Интермеццо о таланте, следах в пустыне и воде вокруг нас

Из репродукторов вагона, изувеченных временем и неправильно проросшими руками, донеслось:

«…жиры наш поезд… со всеми остановками… курить… распивать… сорить… пожалуйста… спасибо…»

Вагон дернулся, словно от удара. Платформа поплыла за давно не мытыми окнами. У девушки напротив зазвонил мобильник.

– Мать, – сказала она молодому человеку, взглянув на экран, и убрала аппарат, звенящий звуками танго, глубоко в сумку.

Не успевших расслабиться пассажиров атаковало торговое шапито. Сначала сорокалетняя тетка с тележкой предлагала фонарики, розетки и бактерицидный пластырь вдвое дешевле, чем в магазинах. Эстафету подхватил бритый парень баскетбольного роста, недорого продававший «ниточки», «иголочки» и «ручечки», а заодно и электронные базы МВД, налоговой инспекции и всех сотовых операторов. В нем просматривалась душа грабителя банков в плену родительской установки «надо работать честно». Затем предлагал товар конопатый мужик с пивом и лимонадом, потом бабка с сухариками, мороженым и спреем от тараканов. Так продолжалось в течение получаса, пока поезд плелся по городской черте, собирая новых пассажиров. Напоследок цыганский мальчик прошелся по ушам на губной гармошке и подставил кепку для монет, хотя более уместным было бы самому раздать по сотне всем пострадавшим от этих гумозных звуков.

Народ погрузился в себя, в кроссворды, в тетрис. Ведь большинство людей в дороге имеет главную цель – попасть из пункта А в пункт В. И это абсолютно правильно. А мне почему-то с детства нравилось, когда машина застревала в пробке или снижал скорость поезд. Пейзажи, проносившиеся за окном, тащили из меня мысли, которые я забывал, как только вставал с места. Процесс мышления интересовал меня больше, чем результат, и я где-то читал, что это установка неудачника.

Лет пять назад я понял, что не хочу побеждать. Не хочу ставить рекорды в карьере и личной жизни. Не могу убедить себя, что я правильнее других верю в Бога или чем-то лучше бушмена из Ботсваны. Не хочу быть похожим на рысака, всю жизнь бегущего из упряжки, чтобы на финишной ленте оказаться на полкрупа впереди другого рысака. Не то чтобы мне были безразличны гонки жизни, но я рос поперечным мальчиком, который слушал бабушек и всегда делал наоборот.

Когда тренер по баскетболу говорил 11-летнему мне, что надо перейти в спорткласс в другую школу, я ответил таким демаршем, что ни батя, ни тренер не смогли меня вернуть обратно под кольцо. А парни, с которыми я занимался, потом выиграли все что можно на юношеском уровне, но я почему-то не испытывал из-за этого горечи. Я пошел в бокс, потому что понимал: никто не даст прожить мне, как воробью на ветке, в стороне от коллектива. Но едва я выиграл район, как меня стали готовить к боям на город, словно я стаффордширский терьер. Я понял, что за городом последует республика, страна, Европа и я буду всю жизнь слышать, как тренер у канатов кричит мне в отбитые уши: «Go-go-go. Держись, не падай, бей». Разумеется, я тут же забросил бокс в чулан памяти, потому что он уже выполнил свою главную функцию: желающих меня унизить с каждым годом становилось меньше.

Потом я бросил Горный институт, куда поступил заодно со стадом своих знакомых: там был невысокий проходной балл и волосатая рука бабушкиной сестры. Но едва мне начали преподавать теорию матриц, я понял, что никогда это не полюблю, и ушел стажером в газету. Я еще дважды поступал в вузы, но ни один из них не заинтересовал меня дальше третьего курса. Я любил черпать знания из книг в Летнем саду, но не дольше чем до обеда. В те годы я сделал успехи в журналистике: получил несколько премий и был избалован гонорарами настолько, что не мог позволить себе бесплатно писать конспекты и курсовые. В итоге тридцатилетие я встретил со странным набором скальпов: недописанный роман, недоделанный ремонт, недораскрученный бизнес, недовоспитанный сын, который проводил у меня каникулы и о существовании которого я иногда надолго забывал, захлебнувшись в своих вечных командировках и бестолковых связях.

Долгое время я был лузером на полставки. То есть зацепился за хлебную должность, позволявшую вести жизнь этакого мастера в полете. Да, мне не нужно было отрывать у сладкой утренней дремы два часа. Столько же времени я мог потратить на обед, а вместо неудобного делового костюма и галстука носить свитер и джинсы. Когда на работе начинались репрессии и лай собак, я выписывал себе командировку в Москву, ставил у приятеля печать столичной фирмы на документы и валялся дома на диване, восхищаясь своей ловкостью.

Но однажды меня назначили главным редактором нового проекта. Загибаясь над гранками текстов ежедневно с утра до девяти вечера, я осознал, что получаю именно ту жизнь, от которой бежал с детства. Так будет продолжаться до тех пор, пока у издателя не кончатся деньги и меня не выкинут, как использованный контрацептив. И я по привычке буду составлять резюме и улыбаться на собеседованиях, чтобы меня снова взяли на такую же каторгу. А потом я умру.

Возможно, я так и поймал бы уздечку не своей судьбы, но рядом был Дэн, который регулярно доказывал, что расслабленным и неторопливым принадлежит будущее. И привлекательность лузерства росла во мне, как городская трава сквозь трещины в асфальте, пока не привела в эту электричку, в которой я ехал неизвестно куда неизвестно зачем.

Каждый из нас выходит в жизнь через собственную дверь. Дэн никуда не поступал и никогда не занимался спортом, хотя и любил погонять в футбол. Он не тратил время на метания, как будто заранее знал все ответы. «Какой дурак сказал, что счастье – это когда тебя понимают? – смеялся он. – Какой от этого прок? Счастье – это когда ты сам себя понял».

Он заработал себе на «опель-кадет» еще до школьного выпускного, не занимаясь рэкетом и на пушечный выстрел не приближаясь к рынкам. При районном доме подростка он открыл курс «Правильный парень» имени Джека Николсона. На дворе был 1993 год, когда все думали, где бы взять денег, если их не выдают в виде зарплаты. И если золотой теленок сам приходил на порог, то никого не интересовало, что ему еще нет 17 лет, и он никогда не слышал о Песталоцци.

Дэн учил юношей знакомиться с девушками, перешагнув через румяные уши и страх быть отвергнутым. Он учил их вести беседу, начатую фразами «Простите, здесь мой белый конь не пробегал?» или «Вы на барабанах играете? Нет? Я тоже. Видите, как у нас много общего». На упреки, будто он плодит бабников, он отвечал, что всего лишь развивает в юношах философию протеста против обыденности жизни. Ведь что может быть хуже для двух одиноких и не скучных людей, чем встретиться глазами на улице, все понять и разойтись своими дорогами. «Девушка, вы так улыбнулись, что я забыл, куда шел» – должен сказать начинающий мужчина, претендующий на роль хозяина своей жизни. Юноши сотнями работали на местности, оплачивая Дэну за науку потертыми родительскими грошами.

Был момент, когда к Дэну заехали бритые пацаны на старой «Волге» и сказали, что они его «крыша». Но он и их убедил взяться за свой личностный рост, открыв для них ВИП-группу, стоившую втрое дороже. Он учил не зависеть от женского непостоянства, а конкретно взять судьбу в свои руки. «Почему дрочащий мужчина смешон, а трогающая себя дева достойна кисти Ренуара? – давил он на мужской шовинизм пацанов. – Почему мы должны тратить на этих соковыжималок все наши фартовые деньги, когда источник спокойствия всегда у нас под рукой? Вы согласны? Тогда возьмите ваш член в правую руку, или в левую, если вы левша…»

И Дэна так в итоге и не побили. А потом он все бросил и на год уехал в Аргентину. Это было очень в его стиле – оставлять надоевшее занятие, когда оно сулило самый жирный барыш, а о талантливом молодом педагоге написала одна из городских газет. Общие знакомые крутили пальцем у виска: на заработанные Дэном деньги можно было купить два десятка ларьков и по-настоящему раскрутиться. Или несколько кабаков и магазинов. Но он говорил, что его жизнь не будет похожа на прилавок, и присылал нам фотографии, где он верхом на толстоногих патагонских жеребцах.

Он вернулся, когда ему надоело в пампасах, а заодно и кончились деньги. Девять из десяти людей на его месте снова начали бы обучать юношей броскам и подсечкам соблазнения, но Дэн не любил самоповторы. И он создал ООО «Мефистофель».

Скоро от лица этой фирмы по всей стране полетели письма с предложением об энергетической поддержке в карьере и личной жизни. Никаких денег за это платить не требовалось. Но в письме сообщалось, что если поддержка адресату помогла, то в собственность «Мефистофеля» переходит его «нематериальное движущее начало, в просторечии именуемое душой». В стране лукавых ворюг и проходимцев Дэн придумал комбинацию тонкую и простую, как вера в загробную жизнь. Когда горит у нас земля под ногами, разве отвергнем мы невесть откуда пришедшую помощь? В православной стране, где одновременно верят в домовых и барабашек, люди просили о помощи Дэна, и у многих из них действительно развязывались узлы проблем. Дэн не преступал ни уголовных законов, ни человеческих – он вообще ничего не делал. Просто все проблемы имеют свойство постепенно разрешаться. Тут и начинались шевеления в могучей русской груди: как там поживает душа в ООО «Мефистофель»? И за сколько ее можно вернуть? Работа по отпущению грехов и возвращению душ развлекла его на несколько месяцев, после чего он полетел в Южную Африку фотографировать львов.

Было время, когда поездка в Турцию для обычного труженика считалась признаком кучерявой жизни. При зарплате в 150 долларов немногие могли позволить себе заграничный шик, но все хотели улыбаться с пляжных фотографий на зависть знакомым. Вернувшись в Питер, Дэн стал продавать легенды о путешествиях. Фото клиентов на фоне Мельбурнского драматического театра и канатной дороги в Давосе создавались в фотошопе, а истории про вкус мяса кенгуру и фрирайд на склонах Монблана брались из собственного опыта Дэна. Он сам не ожидал, что к нему придет столько людей с толстыми пачками долларов. Кому-то хотелось блеснуть во время застолья, кто-то прикрывал от жены поездки на рыбалку под командировку на симпозиум в Лион, но Дэн вдруг обзавелся офисом на Невском и одним из первых в городе спортивным «порше». Тем не менее я совершенно не удивился, когда однажды он пригласил меня на банкет по случаю его отъезда в Японию. Билет был, естественно, в один конец.

Он еще много успел начудить. Искал клады, копаясь то в земле, то в деревенских архивах. Придумал игру «Жену свою продакшн», когда холеные банкиры в бандитских кепках и рваных клешах предлагали своих уставших от солярия жен на проспекте Просвещения. Деньги протекали у него сквозь пальцы, наполняя жизнь спелым соком приключений, и его это, похоже, полностью устраивало. Он всего однажды приобрел собственность – старый понтон, из которого сделал плавучую оперу, чтобы сплавляться по Неве под панк-рок с цыганами и медведями. Но к нему стали ходить люди, предлагавшие то помощь в получении согласований, то вступление в какой-то профсоюз. Он устал посылать их в разные нежные места и кого-то даже выкинул при этом за борт. В итоге все кончилось как и должно было: однажды ночью посудину сожгли. Мне показалось, Дэн испытал тогда облегчение. И вскоре связался с антиглобалистами.

Я не думаю, что эти две темы в его жизни как-то связаны. Просто он еще надеялся найти в мире идей ту, что успокоит его вечный бег по кругу. Странно, что он искал идею там, где была лишь интернет-тусовка разноплеменных леваков от растаманов с Ямайки до аграрных комиссаров из Пакистана, которая приглашала всех в одно время в одно место оттянуться. Многие наши знакомые до сих пор думают, что Дэну это и надо было. Но, увидев своими личными глазами разгром Генуи, он отметил, что левые не могут быть правы, – и выкинул революционную романтику из головы.

Он периодически творил очередную шизовку вроде виртуальных кладбищ. Или продавал кусок городского пляжа лотами по три квадратных сантиметра. Поскольку пятьдесят долларов – не деньги, то многие молодые люди захотели сделать своим подругам необычный подарок. А в промежутках между этими безумиями он исчезал. Во время войны в Эфиопии он зачем-то жил в гостиницах за один доллар, переезжая между ними на велосипеде. Он потом отшучивался, что искал дух Хайле Селассие, а нашел стадо черномазых придурков с автоматами Калашникова, которые любят стрелять из них в беременных женщин. Но я думаю, что он искал путь. И увидел, что пустыня быстро заметает следы прошедших здесь до него.

Никому ведь не хочется проживать свою длинную силиконовую жизнь под пустыми небесами. Мы все смотрим наверх, и неважно, что наполняет нас светом: Храм Изумрудного Будды или должность вице-президента «Дженерал Моторс». Дэн был духом из тех времен, когда присягали Богоматери и путешествовали, чтобы сравняться с Ним. Дэна невозможно представить соблюдающим овощную диету или читающим «Коммерсантъ» про курс евро к доллару. Он так и жил, ведомый компасом совести по океану страстей, и скоро перестал замечать землю. Его выходки, которыми он пытался зажечь в себе огонь, становились безбрежно жестокими. Но сахар пенсионерам и булыжники патрульным не приносили ему облегчения.

Он перестал сетовать на непрекращающееся кишение протоплазмы. Ведь все, чем занимаются люди, настолько глупо и безумно, что все равно, на чьей ты стороне. «Трахомудие, – вздыхал он, вернувшись с тусовки йогов и дервишей Кумбха-Мела. – И это тоже трахомудие».

«Его бы энергию, да в мирное русло, – говорила его неслучившаяся невеста Аня Санько. Но Дэн искренне удивился, когда узнал, что его игры для скучающих миллионеров называются ивенторским бизнесом и люди защищают на эту тему диссертации.

Поразительно, что при таком зуде под копчиком Дэн сохранил ближний круг общения еще со школы: Гриша Булкин, Юра Тихонов, Артем Пухов, Сержик Невзоров и я. Может быть, это был последний уголок стабильности, который он не хотел приносить в жертву непрекращающейся смене температур, которой жило его сердце. А на вопрос, зачем он общается с этими пьяницами, раздолбаями и отморозками, бравировал: «Потому что они лучшие». И сам в это не верил.

Каждый человек – остров. И чем отчетливее личность, тем больше вокруг нее воды. Дэн хохотал, что коралловый атолл в Тихом океане стал потребительским фетишем среднего класса вместо «квартиры – дачи – машины». «Что они там будут делать? – вопрошал он. – Там даже канализации нет, не говоря уже про клубы, театры и рестораны. Даже бедный моряк Робинзон Крузо страсть как хотел из этого рая сдриснуть».

Мне тоже нравились острова на картинках, но мой дом никогда не был окружен водой. Если, конечно, не считать Васильевского острова, где я родился и проживал до сегодняшнего утра. После выпускного в школе наш класс три дня жил в палатках на островах северо-западной Ладоги. Очень похожих на те суровые шхеры, что я видел сейчас за окном поезда, торчащие из воды как пучки травы посреди гигантской лужи. Недаром монастыри строят на островах, где нет ресторанов, клубов и канализации. Потому что очень трудно спасать душу, если все это есть.

Поезд притормозил у глухой платформы, над которой не было даже названия станции. За растрескавшейся полоской асфальта начинался таинственный дремучий лес. Сидя в автомобиле с включенной печкой и мурлыкающей магнитолой, мне часто нравилось наблюдать, как качаются на ветру могучие кроны. Не потому ли я оказался здесь и сейчас, что всю свою жизнь оставался в ней пассажиром?

Я не стал осмыслять подбросивший меня вверх импульс. Схватив рюкзак, я бросился к выходу под насмешливыми взглядами десятка оставшихся попутчиков. Репродуктор уже шипел «…срываются двери…», когда я вылетел в тамбур правым плечом вперед, и, поймав рукой дверь, протиснулся на битый асфальт платформы.

Глава вторая

Все будет лакшери