиран, обладавший памятью довольно короткой, когда дело касалось не его лично, а кого-нибудь другого, так и остался при словах и к делу не приступил, ибо через несколько дней после их возвращения из Марселя в Эксе было получено известие, что галерная эскадра вышла в море.

В противоположность мсье де Сегирану, мадам де Сегиран почерпнула во встрече с мсье де Ла Пэжоди сугубое успокоение, за что она искренне благодарила Бога. И действительно, она убедилась, что вид мсье де Ла Пэжоди не вызвал в ней ни малейшего волнения. Она вновь увидела перед собой человека, когда-то сжимавшего ее в своих объятиях, и в ней не пробудилось никакого воспоминания о тех восторгах, которые она вкушала вместе с ним. Ее плоть была избавлена от греха, равно как ее дух – от грешника, и это наполняло ее удивительным чувством мира. Для нее мсье де Ла Пэжоди как будто никогда не существовал. А потому вскоре она могла вручить Богу хладный пепел греховного пламени, которым она пылала когда-то. Эта мысль приносила мадам де Сегиран великое облегчение, и, хоть она все еще продолжала изнурять себя покаянием, на щеках ее начал появляться румянец. Она не столь уже избегала общества и жила менее нелюдимо. Об этом можно было судить по тому, что, когда подошел праздник тела господня, она пожелала принять участие в обрядах, которыми он столь исключительным образом ознаменовывается в Эксе.

«Ничего не может быть красивее,– говорил мне мсье де Ларсфиг,– и я искренне жалею, что вы приехали слишком поздно и не могли полюбоваться зрелищем наших увеселений, потому что оно бы вам, наверное, понравилось. Начинаются они в понедельник перед троицей с назначения „Наместника принца" и „Аббата", а также „Базошского короля", которые в следующее затем воскресенье, то есть в троицын день, слушают обедню и вручают приношения в доминиканской церкви, после чего происходит избрание „Знаменосца принца", „Наместника аббата", „Знаменосца аббата" и шести „Жезлоносцев", а затем пробное представление действ, или интермедий, из коих главная – „Великое действо о дьяволах", где царь Ирод защищается от демонов, предшествующее „Малому бесовскому действу". Затем следует действо о „Золотом тельце", где подбрасывают в воздух кошку в холщовом мешке, „Царица Савская", „Чудесная звезда", а потом „Ползуны", пресмыкающиеся вокруг царя Ирода, изображая избиение младенцев, „Горячие лошади", „Плясуны", скачущие под звуки дудок и тамбуринов, „Паршивые", то есть евангельские прокаженные, и „Святой Христофор и Смерть", ибо ею, сударь мой, кончается все – как благороднейшие наши надежды, так и самые шутовские наши забавы.

В среду, в канун тела господня, в десять часов вечера из ратуши выходит „Дозор" и движется по улицам до полуночи. Он проходит мимо жилищ господ консулов. Тут шествуют мифологические божества, большинство действ, множество барабанщиков, дудочников и факельщиков, а также большая колесница, на которой восседают Юпитер, Юнона, Венера и за которой следуют „Три парки". На следующий день, в восемь часов, „Базошские жезлоносцы" являются за сановниками и отправляются к своему „Королю", а оттуда, вместе с парламентом, к Спасителю, слушать обедню. Затем „Базош" обедает за счет прокуроров и нотариусов, а парламент – за счет капитула.

Действа возобновляются в два часа, когда „Дружина аббата", или „Аббадия", входит в собор Спасителя, причем жезлоносцы играют своими жезлами перед главным алтарем, фузелеры дают там мушкетные залпы, а у „Наместника аббата", у „Знаменосца аббата" и у самого „Аббата" в руках букеты. Туда же входят „Базошская дружина", а равно „Знаменосец" и „Наместник принца" со своими жезлоносцами. У этих сановников, так же, как у сановников „Аббадии" и „Базоша", в руках букеты цветов, и их костюмы из белого, зеленого, желтого, розового и голубого шелка производят приятнейшее впечатление разнообразием своих красок.

В четыре часа у Спасителя выносят святые дары, и нотариусы, университет, прокуроры, духовенство в мантиях, парламент в красных робах, генеральные казначеи, сенешальский суд и конная стража выходят процессией на улицу. После этого все собираются на Перспективе, где кареты следуют друг за другом, двигаясь шагом.

Как раз к концу дня тела господня,– добавлял мсье де Ларсфиг,– распространился слух о морском сражении, данном нашими кораблями и галерами у берегов Сицилии, с неблагоприятным для королевского оружия исходом. Говорилось, будто потоплено много кораблей и погибло несколько галер. Эта молва, переходя из уст в уста, достигла и мсье де Сегирана, которого многие посетили в этот вечер, ибо всем было известно, что этой эскадрой, сильно будто бы пострадавшей, командовал его брат Моморон и что кавалер де Моморон не такой человек, чтобы беречь себя в подобных случаях, где он всегда делал все, что мог, для чести своего рода и для славы его величества».