По холмистому склону, покрытому изумрудно свежей травой, мелко перебирая ногами, бежал истерзанный человек. Растрепавшийся тюрбан бился у него за спиной. Судя по обрывкам ремней на поясе и плечах, это был простой ополченец. Он бежал, вцепившись руками в волосы, раскрыв рот в беззвучном крике, бежал прочь, неведомо куда, спасая не столько своё тело, сколько рассудок. Можно было подумать, что он только что своими глазами видел конец света.

Невыносимо томительной нотой прорезал воздух упругий звук, и в спину бегущему коротко ударила стрела. Не останавливаясь, он упал и покатился вперёд, ещё полный жизни и молодых сил, пальцы его судорожно хватались за траву, пытаясь удержать себя в этом мире. Потом он замер на спине с неловко выгнутой грудью из-за упиравшейся в землю стрелы и какое-то время жил, глядя в небо высыхающими глазами, и в ушах постепенно затихал стоголосый вой приуготовленных к деловитой резне бесполезных детей и старух. А вдали, по самому краю равнины, буднично перекидываясь отрывистыми фразами, шла группа монгольских конников. Один из них запихивал лук в чехол. Никто не обратил внимания на потерю одной стрелы.

В действительности погода стояла ясная, солнечная. С раннего утра небо было промыто до светло-бирюзового блеска и сонно сияло над далёкой, притихшей землёй. И птицы взлетали высоко, беззаботно купаясь в воздушных потоках возле самого солнца. Но в руинах города, известного как Ак-кала – Белая крепость, уже которую неделю висел чёрный дым, то и дело перебиваемый гранатовыми всполохами неугасимых пожаров, и казалось, будто ночь не оставит эти места уже никогда. Это зрелище неизменно завораживало каана, вселяло в него ощущение власти над человеческой волей, веселило. Поверженный враг так же великолепен, как загнанные и расстрелянные кабаны, буйволы, волки. Из мучений его, из слёз, ужаса, низости всегда в полный рост поднимается триумф. Разве кто думает о мясе, когда идет большая охота?

В сопровождении небольшого отряда телохранителей-кешиктенов старый каан медленно ехал на своей любимой гнедой кобыле с белой головой по заваленной щебнем и трупами улице былого Ак-кала. Город сопротивлялся больше месяца, и за это его не просто разграбили, а буквально разнесли по земле, хотя открывшим ворота имамам и было обещано, что пострадают только начальник гарнизона и те защитники, что запятнали себя кровью монголов. Пленных оказалось слишком много ещё с предыдущих побед. Столько не надо, хватало на всё – и рыть рвы, и строить осадные машины, и первой волной штурмовать крепости. Хватало женщин, мастеровых людей, учёных. Поэтому жителей Ак-кала вывели в поле, разбили примерно на равные части по числу отряженных для этой работы вооружённых топорами монгольским воинов и затем принялись методично рубить, как это происходит со стадом овец, по той или иной причине подлежащему уничтожению.

Когда от города остались одни руины, каан захотел взглянуть на них. Издалека можно было подумать, что почтительные сыновья покорно следуют за престарелым самодуром-отцом, которому взбрело в голову прогуляться на пепелище. Впечатление только усиливалось, если сравнить богатые доспехи кешиктенов со скромным, если не сказать бедным одеянием старика: драная шапка, войлочные сапоги, поношенный халат, надетый поверх лоснящихся от времени кожаных лат.

Лошадь каана то и дело спотыкалась о камни, но он словно не замечал этого. Почему-то не было торжествующей радости в его сердце. И то, что под глазом вздулся здоровенный ячмень, мешающий ясно видеть, заслонило на какое-то время чувство язвительной мести, близкое и понятное ему не меньше, чем любовь к матери. Каан с досадой потёр ячмень рукояткой плети, поморщился и огляделся по сторонам. Как и было приказано, более ничто не заслоняло окрестностей города, они просматривались насквозь. Это вызвало в нём удовлетворение. И вместе какую-то скуку. Странную скуку, чем-то похожую на бездомного пса, трусящего пыльной дорогой в жаркий полдень куда-то. Вдалеке пленные писцы пятые сутки подсчитывали число убитых, перебирая груды отсечённых правых ушей. «Зачем?» – скучно подумал каан и вспомнил, что на том настоял его советник Елюй Чу-цай, желавший учитывать все достижения и приобретения орды.

Неожиданно каан натянул поводья и уставился куда-то в сторону. Свита также замерла на месте. Каан поднял плеть и указал вдаль. В плывущей завесе из сизой пыли и дыма просматривалась фигура человека, неподвижно стоявшего в развалинах на коленях.

– Турчи-нойон обещал, что к утру второго дня здесь не останется ни одного живого хорезмита, – без всякой угрозы и вообще какого-либо выражения в сиплом голосе проговорил он.

В ту же минуту самый молодой из багатуров ударил пятками в бока своему коню и сорвался было с места, намереваясь исполнить обещание Турчи-нойона, но старик коротким жестом остановил его порыв. Затем легко тронул свою лошадь и не спеша направился к стоящему на коленях мужчине. Все последовали за ним.

Это был пожилой, но ещё не старый человек, худой до костлявости, одетый в обгоревший по краям полосатый халат. Лицо его было измазано сажей, одна сторона лица оплыла чёрным синяком, голова не покрыта. Длинные седые волосы растрепались, обнажив заметную лысину. Человек стоял на коленях перед грудой битого камня, и в ногах у него тлели затоптанные свитки.

Каан подъехал совсем близко и, откинувшись на заднюю луку деревянного седла, аляповато отделанную серебром, уставился здоровым глазом на последнего обитателя Белой крепости. Тот, как ни странно, не обратил внимания на подъехавшую процессию и остался в прежней коленопреклонённой позе, глядя перед собой. Каан хмыкнул и повернул лицо к толмачу.

– Спроси, кто он такой?

Насмерть перепуганный толмач из кипчакских купцов-караванщиков спешно сложился в седле пополам, вытянул шею, чтобы незнакомец сквозь треск горящих руин разобрал каждое слово, и, заикаясь, перевёл вопрос каана. Лишь тогда незнакомец поднял голову.

– Секретарь кади, – глухо ответил он, обращаясь исключительно к старому каану. – На этом месте стояла наша мечеть.

– Хм… Как ты здесь оказался?

– Был в Бухаре. Кади послал в медресе за свитками. Вот они.

– Ты пришёл сюда ночью?

Хорезмит огляделся по сторонам.

– Ушёл… вернулся… – пробормотал он, словно в тумане. – Здесь была мечеть. Её отовсюду видно. Большая, с высоким минаретом… Там – лавка торговца фруктами, там – мясом… Вон там старый Эль Чур держал чайную… бегали дети… его все знали… А там был базар…

Толмач, пожимая плечами, переводил.

– Ничего, – усмехнулся каан, – скоро здесь будет хорошее пастбище для коней.

– Я написал историю этого города… – горестно прошептал хорезмит и поднял с земли грязный свиток. Потом взглянул прямо в лицо каану и повторил сказанное в полный голос: – Я написал историю города Ак-кала. А что написал ты?

– Э-э, я не умею писать. Зачем это? – Неожиданно старик расхохотался. – Слова – пыль. Когда владеешь народами, – он вытянул руку и сжал кулак, – слова потекут туда, куда я посмотрю.

– Значит, ты и есть тот самый хан?

– А ты, значит, книжник? Лучше бы ты умел лечить глаза. Не бойся, я таких не трогаю.

– Люди говорят, что ты все города вот так…

– Нет, не все. Только некоторые. Мой сын отравился фруктами, которые притащили ваши имамы. Я думал, что он скоро умрёт. Но Вечное синее небо спасло ему жизнь, и я поклялся отблагодарить Небо за доброту.

– Пара гнилых груш стоила целого города?..

Хорезмит нравился каану удивительным безразличием к возможным последствиям своей храбрости. Такие люди всегда вызывали у него уважение.

Каан нагнулся к нему, отвёл руку назад, как бы указывая на дымящиеся просторы.

– Ответь мне, раз уж ты книжник, – сказал он, – будет моя слава жить всегда?

Плечи хорезмита обвисли ещё больше, и он ответил:

– Тебе нужна вечная слава? Боюсь, о тебе некому будет рассказывать, потому что ты, хан, несёшь гибель всем, кто способен выдержать твой взгляд. Мёртвые народы ничего не помнят.

Лицо каана окаменело, из-под выпуклого века холодной яростью полыхнул зеленоватый глаз. Старик схватился за меч, но сдержался и прохрипел с заминкой:

– Меня прославят другие народы… глупый хорезмит!

Затем повернул лошадь и решительно поскакал прочь. Кешиктены потянулись за ним. Последний из них, рослый молодой монгол с тонкими щегольскими усиками, развернул своего коня вкруг стоящего на коленях человека, круто перегнулся, одновременно вытащив из ножен меч, ухватил мужчину за бороду, дёрнул к себе и двумя короткими, сильными ударами, какими рубят капусту, отсёк ему голову. Тело упало на свитки. Отбросил голову в сторону, спугнув зазевавшуюся ворону, вытер меч о голенище и кинулся догонять своих.

Каан ехал и задумчиво почёсывал раздувшийся ячмень.

– Лекарь говорит, что глаз надо обложить помётом фазана и жёлтой глиной, – заметил он, ни к кому, в сущности, не обращаясь и думая о другом. – А по мне, так само пройдёт. Все лекари воры.

Каменное сердце каана изнывало от тоски.

Никто не смел его спрашивать. Спрашивали обречённые, которым нечего было терять. И пьяные, потерявшие голову на пиру. Гнев баловня небес непредсказуем. Все ожидали указаний, чтобы неукоснительно их исполнить. Никто не возражал, не задавал лишних вопросов. Слово каана всегда было последним. И если темнику в далёкой Гоби одинокий курьер приносил высочайшую весть о назначенной ему казни, темник садился на коня и покорно ехал туда, где сподручнее было его обезглавить. Так на мягких лапах подкралось одиночество, едва ли осознаваемое им в полной мере, которое всё крепче теснило сумрачной печалью, когда, как теперь, не с кем поговорить просто, непринуждённо, а поговорить хочется… хочется спросить… ответить…

– Туда, – буркнул каан, и процессия повернула на густой шум, похожий на завывание наползающей бури, который доносился из-за бурых холмов, покрытых выгоревшими на солнце виноградниками. Из кустов под копыта выпрыскивали ошалевшие кролики и метались по сторонам. Небеса затянуло серым газом от пепелищ, сквозь него то и дело пробивались и исчезали солнечные лучи.

Взойдя по утрамбованной щебнем тропинке на самый высокий холм, они ненадолго задержались на месте. С возвышенности земля будто ныряла книзу, образуя огромную тазообразную впадину, используемую, судя по всему, для каких-то сельских нужд. Однако сейчас всё пространство вплоть до линии пирамидальных тополей по горизонту буквально кишело плотной человеческой массой, которая шевелилась и стонала, точно единое живое существо, страдающее от боли и ужаса. Всё население города, целиком, до младенца, было сбито здесь, на широкой равнине, из мирной пашни превращённой в место невиданной расправы. Вот уже несколько дней с деловитостью сельского старосты, вымеряющего рога у племенных бычков, монгольские воины, наравне с посудой, одеждой, тканями, оружием, украшениями и прочим скарбом, распределяли захваченных людей, отделяли жён от мужей, детей от матерей, богатых от бедных, слабых от сильных, здоровых от больных, плотников от жестянщиков, жестянщиков от шорников, шорников от ткачей – а отделив, хладнокровно резали лишнее – а значит, ненужное – человечье стадо грубыми короткими ножами, сбрасывая трупы в арыки, вдоль и поперек пересекающие поля. Мутно блестели под чёрным небом грязные монгольские шишаки.

Погружённый в себя, каан не смотрел вниз. Всё это он видел сотни раз и давно не испытывал острых чувств от подобных зрелищ. В глазах вяло тянулись радужные круги, и свет пробивал будто бы изнутри, будто солнце светило в нём. Невероятным покоем окутался разум. Так птица замирает на ветке, волк садится в снег… Ему вспомнился вечер, костёр в степи, искры, летящие ввысь, пасущийся вдалеке конь, запах ночного зверя… И тогда шум отступил…

Потом лошадь тихо затрусила по тропинке вниз. Виноград созрел. Тяжёлые матово-сизые грозди грузно висели на старых, кривых лозах, заботливой рукой подвязанных к подпоркам. Тёплый аромат дурманил голову.

Каан расслабленно переваливался с боку на бок в седле, отклоняясь назад, в шаг своей лошади. Свет всё не гас в нём и даже сделался ярче, и это почему-то не казалось ему странным. Но вопрос, возникший непроизвольно, удивил. Он подумал ни с того ни с сего: «Кто я?» И не сумел себе ответить.

Заметив его приближение, монгольские воины прекращали свою работу и столбенели на месте с какой-то детской растерянностью. Плоские лица лоснились от пота. Они выражали бесцветную, хозяйскую озабоченность. Каан повёл лошадь среди попритихших толп, равнодушные кешиктены боками своих коней теснили людей в стороны. Как всегда, на него одного были устремлены сотни расширенных глаз, не смеющие просить и жаловаться. Так смотрят на приближающийся тайфун. Каан не замечал их. Он не терпел малодушия, слабости, хотя ему нравилось видеть низость побеждённых. Сам он нисколько не сомневался в своей решимости идти до предела – пусть и в порыве гнева, хоть гнев и плохой советчик – но надо ли слушать плохих советчиков? Человек битвы, он готов был вырезать всех до последнего чжурдженей и вытоптать их города, дабы перекинуть степь через Великую стену вплоть до поверженного Яньцзиня и избавить себя от необходимости возвращаться, чтобы давить мятежи в стране, интерес к которой погас в нём сразу после разграбления. В этом он видел высшее проявление стойкости, на какую способен только Сын Неба. Тогда чжурдженей спас Елюй Чу-цай, убедивший его в том, что налоги принесут большую пользу. В любом случае сердце каана не знало раскаяния.

Но теперь что-то переменилось. Нет, это не было мягкостью, и он оставался таким, каким был всегда. Но что-то проникло в его душу, как яд. Он зыркнул в толпу, заметил растерзанную женщину, прижимавшую к груди ребёнка, – первую попавшуюся на глаза, – и ткнул в неё пальцем.

– Эту оставьте в живых, – неожиданно для себя произнёс он.

Женщину быстро перевели в группу ремесленников.

– И этого. – Он указал на практически забитого дервиша в обмотках, которого послушно отволокли в сторону. Каан медленно ехал вперёд и, не останавливаясь, время от времени тыкал пальцем в случайно выхваченные фигуры: – И того, с бородой, одноглазого…. И вот этих двух… И эту…

Толпа колыхнулась в слепой надежде. Никто не понимал, да и не пытался понять, чего хочет каан, милуя именно этих людей. «Я – Бог?» – вдруг подумал он и даже остановился. Отовсюду неслись вопли предсмертного ужаса. «Раз я могу взять, то могу и дать. А кто может это, кроме Бога?» Он стоял, поражённый своей догадкой. Потом протянул руку и указал на группу оборванных людей, босых, дрожащих, приготовленных к истреблению. «Я — Бог?» – опять подумал он и вслух сказал:

– Этих всех… Что с ними будет?

Измазанный кровью десятник подлетел к стремени каана и прижался щекой к сапогу.

– Им отрубят головы, великий каан, – выкрикнул он. – Они прятались.

Старик пробежал глазами по вытянутой своей руке от локтя до кривого пальца, указывающего на обречённых хорезмийцев, помолчал. Затем отчетливо произнёс:

– Этих всех отпустить.

И ударил в бока лошади, поранив стременем лицо десятнику. Тот, радостно улыбаясь, отёр кровь и гортанным выкриком отменил бойню.

«…или – рука Бога?» Эта мысль ввела каана в ещё большее смятение. Он понял, что так лучше. И прекратил свою непонятную забаву.

Каан высморкался в рукав. Ему всё опостылело, он решил повернуть в лагерь, где в чёрной юрте его дожидались две молоденькие кипчакские принцессы. Нельзя сказать, что малышки трепетали от нетерпения встретиться с ним, но если судить по тому, с какой обречённой покорностью снесли они довольно-таки унизительный осмотр сегодня днем, они смирились со своей участью. В конце концов, их чувства мало волновали старого вождя, а вот юность вкупе с невинностью, напротив, бодрила и распаляла желание.

Он уже взял поводья, когда внимание его привлёк многочисленный и пёстрый люд, содержавшийся на некотором удалении и имевший вид необычный и странный для такого страшного места. Здесь были карлики и всевозможные иные уродцы, старики в высоких колпаках и плащах из шёлка, одетые в шаровары толстяки с висящими животами, раскрашенные атлеты, множество закутанных в разноцветные ткани женщин, мальчики с подведёнными красной охрой глазами, старцы, безуспешно пытавшиеся сохранить величественную осанку, полуголые нумибийцы с опахалами в руках, люди в масках зверей. Кого тут только не было! Все были напуганы, жались друг к другу, как овцы в загоне, а некоторые лежали на земле в глубоком обмороке, и никто не пробовал привести их в чувство. Кое-кто беззвучно молился, закрыв глаза и подняв ладони кверху.

Каан нахмурил брови и даже перегнулся через луку, чтобы лучше разглядеть занятное сборище.

– Кто это? – спросил он у толмача.

– Это… это в основном из султанского дворца. Челядь, – торопливо пояснил толмач, с тоской взирая на ошмётки придворной роскоши, о которой знал не понаслышке, так как служил при дворе хранителем рукописей. – И ещё… из других дворцов… челядь знатных людей…

– Знатных, говоришь? – Каан облокотился на луку и вынул плеть из-за голенища. – Вот эти, старые, кто они?

– Это мудрецы.

– Что они делают?

– Они… думают, великий господин. Размышляют. Им…

– Так. А тот?

– Это звездочёт. Он наблюдает за небом. Считает звёзды.

– Не его ума дело наблюдать за небом. Довольно того, что небо наблюдает за ним. Вон те, безбородые?

– Придворные поэты. Сочиняют стихи.

– И всё?

– Всё… Ещё есть музыканты. Играют на флейтах, дуторах…

– Хм… – Лицо старика напряглось, окостенело. – Женщины из гарема, конечно. А эти жирные огузки?

– Евнухи, повелитель. Они ухаживают за жёнами султана и вообще… знатных людей.

– А, знаю. Вы отрезаете им яйца.

– Да, господин.

– Те?

– Чесальщики пяток.

– Мм? – Брови каана удивлённо приподнялись. – Ну а старухи?

– Они просто живут… Приживалки.

– Зачем?

– Богатому человеку приятно ощущать себя благодетелем.

– Старухи могут убирать навоз или шить кафтаны… А для чего мальчишкам покрасили глаза?

– Это… как бы это… Это наложники.

– Э-э-э?.. хм…

– Слушаю, господин.

– А кто вот эти, в чалмах? На них богатая одежда.

– Это и есть знатные люди города.

– A-а, вот, значит…

Повисла невыносимо тяжкая пауза. Рука Бога стиснула плеть.

– Ну что ж, – каан выпрямился в седле, – в таком случае переведи им мои слова. – И своим сиплым, но зычным голосом крикнул: – Вы! – Он тяжело оглядел придворных шутов, а затем, привстав на стременах, обвёл глазами округу. – Вы все будете такими, как мы! Или вас совсем не будет!

Свет в нём потух.

Потом он дёрнул узду, лошадь пошла, забирая на сторону, так что правым боком она смяла понурую толпу султанских слуг, и тогда каан несколько раз наотмашь хлестанул плетью по головам мудрецов, евнухов, акробатов, наложниц, старух. С отвращением плюнул и бросил на ходу, удаляясь:

– Всех перебить.

Их ждали с севера, а они появились сразу по всей линии горизонта и встали, залитые терпкой лавой заходящего солнца. На своих маленьких мохнатых лошадях они казались детьми.

И пока ополченцы бегали по крепостным стенам, пытаясь выстроить силы в определённом многодневной муштрой порядке, пока лихорадочно разводили огонь под чанами, загодя наполненными маслом, звали оставшихся снаружи жителей, прежде чем наглухо закрыть ворота, и собирали по всему городу растерянных командиров, пока придумывали способ, как доложить о прибывшем враге закрывшемуся на женской половине хану, монголы так и не двигались с места и лишь смотрели на город издали, будто на глаз оценивали прочность его обороны. Когда же Кучулук-хан, полупьяный, выскочил наконец из своего гарема в съехавшей набок чалме, с кинжалом, мотавшимся на шее, они уже стали лагерем и разводили костры, зажав в кулак богохранимый город Халадж-кала.

Ночь город не спал. Еще вчера всё было живо и пёстро, как халат узбека: из дворцов и лачуг текла томная музыка, глотатели огня и канатоходцы собирали толпы на площадях, воздух сотрясался от призывных воплей лавочников, и муэдзины своими пронзительными криками с минаретов властно отмеряли часы, делая жизнь человека правильной и понятной; люди доили коз, резали птицу, пили раскалённый чай в чайханах и закусывали свежими лепёшками из пресной муки с чёрным тмином. Пышущие влажным паром бани облегчали груз забот в своих кирпичных ваннах и на горячем, выложенном разноцветными плитами полу. А в богатых домах, густо обкуренных изысканными гуридскими ароматами, жаркое обладание прибывшими со всего света юными невольницами перемежалось с меланхоличными беседами мужчин за обильным ужином, приправленным запретными финиковыми и виноградными винами, а также простым, как полено, араком.

Удивительно, но до последнего часа в городе не прекращался угарный, хмельной, непрерывный праздник без смысла и внятного повода. Дважды в день устраивались публичные казни, жестокостью поражающие воображение, борцы состязались на площадях, в тёмных закоулках женщины предавались любовным утехам, по улицам расхаживали циркачи на высоченных ходулях, гремели танцы, а вино наливали вместо чая прямо на глазах у слуг кади, призванных блюсти законы шариата.