Еще несколько часов провел он у «Черного озера»: может, дверь откроется и Женюша выйдет из страшного дома…

Не открылась.

Павлу не оставалось ничего другого, как отправиться домой. Дети спали. Он связался с Веверсом: что с Гинзбург?

– Она у нас, – ответил тот.

– Это что, всерьез и надолго?

– А это уж как получится! – хохотнул чекист.

А ночью пришли с обыском.

Ход жизни был предопределен: изгнание Жени из партии, его отставка, ее арест, обыск, шельмование и так – до конца. Каков он? Неведомо.

Распоряжался офицер НКВД Зотов, известный тем, что «почти всегда был навеселе, но никогда не терял способности организовать отличный прием гостя или гостьи. В его хозяйстве постоянно были вина и крепкие напитки». Павел Васильевич и Зотов знали друг друга с тех времен, когда последний служил в охране председателя республиканского совнаркома. Может, поэтому чекисты не стали обыскивать детскую. Но в других комнатах изъяли немало. Например – изданное для служебного пользования собрание писем Ленина Троцкому о волнениях в Грузии. Речь шла о жертвах. Тогда – в 1922 году – Ленин требовал отстранить Сталина от подавления беспорядков: Коба, мол, «относится к категории поваров, способных готовить только ОСТРЫЕ БЛЮДА, что может принести неисчислимые бедствия»[8].

Согласно новой картине мира, Ильич о вожде написать такого не мог. Тем более – «иудушке Троцкому». Изъять немедленно вражью книжонку! В мешок фальшивку! Долой!

В четыре утра закончили.

Разбудил Павла Вася… Рассказал, как скучает по маме. Что идет гулять. А вернувшись, будет ее ждать. И тут – телефонный звонок. Может, что-то о Жене? И впрямь. На проводе Веверс: запишите вещи и продукты, которые следует передавать подследственной. Отбой.

Отбой! Отбой всей прошлой жизни! Не-е-ет! Она же не виновна! Очень скоро ошибка вскроется! Вот когда всем, кто допустил этот бред, придется ответить! Ох уж эта «ошибка»… Скольким людям подарила она иллюзии и надежды. Скольких убила отчаянием и разочарованием.

Павел не думал, что горе его семьи – часть стратегии очередной переделки общества. Ждал: разберутся. Знал: берут и видных, и рядовых, но верил: сажают врагов, а ошибки исправят.

Как-то в дверь позвонили. Роза. Дочь друга – наркома Исхака Рахматуллина. Сказала:

– Ночью увезли папу и маму.

«Удивительное дело, – пишет в мемуарах Павел Васильевич, – сообщение не произвело на меня должного впечатления. Я принял его как обыденный факт. Что это было – бессердечие, эгоизм… или действие защитных сил организма, начавших… подготовку моей собственной персоны к подобной участи?»

– Квартиру вашу, вероятно, отберут, – сказал он Розе. – Оставайся.

– Спасибо. Буду жить у тети, – ответила двенадцатилетняя девочка и ушла.

«Как жаль эту девочку! Ведь у нас дочь за отца не отвечает, верно? Так почему она должна мучиться? – думал Аксенов. – И как жаль Исхака… Но если он не виноват, его отпустят… Так отпустят и Женю…»

– Мы не умели мыслить, – вспоминал Павел, – боялись мыслить!

Ни разговор с Лепой[9], ни «избиение» на партактиве, ни отрешение от поста предгорсовета не стали для него знаками предупреждения. Удивительно, но он был убежден: ему – честному коммунисту – ничто не грозит. В этом его убедил и нарком внутренних дел республики Петр Рудь, принявший Павла и уверивший, что на самом деле у НКВД нет претензий ни к его жене, ни к нему. Рудь знал, что скоро – черед Аксенова, и значит, о Гинзбург ему можно говорить, что угодно. Чего он не знал, так это того, что и на него уже заготовлены приказ, ордер, камера и пуля[10].

Оптимизма добавили приглашение на заседание ВЦИК и похороны Серго Орджоникидзе, плюс – назначение начальником строительства казанского оперного театра, участие в торжествах по случаю 17-й годовщины образования Татарской АССР, предложение подписать Конституцию республики. Если зовут конституцию подписывать, значит, не считают же врагом, думалось тогда; если приглашают на ВЦИК, значит, сажать не замышляют…

И тут – как оглоблей по лбу: изгнание. Из партии.

Когда, как слепой, он вышел с коллегии Комиссии партийного контроля, то почувствовал: в кармане нет партбилета! Главного нет! Того, ради чего всё. Того, чему отдал жизнь.

Ему не дали и слова сказать: «Не на митинге… билет на стол».

Он вспомнил день ареста жены: как Вася перед сном всё просил, чтоб мама его поцеловала. Еле его уложили под бормотанье няни о сказочном зверином царстве…

И подумалось: вдруг не увижу ее никогда? Никогда…

Вызвали на заседание ВЦИК. В Москву. Обычная бюрократическая практика: у человека могли сидеть жена, сын, брат, все могли сидеть; он сам ночь от ночи мог ждать стука в дверь… но он мчался на зов кремлевских сирен, подчинялся, функционировал… В Москве Павел встретил Михаила Разумова. Тот зазвал его в «Метрополь» – обедать. Налив две чайные чашки водки, сказал: «Несчастье таких людей, как мы, в том, что невозможно спрятать себя, как иголку в мешке… А главное наше несчастье – это семьи». Они крепко выпили, плотно закусили и больше не виделись[11]. Встреча встревожила Павла. И побудила к действию.

Зов сирен стих. И он (по версии его дочери Майи) не мешкая послал телеграммы: в Москву – прежней жене Циле и в Ленинград – бывшему мужу Евгении доктору Дмитрию Федорову. Просил: приютите Лешу и Майю. Сам же Павел Васильевич пишет: он лично помчался к Цецилии и в Питер. Договорившись обо всем с Федоровым, он увиделся с сестрой жены – Наталией Королевой. Она, рыдая, бросилась к нему на грудь: ее мужа, выпускника Института красной профессуры и сотрудника Воронежского обкома, как и Женюшу, забрали. Враг народа…

А в Казани на Комлева остались Павел, его мама Авдотья Васильевна, няня Фима и Вася.

Он очень скучал по мамуле и что ни день спрашивал, когда ж наконец она вернется из дальней командировки. Павел, крепясь, что-то выдумывал. Самого же ела тоска по жене. Но куда тяжелее разлуки было неведение: как она там – в тюрьме, и что с ней делают на Дзержинского…

Видя его горе, Авдотья Васильевна сказала сыну так: «Ты, Паша, не распускайся, ни гарюй, никуда твоя Жена ня денитца».

– Ну как же не денется, она ведь не на курорте, а в тюрьме.

– Ну и щщощь. Она вить там не одна? Придет время, всё абайдетца, и, Бог дасть, ты повстречаишь сваю Женю.

Павел Васильевич вспоминает, что взялся было спорить. Но мать не приняла никаких возражений. Встав на колени, она твердым голосом стала читать молитву: «Господи, Спаситель наш, отдавший жизнь за нас грешных, и Ты, Святая Богородица… Помогите моему сыну в трудное время не пасть духом, вселите в него твердость и силу пройти через все испытания и не уронить своего человеческого достоинства». Закончив молитву, она сделала три земных поклона. После чего продолжила свое материнское наставление: «…Скоро и ты там будешь. И Лепа ваш там будет… И все ваши товарищи… высокие и других размеров начальники будут там. <…> И чем больше вас будут сажать, тем больше будет расти число людей, которых ждет тюрьма. Вы все так поедом и поедите друг друга. И никто не придет на помощь. Только сама жизнь, как глубокая и сильная река, пробьет себе новое русло, и тогда наступит светлый праздник. О детях не думай. Они поднимутся. У них свое течение жизни будет. Держись, Паша…»

А что еще ему оставалось – бывшему рабочему вожаку, партийному начальнику и государственному человеку? До расставания им было отмерено еще пять с небольшим месяцев. Павел дисциплинированно ходил на работу. С узелком. Чтоб хоть что-то было под рукой, если возьмут на работе или по пути. За ним пришли 7 июля.

Отвезли туда же – на «Черное озеро». Избивали жутко. День и ночь. Топтали не столько ребра, сколько самолюбие, надежду и совесть. И вот что страшно: глумились «свои». Когда-то он, красный комиссар, пытался представить себе, как бы повел себя, попади он в белую контрразведку, начни золотопогонные офицеры втыкать ему иглы под ногти… Верил: ничего не скажу гадам. Иль не борец я за правое дело? Плевал бы только в глаза. А тут ему в глаза летели плевки офицеров с красными звездами. Они же и ногтями занимались. И гениталиями. А со стен внимательно и строго смотрели на это Ленин, Сталин и Дзержинский.

Следователь Крохичев не требовал от него ничего необычного. Оговори себя, сослуживцев и десятки других – и отдыхай. А он вспоминал слова матери, ее мольбу: «Помогите моему сыну… не уронить человеческого достоинства», и – терпел. Его снова били. Ставили коленями на гречку и горох. Пытали током. Морили голодом. Мучили бессонницей. Сменяли истязания разговорами «по-хорошему» и посулами; а их – новыми пытками…

«Ну, чо кобенишься, падло! Эй, подтяни его повыше! Орешь, троцкистское мурло? Как ни крути, а всё подпишешь… И нам задачу облегчишь – не надо будет сажать тебя жопой на табуретную ножку. Знаешь, мразь шпионская, как я тебя на нее натяну? По самые пончекряки. Тогда поикаешь, гнида!»

И снова побои. Унижения. Беспросветная тьма. Безысходность.

Известны примеры редкого мужества подследственных на допросах в НКВД. Несмотря на страдания, люди не сознавались в том, чего не делали. И неважно, что этого «требует партия»…

Терпел и Павел. Но он сдался. Подписал ложное признание.

Пишет он об этом с тоской: «…меня продолжали молотить. Ночью 15 апреля [1938 года] я понял, что у меня исчерпаны все силы… 16 апреля меня… Крохичев протянул бумажку и сказал:

– Вот здесь поставь подпись.

Подпись была поставлена».

А затем – написано «признание» во вредительстве и «вербовке» коллег в подпольную группу. Изможденного человека отправили в камеру – к тоске и мукам раскаяния. И через несколько дней, во время встречи с прокурором республики Егоровым, Павел сообщил, что дал показания под пытками. А в ответ услышал: «Ты не только глупец, но еще нахал и хам. Встать!» И снова – зверские истязания. А показания остались в силе. Эти новые боль и отчаяние сломили Павла. Но однажды, перестукиваясь с соседом за стеной, на вопрос «Вы кто?» он услышал: «Лепа».

Больше не били. Пошли очные ставки с теми, кого Аксенов якобы вовлек в подполье. После одной из них Павла доставили в тихий дворик, полный цветов. И тут… Что это – сон или явь? – средь цветов появились Ксения, его сестра. А с нею – о Господи! – Вася…

Как, разве его не увезли из Казани? Ведь говорили же, что его сын – отпрыск врагов народа – отправлен в специнтернат! Что же это за радость, что за счастье снова увидеть его!

«Вася… бросился ко мне, – вспоминает Павел, – обвил ручонками шею, прижимался, ласкался, целовал и непрерывно говорил: "Папа! Папа! Папа!.."»

Слушание дела началось 9 ноября 1938 года. На скамье подсудимых – авторитетные сотрудники. Вон – зампред горисполкома Ковалев, вот – главный инженер Баранников… Вот они – разложенцы и вредители, изобличенные вооруженным отрядом пролетарской диктатуры и признавшие свои преступления против народа и советской власти.

В НКВД, видно, решили, что главный обвиняемый и его «подельники» полностью раздавлены, обезволены и неспособны к сопротивлению. Потому-то процесс и сделали открытым. Если с пресловутыми «тройками» несчастные подсудимые оказывались один на один, то на публичные суды допускались адвокаты. И это – кто бы мог подумать? – сыграло в процессе неожиданную роль. Цецилия пригласила защищать Павла видного юриста Петра Дивногорского, тщательно изучившего материалы дела и разработавшего стратегию защиты.

Главную роль на процессе сыграл Павел Аксенов. Он сразу заявил об отказе от показаний на следствии. «Да как же это? – вопросил изумленный судья. – Вы же всё подписали?»

– Мои показания – результат грубого принуждения! – заявил подсудимый.

– Если к вам применяли незаконные методы следствия, почему вы не обратились с жалобой к прокурору республики? – поинтересовался судья.

Тогда Павел поведал суду и залу, как прокурор избивал его вместе со следователем[12].

Мигом – перерыв. Свидетелей – прочь. Публику – домой. Заседанию конец.

Дивногорский добился нового расследования. А потом – и оправдания большинства подсудимых. Многие считают это чудом. Другие утверждают, что главная причина такого исхода – снятие «железного наркома» Николая Ежова[13] за три дня до завершения суда.

– Павел Васильевич скоро будет на свободе… – твердил Цецилии освобожденный Баранников. Но дело Аксенова передали «тройке». А там разговор короткий: высшая мера.

Дальше – камера смертников. Одиночка. И один на много дней сосед – невесть откуда взявшаяся муха. Это она, утверждает Павел Аксенов, не дала ему сойти с ума. Он подает прошение о помиловании. Цецилия клянется: до Калинина с ним дойду! Она пускает в ход все связи. Идет к оставшимся на воле влиятельным товарищам. Требует. Умоляет: спасите Павла, он невиновен. А тем невдомек: что это ты, товарищ Шапиро, хлопочешь за бывшего мужа? А она: не хочу судить Аксенова как человека, но он не виноват перед партией. Спасите его!

Неизвестно, дошла ли она до всесоюзного старосты или всё решили другие люди. Но Павла не казнили. Пятнадцать лет лагерей, три года ссылки, конфискация. Для смертника – еще одно чудо. Родные уверены: его сотворила Циля. И пропала. 29 января 1941 года ее увезли на Лубянку.

Чтоб открыть тяжкую дверь подъезда НКВД, мало было физического усилия. Ужас и гнетущее ожидание сковывали движения. За спиной был последний поцелуй и прощальный взгляд мужа. И в дальнем прошлом – уютный дом, Леша, Майя, Вася… «Няня, возьмите ребенка…»

Дверь отворилась. За ней оказалась контора. Обычная процедура. Охрана. Пропуск. Лестницы. Казенные коридоры. Шары ламп. Люди в форме и штатском. Кто-то вроде мелькнул знакомый. Из-за дверей доносится вечный машинописный марш. Ну, вот и нужная дверь.

«Их бы в кино крупным планом показывать, такие глаза, – пишет Евгения Гинзбург в своей знаменитой книге «Крутой маршрут» о взгляде Веверса. – Совсем голые. Без малейших попыток маскировать цинизм, жестокость, сладострастное предвкушение пыток…

– Можно сесть?

– Садитесь, если устали. – На лице Веверса смесь ненависти, презрения и насмешки. Она сотни раз увидит эту гримасу на лицах работников НКВД, начальников, оперов и надзирателей в тюрьмах и лагерях…

Минуты тянулись в молчании. Потом капитан взял лист бумаги и написал крупно, чтоб было видно: "Протокол допроса". Взгляд его налился серой, садистской скукой.

– Ну-с, так как же ваши партийные дела?

– Вы ведь знаете. Меня исключили из партии.

– Еще бы! Предателей разве в партии держат?

– Почему вы бранитесь?

– Бранитесь? Да вас убить мало! Вы – ренегат! Агент международного империализма!

И снова удар. Кулаком… по столу.

– Надеюсь, вы поняли, что арестованы?»

С февраля по июль 1937 года она провела в изоляторе Управления НКВД. Затем – тюрьма на улице Красина. Избиения, издевательства, унижения… Ужас: столько сидит невинных. Изумление: сколько осталось настоящих врагов большевиков – эсеров, меньшевиков, троцкистов. Они даже папиросы не брали у вновь посаженных – презирали как сталинистов. Новости об арестах маршалов и других видных военных. Странные суждения простых людей о репрессиях. В тюрьме медсестричка спросила: «Чего же вам не хватало – и машина, и дача казенная, а одежа-то, поди, всё из комиссионных?» Ответила: «Недоразумение. Ошибка следователей».

– Тш-ш-ш… – прошептала та. – А может, правду отец говорил, будто все вы идейно пошли за народ, за колхозников то есть, чтоб им облегченье?..

То есть вот что думают люди: не могут такое высокое начальство сажать в таком количестве. Стало быть – есть причина. И вывел народ удивительный вывод: и среди красных есть добрые люди, встали за крестьянское горе. А Сталин их – в тюрьму…

Так значит, – поняла Евгения, – коллективизацию – это большое партийное дело крестьяне всей душой ненавидели. Ее ждало немало подобных открытий.