7

Я снова позвонил Девину, разбудив его.

– Ну, как там продвигается дело с мисс Диас?

– Да никак. Женщины – странные создания.

– Ни детектив Томас, ни детектив Степлтон мне так и не перезвонили.

– А это потому, что Степлтон был одним из протеже Дойла.

– Вон оно что.

– Даже если бы ты увидел, как Джимми Хоффа пьет кофе в забегаловке, Степлтон все равно бы на тебя внимания не обратил.

– А Томас?

– Она не такая предсказуемая. И сегодня она работает в одиночку.

– Везет мне.

– Ну что тут сказать? Ты ж ирландец, тебе положено. Подожди, сейчас узнаю, где она.

Две или три минуты я ждал, затем в трубке снова раздался голос Девина:

– Думаю, говорить, что ты у меня в долгу, не стоит?

– Я и так это знаю, – ответил я.

– И лучше не забывай, – вздохнул Девин. – Детектив Томас расследует смерть какого-то идиота в Бэк-Бей. Труп в переулке между Ньюбери и Коммонуэлс-авеню, так что она там будет.

– Какие там кварталы на пересечении?

– Дартмут и Эксетер. Ты с ней не шали, она дураков не терпит. Сожрет тебя, выплюнет – и глазом не моргнет.

Детектив Джоэлла Томас вышла из переулка в конце Дартмут-стрит и боком пролезла под желтой лентой, на ходу сдирая латексные перчатки. Проскользнув под ограждением, она распрямилась, сняла одну перчатку, потрясла ладонью, стряхивая тальковую пудру со своей черной кожи. Затем обратилась к сидевшему на бампере коронерского фургона криминалисту:

– Ларри, забирай клиента.

Ларри, не отрываясь от страницы спортивных новостей, поинтересовался:

– Он все еще мертвый?

– И становится все мертвее. – Джоэлла стянула вторую перчатку и тут заметила меня, стоящего рядом. Но упорно продолжала смотреть на Ларри.

– Он тебе ничего не рассказал? – Ларри перелистнул страницу.

Джоэлла Томас перегнала мятный леденец от одной щеки к другой и кивнула:

– Сказал, что загробная жизнь…

– Да?

– …это бесконечная вечеринка.

– Вот и хорошо. Жене расскажу. – Ларри сложил газету, кинул в чрево фургона. – Черт бы этих «Сокс» побрал, а, детектив?

Джоэлла Томас пожала плечами:

– Я за хоккеистов болею.

– Ну, тогда черт бы побрал «Брюинз». – Ларри повернулся к нам спиной и начал рыться в фургоне.

Джоэлла Томас почти развернулась уходить, но вспомнила про меня. Медленно подняла ко мне голову и посмотрела на меня сквозь дымчато-золотые линзы своих солнцезащитных очков без оправы:

– Чего вам?

– Детектив Томас? – Я протянул руку.

Она коротко пожала мои пальцы и взглянула мне в лицо.

– Патрик Кензи. Возможно, Девин Амронклин упоминал обо мне?

Она вскинула голову, и я услышал, как мятный леденец у нее во рту стукнулся о зубы.

– В участок зайти не могли, мистер Кензи?

– Я посчитал, что так будет быстрее.

Она засунула руки в карманы пиджака и качнулась назад:

– Не хочется идти в полицию после того, как сдали копа, да, мистер Кензи?

– Береженого бог бережет.

– Ага. – Она отступила назад, пропуская Ларри и двух других криминалистов.

– Детектив, – сказал я. – Мне очень жаль, что мое расследование привело к аресту одного из…

– Бла-бла-бла. – Джоэлла Томас махнула длинной ладонью у меня перед лицом. – Мне на него плевать, мистер Кензи. Он был из старых копов, со старыми связями. – Она развернулась к тротуару. – Я что, по-вашему, похожа на кого-нибудь из них?

– Совсем наоборот.

Джоэлла Томас была стройной и высокой, метр восемьдесят с мелочью. Одета она была в оливкового цвета двубортный костюм поверх черной футболки. Блестящий полицейский жетон висел у нее на шее на черном нейлоновом шнуре и тоном полностью совпадал с тремя золотыми колечками, красовавшимися в ее левом ухе. Правое ухо оставалось гладким и голым, в точности как ее выбритая голова.

Мы стояли на тротуаре, и набирающая обороты жара испаряла утреннюю росу, превращая ее в еле заметный туман. Было раннее воскресное утро, тот час, когда яппи только-только заряжают свои кофеварки марки «Крапс», а собачники готовятся к выгулу питомцев.

Джоэлла содрала фольгу с упаковки мятных леденцов, засунула один в рот.

– Не хотите?

Она протянула пачку мне.

– Спасибо, – поблагодарил я и взял один.

Она убрала упаковку в карман пиджака. Взглянула на переулок, затем наверх, на крышу.

Я проследил за ее взглядом:

– Прыгун?

Она покачала головой:

– Падучий. Был на вечеринке, решил вмазаться, поднялся на крышу. Сел на краю, ширнулся, посмотрел на звезды. – Она изобразила, как он слишком далеко откинулся. – Должно быть, комету увидал.

– Ой, – сказал я.

Джоэлла Томас отломила кусок булочки, окунула его в гигантских размеров кружку с чаем и отправила в рот.

– Значит, хотите узнать о смерти Карен Николc.

– Ага.

Она прожевала, затем отпила чаю.

– Опасаетесь, что ее толкнули?

– А ее толкнули?

– Не-а. – Она откинулась на спинку стула, наблюдая за стариком, кормившим на улице голубей. Лицо у него было сморщенным и маленьким, а нос – таким крючковатым, что старик очень напоминал птиц, которых подкармливал. Мы сидели в «Кафе де Хозе у Хорхе», в квартале от места происшествия. Здесь подавали девять различных видов булочек, пятнадцать видов кексов, блюда из тофу и что угодно с отрубями.

Джоэлла Томас сказала:

– Самоубийство это. – Она пожала плечами. – Яснее ясного. Убийцей оказалась гравитация. Никаких признаков борьбы, никаких следов рядом с местом прыжка. Черт, да яснее дела и быть не может.

– И этот суицид вполне объясним, да?

– В каком смысле?

– Бойфренд попал в аварию, она в депрессии, все такое?

– Вполне логичное предположение.

– И этого достаточно?

– А, понимаю, к чему вы клоните. – Она кивнула, а затем покачала головой: – Слушайте, вот самоубийства… Их вообще редко можно объяснить. И вот еще что: большинство самоубийц записок не оставляет. Процентов десять могут что-то такое черкнуть, а остальные? Просто убивают себя, а мы гадай почему.

– Но должно же быть что-то общее.

– Между жертвами? – Она снова отпила чаю, снова покачала головой: – Ну, очевидно, что все они находятся в депрессии. А кто нет? Вот вы что, каждое утро просыпаетесь и говорите себе: «Как хорошо быть живым»?

Я ухмыльнулся и покачал головой.

– Я так и думала. Как и я, собственно. А как насчет вашего прошлого?

– Э-э?

– Ваше прошлое. – Она ткнула в мою сторону ложкой, затем помешала чай. – Вот вас полностью устраивает вообще все, что с вами происходило? Или все-таки есть какие-то вещи, которые вы ни с кем не обсуждаете, но которые заставляют вас содрогаться даже двадцать лет спустя?

Я задумался над ее вопросом. Однажды, в раннем детстве – мне было лет шесть-семь, не больше, – отец выпорол меня ремнем. Я зашел в спальню, которую делил со своей сестрой, увидел, как она стоит на коленях и играет со своими куклами, и ударил ее по затылку изо всех сил. Выражение ее лица – шок, страх, но вместе с тем и усталое смирение – этот образ врезался мне в мозг и засел там гвоздем. Даже сейчас, больше чем четверть века спустя, ее девятилетнее лицо всплыло в моей памяти, и меня накрыло волной стыда столь жгучего и всеобъемлющего, что казалось – еще немного, и она сомнет меня и размажет по полу.

И это только одно воспоминание. Одно из очень длинного списка, составленного за жизнь, полную ошибок, просчетов и эмоциональных срывов.

– У вас по лицу видно, – сказала Джоэлла Томас. – Есть какие-то куски прошлого, с которыми вам никогда не смириться.

– А у вас?

Она кивнула:

– О да. – Откинулась назад, посмотрела на вентилятор под потолком и с шумом выдохнула: – О да. Дело в том, что у всех нас есть такие воспоминания. Мы все тащим свое прошлое за собой, и в настоящем постоянно лажаем, и у каждого выпадают дни, когда просто не видишь особого смысла жить дальше. Самоубийцы – это те, кто доводит дело до конца. Смотрят на себя и говорят: «Дальше то же самое, только больше? Да ну на фиг. Пора сойти с этого автобуса». И в большинстве случаев никто не знает, какая соломинка переломила им хребет. Я иногда сталкивалась с такими случаями, которые вообще умом не понять. В прошлом году, например… Молодая мать, в Брайтоне. Любила своего мужа, своих детей и свою собаку. Работа отличная. С родителями отношения просто прекрасные. Никаких финансовых трудностей. Так вот, ее лучшая подруга выходит замуж, а она – подружка невесты. После свадьбы она едет домой и вешается в ванной, даже не сняв это уродливое платье из шифона. И возникает вопрос: что на свадьбе ее к этому толкнуло? Она была тайно влюблена в жениха? Или в невесту? Или вспомнила, как сама выходила замуж, вспомнила все свои надежды и поняла, насколько они оказались далеки от действительности? Или ей просто надоело жить? – Джоэлла медленно пожала плечами. – Я не знаю. И никто не знает. Но точно могу сказать – никто, вообще никто из ее знакомых – не ожидал, что она так поступит.

Мой кофе остыл, но я все равно сделал глоток.

– Мистер Кензи, – произнесла Джоэлла Томас, – Карен Николc покончила с собой. С этим спорить бесполезно. А спрашивать почему – пустая трата времени. Кому от этого легче станет?

– Вы ее не знали, – сказал я. – Для нее это было явно не нормальное поведение.

– Нормального поведения вообще не бывает, – сказала Джоэлла Томас.

– Вы выяснили, где она жила последние два месяца?

Она покачала головой:

– Выясним, когда домовладелец захочет сдать ее квартиру еще кому-нибудь.

– А до тех пор?

– А до тех пор она мертва, и на задержку с квартплатой ей плевать.

Я закатил глаза.

Она закатила свои. Затем наклонилась ко мне и уставилась на меня своими призрачными глазами:

– Можно вас спросить?

– Конечно, – сказал я.

– И не поймите мой вопрос неправильно, поскольку вы похожи на адекватного человека.

– Спрашивайте.

– Вы с Карен Николc встречались сколько? Один раз?

– Ага, один.

– И вы верите мне, что она покончила с собой без посторонней помощи?

– Верю.

– Ну тогда, мистер Кензи, с какой стати вы так интересуетесь, что с ней случилось до этого?

Я откинулся на спинку стула.

– У вас никогда не бывает такого чувства, что вы облажались? И вам хочется все исправить?

– Бывает.

– Карен Николc, – сказал я, – оставила сообщение на моем автоответчике. Это было четыре месяца тому назад. Она попросила перезвонить. А я не перезвонил.

– И?

– И не перезвонил я ей вовсе не по какой-то благородной причине.

Она надела свои очки, позволила им скользнуть по носу. Взглянула на меня поверх линз:

– Стоп, то есть вы считаете себя настолько крутым, что, если бы просто перезвонили ей, то сейчас она была бы жива?

– Нет. Я считаю себя в долгу перед ней, потому что не пришел ей на помощь, и по дурацкой причине.

Она уставилась на меня, чуть приоткрыв рот.

– Вы думаете, что я спятил.

– Я думаю, что вы спятили. Она ведь взрослая женщина была, не…

– Ее бойфренда сбила машина. Несчастный случай?

Она кивнула:

– Да, я проверяла. Сорок шесть свидетелей, и все говорят одно и то же – он споткнулся. В квартале оттуда, на пересечении Атлантик и Конгресс, находилась патрульная машина. Они подъехали, как только услышали шум столкновения, где-то через двенадцать секунд после происшествия. Сбивший Веттерау водитель – турист по имени Стивен Кернз. Он в таком шоке был, до сих пор посылает Веттерау в палату цветы каждый день.

– Ладно, – сказал я. – А почему жизнь Карен Николc так резко пошла под откос? Работа, квартира – все развеялось как дым?

– Характерный признак депрессии, – ответила Джоэлла Томас. – Ты настолько охвачен своими проблемами, что забываешь обо всем остальном.

Пара среднего возраста женщин с одинаковыми очками от Версаче остановились возле нашего столика с подносами в руках и принялись оглядываться в поисках свободного места. Одна из них увидела мою почти пустую чашку и крошки от булочки на блюдце перед Джоэллой и громко вздохнула.

– Хорошо вздыхаете, – сказала Джоэлла. – Солидная практика?

Женщина сделала вид, что не слышит, и перевела взгляд на подругу. Та тоже вздохнула.

– Ого, оно заразно, оказывается, – сказал я.

– Некоторые люди иногда просто не умеют себя вести, не находишь? – произнесла первая женщина, обращаясь ко второй.

Джоэлла широко мне улыбнулась.

– «Не умеют себя вести», – повторила она. – Им хочется назвать меня черномазой, но вместо этого они рассуждают про «неумение себя вести». Это льстит их самооценке.

Она повернулась к женщинам, которые смотрели куда угодно, но только не на нас:

– Так ведь, а?

Женщины опять вздохнули.

– Н-да, – протянула Джоэлла, как будто получила подтверждение своим словам. – Идем? – Она встала.

Я взглянул на ее кружку, крошки булочки и свою чашку с остатками кофе.

– Оставь, – сказала она. – Сестрички за нас все уберут. – Она поймала взгляд первой вздыхавшей женщины: – Так ведь, милая?

Та уставилась на стойку.

– Ага, – сказала Джоэлла Томас с широкой улыбкой. – Все так. Женская взаимовыручка, мистер Кензи, это прекрасная вещь.

Когда мы вышли на улицу, женщины все еще стояли у нашего столика с подносами в руках и по-прежнему вздыхали, – судя по всему, ждали официантку, которая приберет со стола. Какое-то время мы просто шагали рядом. Утренний ветер пах жасмином. Улицы начали заполняться народом. Прохожие на ходу жонглировали воскресными газетами, белыми пакетами с булочками, стаканчиками кофе или сока.

– Почему она вообще к вам обратилась? – спросила Джоэлла.

– Ее домогался один тип.

– И вы с ним разобрались?

– Ага.

– И думаете, что до него дошло?

– Тогда – думал. – Я остановился, остановилась и она. – Детектив, в последние несколько месяцев Карен Николc не насиловали и не избивали?

Джоэлла Томас внимательно посмотрела на меня, ища патологию – возможно, признаки сумасшествия, лихорадочный блеск в глазах, саморазрушительную одержимость.

– Если я скажу да, – спросила она, – то вы снова отправитесь разбираться с этим деятелем, как в прошлый раз?

– Нет.

– Правда? Как же вы тогда поступите?

– Передам информацию в правоохранительные органы.

Она широко улыбнулась. Зубы у нее были самые белые из всех, какие я когда-либо видел.

– Ага.

– Нет, честно, так и поступлю.

Она кивнула.

– Нет. Насколько я знаю, ни жертвой изнасилования, ни жертвой нападения она не была.

– О'кей.

– Однако, мистер Кензи…

– Да?

– Только учтите: если то, что я вам скажу, дойдет до прессы, я вас уничтожу.

– Понял.

– С лица земли сотру.

– Усек.

Она засунула руки в карманы и оперлась спиной о фонарный столб.

– Это я к тому, чтобы вы не думали, будто я такое трепло, что сливаю информацию дому частному сыщику. Помните копа, которого вы в прошлом году разоблачили?

Я молчал, ожидая продолжения.

– Он вообще недолюбливал женщин-полицейских, а уж если ты еще и черная – и подавно. Если женщина давала ему отпор, он тут же распускал слух, что она лесбиянка. Когда вы его вывели на чистую воду, в полицейском управлении начались перестановки. Меня перевели из его отдела в убойный.

– Где вы нашли себя.

– Я заслужила это место. Но считайте, что я возвращаю вам долг. О'кей?

– О'кей.

– Вашу покойную приятельницу дважды арестовывали в Спрингфилде. На панели.

– Клиентов брала?

Она кивнула:

– Да, мистер Кензи. Карен Николc занималась проституцией.

8

Кэрри и Кристофер Доу – мать и отчим Карен Николc – жили в Уэстоне, в огромном особняке, бывшем точной копией «Монтичелло» Джефферсона. Дом, такой же большой, как и другие на этой улице, стоял на лужайке размером с Ванкувер, блестевшей от капелек воды, разбрызгиваемых тихо шипящими спринклерами. В этот район я поехал на «порше», который предварительно помыл и отполировал. Одет я был соответствующе – в духе детишек из сериала «Беверли-Хиллз 90210» – легкий кашемировый жилет, белоснежная и ни разу не надеванная футболка, брюки от Ральфа Лорена, бежевые мокасины. Реши я в таком прикиде пройтись по Дорчестер-авеню, то в момент схлопотал бы по морде, но здесь, похоже, подобный гардероб считался нормой. А будь у меня еще солнцезащитные очки за пятьсот долларов и не такая откровенно ирландская рожа, глядишь, меня бы еще кто-нибудь из местных и в гольф сыграть пригласил. Но тут уж ничего не поделаешь – Уэстон не стал бы дорогим районом в и так недешевом городе, если бы у здешних аборигенов не было каких-никаких, а стандартов.

Я шел по выложенной камнем дорожке к парадному входу четы Доу. Они открыли дверь и стояли, дожидаясь меня, – приобняв друг друга за талию и махая мне руками, точно Роберт Янг и Джейн Уайатт из сериала «Отцу виднее».

– Мистер Кензи? – сказал доктор Доу.

– Да, сэр. Рад знакомству. – Я протянул руку, обменялся рукопожатиями и с ним, и с его женой.

– Как добрались? – спросила миссис Доу. – Надеюсь, вы ехали по Пайк?

– Да, мэм. Ни одной пробки.

– Вот и замечательно, – сказал доктор Доу. – Да вы заходите, мистер Кензи. Заходите.

Он был одет в выцветшую футболку и мятые песочного цвета брюки. Его темные волосы и аккуратно подстриженная бородка были чуть подернуты сединой, а улыбка лучилась теплотой. Он совершенно не вписывался в образ деятельного хирурга из главной городской больницы, обладателя портфеля акций и раздутого эго. Он уместнее выглядел бы в кафе в Инмен-сквер читающим поэзию, попивающим травяной чай и цитирующим Ферлингетти[5].

Миссис Доу носила рубашку в черно-серую клетку, черные лосины и такого же цвета сандалии. Волосы ее имели оттенок темной клюквы. Ей было как минимум пятьдесят – во всяком случае, к такому выводу я пришел, изучив биографию Карен Николc, – но выглядела она лет на десять моложе и повадкой напоминала скорее студентку – из тех, что, собравшись на девичник, сидят по-турецки на полу и дуют винище из горла.

Они провели меня мимо залитого янтарным светом мраморного фойе, мимо ведущей на второй этаж и элегантно, по-ледебиному, изгибавшейся белой лестницы, пока мы не оказались в уютном сдвоенном кабинете, – вишневого дерева балки под потолком, приглушенных оттенков ковры на полу, солидные кожаные кресла и диван. Комната была просторной, хотя на первый взгляд такой не казалась, поскольку стены были выкрашены в темный желтовато-розовый цвет, а внутри она была плотно заставлена стратегически размещенными книжными шкафами, на полках которых теснились книги и компакт-диски. Тут же находилось и восхитительно китчевое каноэ, распиленное надвое и поставленное на попа, чтобы служить шкафчиком для разных сувениров, книг в мягких истертых обложках и даже грампластинок, в основном альбомов шестидесятых – Дилан и Джоан Баэз здесь соседствовали с Донованом и The Byrds, Peter, Paul & Mary и Blind Faith. Ha стенах, полках и столах делили место удочки, рыбацкие шляпы и модели кораблей, выполненные с невероятным вниманием к деталям. За диваном стоял выцветший фермерский стол, над которым висели картины Поллока, Баския и литография работы Уорхола. К Поллоку и Баския у меня претензий нет, хотя я никогда не заменю их полотнами висящий над моей кроватью плакат с Марвином Марсианином[6], но я постарался сесть так, чтобы Уорхол оказался вне моего поля зрения. По моему мнению, вклад Уорхола в искусство равен вкладу Rush в рок-музыку – иначе говоря, дерьмо он.

Стол доктора Доу занимал западный угол комнаты. На нем громоздились кучи медицинских журналов и историй болезни, две модели кораблей и горка микрокассет вместе с диктофоном. Стол Кэрри Доу располагался в восточном углу, и поверхность его была девственно чистой, если не считать записной книжки в кожаной обложке, лежавшей на ней серебряной авторучки и стопки кремового цвета бумаги с машинописным текстом. Приглядевшись, я понял, что оба стола были сделаны на заказ из северо-калифорнийской секвойи или дальневосточного тика – определить точнее в мягком рассеянном свете, заливавшем кабинет, было невозможно. Детали столов вырезали вручную, используя те же методы, к каким некогда прибегали первые поселенцы при постройке бревенчатых хижин, подгоняли друг к другу и оставляли на долгие годы, давая состариться, притереться друг к другу и слиться воедино, – конструкция держалась прочнее посаженной на любой клей, скрепленной любыми болтами и гайками. Только после этого их выставляли на продажу. Уверен – на закрытом аукционе.

Выцветший фермерский стол при более пристальном изучении оказался не имитацией под старину, а действительно антикварным предметом мебели, к тому же французской.

Комната могла произвести впечатление уютной, но за этим уютом крылся безупречный вкус и бездонный кошелек владельцев.

Я сел на одном конце дивана, а Кэрри Доу на другом – я почему-то знал, что она так и поступит, и будет лениво расправлять кисточки накинутого на диван покрывала, глядя на меня своими спокойными зелеными глазами.

Доктор Доу разместился в одном из кресел и подъехал к нам, остановившись с другой стороны разделявшего нас кофейного столика.

– Итак, мистер Кензи, моя жена сказала мне, что вы частный сыщик.

– Да, сэр.

– Не думаю, что когда-нибудь сталкивался с представителями вашей профессии. – Он погладил бородку. – А ты, милая?

Кэрри Доу покачала головой и погрозила мне пальцем:

– Вы первый.

– Ой, – сказал я. – Надо же.

Доктор Доу потер руки и наклонился ко мне:

– Какое расследование вам больше всего запомнилось?

Я улыбнулся:

– Их столько было, все и не упомнишь.

– Правда? Ну давайте, расскажите нам о каком-нибудь.

– Вообще-то, сэр, я бы с радостью, но я немного спешу, и, если вас не затруднит, может быть, вы ответите на несколько вопросов, касающихся Карен?

Он махнул ладонью над столом:

– Спрашивайте, мистер Кензи. Спрашивайте.

– Откуда вы знали мою дочь? – мягко спросила Кэрри Доу.

Я повернул голову, столкнулся с ее взглядом и в глубине зеленых глаз уловил тут же растаявший отблеск чего-то похожего на горе.

– Она наняла меня полгода назад.

– Зачем? – спросила она.

– Ее домогался мужчина.

– И вы заставили его перестать?

Я кивнул:

– Да, мэм, заставил.

– Ну тогда спасибо, мистер Кензи. Я уверена, Карен это помогло.

– Миссис Доу, – сказал я. – У Карен были враги?

Она смущенно улыбнулась:

– Нет, мистер Кензи. Карен была не из тех, у кого бывают враги. Для этого она была слишком невинным созданием.

Невинным, подумал я. Созданием, подумал я.

Кэрри Доу склонила голову в сторону мужа, и тот подхватил нить разговора:

– Мистер Кензи, если верить полиции, Карен покончила с собой.

– Да.

– Есть какой-то повод сомневаться в их заключении?

Я покачал головой:

– Нет, сэр.

– Ага. – Он кивнул и с минуту молчал, погруженный в себя, скользя взглядом сначала по моему лицу, а затем по комнате. Наконец он снова посмотрел мне в глаза. Улыбнулся и хлопнул себя по коленям, словно принял окончательное решение. – Думаю, сейчас очень неплохо было бы выпить чаю, не считаете?

Должно быть, в комнате был установлен интерком, или же прислуга стояла прямо за дверью, потому что стоило ему произнести эти слова, как дверь кабинета открылась и в комнату вошла невысокого роста женщина. На подносе она несла изящный медный сервиз на три персоны, выполненный в индийском стиле.

Женщине было за тридцать, и одета она была просто: в шорты и футболку. Короткие, мышиного цвета волосы торчали, как нестриженая трава на газоне. У нее была очень бледная и очень проблемная кожа: щеки и подбородок усыпали прыщи, шею покрывали пятна, а руки – сухая шелушащаяся корка.

Не глядя на нас, она поставила поднос на кофейный столик.

– Спасибо, Шивон, – сказала миссис Доу.

– Да, мэм. Что-нибудь еще?

Акцент у нее был еще сильнее, чем у моей матери. Такой акцент встречается только на севере, в холодных и серых городах, вечно, как тучами, накрытых дымом нефтеперерабатывающих заводов.

Доу промолчали. Они аккуратно расставили сервиз на столе: в одной плошке были сливки, в другой сахар, в третьей – чай, который они разлили по чашкам, таким изящным, что я ближе чем в миле от них и чихнуть побоялся бы.

Шивон ждала, тайком поглядывая на меня из-под опущенных ресниц.

Доктор Доу закончил чайную церемонию и поднес чашку к губам, но тут заметил, что я так и не притронулся к своей. Шивон все так же стояла слева от меня.

– Господи, Шивон, – сказал он, – ты можешь идти. – Он засмеялся. – Знаешь, ты выглядишь усталой. Почему бы тебе не отправиться домой? Сегодня нам твои услуги больше не понадобятся.

– Да, доктор, спасибо.

– Это тебе спасибо, – сказал он. – Чай просто замечательный.

Она сутулясь вышла, и, когда дверь за ней закрылась, доктор Доу сказал:

– Прекрасная девушка, просто прекрасная. Она у нас работает чуть ли не с того дня, как приехала сюда четырнадцать лет назад. Да… – мягко добавил он. – Итак, мистер Кензи, нам было очень интересно узнать, зачем вы расследуете смерть моей падчерицы, если расследовать там нечего? – Он сморщил нос, взглянул на меня поверх чашки и сделал глоток.

– Ну, вообще-то, сэр, – сказал я, подняв крышку с плошки со сливками, – меня больше интересует ее жизнь, особенно последние шесть месяцев.

– И почему же? – спросила Кэрри Доу.

Я налил в чашку чаю, добавил немного сахара и сливок. Где-то там моя мать сейчас переворачивалась в гробу – сливки добавляют в кофе, а в чай – молоко, и никак иначе.

– Она не произвела на меня впечатления человека, готового пойти на самоубийство, – сказал я.

– А разве не все мы к этому готовы? – спросила Кэрри Доу.

Я посмотрел на нее:

– Мэм?

– Ну разве в подходящих – или скорее неподходящих – условиях не все мы готовы пойти на самоубийство? Одна трагедия, вторая трагедия, вот и…

Миссис Доу внимательно смотрела на меня поверх чашки, и я, прежде чем ответить, отпил из своей. Доктор Доу был прав, чай оказался просто отличный, даже со сливками. Прости, мама.

– Вполне возможно, – сказал я. – Но Карен покатилась по наклонной уж очень быстро.

– И к такому выводу вы пришли, поскольку близко ее знали? – сказал доктор Доу.

– Прошу прощения?

Он качнул чашкой в мою сторону:

– Вы были близки с моей падчерицей?

Я посмотрел на него, всем своим видом стараясь продемонстрировать непонимание, и он жизнерадостно приподнял брови.

– Да ладно вам, мистер Кензи. О покойных или хорошо, или ничего, но мы в курсе, что в последние несколько месяцев жизни Карен была, скажем так, неразборчива в интимных связях.

– С чего вы так решили?

– Она вела себя вызывающе, – сказала Кэрри Доу. – Не стеснялась в выражениях, чего раньше за ней не водилось. Пила, принимала наркотики. Печальное зрелище, и к тому же крайне… неоригинальное. Она даже моему мужу предложила свои, гхм, услуги.

Я посмотрел на доктора Доу. Он кивнул и поставил чашку на кофейный столик.

– О да, мистер Кензи. Каждый визит Карен оборачивался для нас какой-то пьесой Теннесси Уильямса.

– Вот с этой стороной ее характера я не сталкивался, – сказал я. – Мы общались до того, как с Дэвидом произошел несчастный случай.

Кэрри Доу спросила:

– И какой она вам показалась?

– Она мне показалась доброй, милой, и… да, возможно, чуть наивной, миссис Доу. Явно не из тех, кто прыгает со здания таможни.