«Невидимка»

– A это кино, как же его… про танцы…

– «Dirty Dancing»?

Задушенное интеллектуальное хихиканье было прервано нечленораздельными, удивленными и обиженными звуками.

– Да нет! – нараспев вскрикивала молодая женщина. – Это же старый! А тот, про который я говорю, про танцы – это сейчас, недaвно сняли. Подожди… а, вот: «Dancer in the dark»!

– Да, хороший фильм! Сильный. Но Ларс фон Триер – это вообще гений.

– Бумажки, понимаешь… Это все идет к какой-то полной катастрофе. Где мы живем?..

– Не преувеличивай… Мало ли больных?

– Ты будешь моей танцовщицей в темноте! Моей Dancer in the Dark… Ну, станцуй здесь на столе, среди тарелок и бокалов…

Движение между темной и светлой половиной пульсировало, из кухни и обратно, тонкими струями помещение прорезал пар от еды и тепло движущихся официантских тел. Когда разносил блюда, я иногда путал их – и только один раз какой-то вегетарианец, вкусив в темноте мяса, громким визгом возвестил всем о моей ошибке. Остальные клиенты не жаловались. Впрочем, теперь таких промахов у меня не случается. Я хорошо помню, кто, что и когда говорит, и удерживаю в голове не только заказы, но и посторонние разговоры. Я – одинокий человек. В свободное от работы время я не общаюсь практически ни с кем, и этот ресторанный треп заменяет мне полноценное общение.

Звонок раздался в середине рабочего дня, когда я расставлял блюда на столе у троих беспрерывно хохочущих людей, двух мужчин и одной женщины. Я услышал его писклявые электронные переливы через две шторы и ползала – и, наскоро расставив все на столе, двинулся на светлую половину. Она, не она? Я еще не успел задаться этим вопросом, а Аннет уже тыкала мне в руку трубку. Алло!

Голос в трубке звучал незнакомо, как-то нелепо и приподнято, но я сразу понял, что это Она. Она говорила медленно, как будто несколько лениво и недовольно.

– Здравствуйте! Это вы?.. – Она назвала мое имя.

– Да! – Я подождал ответа и, не дождавшись, потерянно сказал: – Очень хорошо, что вы позвонили!

– Вообще-то я хотела сначала звонить вашему директору, жаловаться! Знаете, это очень неприятно, когда тебе в темноте пихают в карманы какие-то бумажки. Вы вообще понимаете, что поступаете как обыкновенный карманник?

– Да… – Я растерялся. Такого разговора я не ожидал, к тому же карманник из карманов вытаскивает, а я наоборот… – Простите, пожалуйста! Я просто хотел, чтобы вы мне позвонили и…

– Очень, очень оригинально! – Голос, наверное, звучал насмешливо, но в телефоне это выходило совсем по-другому, как-то искусственно и монотонно. – То есть вы для этого положили мне в джинсы карточку с вашим номером и этой хамской надписью! Ну хорошо, я позвонила. И что?

– Н-ну… – тут я совсем потерялся. – Вообще, как вас зовут, как дела…

– Интересно. Предположим, все хорошо. Дальше?

– Я думал, может, нам встретиться… Мне вам надо кое-что отдать.

– Что же? Еще одну визитную карточку?

– Нет, ручку! Я ее… Ну, одним словом, взял у вашего спутника, чтобы это написать. Из кармана. Надо ему вернуть, она, кажется, дорогая.

На другом конце номера, за холодом мембраны, за мизерным, закутанным в сотни ледяных металлических слоев теплом электрического тока, вибрацией радиоволн, километрами провода и снова катушками, микросхемами и мембраной, – там смеялись. Смеялись недолго, но как-то легко и освобождающе.

– Значит, все-таки карманник! Это в самом деле необычно! – Снова короткая искра смеха, вспышкой по проводу. – Ну что ж, Роберту вы можете передать ручку сами, раз вы у него ее украли, – это не мое дело.

– Ну, тогда просто встретиться! Попить кофе!

– Хорошо, только если вы не будете снова пытаться положить мне что-нибудь в карман!

От волнения плохо соображая, я договорился встретиться с ней в четыре на Розенталерплац, у итальянца.

Оставшаяся часть дня прошла так же суетливо, как и началась: я приносил еду, уносил пустые тарелки, желал приятного аппетита, протаскивал людей через штору и обратно, бормотал под нос какое-то слово, кажется, «Aufmarsch!»[12] – при этом все было как-то смазано, не по-настоящему. Я не обращал внимания на голоса посетителей, на руки, и даже порой не отличал женщину от мужчины. Зато в ушах звучал искаженный телефоном голос, и словно опять звенела, тонко колебалась холодная мембрана у уха, а под пальцами теплела, словно таяла, бугристая пластмасса трубки, еще хранившая на себе другое, женское тепло Аннет, с запахом ее геля для душа.

Я спрашивал себя, что же, собственно, произошло, и сам себе отвечал: ничего особенного, я только что назначил свидание девушке, и завтра нужно хорошо одеться («Aufmarsch!») и не опоздать. Но это завтра, а пока… Вокруг все бубнили какие-то голоса, звенела посуда, звуки странно сплетались, ходили петлями вокруг моей головы. Резкие движения животного воздуха вспыхивали то справа, то слева; люди в обеденном зале шевелились, подносили еду ко рту, проглатывали; тогда вспыхнувший и забивший источник горячих волн, кусок мяса или рыбы на вилке, вздрагивал и исчезал.

После того как рабочий день кончился, я переоделся в мою одежду, сунул в карман конвертик с чаевыми и вышел из ресторана. Я чувствовал себя усталым, почему-то усталым как никогда. Я подумал, что надо сразу упасть на кровать, заснуть, чтобы наутро быть свежим. Но долго заснуть не мог, ворочался с боку на бок, думал про завтрашний день, представлял себе, о чем мы будем говорить, вспоминал моих посетителей… За окном машина тяжело поднималась по улице, взревывая мотором, через все тело шел какой-то странный пульс. Я никогда не был на свидании… Почему-то на секунду представилась дорога, длинная, от моего родного города, через всю страну и дальше, до Хоринерштрассе, дорога как вектор, сгусток напряжения, автомобильный рев. Акселерраторрррр… Еще были британские автомобили, и бумажки, какие-то бумажки… Я уснул.

Черная повязка

Прошло лето, наступило первое сентября, тот день, когда я должен был повесить на плечи свой китайский ранец, взять в руки букет цветов и пойти в школу, как это сделал Саша и еще сотни детей нашего города, достигших шести– или семилетнего возраста. Но я не пошел в школу. Вместо этого первого сентября мы с матерью сели в трамвай и поехали в какой-то неизвестный район города, в котором я никогда еще не был. Всю дорогу мать выглядела странной, будто встревоженной, гладила меня по голове, доставала из сумки пакетик с волшебной надписью «HARIBO» и совала мне в рот разноцветных немецких мишек. Трамвай привез нас к огромному серому зданию, посмотрев на которое я сразу же вспомнил Ленинград. Потом вспомнил Сашу, который сегодня, нарядно одетый, с ранцем и цветами, держа за руку маму, шагал в школу, и спросил, почему я тоже не могу сегодня идти в школу.

– Пойдешь потом. Сейчас надо, чтобы тебя посмотрел доктор.

Серое здание оказалось больницей. Пока мы поднимались в лифте, шли по белым коридорам, от которых веяло холодом, мимо каталок, больных, кабинетов с одинаковыми синими табличками, я почувствовал себя ужасно тоскливо, как всегда при посещении доктора.

– Мам, опять будут палочки в нос засовывать? – спросил я.

– Ира, сынок, Ирра! – Мать снова погладила меня по голове и засунула в рот сразу двух мишек, красного и желтого, слипшихся спинами. – Нет, не будут!

Доктор, к которому я пришел, действительно не засовывал палочек в нос, не заставлял говорить «А-а-а-а!», не ковырялся лопаткой в горле. Он даже не просил снять рубашку и не слушал меня. Первым делом он осмотрел мои фотографии, по порядку, как они были сняты: ленинградские, новогоднюю, и, наконец, фотографию, сделанную в подвале. Потом долго смотрел мне в глаза, просил смотреть то на него, то на его ухо, то на потолок. Потом просил смотреть в какую-то машину, похожую на бинокль, приделанный к большой металлической коробке, а сам смотрел с другой стороны. В темных окулярах бинокля тускло светились два оранжевых крестика, иногда они поворачивались, и, если присмотреться, в центре крестиков можно было увидеть чьи-то зрачки, мои, или, может быть, доктора.

Закончив с этой странной игрой в гляделки, доктор написал какую-то бумагу, потом, как дядя Тихон, попросил меня подождать в коридоре. Мать вышла расстроенная и всю дорогу домой ехала молча, только иногда подсовывая мне новых сладких мишек.

С этого дня мы ездили в большую серую больницу почти каждый день: ходили к этому доктору, и к другим, все смотрели в мои глаза, некоторые капали какой-то жидкостью, от которой в глазах начиналась резь, а потом все предметы становились большими и расплывчатыми. Меня просили смотреть на разноцветные лампы, моргать, не моргать, жмуриться, прищуриваться и так без конца.

Один раз, кажется после выходных, мы снова поехали в больницу, но стали подниматься не на четвертый этаж, как обычно, а на пятый. Новый доктор, к которому мы пришли, сразу заставил насторожиться. Доктор был совсем молодой, с короткой стрижкой, немного вытянутым вперед лицом и небольшими, шустрыми глазами. Его кабинет был огромным, белым и абсолютно пустым. В самом углу стоял умывальник и маленькая кушетка, у окна – письменный стол. Больше в кабинете не было ничего: никаких машин с биноклями, палочек, стеклышек и зеркал – ничего. Под потолком висели четыре круглые лампы, освещавшие огромное помещение ровным молочным светом. Когда он пригласил меня сесть напротив него на стул и попросил подождать в коридоре маму, я начал тревожно озираться по сторонам. Наверное, тогда в моей памяти в первый раз ожило далекое воспоминание: белая комната, весы и холод, мое взвешивание, качание в холодном и пустом воздухе.

Доктор начал с подробных расспросов о том, как меня зовут, хожу ли я в школу, какие мои любимые игры и любимые книги, часто ли я смотрю телевизор и много ли играю во дворе. Закончив с расспросами, он предложил мне поиграть с ним в новую игру. Игра заключалась в том, что я должен был, закрыв глаза, ходить по его кабинету, стараясь не натыкаться на окружающие предметы. Игра показалась мне странной, тем не менее я послушно закрыл глаза и пошел в сторону двери. Я прошел несколько шагов, мне показалось, что дверь должна вот-вот появиться, я вытянул руку вперед, но рука не встретила на своем пути никакого препятствия. Тогда я осторожно приоткрыл один глаз и увидел, что до двери еще далеко. До двери я шел, все время держа глаз приоткрытым, но когда развернулся и пошел обратно, доктор остановил меня.

– Если ты хоть немножко подглядываешь, весь смысл игры сразу теряется. Попробуй не открывать глаза!

Я послушно зажмурился и пошел дальше, но после трех-четырех шагов опять не выдержал и приоткрыл правый глаз. Доктор снова остановил меня, молча пошел к столу, открыл ящик и вытащил из него что-то небольшое и черное. Когда он снова подошел ко мне, я догадался: платок. Доктор сложил платок пополам, потом – еще раз, аккуратно повязал его вокруг головы и туго завязал на затылке. Ткань была очень плотная и пахла пылью. Потом доктор развернул меня и подтолкнул в сторону двери. Теперь подсматривать было невозможно, я шел неуверенно, часто выкидывал руки вперед, хватал пустоту, останавливался, шагал снова – и уткнулся в дверь тогда, когда меньше всего этого ожидал. Почему-то именно в этот момент я опустил руки, сделал шаг, потом еще – и ударился о прохладную поверхность. Я сразу же отскочил, развернулся, как мне казалось, на 180 градусов, и пошел обратно, но лоб и кончик носа запомнили прикосновение: гладкая, но неровная поверхность, небрежно положенная краска, с пузырями и закрашенными кусочками грязи.

На обратном пути я так же неожиданно наткнулся на стену – видимо, я возвращался не совсем прямо, а под углом. Рука чиркнула по стене, коснулась всей поверхностью ладони – стена была теплее и шероховатее, чем дверь. После столкновения со стеной я окончательно потерял ориентацию в пространстве, начал бестолково вертеться на месте, пока доктор не взял меня за плечо и не сказал: «Достаточно».

Когда он развязал повязку, комната ослепила и ошарашила меня: не своим светом и размерами, а главным образом тем, что я вынырнул из повязочной темноты абсолютно не в том месте, где предполагал. Пока ходил, я пытался вообразить себе комнату и думал, что стою возле докторского стола, однако оказалось, что я находился практически посередине огромного кабинета.

С этого дня мать три раза в неделю возила меня в больницу, мы поднимались на пятый этаж, стучались в кабинет, после чего мать оставалась в коридоре, а я заходил, здоровался с доктором, он надевал на меня повязку, и игра начиналась снова, каждый раз по новым правилам. Доктор ставил посреди комнаты стул, кушетку, приносил другие стулья и расставлял их на моем пути, заставлял идти змейкой, восьмерками, идти на его голос и так далее. С каждым днем мне все больше нравились эти игры. Я постепенно приобретал уверенность, точно знал, когда встречу стену или дверь, не боялся столкновения с неожиданно попадавшимися стульями и точно определял, откуда доктор выкрикивал «сюда!», «сюда!», «а теперь сюда!». Я узнал, что бледный желтовато-розовый свет ламп можно словно брать с собой под повязку, если хорошенько на него посмотреть, потом зажмурить глаза и уже больше не открывать их: тогда во время всей игры оставалось ощущение, будто я плаваю в слегка подогретом молоке. Потом я научился слышать много разных звуков: дыхание доктора, его осторожные шаги, когда он пытался неслышно обойти меня и позвать с какого-нибудь неожиданного для меня направления, шаги за дверью, поскрипывание деревянного стула, на котором в коридоре сидела мать. Когда же становилось совсем тихо, было слышно жужжание ламп под потолком. До этого я думал, что жужжат только люминисцентные лампы, а теперь узнал, что обычные лампочки тоже издают звук, звук легкой металлической вибрации, что-то вроде того, как поют провода электричек, только в сотни раз тише. Еще лампочки рождали тепло, четыре теплых сферы, тепло опускалось к полу, с каждым сантиметром приближения к нему редея и рассеиваясь. Металлический жар производила батарея, а деревянная дверь на противоположной стене источала холод – и весь вытянутый в длину кабинет представлялся мне магнитом из детского конструктора «Свет и тень» – узкий прямоугольничек, разделенный пополам и покрашенный с одной стороны синей, с другой – красной краской. Краска на двери и стенах была одинаково прохладной, но под ее толстым и неровным слоем в стенах скрывалось едва заметное, но ровное и плотное тепло, а дверь в коридор была насквозь холодной.

Однажды, наверное, уже в ноябре, когда солнца на улицах становилось все меньше, после того как наша очередная игра закончилась, доктор снял с меня повязку, но не убрал в стол, а дал ее мне в руку. Я удивленно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но он понял меня и ответил раньше.

– Послушай, мы с тобой прощаемся! Ты отлично все научился делать. Это возьми с собой и попробуй точно так же поиграть у себя в комнате, один. Тебе ведь понравилось? Ну вот, попробуй, это еще интереснее!

Мне было жаль расставаться с доктором, и я чувствовал тогда действительно что-то вроде благодарности за повязку и за эти два месяца наших странных игр. За это время его кабинет из большой пустой комнаты превратился для меня во что-то волшебное, в какую-то магическую пещеру, которую я открывал для себя с каждым разом все больше и больше. Мысль о том, что и из моей комнаты посредством черной повязки можно сделать царство холода, тепла и молочного света, чрезвычайно мне понравилась. Я подумал о том, откуда бы доктор должен знать обо всем этом, и спросил: