– Успех у женщин имеют успешные мужчины, – Масик впечатала в пепельницу фильтр тонкой сигареты. – Я уже немолода, и у меня нет времени ждать, пока ты займешься наконец своей карьерой.

– Солнышко, – я старался говорить тише, чтобы на нас не грели уши другие посетители кафе, – тебе всего 22 года.

– Не всего, а уже, – она вскинула на меня гневный взгляд. – И я до сих пор езжу на работу в метро. В толпе потного гегемона. Конечно, к тебе никогда не прижимался крановщик пятидесяти лет, не дышал тебе в уши луком и перегаром. Толпа никогда не кончала тебе на новую юбку. Ты у нас свободный художник, спишь сколько хочешь, работаешь в свободное от отдыха время. А мог бы давно стать редактором.

– Но я и так зарабатываю намного больше моих редакторов, – возразил я. – И всегда тебе говорил: не хочешь работать – сиди дома, вари супы. Денег нам хватит. Главное, чтобы мы были друг за друга. Тогда есть шанс на счастье.

– Счастье? Супы? – Я впервые почувствовал, что она держит меня за блаженного. – У нас дома нет даже скороварки. Нашей ванне 15 лет. Мы за полтора года не ездили дальше Греции. А эти твои прогулки с пивом по Неве. Мы не добиваемся прогресса как взрослые люди, которые строят семейную жизнь. Поэтому не говори мне ничего про счастье.

Масик выхватила из пачки новую «суперлайт», я по привычке поднес зажигалку. Я читал ее как заголовок в газете: она все для себя решила и хотела поскорее закончить неприятную беседу.

– Милый, – сказала она гораздо мягче, словно врач больному, который стесняется идти на клизмы, – не думай, что мы расстаемся, потому что я не люблю тебя. Очень люблю. Тем более ты мне очень многое дал. Я не в смысле денег. Но я взрослая женщина и хочу устроить свою жизнь, пока молода. К тому же я всегда мечтала работать референтом в «Медиасвязь интерколе» и получать тысячу евро в месяц. Понятно, что просто так такие должности не предлагают.

– Только через Барселону, – не удержался я.

– Только не надо делать из меня шалаву, – Масик с вызовом посмотрела мне в глаза. – Все так живут, и если я буду тянуть резину, то вместо меня полетит другая. Я могла бы наврать тебе, что встретила наконец свою большую любовь, но мы с тобой договаривались во всем быть друг с другом честными. Поэтому я говорю тебе как есть. Не обижайся. Такова се ля ви. Ле блядуа.

Когда она ушла, я смотрел в окно и гадил мимо пепельницы. На календаре середина весны, за стеклом сыпал снег, который тут же превращался на тротуаре в коричневую труднопроходимую грязь. Хуже, наверное, только то же самое с ветром.

Масик привела миллион первое доказательство, что мужчина неотделим от своего имущества. Но ведь никому из нас не хочется узнать, что интерес девушки к футболу – это лишь следование совету какой-нибудь Аннет Бич, автора «Настольной книги стервы»: «Проявляя участие к хобби самца, вы удовлетворяете его глубинную потребность в одобрении, что позволит вам сделать его более управляемым». Никому не хочется обнаружить в сортире у любимой журнал, заложенный на статье «36 способов надеть на мужчину ошейник». Поскольку ощущение свободы или одиночества зависит от настроения, лучше быть одному и ловить волну.

– Что-нибудь желаете? – Улыбающаяся официантка просекла минорные аккорды в моих глазах, за которыми у клиента обычно следуют три по сто коньяку и жалкие попытки познакомиться с девушками.

– Нет, – ответил я, поднимаясь.

На следующее утро я собирал мысли на краешке дивана в квартире Дэна и наблюдал, как гриф штанги методично опускается ему за спину. Кажется, это упражнение называется «французский жим сидя» и особенно развивает трицепсы. Повторе на десятом Дэн сделал глубокий выдох, опустил снаряд на ковер и прошелся по комнате.

– Вот такой пердимонокль, – изрек он, отхлебывая морковный сок из графина. – Вместо того чтобы жужжать от счастья как шмель в огороде, он не спит ночью и надирается с утра. Ты подумай, не нужно больше ходить с висящей головой и рассматривать трещины на асфальте. Для тебя теперь за каждым углом – тайна и новая жизнь. Ты же из-за гнилой дыни бухать не начинаешь.

– Да мы с Масей больше года вместе, – заорал я. – Это срок. А раз она ушла, значит, я где-то ошибся. Где-то ее прокатил. Несколько раз даже дома не ночевал. Вот она и прогнулась под зама генерального директора. В Америке мы бы его самого нагнули за харассмент. А она вчера приходила, наверное, хотела, чтобы я ей тормоза включил.

– Типичная лихорадка воображения, – перебил Дэн. – Когда твоя скво с тобой прощалась, у нее уже были и билет, и виза, и новое бикини.

– С чего ты взял?

– Потому что успех у женщин имеют успешные мужчины, – Дэн стащил с себя потную футболку. – Сделал дело – вымой тело. Пока я истекаю шампунем в душе, ты подумай, как не допустить разграбления совместно нажитого имущества. Она пару раз прошвырнется по магазинам и поймет, что тысячи евро в месяц ей крайне мало. И съешь что-нибудь из холодильника. Пора тебе начинать жить.

Всякий раз, когда я приходил к Дэну с застрявшими в мозгу занозами, я возвращался счастливым. Он не вымещал на мне жизненный опыт под предлогом помощи. Он, кажется, вообще не стремился помогать. Он просто впускал меня в свой мир, не похожий на мещанскую мечту, как вера не похожа на крестный ход в Троицу. Хотя я сомневаюсь, что он верил хотя бы в закон Ома.

В квартире Дэна самой ненужной вещью был телевизор: маленький серый ящик на холодильнике под потолком. Дэн говорил, что иногда посматривает новости, когда готовит еду. Он искренне не знал, кто такой Джастин Тимберлейк, и считал, что в мире ежегодно производится не более десяти фильмов, которые стоит смотреть. В квартире не было книжных полок, а несколько десятков фолиантов стопками валялись на дне шкафа в прихожей. Эти книги он дочитал до конца, а остальные просто выкидывал, если они не прорубали его до двадцатой страницы. Он называл Достоевского «великим и запарным» и рукоплескал, когда одно издательство выпустило «Войну и мир», сократив текст в четыре раза. Зато рядом с музыкальным центром высились стойки с сотнями компакт-дисков, в основном малоизвестных в России блюзменов, а над кроватью висел родной Gibson Lespol. Под настроение Дэн перебирал струны, сидя перед открытым окном.

Он снес все перегородки внутри квартиры, только капитальную стену между прихожей и гостиной рабочие наотрез отказались трогать. Эти семьдесят квадратных метров пространства Дэн не пытался содержать в порядке путем регулярных плановых уборок, зато безжалостно отправлял в мусор предметы, вдруг показавшиеся ему ненужными. Благодаря этому в квартире царил относительный порядок. Оранжевые стены, фиолетовые шторы, голубой диван создавали веселый шизофренический антураж, за которым угадывалась самобытная личность хозяина. Соседи считали Дэна чертовски смелым парнем, поскольку он был единственным во всем доме уникумом, который, живя на втором этаже, отказался от решеток на окнах. И, конечно, только он открывал дверь не спрашивая «кто там?».

Лязгнула дверная ручка, и из ванной выплыл Дэн в бордовом халате. На груди с левой стороны красовался манерный вензель «ДР» – Даниил Ретунский – и фамильный герб с Колобком на копье, который он по приколу заказал в генеалогической конторе. Его длинные русые волосы на глазах скручивались в кудряшки.

– Ты пробовал добавлять в кофе апельсиновый сок? – спросил он, включая чайник. – Нет? Вот поэтому ты и не можешь поймать в себе гармонию и принести ее в жизнь.

– А ты в этом халате выглядишь как глиста на балу прессы, – он часто злил меня своим пафосом. – На Роберта де Ниро не тянешь.

– Конечно, не тяну. Я моложе, красивее, обаятельнее. Я даже более успешен: не связан контрактами, не завишу от стилиста и могу чесать, где чешется. У меня впереди целый день, который я распишу как Леонардо – «Мадонну Альбу». Или «Литту» – неважно…

В его речь ворвался сухой щелчок закипевшего чайника. Спустя минуту адская смесь кофе с соком помогла Дэну поймать кураж, за который его любили женщины и ненавидели их ухажеры.

– Де Ниро не доступны элементарные радости, – он заходил по комнате с чашкой. – Сопутствующие его звездному статусу ограничения, на мой взгляд, не окупаются славой и деньгами. Просыпаюсь, например, я, подхожу к окну, почесываю себе в паху и ору дурным голосом: «Эге-ге-ге-гей!» То есть веду себя как по-настоящему счастливый человек. А в это время из-за забора в меня целится объективом просочившийся папарацци. И назавтра я вижу себя на обложке таблоида «Петербург-песец» с членом в руке на фоне бильярдного стола и выкриком «Ретунский любит покатать шары».

Он взял из вазы на столе фисташку, снял скорлупу и подбросил орешек вверх, пытаясь поймать его ртом. Но объект отскочил от носа и поскакал по линолеуму под диван. Дэна это нисколько не расстроило.

– Или прихожу я в ресторан и вижу женщину, сотворенную Господом по мотивам моих эротических фантазий, – продолжал он, очищая новый орех. – Я заказываю на ее столик белую орхидею в шампанском. Она загорается румянцем восторга, потому что, в основном, ей предлагают пиво с фисташками, и то в обмен на гарантии близости. Официант показывает ей на меня. Я томно улыбаюсь и, не спеша, иду к ней. Я знаю – она моя. У нас с ней могут получиться кричащая любовь и энергичные дети. Но как только она узнает мое лицо, то бледнеет, оголяет зубы и бросается ко мне: “О, Ретунский, Голливуд, Нудль, коза ностра, йа-йа». Она трясет мою руку и лыбится, как будто ей оттягивают уши к затылку. Типа так и нужно вести себя с человеком, которого часто показывают по телевизору. «О, Ретунский, капучино, Аль Пачино, йа-йа». За столиком она будет слушать меня с открытым ртом и смеяться как Регина Дубовицкая. Даже если я расскажу ей о ликвидации варшавского гетто. Ни любви, ни детей у нас не будет. В лучшем случае она с восторгом расскажет подругам как приняла в туалете у самого Ретунского. В худшем наутро скажет, что беременна. Или что я ее изнасиловал. Она выкатит мне иск на 20 миллионов долларов, и ее бесплатно возьмутся защищать адвокаты Резник и Падва. В итоге у меня отберут каждый второй носок, не говоря уже о виллах и яхтах. Нет, я не хочу жить в таких стремаках и напрягах.

Если бы я не знал Дэна двадцать три года, я бы решил, что он лукавит. Ведь у многих дворовых бунтарей живет в глазах готовность недорого продать все самое лучшее в душе. Но Дэн действительно послал бы на три буквы волшебника, который предложил бы ему поменяться местами с Робертом де Ниро. Мой друг все свои тридцать лет занимался лишь одним делом – играл с миром. Местами у него получалось божественно, местами он плевался и уходил зализывать раны. Много лет назад он, как любимую женщину, положил под себя свою жизнь и каждый день занимался лишь поиском новых оттенков удовольствия.

А у меня чаще бывало наоборот: жизнь подолгу имела меня, настраивая ходить на надоевшую работу, жить с опостылевшими женщинами, пить, когда пьют, петь, когда поют. Я регулярно пытался распрямить плечи, но, видимо, делал что-то не так, поскольку по-прежнему не любил свое отражение в зеркале. Я старался завидовать Дэну как можно незаметнее. Ведь умному человеку ни к чему заливать про белую зависть. Зависть всегда одна.

– Тебя послушать, так ты венец творения, – как работник слова, я не хотел проигрывать дискуссию в одни ворота. – Ты у нас кто? У тебя нет ни семьи, ни детей, ни образования, ни карьеры. Ты, выражаясь современным языком, лузер. Неудачник. Несостоявшаяся личность. А Роберт де Ниро – мировая звезда, и миллионы девушек целуют перед сном его постер.

– Угощайся, – Дэн протянул мне только что раскуренную трубку. – Это хороший ганджубас. Голландский. Тут один перец на квартире плантацию организовал.

– Трубка с утра – день свободен, – мне показалось, что моя ирония наконец проломила брешь в его неподъемном самомнении. – Потом лежишь, ходишь, думаешь. Можно ничего не делать.

– А зачем люди работают? – Дэн поднял брошенную перчатку.

– Чтобы самореализоваться: заставить себя уважать, что-то создать, оставить после себя.

– Хорошо, – Дэн выпустил струю дыма в потолок. – Вот ты журналист. Если бы у тебя было пять миллионов долларов, ты бы писал свои статьи про то, что в Смольном воруют бюджетные деньги?

– Нет, конечно. Я бы спустился на плоту по Амазонке или залез на Килиманджаро.

– То есть делал бы то, что тебе нравится. Например, лежал бы на диване и курил дурь. Амазонка, амиго, это далеко и страшно. Хочешь, я тебе покажу, зачем люди получают образование, бегают на работу, едят там друг друга, сажают себе сердце? Держи.

Дэн крутанулся на стуле вокруг своей оси. Он взял со стола и бросил мне коробку из-под печенья «Бабушкины сказки». Внутри покоилось до зависти много долларов. От них пахло неумолимой властью бесконечных возможностей.

– И откуда столько кэша? – Я попытался снизить градус своего изумления.

– Ум, незамутненный карьерой, образованием, семьей и детьми. – Дэн постучал себя указательным пальцем по темени. Звук получился не слишком умным.

– И сколько здесь?

– Две недели назад было сто пятьдесят штук. С тех пор у меня были траты, – Дэн равнодушно выбивал трубку в пепельницу.

– И ты вот так запросто держишь их на столе? И хвастаешься гостям?

– А по-твоему я их должен завинтить в термос и прикопать в огороде? Или оборудовать тайник в сливном бачке? Нет, амиго, это мои деньги, и я их имею. Если я начну их пересчитывать, то эти деньги будут иметь меня. Поэтому каждый уважающий себя собственник время от времени должен делать одну явную глупость.

Дэн эффектно щелкнул блестящей бензиновой зажигалкой: тремя пальцами открыл крышку и высек пламя. Подцепив из коробки стодолларовую банкноту, он навел на нее огонь. Я впервые в жизни услышал, как трещат горящие деньги.

Вспомнилось, как несколько лет назад я с подругой гостил в Парголово у ее отца – уставшего от детективных сюжетов бандюгана. Присутствовало с десяток гостей смежных профессий с женами-домохозяйками. За столом обсуждался широкий круг вопросов: как победить чеченцев, голубой ли Киркоров, что вкуснее, фуа-гра или картошка с селедкой. И тут один дядька простодушно заявил: «А мне на днях ''сотку'' паленую всучили. Вот». Зеленая купюра пошла по рукам. Ловкие руки гостей мяли ее, сгибали пополам, ковыряли ногтем, кто-то рассматривал хитрые глаза Бенджамина Франклина через специальную лупу. Все сходились, что явных признаков подделки нет, но владелец раритета с печалью ссылался на детектор валют. Над обветрившимися салатами повисло напряжение, разговор стал по-настоящему интересным. Рыночного вида дамы боролись с искушением немедленно поехать домой – инспектировать семейный общак. Мужчины пробовали поднять разговор о футболе, но через полчаса стол все равно опустел.

Сотня Дэна извивалась в пепельнице.

– Поздравляю, – говорю, – ты только что разбил два литра хорошего скотча. Выбросил на помойку обед в «Дворянском гнезде». А еще ты мог бы накормить и напоить до полусмерти взвод бездомных. Или просто отдать эту купюру мне, своему небогатому другу.

– Не хочу, – прервал меня Дэн. – Просто не хочу. Да ты и сам не возьмешь.

Я до сих пор не знаю, где он срубил эти деньги. Я знаю только, что они его погубили. Сам Дэн с этой формулировкой наверняка поспорил бы, назвав причиной своей гибели изуродованную потребительскими установками душонку убийцы. Он считал, что не является частью общества, потому что не имеет трудовой книжки, ИНН, страхового свидетельства, медицинского полиса и даже школьный аттестат куда-то потерял. Но именно из среды людей, которые бережно хранят эти документы в отдельном ящике стола, вышел по его душу алчный человек с ножом.

Дэн оделся, не дожидаясь, когда высохнут его длинные кудри. В черном пальто, белом шарфе и длинноносых ботинках он выглядел как небрежный гастролирующий шансонье.

Во дворе он направился к своему красному «линкольну», за который его пытался осудить каждый встречный. Мол, машина непрактичная: бензина много ест, запчасти дорогие, и все в таком духе. Дэн пожимал плечами и отвечал, что просто в детстве мечтал о такой.

Я думал, он собирается сесть за руль, но он лишь забрал противосолнечные очки из салона.

– Не поедем, что ли? – спросил я.

– Я же вчера на ней ездил, – удивился вопросу Дэн. – Значит, сегодня интереснее погулять ногами.

– Тогда пошли в «Морской волк», там чешское пиво недорого.

– Ну что за плебейские замашки? – скривился Дэн. – Начинать пить в час дня от нечего делать.

– А ты предлагаешь партейку в крикет? – Мне надоел его наставнический тон. – Или пару робберов в бридж?

– Зачем? Будем чудить. Спорим, что я подожгу водоем у пожарной части?

– Так мы это уже делали: нужно вылить в воду две канистры бензина.

Дэн задумался. Он умел вкусно и совершенно бесплатно развлечь себя и товарищей общением с людьми на улице. Правда, в последнее время шутки его становились все более отмороженными. Невинному проведению уличных интервью для гей-журнала он предпочитал вынырнуть из темной подворотни к садящемуся в джип буржуа и, неторопливо наведя на него игрушечный пистолет с глушителем, сказать что-то вроде «Иванов тебя последний раз предупреждает, не трогай его девушку». Он редко повторял свои кренделя, поэтому изобретение новых уже давалось с трудом. Но жизнь без чудачеств казалась ему пресной.

– Тогда я соберу на улице двадцать пенсионеров, и через пять минут они без всякого грубого нажима будут скандировать «Хайль Гитлер!», – сказал он, после минутного раздумья.

– Даня, ты увлекся идеей чистоты белой расы?

– Чистота белой расы – это что-то вроде стерильной канализации. А больше всех рас мне нравятся индейцы – они ближе к природе. Доверься мне, амиго. Я сделаю тебе интересно.

Через полчаса мы подъехали на такси к кинотеатру «Колизей» на Невском. По дороге Дэн попросил остановить у рынка, исчез на несколько минут и вернулся с коробкой.

– Сахар-рафинад, – пояснил он. – Расфасован в упаковки по сто кусков. В коробке – пятьдесят упаковок.

У «Колизея» Дэн уверенно повел меня к дверям выхода из зрительного зала.

– На этой неделе кинотеатр решил сделать подарок участникам Великой Отечественной, – сообщил он. – Каждый день в 12 часов бесплатно показывают старый фильм о войне. Сегодня, кажется, «Подвиг разведчика». Сейчас без двадцати два, сеанс вот-вот закончится.

– И ты хочешь, чтобы они орали «Хайль Гитлер!» за этот сахар? После фильма? По-моему, плохая идея.

– Почему? Старик, я не собираюсь дразнить голодающих мясом. Речь идет о сахаре, который каждый пенс держит дома в трехлитровых банках.

– Не каждый.

– Ну что ты от меня хочешь услышать? – Дэн посмотрел с укоризной. – Да, мне тоже не по себе. Сам не знаю, что из этого получится. Возможно, нас побьют камнями.

Где-то рядом лязгнул засов, и двери со скрежетом отворились. В проеме показались нескладные стариковские фигуры, морщась на солнечный свет.

– Уважаемые победители фашизма! – выкрикнул Дэн. – Преклоняясь перед вашим подвигом во имя человечества, мы, патриоты земли Русской, решили по мере возможностей помочь вам продуктами.

Я наблюдал за выходившими. Стариков среди них оказалось не более половины – остальные просочились посмотреть фильм на халяву. Но из них только одна пожилая пара равнодушно прошла мимо Дэна, подбрасывающего вверх коробку, остальные заинтересованно столпились полукругом. Слышалось подзабытое «Что дают?».

– Мы с вами одной крови, – митинговал Дэн. – Нас обобрали до копейки жиды и черножопые, нас лишили Родины. Посмотрите, весь бизнес под ними, все олигархи – Абрамовичи. А куда пойти нам, русским парням и девчонкам, – только к станку и на панель. Поэтому мы решили вовсе не работать, брить головы, бить их смуглые лица и портить их вещи.

С кудрявыми локонами до плеч Дэн был мало похож на русского националиста, однако вокруг него моментально скучковались человек тридцать. Напряжение нарастало, как в телешоу «Поле чудес», когда всем интересно, что объявит призом ведущий: набор тарелок или ключи от квартиры. Если бы Дэн сразу сказал про сахар, слушатели уже чапали бы до дома.

– Мы понимаем, что нам не дадут прийти к власти, – нагнетал интригу оратор. – Но мы им хотя бы нагадим. За вас, за победителей. Слава России!

Дэн выбросил вверх правую руку:

– Слава России!!

Старики, наученные на своем веку предвыборной щедростью кандидатов, быстро смекнули, что молодому барину требуется одобрение, и это может пополнить их холодильник.

– Слава России!!! – выкрикнули мы с Дэном хором. Ответом было слабое эхо из толпы и две вскинутые женские ручонки.

– Вместе мы – сила! – Дэн начал раскачиваться, словно его кровь медленно нагревали кипятильником. – Мы, русские, – великая нация, потомки великих этрусков и атлантов! Слава этрускам!

– Слава этрускам! – Я видел, как шевелятся губы слушателей и растет число вскинутых рук.

– Мы победим! – Дэн как будто готовился зайтись в танце дервишей. – Мы обязательно победим! Мы не можем не победить! Вы – народ, а мы – ваша дружина. А вместе мы великая Россия, вместе мы – нация. Слава дружине!

– Слава дружине! – грянуло в ответ.

– Нация должна быть единой, – оратор сжал перед собой кулаки. – Когда мы научимся подчиняться, мы станем свободными. Нация должна быть сильной! Единой! Могучей! Слава России! Зиг хайль!

– Зиг хайль! – послушно рявкнули подтянувшиеся пенсионеры.

Я не увидел на лице Дэна торжества, он сразу как-то сдулся и потерял интерес к происходящему, не обращая внимания на резвые аплодисменты.

– Молодой человек, – старушка в зеленой беретке рассматривала его с хитрым прищуром, – а что вы реально можете предложить?

– Сахар-рафинад, – честно признался патриот. – Подходите, всем хватит.

Сообщение вызвало разочарование, но никто не ушел.

– Вы что же – фашисты? – грозно уставился на Дэна глыбообразный дед с палочкой, сжимавший свободный кулак размером с мою голову.

– Нет, – устало отозвался Дэн. – Мы – патриоты.

– Вы-то – патриоты? С вашим Гитлером?

– Это теперь не наш, а ваш Гитлер, – Дэн вскрыл коробку, поставил ее на асфальт и, тронув меня за рукав, направился в сторону гудящего, как проснувшийся улей, Невского проспекта.

Я пошел следом, внутренне сжавшись, словно ожидал, что мне в спину сейчас прилетит пачка сахара. Но до меня не долетело даже сочного русского слова.

– Давай немного помолчим, – сказал Дэн, когда я догнал его на тротуаре. – Вынужден признать, что без ста граммов жизнь не будет мне в радость.

Я охотно кивнул, ибо после вчерашнего был страшно далек от status quo. Солнце окончательно победило тучи в небесной битве. Мы купили коньяк и решили выпить его в сквере на Марата. Два глотка из бутылки частично смыли из моей головы негатив. И даже отмороженная выходка Дэна уже не выглядела столь похожей на удар железом по стеклу. В конце концов, пенсионеры продавали голоса на выборах за куда меньшее количество сахара. И мой журнал участвовал в этих играх, даже не спрашивая моего мнения.

– У «Колизея» ты видел три тысячи восемьсот пятый аргумент за то, что человек тратит жизнь на борьбу за излишества, – Дэн откинулся на спинку скамейки. – Эх, сейчас бы цветик-семицветик.

– И что бы ты загадал?

– Я бы побывал по очереди: птицей, рыбой, змеей, львом, дождевым червем и снова самим собой. А последнее желание я бы потратил на людей: лишил бы их зависти. Правда, для общества это чревато. Откуда у нормального человека возьмется так называемое здоровое честолюбие, если он перестанет завидовать? Начнется хаос, рухнут все властные вертикали и диагонали, потому что люди не захотят полжизни унижаться, чтобы в конце немного покомандовать. Правда, семьи станут крепче: мужики перестанут мучиться, сравнивая своих жен с киноактрисами, а юные леди – разменивать нас на поездку в Барселону.

– Да хрен с ней, с Барселоной! Сделай лучше так, чтобы не нужно было кушать и зарабатывать на это деньги.

– И ничего не изменится. Люди будут рвать друг друга, чтобы иметь дома малахитовый толчок. Ты еще будешь? – Дэн кивнул на бутылку.

– Да вроде нормально вставило. Возьмем с собой, потом еще присядем.

– А жадность я бы ликвидировал вместе с завистью.

Дэн оглянулся по сторонам, взял недопитый коньяк, поставил на дорожку в 20 метрах от нас и вернулся обратно.

– Сейчас ты увидишь сцену человеческого счастья.

– Там же больше половины было!

– По-твоему, счастье не стоит пятисот рублей?

– Молчу, молчу, только не нужно больше жечь деньги.

Ждать пришлось недолго: из-за дома вырулила недавняя школьница с коляской и остановилась метров за пять до бутылки. Она осторожно приблизилась, присела на корточки и впала в медитативный транс. Прошло около минуты, прежде чем она резко вскочила, как будто увидела за стеклом рогатое рыльце, бросилась обратно к коляске и покатила ее в обход сквера.

– Печально, – резюмировал Дэн. – Женщина не верит в чудеса. Хотя давно ли читала про Пьеро и Мальвину.

– Моя бабуля рассказывала, – вспомнил я. – Выходит она с тележкой на улицу, а рядом с ней тормозит навороченное авто. Из него выходит мужик, от которого за версту пахнет деньгами. «Бабка, – говорит, – давай отвезу, куда скажешь». Бабуля испугалась, назвала край города. А мужик: не вопрос, бесплатно отвезу. Старая чует: что-то здесь не так, ненормальное что-то. Так и не поехала. А мужику, наверное, хотелось Господу должок вернуть…

– Смотри, – прервал Дэн, и мы сделали вид, что крайне увлечены беседой.

Со стороны Невского походкой потенциального суицидника двигался тощий мужичок неопределенного возраста. Похоже, жизнь ставила на нем бесчеловечные эксперименты: голова завалена набок, рот распахнут наподобие пылесосного сопла. Уставившись в асфальт под ногами, он едва не врезался в нашу бутыль. Идентифицировав объект, он застыл как памятник Ленину, пытаясь осознать, что его физическое тело пребывает в реальности, а не в объятиях Морфея. Затем счастливец прочесал взором все стороны света, не забыв взглянуть и на небо – вдруг хор ангелов погрозит ему пальцем. Не обнаружив ничего подозрительного, мужчинка схватил емкость и долго изучал оттенок жидкости на свет, затем откупорил пробку, поводил носом, осторожно пригубил. Мы с Дэном почувствовали, как коньяк катится по его пищеводу и падает в пустой желудок. На лице, словно на табло, высветилось: «Гол!», «Бинго!», «Оно!» Спустя секунду он энергичной походкой несся в глубину дворов, а на лице играло желание быть.

– Возможно, спасли человека от петли, – резюмировал Дэн. – Если бы я был тимуровцем, я ставил бы коньяк на его пути каждый день. Через неделю он бы рехнулся.

– Он, наоборот, привыкнет, – не согласился я. – Но потом ты женишься или у тебя кончатся деньги, и он прыгнет с крыши от горя.

– Возможно, ты и прав, – отозвался Дэн.

Мы покинули сквер и пешком дошли до Владимирской площади.

– А приятно делать добро, – подытожил Дэн. – Жалко, я не вижу здесь группы нуждающихся францисканцев. Давай подарим одиннадцать алых роз двум самым замороченным девушкам, которых найдем.

– С перспективой интима?

– Ну, это уж вопрос вдохновения…

Замороченные девчонки курили у скамейки на Большой Московской. Разговор между ними явно не шел. Они были похожи на двух медичек, которые надоели друг другу на работе, но, прежде чем разъехаться по домам, решили подождать приключений в людном месте. Они были скромны, как паук в ожидании мухи. Мухой стал Дэн.

– Кавалерственные дамы, – молвил он, – будьте так любезны, подскажите двум джентльменам, как пройти на Трафальгарскую площадь?

Дамы переглянулись, и одна из них уверенно объяснила путь, обозначая повороты ладонью. Дэн ликовал.

– Потрясающе, – он поцеловал рассказчице руку. – А как же нам быть с Ла-Маншем?

Девушка хотела что-то ответить, но Дэн великодушно не стал добивать ее интеллектом.

– Мы с другом не торопимся жить, – произнес он. – Тем более мы не можем пройти мимо вашего сияния и шарма. Мы, не колеблясь, отдали бы половину наших молодых жизней, за счастье станцевать с вами мазурку. А вы в каких танцах сильны?

– Киркоров, Орбакайте, – ответила одна из дам.

– Да мы все можем, – ее товарка не хотела выглядеть легкой добычей. – Рок-н-ролл, латинос, ламбаду. Были бы кавалеры приличные.

– О, ламбада! – Дэн вознес глаза к небу. – Эта предкоитальная мистерия. Но лично я особенно силен в тарантелле. Вы не сочтете за дерзость, если мы пригласим вас отобедать вон в ту таверну, – Дэн показал на бликующую вывеску на другой стороне Владимирского проспекта.

– Там шоу с семи вечера, а сейчас всего три, – сообщила та, что знала дорогу к Трафальгару.

– Вижу, что вы знаете толк в движухе, – сказал Дэн. – А пока взрывать танцпол рано, мы можем предаться трапезе и беседе.

– Опять пить, – вздохнула добыча и твердо шагнула за нами.

По дороге мы перешли на «ты» и познакомились. Девушек звали Лена и Наташа, работали в поликлинике в регистратуре. Обоим по 22 года, недавно окончили медучилище. Девчонки были не промах, и к тому же сыгранной парой. Губы улыбались, а глаза «качали» нас с интенсивностью старика Мюллера. Непривычный куртуазный подход Дэна заставлял подозревать в нем опасного извращенца. Но с той же долей вероятности он мог оказаться выходцем из вожделенного мира евроремонта и афрозагара. А ради этого стоило рискнуть.

Едва мы сдали одежду в гардероб, кавалерственные дамы отпросились в туалет. А мы прошли в пустой зал, заставленный по периметру громоздкими столами и стульями. Между баром и сценой – пространство для самовыражения.

– Женсовет, – прокомментировал Дэн отлучку спутниц. – Обсуждаются ключевые вопросы: кто с кем и как далеко мы затанцуем сегодня.

– Ты на входе достал из кармана зарплату их главврача за год. Ясен перец, им потребовался тайм-аут. На хату вряд ли поедут, будут разводить на отношения. Но если поставить вопрос ребром, согласятся легко.

– Слушай, – Дэн наморщил лоб. – А может, мы с тобой тоже закроемся в кабинке, пошепчемся, потрясем болтами. После этого будем с ними пить, базарить, колбаситься. И все это кончится за полночь банальным коитусом в миссионерской позиции. Удовольствие, положа руку на сердце, сомнительное. Если ты, конечно, не одержим идеей поиметь, например, тысячу девок, чтобы потом хвастаться об этом детям.

– Ты предлагаешь сводить их в театр? Так вперед, еще не поздно. «Князь Игорь» в Мариинке.

– А как насчет игры?

– Заставим их кричать «Зиг хайль!»? Или петь «Вечерний звон»?

– Так тебе их жалко! Ты собираешься построить с одной из них ячейку общества?

– Собираюсь, но не с ними.

– Тогда нам в любом случае придется обмануть их основной инстинкт. Девчонки зажигают не первый год, им это уже поднадоело. Они ищут, кто бы их кормил и терпел.

Лена и Наташа выпорхнули к нам летящей походкой, словно их только что благословил папа римский. Они накрасили губы одной помадой и поправили прически. Одна из них была натуральной брюнеткой, другая крашеной, но разница не бросалась в глаза. Дэн заказал официантке два пива для девушек и два сока для нас. Девушки удивились.

– Нам нужно быть в форме, – пояснил мой друг. – Работа такая.

– А чем вы занимаетесь? – спросила Наташа, которая в их паре отвечала за поддержание разговора, в то время как Лена анализировала ситуацию.

– Работа высокооплачиваемая, разовая, связанная с риском, – загадочно произнес Дэн.

– Бандиты, что ли? – Наташа подалась назад.

– Бандиты в тюрьме сидят, – продолжал Дэн. – А мы работаем на государство. Ну и на себя чуть-чуть. Много уродов людям жить мешают.

Пышная официантка, традиционная как женская доля и плутоватая как сорок разбойников, принесла на подносе напитки. Плохонький меццо-сопрано, лившийся из динамиков, зачем-то сообщал всему свету, что владелица его беременна. Но это временно. Лена и Наташа сделали по глотку, осушив кружки на треть.

– Вы, наверное, на войне были? – поинтересовалась Наташа.

– Для нас везде война, – отрезал я.

– Вам небось и в людей стрелять приходилось?

Дэн послал ей выразительный взгляд, после чего девушки заговорили о себе. Лена в 19 лет сходила замуж, но через год развелась – молодой муж плотно сидел на героине. Наташа в школе считалась перспективной гимнасткой, но работа постепенно вытеснила спорт, поскольку мать кормить ее не собиралась. Во время учебной практики в больнице в нее запустил костылем пожилой пациент, результаты анализов которого она не могла найти. В итоге один глаз у нее был практически «для вида». Со спортом пришлось расстаться окончательно. На второй кружке пива Лена призналась, что больше всего на свете ненавидит хачей и ментов. Хачей – после просмотра фильма «Чистилище». А менты однажды забрали ее, пьяную, в отдел и устроили темную в кабинете. Жаловаться Лена не пошла.

Когда девчонкам принесли по третьему пиву, Лена сфокусировала взгляд на лице Дэна.

– А в вашу организацию баб берут? – спросила она.

– Тебя зовут Никита? – улыбнулся Дэн.

– Да она со мной рядом не сидела. Если бы меня к вам взяли, я бы все препятствия прошла, все тесты, все конкурсы, – Ленины решительные глаза горели даже в полусумраке бара. – А потом пришла бы к мужу своему, торчку сраному, и сказала бы: «Ну здравствуй, сука!» И пулю бы ему между глаз.

– За что?

– А зачем такое мудило на свете живет? Кому он нужен? А потом я бы этих ментов ублюдочных по одному бы перестреляла. Но не сразу. Сначала я бы им яйца прострелила, потом коленные чашечки, потом локти. Я знаю, что это самая страшная боль для человека. И ничего бы мне за это не было. А потом хачей…

– Стой, Черная моя Мамба, стой, – Дэн выставил ладони вперед. – Методы красных кхмеров у нас не поощряются. Но я чувствую в тебе серьезный потенциал.

– Да? – Ее зеленые глаза, казалось, превратились в карие из-за нахлынувшей решимости.

– Тогда запоминай, – Дэн наклонился к Лене. – В воскресенье в 6 часов утра ты позвонишь дежурному ФСБ по городу. Телефон в «Желтых страницах» есть. Ты скажешь ему: «Цоб-цобе. Дато Туташхиа ждет патронов по телефону…» Диктуешь им свой номер, вешаешь трубку и ждешь.

– Дато – кто?

– Туташхиа – очень сентиментальный грузинский бандит-убийца. Жил, боролся и погиб сто лет назад. Когда тебе перезвонят, скажешь: хочу чистить общество от разной мрази, и прежде всего – от коррумпированных сотрудников милиции.

– А если не позвонят?

– Тогда на следующее утро звони им каждый час.

– А ты не прикалываешся?

– Сударыня, – губы Дэна вытянулись в суровую струнку, – в нашей организации такими вещами не шутят. Ты тоже хочешь послужить обществу?

Наташа, к которой был обращен вопрос, задумалась.

– Не знаю, – сказала она наконец. – Я людям в поликлинике и так служу. А у вас хорошо платят?

– Забудешь, как метро выглядит.

– Я подумаю. А ты точно не шутишь?

В этот момент у Дэна зазвонил мобильник. Он встал из-за стола и вышел на середину танцпола.

– Проблемы по последнему варианту, – сообщил он мне, вернувшись. – Девчонки, очень сожалею, но нас вызывают. Мы позвоним на днях, если будем живы.

Он записал их телефоны, потом заказал для девушек десять кружек «семерки», большой пакет чипсов и заплатил по счету. Наташа поцеловала его взасос, а Лена подставила мне щеку.

Мы с Дэном вышли из заведения и дворами вышли на улицу Рубинштейна.

– Хорошие девчонки, – нарушил молчание я. – Жалко, что убийцы.

– Не больше, чем все остальные. Не больше, чем даже мы с тобой. – Он поправлял локоны расческой, глядя на свое отражение в витрине магазина. – У меня был случай. Пригласил одну скромную девушку в дорогой ресторан, и там она как с цепи сорвалась. Икра, лангусты, фуа-гра – всего много и без хлеба. Это был ее звездный час. Она к этому шла, а сейчас с кем-то сравнивала себя и тащилась. На меня – ноль внимания. Знаешь, что я сделал? Неторопливо поужинал, выпил, потом вышел в туалет и оттуда домой. И оставил ее наедине со счетом. Да-да, и не надо так на меня смотреть! Я всего лишь сыграл по предложенным мне правилам. Какие дамы, понимаешь, такие и джентльмены.

– Как ты думаешь, они позвонят? – спросил я.

– Какая разница…

Я шел рядом с Дэном по выложенному плиткой тротуару. Мне с трудом верилось, что это он четыре года назад привел к себе в квартиру беспризорника, игравшего в переходе на гитаре, пообещав его лечить, кормить и усыновить. Пять дней спустя отъевшийся гаврош исчез, захватив с собой бумажник, золотой перстень и плеер. «Ничего не поделаешь – зов улицы», – пошутил тогда потерпевший и через два дня улетел помыться на Маврикий. Вернувшись, он констатировал, что идея получить готового ребенка потерпела крах, и потомство придется добывать естественным путем. А потом он встретил Аню Санько и разлюбил людей окончательно. Он говорил, что когда-нибудь женится на тихой скромной девушке из сибирской деревни, в которой нет телевизора, и у них будет четверо детей. Но никогда не ездил по стране восточнее Урала.

– Вот теперь не грех и пообедать, – улыбающийся Дэн распахнул перед нами дверь итальянского ресторана «Гондола».

Гардеробщик завертелся, как Баба-яга на помеле, что является верным признаком дорогого меню. Я с тоской подумал, что нельзя весь день пользоваться щедростью Дэна, словно я состою с ним в интимных отношениях. И внутри меня начались привычные терзания: как отобедать вкусно и монет сохранить побольше. Я знаю, это у многих такая привычка: сначала смотреть на цену, а потом на название блюд. Наверное, так, как мы, средний класс, никто над деньгами не парится. Богатым, понятно, пять тысяч рублей туда-сюда погоды не сделают. У бедных тоже все просто: купил к столу водки, на оставшиеся деньги еды – и порядок. И только мы, менеджеры и специалисты, пытаемся одновременно копить на аэрогриль и на поездку в Неаполь. Только мы при этом носим распаренные носки и месяцами не меняем бритвенные лезвия, отчего на шее появляется характерное раздражение. И только мы однажды упиваемся черным ромом «баккарди» в найт-клабе, а потом несколько дней экономим на обедах, терзая желудок – голодом, а душу – щемящим чувством вины.

А Дэн, кажется, и не задумывался, по каким социальным слоям тащит его судьба. Гардеробщик едва успел поймать скинутое им пальто.

– Крестный отец у себя? – зашептал он на ухо ожидавшему чаевых слуге. – Передай, что пришел Дэнни из Провензано.

Он шагнул в полупустой зал, где негромко звучала легкомысленная оперетта. Погрузив руки в карманы брюк, Дэн обратился к трудам питерских импрессионистов на стенах.

– Пикассо, – изрек он громче, чем позволяли приличия, – падлой буду, чистый Пикассо. Бессмертный дух Катькиного сада. Эй, гарсон, гарсон, да-да, вы, с усами!

Вальяжный официант с профессиональным прищуром взглянул на Дэна и принес нам две папки меню. Через пару минут он вернулся и замер рядом с блокнотом в руке. Но Дэн неторопливо изучал перечень блюд.

– Мне пасту феттучини, моему другу – тортеллини, – пропел он, не поднимая глаз от меню. – Ещё нарезку пекорино с фруктами, мидии и сухой белый «чинзано». Обязательно в запечатанной бутылке. И еще принесите книгу отзывов.

Подбородок официанта взлетел на целых полтора сантиметра, но он заткнул пальцами свой фонтан слов и ушел на кухню, виляя бедрами.

– Теперь точно в тарелку плюнет, – сказал я, когда официант удалился. – Профессиональная гордость. У него, между прочим, работа нервная, а натура тонкая. Жажда наживы заставляет его ежедневно прислуживать людям, которых он в душе презирает. Это серьезный внутренний конфликт.

– Я летом по Франции катался, так там халдеи себя не ломают, – Дэн закинул ногу за ногу. – Работа как работа, не хуже других. А ты, кстати, напрягся, пока я тут еду выбирал. Тебя действительно волнует, что он о тебе думает? Ты ему понравиться хочешь, старик? Так давай я вас познакомлю.

– Дурак, – буркнул я.

– А ты пережиток советской эпохи. Пока ты пытаешься нравиться официантам, комплексы и фобии в тебе не умрут. Ты будешь заливать их водкой и пивом, быстро состаришься, станешь импотентом и умрешь на пороге собеса.

– Зато тебе будут всю жизнь плевать в тарелку.

– Не будут. Я представляю опасность их доходам.

Наверное, у него в тот день случилось такое настроение – быть подонком, хулиганом и провокатором. Но так было не всегда. Однажды его мать поссорилась с пожилой фурией в ЖЭКе из-за ерунды – какое-то слово легло не тем углом. Дэн мог вмешаться через дружественные мне газеты, а мог за деньги заказать маме все то, что ей не хотели делать бесплатно. Но он вник в жизнь фурии чуть ли не на неделю. Благодаря его комбинациям двое ее взрослых сыновей пришли к ней мириться, на могиле мужа вдруг бесплатно поставили памятник, а к ней зачастил крестный Дэна – веселый, но непутевый учитель физики. Женщина расцветала на глазах. Правда, потом они все снова переругались, но Дэна это уже мало интересовало. Он говорил, что давно не анализирует свои поступки, а живет как свободный человек с некоторым грузом совести в груди.

– Слушай, а ты вообще часто сталкивался с битыми окнами, сахаром в бензобаке и все такое? – поинтересовался я.

– За что? – Он не смог скрыть, что задумывался на эту тему.

– А рядом с тобой себя ощущаешь как будто в новогоднюю ночь делал уроки и просрал все интересное. Ты вот деньги жжешь, работа для тебя каторга. А люди на это всю жизнь тратят и очень не хотят после встречи с тобой увидеть в зеркале рога и копыта. За это, мон ами, не только сахар в бензобак. Могут и ножом в спину.

Тогда я еще не знал, что на следующий день в Дэна воткнут нож целых двадцать восемь раз. И перережут горло.

Когда мы вышли из «Гондолы», была середина вечера. Точнее мы не знали. Дэн не носил часов отродясь, а я свои потерял в драке полтора года назад. При желании время можно было посмотреть на экране мобильника. Но какое нам, двум пьяным от счастья сеньорам, дело до положения двух стрелок на циферблате кремлевских курантов?

После ужина с вермутом я поймал за волосы ощущение бесконечности времени. Ведь большинство из нас живет в классической системе координат «работа – дом». Метания между этими двумя субстанциями принято называть стабильностью. Стоит нам дольше привычного зависнуть между этих полюсов, как в нас нарастает колокольный звон. Потому что за опоздание на работу или домой нередко предусмотрено моральное или материальное наказание. Несколько раз за вечер меня пронзала суетная мысль, что я засиделся и мне давно пора домой к Масику. Иначе она обидится. Но потом вспоминал, что Масика в квартире нет, а завтра днем она обещала забрать свои вещи и вернуть мне ключи. Сейчас эта перспектива казалась мне скорее интригующей, чем грустной.

В ресторане Дэн так и не открыл книгу отзывов, дал гардеробщику сотню и заложил две хлопушки под стульчак в туалете. Выпитый вермут воплотился в нас в воздушное опьянение, когда хочется лежать летом в поле, грызть травинку и смотреть в голубое небо на сугробообразный веер за самолетом.

Дэн помог бабульке в серой беретке перейти улицу, пояснив, что начал подготовку к Пасхе. Потом он снял с себя шляпу, и мы вместе атаковали стайку цыганок у метро. Дэн предлагал погадать им и дать приворот на удачу в наркобизнесе, а я причитал дурным голосом: «Вижу мужа твоего с бензопилой на лесосеке». Цыганки шипели не по-русски, прохожие одобрительно посмеивались. Мы шли по линиям Васильевского острова, рассказывая друг другу жестокие и потные мужские анекдоты. Шли без цели, смысла и даже мечты и были очень довольны этим.

– А все-таки мне кажется, старче, – Дэн сменил тон на серьезный, – что ты еще не совсем отошел и расслабился. Лечите душу ощущениями. Я думаю, тебе полезно будет ещё немного почудить.

– Ну давай поорем, – я и сам хотел сбросить с души остатки хвори. – Чего ты еще придумал, злодеянин?

Дэн поддел носком ботинка кусок асфальта, отколовшийся от тротуара. Потом осторожно очистил его от талого снега и грязи.

– Что ты делаешь? – спросил я и поймал взгляд, которым Дэн смерил милицейский «воронок», стоявший с включенными фарами у продуктового магазина в двадцати метрах впереди нас. – Не вздумай! Не вздумай, я тебе говорю!

– Да, детка, да, – с киношным пафосом подтвердил Дэн.

Помешать ему я не успел. Он сделал два широких пружинящих скачка, как толкатель ядра, и запустил кусок асфальта в лобовое стекло спецмашины. Попадание пришлось в левую половину – туда, где поджидал коллег водитель. Сплошные лучи трещин разошлись по всему стеклу, а сам камень исчез в салоне. Но Дэн и не думал бежать. Он неторопливо согнул руку в локте, сжал кулак, поднял вверх средний палец, поцеловал его и вытянул в направлении «воронка». Только тут мне удалось стряхнуть с себя оцепенение, и я матерно заорал, что, дескать, нечего здесь больше делать и не пора ли нам пробежаться.

– На старт, внимание, марш, – скомандовал Дэн, и мы, как два гепарда, понеслись в подворотню. Вслед нам с опозданием донесся срывающийся вопль: «Стоять!»

По местным дворам я в детстве катался на трехколесном велосипеде. Все они сообщались между собой и теоретически мы могли бежать по ним, пересекая тихие улицы, километра два до самой Невы. Со спортом я в последнее время не дружил, поэтому одышка от резкого спурта сразу сбила мне дыхание. Тем не менее ноги несли меня на крыльях собственного ужаса. Я слабо представлял себе, что произойдет, если нас поймают разъяренные люди в форме. Бить будут до утра – это точно.

Мы пронеслись через улицу и снова нырнули в лабиринт дворов. Топот наших ног разносил звенящее эхо, но мне казалось, что это звуки приближающейся погони.

– Опаньки, – Дэн сбавил скорость и замер перед двухметровым бетонным забором, который перекрывал нам путь вперед – Роковое препятствие. Главстройболт. Новый понтовый дом в престижном районе. Интересно, они соблюдают высотный регламент?

Дэн нисколько не запыхался, а из меня вместо матюгов вылетали звуки, напоминающие хрип собаки с затяжной пневмонией. Хулиган направился в подворотню, которая открывалась слева от забора.

– Там прохода нет, – крикнул я голосом висельника.

– А мы найдем, – отозвался его голос из темноты.

Мы оказались в классическом дворе-колодце: асфальтовая площадка десять на десять метров, уставленная автомобилями, и шесть этажей вверх.

– Обложили меня, обложили, – пропел Дэн, оглядываясь вокруг. – Предлагаю попытать счастья за этой дверью. Тем более что больше и негде его пытать.

Его самообладание невольно настраивало на хеппи-энд, хотя разумных оснований этому не имелось. Я следовал за ним послушным кокер-спаниелем. Рассчитывать, что здесь живут приличные люди, не приходилось: дверь советских времен с выбитыми стеклами, маргинальные надписи на стенах и сортир под лестницей. Давно не мытые ступеньки спиралью огибали шахту лифта.

Мы взлетели на третий этаж как зигзаг молнии и встали за шахтой, чтобы наши тени не было видно со двора. Тут я наконец собрался с мыслями.

– Драть тебя в клюс буксирным гаком через канифас, – что-то подобное я слышал от приятелей-мореманов.

– Потом, потом, – Дэн шкодливо улыбнулся. – Если захочешь, можешь высечь меня батогами. Но после. У тебя есть какие-нибудь документы?

– Есть редакционное удостоверение, – я нервно ощупал куртку, – ручка тоже есть, блокнот отсутствует.

– Хреново. У меня вообще ничего нет. А нужно зайти в какую-нибудь квартиру и зависнуть там часа на два.

Где-то во дворе хлопнула дверь. В детективах в таких случаях пишут что-то вроде «…и по спине пробежал неприятный холодок». Очень близко к истине.

– Да кто тебя за порог пустит? – Я почувствовал, как у меня дрогнул голос.

– Вот я ищу, кто бы пустил.

– А если не найдешь?

– Ну тогда, – он поднес палец к шляпе, и я понял, что друг мой скорее с упоением играет роль, чем пытается спастись. – Ты, кстати, не знаешь, как в тюрьме себя правильно вести, в камеру заходить, все такое?

– Там предварительно объясняют, – я на всякий случай щелкнул его по шляпе. – Главное – поздоровайся и на пол не плюйся. Но ты не волнуйся, тебя при задержании так отмудохают, что от уголовной ответственности придется освободить. Ты станешь мычать у монастырей, чтобы тебе подали на хлебушек.

Он одобрительно посмотрел на меня, как будто мы с ним два кавалера ордена Мужества. Так смотрит педагог, услышавший в ученике отзвук своего интеллекта.

– А я скажу, что это ты кидался, и мне поверят, – он плохо умел останавливаться, соревнуясь в остроумии. – Ладно, короче, мы с тобой два добровольца переписи населения России, которая сейчас, как я слышал, в самом разгаре.

– Ерунда, – я еще раз прочесал карманы. – У них документы с голограммой, бланки. А у нас одна ручка на двоих. Стоп. Что это у нас? Отчет о деятельности ГУВД за прошлый год. Три листа.

Один из них я отдал Дэну. Потом снял с удостоверения пленку, запихал в нее визитную карточку и кредитку таким образом, чтобы голограмма бросалась в глаза. С помощью жвачки мы закрепили эту конструкцию на лацкане пальто Дэна и шагнули к двери квартиры № 7. Дверь была металлической с панорамным глазком и четырьмя врезными замками.

– Основательные люди проживают, – подметил Дэн. – Им не страшна многодневная осада.

На лестнице было хорошо слышно, как трубный глас звонка громыхнул по квартире. Обычно от таких звуков нервные женщины роняют на пол салатницы. Тем не менее никакого движения в квартире мы не услышали. Дэн позвонил еще раз.

– Необитаемый остров, – покачал он головой. – И нам придется попытать счастья в квартире с номером «6». Кстати, масоны считали это число дурным… Хотя нет, смотри-ка, проснулись.

За дверью слышалось нарастающее шарканье тапок об пол.

– Кто? – Командирский голос за дверью был реально испуган и напускно строг.

– До вас дошла всероссийская перепись населения, – приветливо залопотал Дэн. – Откройте ваш сейф и впишите себя в историю страны.

– Кто такие, я спрашиваю?

– Мы комсомольцы-добровольцы, товарищ генерал. Ваш адрес нам дали в военкомате. Мы работаем над образом типичного защитника Отечества.

Последовала пауза секунд на десять, и мне показалось, что Дэн переиграл. Но загремели замки, и сердце наполнилось радостью спасения. Дверь приоткрылась, но между ней и косяком протянулась прочная цепь. В зазор выглянуло худое грубоватое лицо с остатками волос, которые стильный человек сбрил бы вовсе.

– Где ваши документы? – спросил хозяин жилища.

– Вот, – я протянул редакционную корку как наш самый убедительный козырь.

Лицо вооружилось очками брежневской эпохи.

– Вы что – журналисты?

– Так точно, товарищ генерал, – отчеканил Дэн. – Мы участвуем в переписи населения, чтобы найти интересные судьбы и рассказать о них нашим читателям

– Это вам в военкомате сказали, что у меня интересная судьба? – Он был удивлен, как будто его решили посвятить в тамплиеры.

– Так точно. Сказали, что вы герой.

Хозяин был сбит с толку, он глазел то на наши лица, то на документы, словно додумывая, где больше правды.

– Если вы заняты, товарищ генерал, мы можем зайти попозже, – рискнул я.

– Вообще-то я не генерал, а полковник. В отставке. Но прошу остаться, – сдался герой, откинул цепочку и распахнул перед нами дверь.

Победа! Пока мы раздевались в прихожей, полковник зашел в гостиную, из которой доносились звуки теленовостей, и объявил как можно небрежнее, что к нему пришли журналисты. Как зачем? Писать о нем статью.

Затем он проводил нас в комнатушку, которую величал кабинетом. Но письменного стола здесь не было вовсе: только старый шкаф, стеллажи с книгами, односпальная кровать, кресло, телевизор. На стенах – с десяток черно-белых фото хозяина, словно матрешки прослеживающие его путь от сперматозоида до полковника в отставке. Бросалось в глаза, что озабоченность на лице росла пропорционально количеству звезд на погонах. Рядом с креслом стоял складной столик с бутылкой из-под виски, в которой плескалось что-то похожее на первач, остатками еды и одной рюмкой.

– Это ко мне сослуживец заходил, – соврал полковник, отодвинув столик в сторону.

Он пригласил нас присесть на диван, а сам расположился в кресле. Дэн для вида пошелестел тремя листами с отчетом.

– Начнем с нескольких анкетных вопросов – сказал он, не поднимая глаз. – Для порядка. Вы, как офицер, понимаете.

Полковник кивнул. Его звали Владислав Иванович Чернецов, 1940 года рождения, появился на свет в белорусском городке Речица. Окончил Высшее артиллерийское училище в Минске. Служить начал под Иркутском, продолжил уже при штабе в Новосибирске и Омске. С 1992 года преподавал в Академии тыла и транспорта. В 1994 году перевели в Питер, год спустя дали полковника, хотя он в жизни не командовал даже ротой, и выперли на пенсию. Владислав Иванович, не привыкший обсуждать приказы, пил по этому поводу даже меньше месяца, после чего устроился начальником пожарно-сторожевого отдела в крупную типографию. Работа отставнику нравилась. Ее смысл заключался в том, чтобы помешать рабочим выносить за проходную журналы, которые они же печатали. Проживал Чернецов в трехкомнатной квартире с женой, дочерью, зятем, внучкой и доберманом Зямой.

Этот рассказ занял полчаса, еще столько же он поминал добрым словом своих нынешних подчиненных, в основном бывших офицеров, пьянство которых ему никак не удается одолеть, а на месте одной уволенной глотки вырастает три новых. А сегодня бухгалтерша нашептала ему, как самый надежный боец его смены, примерный отец двух дочек, поехав с ней в банк, не вынес вида упакованных купюр и весь обратный путь уговаривал рвануть с ними в аэропорт. Потом Владислав Иванович вспоминал бесчисленных начштабов и комдивов, приказы которых ему выпало исполнять в жизни.

– Вот Бойченко у нас комбриг был под Омском, – от возбуждения у Чернецова заметно раздувались ноздри. – Вот мужик был – кремень! В артдивизионе сто литовцев совсем замучили два десятка чеченцев: выставляли их после отбоя на тумбочки и заставляли петь по-литовски: «Мы – фашисты, мы – лесные братья». И в эту часть без предупреждения Бойченко приехал, снял караул и один в казарму пошел. Через полчаса вышел и уехал. С утра у половины литовцев морды в хлам разбиты, и вся казарма до самого дембеля по утрам пела «Червону руту».

– Правильно ли я вас понял, – уточнил я, – что в командире вам импонирует склонность решать вопросы с позиции силы?

– Так армия всегда на кулаке держалась. – Чернецов удивленно поднял глаза, словно я спросил кто такой Пушкин. – Подчиняются, когда боятся.

– А я в школьном учебнике читал, – не унимался я, – что командир должен завоевать авторитет у подчиненных мужеством в бою.

– Все правильно, – Чернецов мотнул головой и впервые после нашего прихода скривил улыбку, как человек, который знает свое слово на пять минут вперед. – Сначала кулак показать, потом пример. Если только пример, то ничего не получится. Один китайский философ про это писал: сочетание целого и пустого дает пустое.

– Это как?

– Ну, например, полк наступает на позиции противника, захватывает их и обращает противника в бегство, – Владислав Иванович азартно передвинул рюмку на столике в нашу сторону. – Казалось бы, можно подвигаться вперед, уничтожать и пленить врагов. А это полная победа. Но тут в полк приходит странный приказ командования: «Отставить наступление. Ждать распоряжений». Приказ есть приказ – ждем, – рюмка вернулась в исходное положение. – За это время противник перегруппировывается, получает подкрепление, создает новую линию обороны. И от удачного наступления уже никакого толка.

– Браво, – хлопнул в ладоши Дэн. – У вас мощный критический ум. Тогда скажите мне, уважаемый мудрец в отставке, какой толк воевать за интересы страны в Анголе или Вьетнаме, если в этой стране очереди за хлебом? Зачем исполнять приказы генерала, который вчерась, вы знаете, украл у армии четыре вагона досок?

Я забеспокоился, чтобы Дэн не вопросил, зачем, мечтая защищать Родину, тридцать с лишним лет щелкать пятками при штабе. Чернецов, если не выгонит нас сразу, возразит, что просто ему по жизни легла такая карта. А если военные начнут философствовать, то в армии непременно начнется разруха.

Справедливости ради стоит отметить, что и я стал журналистом не для того, чтобы рассказать миру, как малоприятные «насосы» танцуют джигу на идеалах классической литературы ради денег, которые им не особо и нужны в таком количестве. Я, как Чернецов и многие другие, выбирал себе путь только вначале, впоследствии цепляясь за то, что прибивало к берегу. А распознать в смрадном сумраке земли, что давно перешел с оперы на хип-хоп, увы, непросто.

– Не будем же мучиться вечными вопросами, – разрядил обстановку я и показал Дэну недовольную мину. – Они потому и вечные, что ответов нигде нет.

– Я смотрю, у вас библиотека хорошая, – Дэн рассматривал книжные полки над головой полковника. – Мопассан, Диккенс, Толстой. Вы случайно не сторонник теории непротивления злу насилием? И картины на стене умиротворяющие: море, акации, чайки. Портрет ваш с любовью написан. Вы на нем добрый, участливый, совсем не казенный. Это дочь ваша кисть приложила?

– Это автопортрет, – сказал Чернецов и покраснел, как будто его уличили в связи с женой комдива.

– Вот это настоящий полковник! – Дэн был по-настоящему изумлен. – Это вы в перерывах между стрельбами намастачились?

– Нет, это у меня с рождения. Меня никто не учил, кроме мамы. Я рисовал, когда еще немцы у нас в селе стояли, а в 15 лет всем соседям посуду расписывал за гривенник.

Он вдруг заговорил об этом с нежностью, как о беременности жены, постепенно становясь похожим на свой автопортрет. В нем чувствовался человеческий тип, который в блокаду делил свой паек между женой и детьми.

– Так зачем же вас в армию понесло? – не выдержал Дэн.

– Почему это – понесло? – Чернецов строго взглянул на собеседника. – Мы в детстве все мечтали военными быть, чтобы Родину защищать. У меня отец под Варшавой погиб, дядя под Берлином. У нас все дети в гимнастерках ходили. Да что говорить, на всем селе только у одного парня хромовые сапоги были, офицерские. Так ему все завидовали, сколько раз спереть пытались. Мы тогда в войну только и играли. А какие споры были, кто сегодня будет «немцем»? И вы мне говорите – «в армию понесло». Художник – это не профессия, а к армии у меня, может быть, призвание.

– Вы ту армию с нынешней не путайте, Владислав Иванович, – Дэн подался к полковнику, и глаза его светились участливым блеском.

– Вы к чему клоните? – Взгляд Чернецова стал жестче. – Что я родился не в свое время?

– Нет, просто вы прожили не свою жизнь, – произнес Дэн.

В следующую секунду я ждал вопля «вон!». Но полковник как будто сдулся в кресле и задумался глубоко, как смертник перед расстрелом. В этот вечер для него неожиданно грянул важнейший бой. Согласиться сейчас означало принять на смертном одре муки окончательно проигранной жизни. Поэтому Чернецов собрал последние силы и пошел в штыковую.

– Судить меня решили? – Он вскочил, сжал кулаки и бомбил нас взглядами сверху. – Армия вам не нравится? Время вам не нравится? Если все начнут картины писать, кто вас, раздолбаев, защищать будет?

– Никто, – спокойно возразил Дэн. – Если все будут писать картины, мир наполнится счастливыми людьми с ясными глазами и нормальным стулом.

– Нет, – Чернецов затряс указательным пальцем. – Если все начнут творить, то всякие Сальери, у которых получается хуже, будут травить Моцартов…

Дверь в комнату отворилась на самом интересном месте. Я почему-то сразу понял, что возникшая в дверном проеме женщина – Владиславу Ивановичу жена. Огромные карие глаза на худом лице пылали уверенной силой, не оставлявшей сомнений в том, что полковник сильно задолжал ей по жизни.

– По какому поводу митинг? – ледяным тоном спросила она. – Оля Ариадночку уже уложила, я тоже собираюсь. Давай-ка провожай своих журналистов и через полчаса – отбой.

Затем она вышла, даже не взглянув в нашу с Дэном сторону. Видимо, дисциплина в семье не оставляла шансов для возражений.

– Засиделись мы, ребята, – поднялся Чернецов. – Вы, если нужно, еще ко мне приходите. Пораньше.

– Спасибо, – улыбнулся я, – вы даже не представляете себе, как вы нас выручили.

– Всегда к вашим услугам. – Чернецов наклонил голову.

Когда мы вышли из квартиры, Дэн взглянул на экран телефона.

– Около двух часов отсидели, – констатировал он.

– Как думаешь, улеглось?

– Вряд ли они нас уже простили. Но это уже неважно. Мы сейчас спокойно выходим на улицу, ловим машину и едем домой. Наше алиби – наш полковник.

Мы вышли дворами на 8-ю линию. Почти сразу около нас остановилась агонизирующая «копейка» с разбитым ветровым стеклом. За рулем восседал кавказский колымщик с хищным носом. За умеренную плату он повез бы нас хоть до Петрозаводска, поэтому мы с ходу сели в салон. Хотя назвать внутреннюю обстановку салоном было трудно: на дверях отсутствовала обшивка, а из-под приборной панели виноградной лозой вились провода. Когда мы приехали к универсаму, находившемуся аккурат между моим и его домами, Дэн спросил, чего желает водитель. Водитель желал стольник. Дэн предложил еще столько же за всю машину. Кавказец юмора не понял.

Потом мы постояли на тополиной аллее у моего дома.

– Ничего получился денек, – резюмировал я. – Насыщенный.

– Бывало и веселее, – отозвался Дэн. – Кстати, этот день ты мог провести дома на диване.

Интермеццо о таланте, следах в пустыне и воде вокруг нас

Из репродукторов вагона, изувеченных временем и неправильно проросшими руками, донеслось:

«…жиры наш поезд… со всеми остановками… курить… распивать… сорить… пожалуйста… спасибо…»

Вагон дернулся, словно от удара. Платформа поплыла за давно не мытыми окнами. У девушки напротив зазвонил мобильник.

– Мать, – сказала она молодому человеку, взглянув на экран, и убрала аппарат, звенящий звуками танго, глубоко в сумку.

Не успевших расслабиться пассажиров атаковало торговое шапито. Сначала сорокалетняя тетка с тележкой предлагала фонарики, розетки и бактерицидный пластырь вдвое дешевле, чем в магазинах. Эстафету подхватил бритый парень баскетбольного роста, недорого продававший «ниточки», «иголочки» и «ручечки», а заодно и электронные базы МВД, налоговой инспекции и всех сотовых операторов. В нем просматривалась душа грабителя банков в плену родительской установки «надо работать честно». Затем предлагал товар конопатый мужик с пивом и лимонадом, потом бабка с сухариками, мороженым и спреем от тараканов. Так продолжалось в течение получаса, пока поезд плелся по городской черте, собирая новых пассажиров. Напоследок цыганский мальчик прошелся по ушам на губной гармошке и подставил кепку для монет, хотя более уместным было бы самому раздать по сотне всем пострадавшим от этих гумозных звуков.

Народ погрузился в себя, в кроссворды, в тетрис. Ведь большинство людей в дороге имеет главную цель – попасть из пункта А в пункт В. И это абсолютно правильно. А мне почему-то с детства нравилось, когда машина застревала в пробке или снижал скорость поезд. Пейзажи, проносившиеся за окном, тащили из меня мысли, которые я забывал, как только вставал с места. Процесс мышления интересовал меня больше, чем результат, и я где-то читал, что это установка неудачника.

Лет пять назад я понял, что не хочу побеждать. Не хочу ставить рекорды в карьере и личной жизни. Не могу убедить себя, что я правильнее других верю в Бога или чем-то лучше бушмена из Ботсваны. Не хочу быть похожим на рысака, всю жизнь бегущего из упряжки, чтобы на финишной ленте оказаться на полкрупа впереди другого рысака. Не то чтобы мне были безразличны гонки жизни, но я рос поперечным мальчиком, который слушал бабушек и всегда делал наоборот.

Когда тренер по баскетболу говорил 11-летнему мне, что надо перейти в спорткласс в другую школу, я ответил таким демаршем, что ни батя, ни тренер не смогли меня вернуть обратно под кольцо. А парни, с которыми я занимался, потом выиграли все что можно на юношеском уровне, но я почему-то не испытывал из-за этого горечи. Я пошел в бокс, потому что понимал: никто не даст прожить мне, как воробью на ветке, в стороне от коллектива. Но едва я выиграл район, как меня стали готовить к боям на город, словно я стаффордширский терьер. Я понял, что за городом последует республика, страна, Европа и я буду всю жизнь слышать, как тренер у канатов кричит мне в отбитые уши: «Go-go-go. Держись, не падай, бей». Разумеется, я тут же забросил бокс в чулан памяти, потому что он уже выполнил свою главную функцию: желающих меня унизить с каждым годом становилось меньше.

Потом я бросил Горный институт, куда поступил заодно со стадом своих знакомых: там был невысокий проходной балл и волосатая рука бабушкиной сестры. Но едва мне начали преподавать теорию матриц, я понял, что никогда это не полюблю, и ушел стажером в газету. Я еще дважды поступал в вузы, но ни один из них не заинтересовал меня дальше третьего курса. Я любил черпать знания из книг в Летнем саду, но не дольше чем до обеда. В те годы я сделал успехи в журналистике: получил несколько премий и был избалован гонорарами настолько, что не мог позволить себе бесплатно писать конспекты и курсовые. В итоге тридцатилетие я встретил со странным набором скальпов: недописанный роман, недоделанный ремонт, недораскрученный бизнес, недовоспитанный сын, который проводил у меня каникулы и о существовании которого я иногда надолго забывал, захлебнувшись в своих вечных командировках и бестолковых связях.

Долгое время я был лузером на полставки. То есть зацепился за хлебную должность, позволявшую вести жизнь этакого мастера в полете. Да, мне не нужно было отрывать у сладкой утренней дремы два часа. Столько же времени я мог потратить на обед, а вместо неудобного делового костюма и галстука носить свитер и джинсы. Когда на работе начинались репрессии и лай собак, я выписывал себе командировку в Москву, ставил у приятеля печать столичной фирмы на документы и валялся дома на диване, восхищаясь своей ловкостью.

Но однажды меня назначили главным редактором нового проекта. Загибаясь над гранками текстов ежедневно с утра до девяти вечера, я осознал, что получаю именно ту жизнь, от которой бежал с детства. Так будет продолжаться до тех пор, пока у издателя не кончатся деньги и меня не выкинут, как использованный контрацептив. И я по привычке буду составлять резюме и улыбаться на собеседованиях, чтобы меня снова взяли на такую же каторгу. А потом я умру.

Возможно, я так и поймал бы уздечку не своей судьбы, но рядом был Дэн, который регулярно доказывал, что расслабленным и неторопливым принадлежит будущее. И привлекательность лузерства росла во мне, как городская трава сквозь трещины в асфальте, пока не привела в эту электричку, в которой я ехал неизвестно куда неизвестно зачем.

Каждый из нас выходит в жизнь через собственную дверь. Дэн никуда не поступал и никогда не занимался спортом, хотя и любил погонять в футбол. Он не тратил время на метания, как будто заранее знал все ответы. «Какой дурак сказал, что счастье – это когда тебя понимают? – смеялся он. – Какой от этого прок? Счастье – это когда ты сам себя понял».

Он заработал себе на «опель-кадет» еще до школьного выпускного, не занимаясь рэкетом и на пушечный выстрел не приближаясь к рынкам. При районном доме подростка он открыл курс «Правильный парень» имени Джека Николсона. На дворе был 1993 год, когда все думали, где бы взять денег, если их не выдают в виде зарплаты. И если золотой теленок сам приходил на порог, то никого не интересовало, что ему еще нет 17 лет, и он никогда не слышал о Песталоцци.

Дэн учил юношей знакомиться с девушками, перешагнув через румяные уши и страх быть отвергнутым. Он учил их вести беседу, начатую фразами «Простите, здесь мой белый конь не пробегал?» или «Вы на барабанах играете? Нет? Я тоже. Видите, как у нас много общего». На упреки, будто он плодит бабников, он отвечал, что всего лишь развивает в юношах философию протеста против обыденности жизни. Ведь что может быть хуже для двух одиноких и не скучных людей, чем встретиться глазами на улице, все понять и разойтись своими дорогами. «Девушка, вы так улыбнулись, что я забыл, куда шел» – должен сказать начинающий мужчина, претендующий на роль хозяина своей жизни. Юноши сотнями работали на местности, оплачивая Дэну за науку потертыми родительскими грошами.

Был момент, когда к Дэну заехали бритые пацаны на старой «Волге» и сказали, что они его «крыша». Но он и их убедил взяться за свой личностный рост, открыв для них ВИП-группу, стоившую втрое дороже. Он учил не зависеть от женского непостоянства, а конкретно взять судьбу в свои руки. «Почему дрочащий мужчина смешон, а трогающая себя дева достойна кисти Ренуара? – давил он на мужской шовинизм пацанов. – Почему мы должны тратить на этих соковыжималок все наши фартовые деньги, когда источник спокойствия всегда у нас под рукой? Вы согласны? Тогда возьмите ваш член в правую руку, или в левую, если вы левша…»

И Дэна так в итоге и не побили. А потом он все бросил и на год уехал в Аргентину. Это было очень в его стиле – оставлять надоевшее занятие, когда оно сулило самый жирный барыш, а о талантливом молодом педагоге написала одна из городских газет. Общие знакомые крутили пальцем у виска: на заработанные Дэном деньги можно было купить два десятка ларьков и по-настоящему раскрутиться. Или несколько кабаков и магазинов. Но он говорил, что его жизнь не будет похожа на прилавок, и присылал нам фотографии, где он верхом на толстоногих патагонских жеребцах.

Он вернулся, когда ему надоело в пампасах, а заодно и кончились деньги. Девять из десяти людей на его месте снова начали бы обучать юношей броскам и подсечкам соблазнения, но Дэн не любил самоповторы. И он создал ООО «Мефистофель».

Скоро от лица этой фирмы по всей стране полетели письма с предложением об энергетической поддержке в карьере и личной жизни. Никаких денег за это платить не требовалось. Но в письме сообщалось, что если поддержка адресату помогла, то в собственность «Мефистофеля» переходит его «нематериальное движущее начало, в просторечии именуемое душой». В стране лукавых ворюг и проходимцев Дэн придумал комбинацию тонкую и простую, как вера в загробную жизнь. Когда горит у нас земля под ногами, разве отвергнем мы невесть откуда пришедшую помощь? В православной стране, где одновременно верят в домовых и барабашек, люди просили о помощи Дэна, и у многих из них действительно развязывались узлы проблем. Дэн не преступал ни уголовных законов, ни человеческих – он вообще ничего не делал. Просто все проблемы имеют свойство постепенно разрешаться. Тут и начинались шевеления в могучей русской груди: как там поживает душа в ООО «Мефистофель»? И за сколько ее можно вернуть? Работа по отпущению грехов и возвращению душ развлекла его на несколько месяцев, после чего он полетел в Южную Африку фотографировать львов.

Было время, когда поездка в Турцию для обычного труженика считалась признаком кучерявой жизни. При зарплате в 150 долларов немногие могли позволить себе заграничный шик, но все хотели улыбаться с пляжных фотографий на зависть знакомым. Вернувшись в Питер, Дэн стал продавать легенды о путешествиях. Фото клиентов на фоне Мельбурнского драматического театра и канатной дороги в Давосе создавались в фотошопе, а истории про вкус мяса кенгуру и фрирайд на склонах Монблана брались из собственного опыта Дэна. Он сам не ожидал, что к нему придет столько людей с толстыми пачками долларов. Кому-то хотелось блеснуть во время застолья, кто-то прикрывал от жены поездки на рыбалку под командировку на симпозиум в Лион, но Дэн вдруг обзавелся офисом на Невском и одним из первых в городе спортивным «порше». Тем не менее я совершенно не удивился, когда однажды он пригласил меня на банкет по случаю его отъезда в Японию. Билет был, естественно, в один конец.

Он еще много успел начудить. Искал клады, копаясь то в земле, то в деревенских архивах. Придумал игру «Жену свою продакшн», когда холеные банкиры в бандитских кепках и рваных клешах предлагали своих уставших от солярия жен на проспекте Просвещения. Деньги протекали у него сквозь пальцы, наполняя жизнь спелым соком приключений, и его это, похоже, полностью устраивало. Он всего однажды приобрел собственность – старый понтон, из которого сделал плавучую оперу, чтобы сплавляться по Неве под панк-рок с цыганами и медведями. Но к нему стали ходить люди, предлагавшие то помощь в получении согласований, то вступление в какой-то профсоюз. Он устал посылать их в разные нежные места и кого-то даже выкинул при этом за борт. В итоге все кончилось как и должно было: однажды ночью посудину сожгли. Мне показалось, Дэн испытал тогда облегчение. И вскоре связался с антиглобалистами.

Я не думаю, что эти две темы в его жизни как-то связаны. Просто он еще надеялся найти в мире идей ту, что успокоит его вечный бег по кругу. Странно, что он искал идею там, где была лишь интернет-тусовка разноплеменных леваков от растаманов с Ямайки до аграрных комиссаров из Пакистана, которая приглашала всех в одно время в одно место оттянуться. Многие наши знакомые до сих пор думают, что Дэну это и надо было. Но, увидев своими личными глазами разгром Генуи, он отметил, что левые не могут быть правы, – и выкинул революционную романтику из головы.

Он периодически творил очередную шизовку вроде виртуальных кладбищ. Или продавал кусок городского пляжа лотами по три квадратных сантиметра. Поскольку пятьдесят долларов – не деньги, то многие молодые люди захотели сделать своим подругам необычный подарок. А в промежутках между этими безумиями он исчезал. Во время войны в Эфиопии он зачем-то жил в гостиницах за один доллар, переезжая между ними на велосипеде. Он потом отшучивался, что искал дух Хайле Селассие, а нашел стадо черномазых придурков с автоматами Калашникова, которые любят стрелять из них в беременных женщин. Но я думаю, что он искал путь. И увидел, что пустыня быстро заметает следы прошедших здесь до него.

Никому ведь не хочется проживать свою длинную силиконовую жизнь под пустыми небесами. Мы все смотрим наверх, и неважно, что наполняет нас светом: Храм Изумрудного Будды или должность вице-президента «Дженерал Моторс». Дэн был духом из тех времен, когда присягали Богоматери и путешествовали, чтобы сравняться с Ним. Дэна невозможно представить соблюдающим овощную диету или читающим «Коммерсантъ» про курс евро к доллару. Он так и жил, ведомый компасом совести по океану страстей, и скоро перестал замечать землю. Его выходки, которыми он пытался зажечь в себе огонь, становились безбрежно жестокими. Но сахар пенсионерам и булыжники патрульным не приносили ему облегчения.

Он перестал сетовать на непрекращающееся кишение протоплазмы. Ведь все, чем занимаются люди, настолько глупо и безумно, что все равно, на чьей ты стороне. «Трахомудие, – вздыхал он, вернувшись с тусовки йогов и дервишей Кумбха-Мела. – И это тоже трахомудие».

«Его бы энергию, да в мирное русло, – говорила его неслучившаяся невеста Аня Санько. Но Дэн искренне удивился, когда узнал, что его игры для скучающих миллионеров называются ивенторским бизнесом и люди защищают на эту тему диссертации.

Поразительно, что при таком зуде под копчиком Дэн сохранил ближний круг общения еще со школы: Гриша Булкин, Юра Тихонов, Артем Пухов, Сержик Невзоров и я. Может быть, это был последний уголок стабильности, который он не хотел приносить в жертву непрекращающейся смене температур, которой жило его сердце. А на вопрос, зачем он общается с этими пьяницами, раздолбаями и отморозками, бравировал: «Потому что они лучшие». И сам в это не верил.

Каждый человек – остров. И чем отчетливее личность, тем больше вокруг нее воды. Дэн хохотал, что коралловый атолл в Тихом океане стал потребительским фетишем среднего класса вместо «квартиры – дачи – машины». «Что они там будут делать? – вопрошал он. – Там даже канализации нет, не говоря уже про клубы, театры и рестораны. Даже бедный моряк Робинзон Крузо страсть как хотел из этого рая сдриснуть».

Мне тоже нравились острова на картинках, но мой дом никогда не был окружен водой. Если, конечно, не считать Васильевского острова, где я родился и проживал до сегодняшнего утра. После выпускного в школе наш класс три дня жил в палатках на островах северо-западной Ладоги. Очень похожих на те суровые шхеры, что я видел сейчас за окном поезда, торчащие из воды как пучки травы посреди гигантской лужи. Недаром монастыри строят на островах, где нет ресторанов, клубов и канализации. Потому что очень трудно спасать душу, если все это есть.

Поезд притормозил у глухой платформы, над которой не было даже названия станции. За растрескавшейся полоской асфальта начинался таинственный дремучий лес. Сидя в автомобиле с включенной печкой и мурлыкающей магнитолой, мне часто нравилось наблюдать, как качаются на ветру могучие кроны. Не потому ли я оказался здесь и сейчас, что всю свою жизнь оставался в ней пассажиром?

Я не стал осмыслять подбросивший меня вверх импульс. Схватив рюкзак, я бросился к выходу под насмешливыми взглядами десятка оставшихся попутчиков. Репродуктор уже шипел «…срываются двери…», когда я вылетел в тамбур правым плечом вперед, и, поймав рукой дверь, протиснулся на битый асфальт платформы.

Из крепкого похмельного сна меня вырвали руки Кати. Просыпаться не хотелось: в кои веки снился полет на параплане над ласково рычащим морем. Но цепкие руки трясли мое тело как плодоносящую грушу: “Ну просыпайся же ты, просыпайся”. В остатках моего сна самолет с отказавшими двигателями врезался в набежавшую волну, окатив солнечный мир солеными брызгами. Море вдребезги рассыпалось, словно хрустальный бокал, явив взамен перепуганную моську моей бывшей однокурсницы. Она была не красавица, но и не из рядовых. Из нее потоком лились какие-то слова.

– У тебя труп в туалете, – это единственное, что я понял.

– Чей труп? – машинально спросил я.

– Откуда я знаю?! – сорвалась на крик подруга.

Я подскочил и вышел в прихожую, нащупывая в темноте выключатель. Вспышка вольфрамовой нити пронзила сонный мозг. Дверь в туалет была распахнута, а на пороге действительно лежало мужское тело, облаченное в синюю джинсовую рубашку. Брюки субъекта были спущены до щиколоток, открывая взору худые бледные ноги. Крови вокруг я не заметил, зато туловище сокращалось в такт дыханию, иногда переходящему в храп.

В “покойном” угадывался мой коллега Анатолий Калинкин, начальник отдела культуры еженедельника “Петербург-песец”. В мою квартиру он попал в составе журналистской тусовки, стихийно возникшей на пресс-конференции Элиса Купера в «Прибалтийской». Решено было отложить дела, отключить трубки, купить коньяк и сесть за стол. Ближе к концу рабочего дня я застал Калинкина в прихожей тщетно пытавшимся завязать шнурки. “Я в сопли, я пойду”, – выдавил из себя он. Я убедил его, что через полчаса мы закругляемся, потому что многим еще нужно отписывать в номер. Калинкин сбросил обувь и куда-то исчез.

Через часок-другой я действительно выпроводил всю ватагу на улицу и позвонил Кате. Я любил ее приступами со второго курса, который мы вместе прогуливали в Летнем саду. Она сразу откликнулась на зов – видимо, было на кого оставить пятилетнюю дочь. Около часа мы соблюдали приличия в кафе на Наличной, после чего быстрым шагом отправились ко мне. Страсть сразила нас в прихожей, перенесла в комнату, достигла апогея и улеглась, после чего я постыдно заснул, – сказались и прогулки с Дэном, и прощание с Масиком, которая сегодня утром вывезла от меня свои вещи. Когда от моего храпа уже вешались тараканы, Катя отправилась в туалет, где уже несколько часов дрых начальник отдела культуры. И в темноте села ему на колени.

Сейчас журналист по-прежнему находился очень далеко от сортира, на пороге которого обреченно валялась его плоть.

– Позволь, милая, познакомить тебя с Анатолием Калинкиным, – отрекомендовал я коллегу. – Именно его колонки о выставках и премьерах не дают угаснуть очагам культуры в нашем городе, а людям – окончательно превратиться в свиней. Очень уважаемый в кругу своих друзей человек, и в прошлом году получил “Золотое перо”.

– А что ты с этим эстетом собираешься делать сейчас? – поинтересовалась пришедшая в себя Катя.

– Вернуть его в исходное положение и временно не пользоваться туалетом. Или ты предлагаешь взять его к нам третьим?

– Нет уж, пусть спит сидя! Я надеюсь, в ванной у тебя никого нет?

– Я тоже надеюсь, – неуверенно начал я, но тут вспомнил о гостеприимстве. – Может, ты чаю хочешь? У меня и печенье шоколадное есть.

– Хорошо бы, но после душа.

В ванной действительно никого не оказалось. Водрузив Толика на унитаз, я включил телевизор на кухне и поставил чайник на плиту. Передавали вечерние новости.

«Мир находится в шаге от войны между США и Ираном», – эксперт на центральном телеканале улыбался так, словно у него обнаружились родственные корни с Биллом Гейтсом. Он замер, наслаждаясь красотой риторической фигуры, и продолжил заумные рассуждения о том, как это выгодно России, как прыгнет цена на нефть и как мы все будем расклеивать доллары на заборах. Его оппонент был настроен менее оптимистично: мол, экономика США на грани истощения, доллар может рухнуть, и все мы станем меньше кушать. При этом никто не высказал опасений, что война между двумя ядерными державами может аукнуться миру такими последствиями, что деньги вообще потеряют смысл.

Чайник огласил кухню пронзительным свистком. Странно получалось: я постоянно называл телевизор жвачкой для глаз, уродующей внутренний мир, и, один черт, как и все, смотрел его почти каждый вечер.

Я переключил программу и увидел на экране 23-летнего депутата Госдумы. Избранного по партийным спискам чьего-то сына. Он морщил лоб и выражал озабоченность нашей нравственностью. По его мнению, полуодетые девицы не должны смотреть на нас с обложек журналов, которые продаются в киосках, – это может нас развратить. Поэтому он предлагает ввести в нашей стране, где семьдесят процентов клерков смотрят порно в рабочее время, «слепые» обложки для журналов. То есть продавать «Плейбой» в черном конверте.

На местном канале сообщалось о не менее важных вещах. «Вчера в петербургском Доме актера состоялась презентация нового сорта пива пивоваренной компании «Бухарев», – гундосил диктор. – Как заявил генеральный директор предприятия Константин Бухарев, новое пиво призвано удовлетворить специфические вкусы российского потребителя. Этот сорт будет называться «Развозное», потому что в нем содержится двенадцать процентов алкоголя вместо обычных пяти. С сегодняшнего дня пиво поступит в розничную продажу. Ну а первыми попробовать чудо-напиток выпало приглашенным журналистам, для которых руководство компании «Бухарев» организовало фуршет…»

На экране промелькнул Толик Калинкин, пытавшийся вырваться из окружившего стол жадного кольца коллег с четырьмя бутылками «развозного». И когда он все успел? Бедная Катя!

На первом курсе у Кати был муж, с которым мы в детстве играли в футбол. Он читал экономические журналы, знал все о проблемах ОПЕК и приносил в семью 100 долларов в месяц, преподавая на полставки в Горном институте. Она ушла от него через две недели после нашего знакомства, и мы продержались в одной квартире более полугода. Мы решили расстаться, сидя в шезлонгах на балконе, попивая вино за куртуазной беседой о фильмах Вима Вендерса. Хотя ни финансовых, ни личных проблем, ни подлостей, ни третьих лиц между нами не стояло, это стало облегчением для нас обоих. Друзья потом говорили, что мы оба не доросли до семьи, хотя нам и было по 23 года. Нам еще хотелось найти в жизни легкость, навеянную волшебством киношных монтажеров, легкость, более весомую, чем наша любовь. И любовь ушла из нас незаметно как песок, как будто ей стало с нами неинтересно.

Жизнь отомстила нам обоим. Через год Катя вышла замуж за другого моего футбольного знакомого, от которого и родила хохочущего младенчика. Еще через год парень сбежал от них в Москву, иногда появляясь на пороге с плюшевой нечистью в руках и хрустящей зеленью в кармане. Однажды Катя неожиданно позвала меня в гости, и, когда ребенок уснул, мы сломали стол у нее на кухне. От следующего свидания я отпирался, как бык перед скотобойней. Ей был нужен надежный тыл, а мне нравилось утром не знать, где я заночую вечером. И она приняла это. Отныне каждому из нас было кому принести свои слезы, которые мы оба честно заслужили.

В комнате зазвонил телефон, хотя до полуночи оставалось всего три минуты.

– Алло.

– Егор, привет, это Лика.

– Какая Лика?

– Сестра Дани Ретунского.

– Привет.

– Слушай, мне нужна твоя помощь с похоронами.

– С какими похоронами?

– С Данькиными похоронами.

– Какого Даньки?

– Нашего Даньки. Ты чего, не в курсе? – В ее голосе было больше удивления, нежели неподъемного женского горя. – Его утром зарезали у него дома. Нашли только к вечеру. Тебе Сержик с Темой не звонили, что ли? Блин, обещали же. Ты же понимаешь, я одна не потяну похороны, поминки. Только закопать не меньше семидесяти тысяч стоит. Поэтому я думаю, что лучше кремировать и к родителям подхоронить…

Если бы она рыдала в трубку, я бы поверил, что это не сон. Но она рассказывала что-то про маленькую квартирку, в которую не влезет больше двадцати гостей. Она говорила «гостей», словно собиралась справлять помолвку. Потом она пояснила, что тело Дэна могли не найти еще очень долго, но крови было столько, что она протекла к соседям – в блочных домах ведь плохо с изоляцией. В квартире все перевернуто, разве что пол не вскрывали.

– Менты спрашивают, что пропало? – продолжала Лика. – А я и не знаю. Я его два раза в год видела, дома у него не была лет пять, как мать умерла. Спрашивали еще про круг его знакомых, кого домой водил. Господи, да он дверь на замок не всегда закрывал – заходи кто хочешь. Я им дала твои координаты и парней. А они, значит, и не звонили. А сами рубахи рвали, что «по горячим следам»!

Я не успевал осознавать информацию, только реагировал на слова Лики. Моя реакция получилась в тон ей.

– Какое у вас кладбище? – спросил я.

– Смоленское.

– Свидетельство о смерти получила?

– Завтра поеду.

– Получи, потом с местом решать будем. Ты сама на квартире его была?

– Да. Я тебя прошу, приберитесь там с парнями. Я не смогу – кровищи столько… А у тебя нет юристов грамотных? Мне же нужно доказать, что эта квартира теперь моя. Ну, в смысле по наследству. У нас же с ним и фамилии разные, и отчества. Вдруг проблемы возникнут.

– Не возникнут. Заявляешь права и через полгода, если не оспорят, регистрируешь хату на себя. И все.

– А эти полгода я что – не могу квартирой пользоваться?

– Можешь, но продавать и разменивать – только через полгода.

– А сдавать?

– Слушай, давай похоронами сначала займемся, – я почувствовал, что вся моя горечь сейчас полетит в Лику.

– Тогда встретимся завтра, как проснемся. Я тебе ключ от квартиры отдам.

– Все, давай.

Едва я положил трубку, в комнату зашла завернутая в полотенце Катя.

– Пойдем на кухню, чай остывает, – сказала она, всматриваясь в мое лицо. – С кем ты говорил?

– Даню Ретунского убили, – я слышал свои слова, как будто мне на голову надели водолазный шлем.

– С которым мы в Семиозерье ездили? – Она по-настоящему расстроилась. – Ужас! Такой классный парень. А кто его?

– Ищут.

Потом мы пили чай. Я хотел помянуть, но ни грамма коньяка не осталось. Катя засыпала меня вопросами, на которые я старался отвечать как можно короче. Была ли у него девушка? В последнее время, кажется, нет. Дэн говорил, что девушка – эта та, с кем хочешь жить и размножаться, а остальных он называл боевыми подругами. Был ли он мне близким другом? Вероятно, да. Они играл с миром по своим правилам, и я часто не понимал, где кончается Дэн и начинается экспериментальный выход из себя. Как мы обычно дружим? Пьем пиво, смотрим футбол, тираним девчонок. Сбиваемся в стаи, чтобы не сойти с ума в пустыне собственного мира. Но рискнем ли мы одолжить другу больше тысячи долларов? Наверное, это цена. Говорят же в бизнесе, что дружба это то, что проверено деньгами. Дэн ни в ком не нуждался, но рядом с ним было тепло и надежно, как со взводом «краповых беретов». Обычно так говорят о своих избранниках женщины, но на самом деле тепло и надежность ищут все. Свои правила? У меня когда-то тоже был кодекс чести из десяти пунктов. Сейчас я вспомню не больше шести, не говоря уже о том, чтобы что-то из этого блюсти.

– Я домой – завтра вставать рано, – сказала Катя. – Но если хочешь, я останусь.

– Спасибо. Лучше не сегодня. Я тебя провожу…

– Я сама дойду. Охраняй своего борзописца. – В дверях она посмотрела мне в глаза. – А я для тебя тоже – боевая подруга?

Я поцеловал ее, как ребенка, в лоб и легонько подтолкнул на лестницу.

Потом я долго рассматривал с дивана узор на обоях. Если бы я обитал в Госфорд-парке, то облазал бы с лупой окровавленную квартиру, проанализировал бы вранье общих знакомых и стальной клешней взял бы убийцу за гениталии. Но я жил в реальной жизни, из которой давно ушел справедливый Бог. Воспоминания о Дэне не проносились перед глазами, словно кадры посеченной временем кинопленки. Сбой изображения наступал через несколько секунд, мысль уносила обратно в суету. В какой-то момент я с отвращением осознал себя высчитывающим дедлайн сдачи новой статьи, которая гарантировала бы мне попадание в майский номер.

Я даже обрадовался, когда в третьем часу ночи туалет пришел в движение. После первых всполохов прошло несколько секунд, прежде чем бледный и взъерошенный Калинкин заглянул в комнату.

– Не спрашивай, что я здесь делаю, – предупредил я его вопрос. – Я здесь живу. Убери в сортире, прими душ. Халат на вешалке в прихожей. Потом поговорим.

– Осталось что-нибудь? – У Толика было лицо висельника в ожидании царского гонца.

– Нет.

– А идти далеко?

– Далеко.

Калинкин издал душой звук, словно только что узнал о кончине родного брата. За коньяком он все-таки сходил. В последующие два часа мы обсуждали, что будет, если мадридский «Реал» купит Шевченко, Месси, Руни и Зырянова. Я плохо помню, как лег спать.

На следующее утро меня разбудил звонок Лики, которая интересовалась, сколько я собираюсь дать на похороны. Я пояснил, что долларов двести, и почувствовал, как заливаюсь стыдом.

Анжелика была на четыре года младше Дэна, но жить со взрослым выражением лица начала первой. После школы она поступила на журфак и уже к концу первого курса вышла замуж за молодого диктора с радио, который, на свою балду, читал лекции в ее группе. Думая, что растет в глазах Лики, супруг протащил ее по всем кругам нарождавшейся богемы. Но в какое сравнение мог идти он, говорящая кукла, с деятелями кинематографа, в которых Лика была с детства влюблена цепкой любовью зрительницы? В то время режиссеры, клипмейкеры и продюсеры пачками дрыхли на барных стойках найт-клабов, а на «Ленфильме» снималось два-три фильма в год. Мэтрами считались те, кто поучаствовал в создании двух и более рекламных роликов. Но за стаканом польского «Абсолюта» каждый проклинал мелочовку и мечтал снять настоящий полнометражный экшн с мордобоем, изнасилованиями и туалетными гэгами, по которому соскучился зритель. Именитые актеры и режиссеры советской поры, впитавшие брежневскую широту застолий, придавали этой тусовке наплыв элитарности. Бандиты, которым нравилось именоваться продюсерами, подбрасывали деньжат. И всем им была нужна пресса в лице Лики, потому что иначе никто бы не узнал, что эти разбитные пропойцы формируют мировоззрение нового российского общества. Иначе их лысые головы и волосатые уши не привлекали бы такого количества восторженных девушек, многие из которых в рекордно короткие сроки превращались в шлюх и наркоманок. Матерые сценаристы, вернувшись домой под утро, пафосно объясняли женам: «Да, я работал с Товстоноговым, а сейчас вынужден пить с этим быдлом, потому что иначе мне придется торговать в ларьке». Им вторили продюсеры, у которых тоже были семьи: «Если я не буду поить эту камарилью, кто будет митинговать, когда меня, не дай бог, посадят». Музыканты, художники, писатели, монтажеры, директора, журналисты – все что-то врали, гуляли наповал, подлечивались и снова гуляли.

Дэн рассказывал, что однажды заходил вместе с сестрой на презентацию какой-то мелодрамы про оборотней. Были все. За час у фуршетного стола Дэна раз сорок толкнули, не дрогнув ни единым лицевым мускулом. Один лохматый духоборец, по-свойски стиснув Лике ягодицу, громко поведал, что ему дали тридцать тысяч долларов на новогоднюю комедию. Через две стопки он предложил Лике эпизодическую роль: перебежать через Невский с фальшфейером в заднице, и выразил готовность немедленно приступить к пробам. Девушка вначале благосклонно хохотала, а потом задумчиво покусывала губы. Дэн легко подружился с веселым режиссером. Он напоил дядьку в кашицу, привез бормочущее тело на вокзал и, под предлогом встречи с Милошем Форманом, отправил его в ночь «скорым» на Воркуту без денег и документов. Взамен карман кинематографиста пополнился пластмассовой фигуркой «Оскара», купленной в сувенирной лавке. Снял ли он впоследствии новогоднюю комедию, неизвестно.

Между тем Лика купалась в улыбках экранных знаменитостей. Однажды ей посчастливилось быть обласканной кумиром ее мамы – актером Румянцевским, изображавшим при старом режиме буржуев и белогвардейцев. Породистый старец угощал ее абсентом, высматривая в глазах градус возможного отпора, почитал Блока и под конец молча потащил в такси. В общем, муж Лики скоро объелся груш. Он был страшно далек от высшей лиги со своей мещанской чистоплотностью и семейными трусами «Олимпиада-80». Возвращаясь с ночного эфира, он находил дома очевидные следы мужского пребывания, что подтверждалось показаниями соседей. Заявлять протест он не решился, но приехавшая из Сарапула мама в шесть секунд выставила салонную моль на лестницу.

Лика оказалась перед гримасой жилищной проблемы. За год до этого неожиданно умерла их с Дэном мать, и оказалось, что в муниципальной квартире никто, кроме нее, не прописан. В итоге «двушка» на Петроградке ушла в закрома государства. Лика долго била себя кулачками по темечку, что за суетой светской жизни забыла подстраховаться. Единственная ее надежда была теперь на брата, оседлавшего тогда очередного золотого конька. Дэн пообещал купить сестре квартиру, только если она проведет один месяц в покаянии в Николо-Вяжищском женском монастыре, и остался глух к ее четырехэтажным протестам.

Но холодная келья и постная пища Лику не сломали. Вернувшись, она начала с удвоенной энергией крутиться между модных журналов и женатых спонсоров. Тогда в Питере начался кинобум: одновременно снималось с десяток сериалов, и Лика шла нарасхват. Очередной экзамен на живучесть ей задал Будапешт: вместо отъезда домой она осталась на перроне с пятью форинтами в кармане, потому что забыла получить чешскую транзитную визу. Как она выкручивалась, история умалчивает, но в Питер Лика вернулась еще более повзрослевшей. Тогда она заявила, что переросла журналистику и хотела бы сама снимать кино. Желательно про себя и с собой в главной роли. Женатые спонсоры в шоке меняли номера мобильников. В результате ей пришлось пойти пиар-менеджером в табачную компанию. Дэн упомянул как-то, что после трудоустройства она бросила курить и у нее появился, как она выразилась, «мужчинка для жизни».

На нашу встречу в кафе Лика опоздала всего на 15 минут. На ней был только траурный цвет: туфли, банлон, рискованно короткая юбка и сверкающий атласный жакет. Вероятно, в чем-то подобном Оззи Осборн на сцене пил кровь летучих мышей. Ее волосы были цвета воронова крыла, и я гадал, покрасила она их до или после смерти. В целом она выглядела отменно, как посетительница фитнес-центра, тоскующая по домашнему дивану. За ней вошел худой длинный парень моих лет, вертевший в руках древнюю автомагнитолу на салазках.

– Коля, – протянул он руку и посмотрел мне в диафрагму.

– Он больше меня переживает, – произнесла Лика вместо приветствия. В подтверждение Коля упал на стул, покусывая губы, побежал глазами по заведению, словно опасался встретить здесь незаметного человека с пистолетом за пазухой.

Я церемонно обнял безутешную сестру друга и пробубнил ей несколько слов соболезнований.

– Классно выглядишь, – продолжил я официальную часть. Хотя отметил, что она сильно пополнела.

– Это подарок Волынина-Братковского, – Лика с гордостью поправила лацканы жакета.

– Он вор в законе?

– Ты что! Он известный русский шансонье, бывший лидер «Цугундера», у него недавно вышел сольный альбом «Урановый хлеб»…

– Чем я еще могу тебе помочь? – Я не дал ей войти в раж и положил на стол обещанные деньги.

– Я вчера просмотрела фотографии, – Лика изящно достала изо рта жвчаку, но так же ловко положить ее в пепельницу не получилось – пластик прилипал к ногтям. – Оказывается, мне нечего выставить на могилу. Не в 16 же лет лицо.

– Понял, – кивнул я. – Найдем.

– Кремация завтра, – продолжала Лика. – Автобус с гробом пойдет в 12 часов от морга Покровки. Едем в крематорий. Урну отдадут через три дня, но все равно заедем на Смоленское кладбище, посмотрим место. Потом идем ко мне пить. В смысле поминать. Специально обзванивать полгорода я не буду – кто придет, тот придет. Много еды тоже не обещаю – не свадьба все-таки.

– Разумно, – вступил в разговор Коля. – Конфуций, например, никогда не наедался досыта рядом с человеком в трауре.

– Ладно, люди в трауре, – усмехнулся я. – Давайте помянем.

– Я бы ему так помянула дверью одно место, – в Ликиных глазах закипел возмущенный разум. – Ты прикинь, он, оказывается, составил завещание месяц назад. Я сегодня утром приезжаю к нотариусу, мы вскрываем этот документ, и оказывается, что все свое имущество он завещал какому-то Когану Борису Павловичу…

– Кому?!

– Вот и я тут же позвонила Юрке, спрашиваю: кто это? Оказывается, алконавт, который его музыке учил. Шестьдесят с гаком лет, прописан в коммунальной квартире на Петроградке. Мне теперь с этим пархатым придется судиться за квартиру и машину, что ли? Что смешного?

– Ничего, это я так…

Когда-то я тоже брал у Палыча уроки игры на гитаре и умения от души прожигать жизнь. Дэн говорил, что Коган – это раритет ручной работы, созданный из иссякнувшего в природе материала, а его мировоззрение и внешний облик абсолютно не вязались с фамилией. За плечами Палыча были 20 лет гастролей по всему необъятному и столько же – в питерских кабаках. Он играл как Сеговия, пел как Шаляпин и пил как булочник Мартин. А выпив, регулярно терял вместе с памятью бумажник и материл при нас падлу-щипача, для которого он будто бы стал постоянным клиентом. Но все знали, что, спустившись по эскалатору в метро, он забрасывает кошелек в будку, из которой безнадежно смотрит вверх самая несчастная женщина в мире.

В молодости он любил всех без исключения женщин, а с годами – жалел. В четвертый раз он женился на официантке с ребенком, которая наутро молча пустила слезу, когда он навострил было лыжи назад к свободе. Из этой упряжки он бежал всю жизнь. На седьмом десятке здоровье не покидало: он с толком развращал 18-летних учениц и дозу водки меньше полулитра считал для себя оскорбительной. Конечно, болел, стонал, врачи запрещали, но дух был непоколебим: старик хотел смерти в экстазе и веселых похорон. Иногда пугался, садился на морковные салаты, от скуки пел сам себе цыганские романсы, ронял слезу и шел в «Метрополь». В ресторан его пробовали не пускать, принимая за бродягу в поисках приличного сортира, поскольку Борис Палыч, мягко говоря, не был щеголем и ленился мыться. Его 130 килограммов живого веса возмущались, в халдеев летели деньги, и ему помогали снять пальто. Если в зале играл ансамбль, то после очередного опуса Палыч отчетливо восклицал: «Это полная хрень», – и показывал, как надо. «Белый негр», – восторгались слушатели, приглашали, угощали, и из кабака Палыч уезжал пьяным и в наваре. Многие называли его идейным вдохновителем русского панка. А Дэн, похоже, разглядел за его веселым алкоголизмом родную душу, в детстве упавшую с мещанской телеги и не стремившуюся забраться обратно.

– Ты сначала просто поговори с ним, – советовал я Лике. – Может, он скажет, что ему это наследство как козе баян.

– Щас, – резанула Лика.

– Не нужно ни с кем разговаривать, – добавил Коля. – Я уже привлек юриста, который решит этот вопрос, а дальше…

– Секундочку, – перебил я. – Мне кажется, что воля покойного в нашей стране охраняется государством, в особенности от посторонних людей.

Коля вскинулся, вопросительно взглянул на Лику и, не найдя поддержки, снова уткнулся глазами в стол. Лика изучающе смотрела на меня.

– Два по сто рома «баккарди». Черного, – не поворачивая головы, процедила она подошедшей официантке.

– И безалкогольное пиво, – добавил Коля.

– А это первый шаг к резиновой женщине, – я не стал скрывать своих взглядов на его личность.

За столом воцарилось полуминутное молчание, которое многие называют неловким. А я увидел в Лике усталость, которая не лечится отсыпанием в выходные. Возможно, быть счастливой ей мешали избыток энергии и слепая тяга к блестящему.

– Знаешь, – сказала она наконец, – а я, может быть, вообще забью на эту квартиру. Тем более он мне одну уже подарил. Господи, как мне надоело постоянно что-то у кого-то выгрызать, как меня это задрало! Я вчера прочитала Данькино письмо…

– Какое письмо? – Я чуть не выронил стакан.

– К завещанию было приложено письмо, – она сказала об этом вскользь, словно о результате матча «Андерлехт» – «Брюгге». – Он что-то чувствовал, наверное, иначе зачем при его-то раздолбайстве… Я не понимаю, почему мы были такими чужими! Да, он злил меня своими замашками короля в изгнании, я тоже – не колокольчик. Помню, в 11 лет упала с велосипеда, а он три километра вез меня, велосипеды и еще веселил меня всю дорогу. А я рыдала как белуга. Почему я только сейчас об этом вспоминаю, когда уже поздно? Когда мне сообщили, первое, о чем подумалось: у меня будет еще одна квартира. Да пошла она в пень!

На Колю было страшно смотреть. От него навевало общежитием, которое грозило стать крестом, пронесенным через всю жизнь. Я был уверен, что Лика впоследствии не выдержит всей мощи и убедительности его аргументов.

Принесли ром.

– Пусть земля ему будет пухом, – сказала сестра. – Давай ополовиним.

– Давай.

Ром приятно обжег горло. Лика катала жидкость во рту, смакуя вкус.

– А где письмо? – спросил я.

– У меня в сумке.

– Так что же ты молчишь!

Лика достала из сумочки сложенный вдвое розовый конверт. Внутри был единственный лист бумаги, исписанный крупным твердым почерком с одной стороны.

«Привет, пипл!

Если вы читаете весь этот бред, значит, я прогуливаюсь с Заратустрой. Не нужно принимать это всерьез. Если я не был вам совсем уж безразличен, вы будете гадать, что я за человек. Обычный парень, старавшийся дружить с собой и не давать в жопу.

Мерить жизнь надо не деньгами, а радостью. Я никогда не испытывал ничего приятнее, чем писать со скалы в озеро, глядя на закат. Курить в постели после соития. Лететь без шлема в ночи на ста километрах. Слушать блюз в теплой машине, когда на улице дождь и ветер. Этих ощущений – бессчетное количество, и я желаю вам испытать их в жизни как можно больше. Как говорит мой друг Борис Павлович Коган: «Всех женщин не перепробуешь, но стремиться к этому нужно».

Все будет лакшери.

Ваш Даниил Ретунский».

Я отложил письмо и закурил сигарету. Кажется, тогда я понял, что смерть Дэна взорвет и мою плюшевую жизнь. Но я не знал еще, что сам буду нажимать на кнопки.

– Обязательно пригласи этого Когана на похороны, – Лика положила на стол длинный ключ с брелком в виде запаянного в стекло крабика. – Только в квартиру его не пускай.

Она допила ром и улыбнулась мне так же открыто, как, я помню, делала это в 15 лет, и протянула кулачок. Я легонько стукнул по нему своим. Она встала и направилась к выходу. Коля сдержанно кивнул в мою сторону. Письмо они забыли на столике. Я подозвал официантку и заплатил за ром и пиво. «Не такая уж скверная девчонка, – подумал я, – Жалко, что это скоро пройдет».

Я долго уговаривал себя отложить визит в квартиру Дэна на завтрашнее утро, но так и не уговорил. Это меня удивило: аргумент «с понедельника полюбасику начну в универе появляться» всю мою взрослую жизнь действовал безотказно. Я также любил повторять себе, что труд сделал из обезьяны усталую обезьяну. Или почему я должен за кого-то выполнять свою работу? Но применительно к данной ситуации меня передернуло от собственного цинизма. Однако я все же заехал домой переодеться, чтобы не заляпать кровью друга новые джинсы и пиджак.

Дверь я открыл без священного трепета, но уже в прихожей пульс зашкалил, наверное, свыше ста ударов в минуту. В комнате кровь действительно была повсюду: на полу, на стенах, на мебели и даже на шторах. А вот беспорядка я ожидал куда более лютого. На разобранном диване – смятое окровавленное белье. Дэна, скорее всего, убивали утром, когда он еще не успел толком проснуться. Хотя он мог и вовсе не убирать постель весь день. Или у него была женщина. В ящиках комода – ровные ряды чистой одежды, а в шкафу я увидел несколько дорогих курток. Правда, кожаного плаща, в котором он щеголял два дня назад, нигде не было. Может быть, его забрал убийца. А может, оперуполномоченный Иванов.

Несколько грязных чашек в мойке могли говорить как о количестве гостей Дэна, так и о численности побывавших здесь сыщиков. Если у него и были записные книжки, то их наверняка изъяли опера. В DVD-центре я нашел диск с фильмом «Заводной апельсин», и это тоже ни хрена мне не сказало. Я облазал все ящики и даже помойку, но нигде не обнаружил коробки из-под печенья «Бабушкины сказки», из которой он так волшебно добывал и сжигал денежные знаки. Я сел на край дивана и легонько завыл от бессилия. Хотя в своей редакции я считался лучшим журналистом-расследователем.

Уже через пять минут я молодым сайгаком скакал по улице. Меня хватило только на то, чтобы начать оттирать мокрой тряпкой громадное бурое пятно на паркете. Но оно даже не думало исчезать и как будто перемещалось с места на место, словно в сказке про Синюю Бороду. Наверное, нужен был какой-нибудь особый растворитель, а я нашел в ванной лишь кусок мыла и шампунь для секущихся волос. Влетев в свою квартиру, я заперся на все три замка, залпом хватанул стакан виски, а потом долго вымывал кровяные сгустки из-под ногтей. Поздно вечером я вспомнил, что надо позвонить Когану, но дома его не застал. Я сообщил все необходимое его пасынку, который нехотя пообещал проинформировать Бориса Павловича о моем звонке, если в течение ближайших часов попутный ветер принесет его домой.

Я проснулся в восемь утра и, перевернувшись пару раз с боку на бок, понял, что уснуть уже не получится. Примерно та же уверенность возникла у меня перед четвертой попыткой сдать экзамен в ГАИ без взятки. Чтобы как-то убить время, я поехал кататься на велосипеде, глядя, как просыпается город утром воскресного дня, как клыкастые псы на кожаных поводках тащат куда-то своих податливых хозяев, а из некоторых окон еще доносятся отголоски вчерашнего хмельного веселья. А пока я смотрел по сторонам, в полуметре от меня просвистела какая-то тонированная нечисть – я даже не успел рассмотреть ее марку. Возможно, смерть, прежде чем заговорить с нами, сначала посылает такие вот воздушные поцелуи. Но мы их не замечаем, поэтому, когда доходит до разговора, не знаем, что ответить.

Около полудня я приехал к моргу Покровской больницы. Еще на практике в школе я трудился в Покровке санитаром и знал, что отсюда до неба немало кругов. Прямо в морге можно было заказать отпевание. Для таинства освободили комнату пять на шесть метров, стены обили вагонкой и бессистемно увешали пречистыми ликами кисти одного из сотрудников морга. Обычно в помещении выставляли сразу два гроба, поэтому, если скорбящих набиралось свыше двух десятков, некоторые слушали батюшку из коридора. У батюшки, бывшего милиционера, был зычный баритон и опухшее лицо, которое он напрасно пытался скрыть за бородой. Он часто путал имена Божьих рабов, даже если пользовался шпаргалкой. Когда он бывал совсем не в форме, за дело брался его молодой сменщик, пришедший к Богу на зоне. Правда, случалось, они вместе уходили в астрал на недельку. «Кто дал им такое право?» – зло вопрошали к небесам родственники покойных.

Двор морга был круглым каменным мешком, где каждый нормальный человек задумывается о том, чтобы немедленно бросить пить и курить. Первым под его своды вошел Серж Невзоров, в прошлом звезда нашего класса, а ныне лысеющий перец с потертым плотоядным лицом. Это лицо притягивало к себе чужие кулаки мистическим образом: казалось, кто-то свыше расставляет на его пути нетрезвых гопников, ищущих разрядки. Зато многим девушкам нравились его озорные глаза и здоровенный а-ля Мик Джаггер рот. После школы Серж увлекся растафарианством, что быстро привело его к внутривенным наркотикам. Парни, с которыми он почитал Джа, вскоре испугались и переломались, а Сержику так и не хватило воли. И хотя он решительно отрицал свою несвободу, диагноз бы написан на его лице не оставляющим сомнений образом. Он был должен половине района, и ходили слухи, что после него из квартир пропадают деньги и ценности.