Евгений Румер

Советский Союз рухнул быстро и неожиданно для всех наблюдавших за развитием событий извне и изнутри страны, которую в течение почти полувека Соединенные Штаты воспринимали как решающий фактор своей внешней политики. К тому времени, когда Советский Союз развалился, противостояние Вашингтона и Москвы стало постоянной чертой американской политики в отношениях со страной, занимавшей почти шестую часть всей земной суши. Немногие в сообществе, занимавшемся американской внешней политикой и вопросами национальной безопасности, входившие как в правительственные, так и в неправительственные круги, были в состоянии мыслить о гигантских евразийских пространствах в терминах иных, чем тех, которые диктовались холодной войной. Поэтому возникновение новых пяти независимых государств в регионе, который привычно воспринимался как Советская Средняя Азия, было полной неожиданностью для всех американских экспертов по внешней политике.

Их изумление было вполне оправданным. У Америки прежде не было никаких контактов с этим удаленным регионом, расположенным в самом центре Евразии. Более того, в период новейшей истории эти пять центральноазиатских государств не знали независимости и государственности, и у Соединенных Штатов не было опыта дипломатических отношений с ними. Естественно, что в Соединенных Штатах о них что-то знали только немногочисленные эксперты. У этих новичков международной арены было крайне мало культурных связей с Соединенными Штатами, а у Америки не было практически никаких экономических интересов в этом регионе.

Поглощенное заботами холодной войны – ядерным соперничеством с Советским Союзом и военным противостоянием в Европе – вашингтонское сообщество экспертов по внешней политике сравнительно мало интересовалось тем, что происходило в глубинах Советов. Обусловленная задачами холодной войны всецелая поглощенность противостоянием с мировым коммунизмом оставляла мало возможностей для изучения – и использования – этнических, религиозных и культурных различий, существовавших в Советской империи. Американские эксперты по внешней политике практически игнорировали тот факт, что Советский Союз не был монолитен, что он был испещрен многочисленными трещинами и расколами, и это сказывалось на подходе к изучению и пониманию СССР¹. Аналитический подход, основанный на допущении противоречий, трещин и разломов внутри Советского Союза, создавал опасность отхода от политики, основанной на ожиданиях самого худшего, и, соответственно, риск недооценки советской угрозы. Поэтому допущение о монолитности² Советского Союза было более безопасным подходом к пониманию и выстраиванию отношений с СССР.

Такое представление о Советском Союзе и пренебрежение поиском возможных трещин в монолите мало изменились даже после советского вторжения в Афганистан в 1979 г. – ближайшая дверь из Центральной Азии – в период последовавшей за этим американской политики поддержки движения сопротивления в этой стране³. Этот конфликт и американское участие в нем также рассматривались преимущественно в контексте холодной войны, эпицентром которой была Европа, в силу чего региональным аспектам войны в Афганистане не уделялось достаточного внимания.

Быстрый развал Советского Союза поставил перед американской внешней политикой множество новых проблем, которыми пришлось заниматься не откладывая, так что почти не было времени для осмысления американских интересов и политики – был ряд неотложных вопросов, требовавших немедленного решения. В центре внимания оказались такие вопросы, как: советское ядерное оружие, разбросанное по стране; бывшие советские республики, неожиданно ставшие независимыми; обычные виды оружия и войска, размещенные в Восточной Европе и странах Балтии. Поэтому Центральная Азия опять осталась преимущественно за кадром⁴.

Американская политика в Афганистане была провозглашена успешной, и считалось, что американская миссия здесь окончилась одновременно с выводом советских войск в 1989 г. Это была важная веха в американской политике в этом регионе⁵. После этого творцы американской политики занялись другими, более насущными вопросами: революциями в Восточной Европе; объединением Германии; распадом Советского Союза и будущим России; Ираком и Первой войной в Персидском заливе; распадом Югославии; операциями в Гаити и Сомали, – и это только самые горячие из сюжетов, возникших после окончания холодной войны. К этому еще следует добавить проблемы, возникшие в связи с возвышением Китая как единственного потенциально равного соперника Соединенных Штатов.

В самом деле, распад Советского Союза, пришедшийся как раз на самый разгар этих кризисов – события на площади Тянаньмынь в Китае в 1989 г., война в Заливе в 1991 г. и конфликт в Югославии, – серьезно осложнил ситуацию для вашингтонских политиков. С распадом Советского Союза возникла угроза дестабилизации, обострения этнических конфликтов, распространения оружия массового поражения и потери контроля над гигантскими арсеналами обычного оружия, и все эти проблемы требовали времени и внимания. К тому же еще не закончился вывод советских войск из Восточной Европы. Крах советской системы создал намного больше проблем, чем возможностей, по крайней мере на первых порах.

Более того, распад СССР казался особенно угрожающим из-за того, что в Союзе как раз начались изменения к лучшему – укреплялась свобода слова, политическая система стала более открытой, коммунистическая партия утратила монополию на власть. Вне всяких сомнений, изменения в советской внешней политике вполне соответствовали интересам США – договор о ракетах средней и малой дальности, договор об ограничении обычных вооруженных сил в Европе, вывод советских вооруженных сил из Восточной Европы и поддержка основных требований США во время иракского кризиса 1991 г. Таким образом, распад Советского Союза был событием не только неожиданным, но и во многих отношениях нежелательным⁶.

Из воспоминаний крупных американских государственных деятелей того времени совершенно ясно, что американские политики совсем не хотели расставаться с СССР. Так, бывший Государственный секретарь Джеймс Бейкер описывает позицию американского руководства после провалившегося августовского путча, приведшего к быстрому распаду Советского Союза: «С победой приверженных реформам лидеров центральной власти (Горбачев) и республик (Ельцин)… можно было рассчитывать на более энергичное продолжение реформ»⁷. Из воспоминаний Бейкера следует, что Вашингтон не готов был отказаться от идеи спасти систему мирного сосуществования и сотрудничества между федеральным правительством Советского Союза и республиками даже после августовского путча и даже после того, как развитие событий ушло за точку невозврата.

В качестве основных принципов политики США в отношении бывшего Советского Союза команда Бейкера смогла предложить лишь следующие пять пунктов:

1) мирное самоопределение в соответствии с демократическими ценностями и принципами;

2) уважение существующих границ, а все изменения должны осуществляться мирно и на основе взаимного согласия;

3) соблюдение норм демократии и принципа верховенства закона, особенно в отношении результатов выборов и референдумов;

4) соблюдение прав человека, особенно в отношении меньшинств;

5) соблюдение международных законов и обязательств⁸.

Что было хорошо для Германии на момент ее объединения – происходившего почти одновременно с распадом Советского Союза – было хорошо и для республик, образовывавших СССР, включая среднеазиатские.

Помимо всего прочего, кто бы додумался в разгар всех этих кризисов обратить внимание на Центральную Азию? Регион чрезвычайно удаленный, новый, практически неизвестный американским политикам, да еще на фоне множества острых проблем – все это гарантировало, что он мог привлечь обостренное внимание американских политиков только в случае, если бы там произошло нечто экстраординарное.

После конца истории

Умонастроение, господствовавшее после окончания холодной войны, мешало включению Центральной Азии в список высших приоритетов вашингтонской внешней политики. С окончанием холодной войны окончилось грандиозное идеологическое противостояние либеральной демократии и коммунизма. Сформулированный Фрэнсисом Фукуямой знаменитый тезис о «конце истории» сулил перспективу всемирного торжества либеральной демократии как единственной законной формы политической и общественной жизни, способной гарантировать долговременную стабильность многим странам, которым в противном случае угрожали внутренние потрясения⁹.

«Конец истории» означал и триумф рыночного капитализма над централизованным планированием в качестве единственного подхода к организации экономической жизни, особенно в государствах, возникавших на развалинах Советского Союза. В условиях быстрых технологических изменений принципы свободного рынка стали фундаментом глобализации, открывшей двери для охватывающего весь мир потока идей, людей, товаров, капиталов и технологий. Законы глобализации, согласно тогдашнему консенсусу, не терпят вмешательства правительств в работу свободных рынков, которые при всех условиях так или иначе восторжествуют¹⁰.

«Конец истории» – триумф либеральных идей – сулил волну демократизации, которая, в свою очередь, должна была привести к большей подотчетности правительств гражданам и к лучшему пониманию гражданами своих национальных интересов. А это, в свою очередь, должно было способствовать распространению свободных рынков, необходимых для успеха глобализации. Неизменно бдительные рынки немедленно обнаружат любое отклонение от этих принципов и соответствующим образом отреагируют, так что согрешившие народы и правительства будут должным образом наказаны. В силу этого народы, заинтересованные в долговременной стабильности и процветании – а какой же народ этого не хочет? – неизбежно будут стремиться к свободе рынков и к демократии. Ведь это соответствует их собственным интересам.

Более того, казалось, что глобализация радикально переменила многие представления о международных отношениях и безопасности. Доступ к ресурсам потеряет прежнюю значимость, потому что рынки накажут тех, кто мешает потоку товаров, капиталов и услуг; войны, особенно большие войны, окончательно останутся в прошлом. А развитие Интернета и чудовищная скорость распространения информации гарантируют, что никто не сможет контролировать обмен идеями или мешать свободному распространению идей.

Есть определенная степень иронии в том, что для Центральной Азии все это означало дальнейшее ее понижение в списке приоритетов американской внешней политики. Глобализация, свободные рынки и либеральная демократия затмили все иные подходы к международным отношениям (включая баланс сил и геополитический), а Центральная Азия и не обещала особых возможностей для распространения либеральных и рыночных идей, и не выглядела особым препятствием для их прогресса. Расположенная рядом с Россией, которая с трудом прокладывала собственный путь к рыночной экономике и демократии, Центральная Азия оказалась в полной тени. Размер России и ее потенциал, не говоря уж о ядерном оружии, гарантировали ей первое место в списке приоритетов американской внешней политики. Если Россия справится с переходом к капитализму, у ее соседей также будут неплохие шансы преуспеть в этом – примерно так понимали тогда ситуацию в Вашингтоне. Если же Россия не справится с этой задачей, она, вероятнее всего, потянет за собой вниз и соседей.

Таким образом, в 1991 г. американские эксперты по внешней политике рассматривали Центральную Азию исключительно в контексте постсоветских преобразований. Ответственность за формулирование и проведение внешней политики и за поддержание отношений с этим регионом была возложена на Европейское бюро Госдепартамента. То же самое бюро, которое прежде формулировало и проводило американскую политику в отношении Советского Союза, теперь вело отношения со всеми возникшими из него государствами. В 1993 г. Государственный департамент создал временную структуру для ведения отношений с Россией и другими новыми государствами (фактически Бюро), тем самым объединив задачи формулирования политики в отношении Центральной Азии и других постсоветских государств в рамках отдельной бюрократической структуры¹¹.

Принятие в 1992 г. Закона о поддержке свободы (Freedom Support Act) и Программы ослабления опасности (Cooperative Threat Reduction program, 1991) (так называемый закон Нанна-Лугара) обеспечило финансирование – под общим финансовым зонтиком – программ развития и обеспечения независимости бывших советских республик, а также помощи им в обеспечения безопасности и уничтожении оставшегося на их территории советского оружия массового поражения¹². В результате этих важных, но постепенных шагов американская политика в отношении бывших советских республик была склонна упускать из виду их связи с другими соседними странами и регионами – Южной Азией, Ираном и Китаем. Все это считалось вопросом давнего прошлого, абстрактно признаваемого, но редко учитываемого в политических решениях.

На протяжении большей части 1990-х гг. Центральная Азия не была для американских специалистов по внешней политике предметом интенсивного, целенаправленного осмысления. Из-за этого Вашингтон не разработал стратегию логически последовательных, решительных действий в этом регионе. Вместо этого американская политика в Центральной Азии, особенно на первых порах, была инертной, руководствовалась соображениями удобства и учитывала другие факторы, считавшиеся более существенными. В целом Центральная Азия стала элементом американской политики в отношении бывшего советского блока, в которой все было подчинено отношениям Америки с Россией и воспринималось только в контексте происходившего в этой стране.

При этом Россия не была единственным фактором американской политики в отношении Центральной Азии в 1990-х гг. Были и другие, такие как вывоз ядерного оружия из стран бывшего СССР, режим ядерного нераспространения, энергия, поддержка демократии, борьба с терроризмом и Иран, если ограничиться самыми важными.

В случае Центральной Азии проблемой было – и остается до сих пор, спустя пятнадцать лет после обретения ею независимости – отсутствие у Соединенных Штатов ясного видения своих интересов в этом отдаленном и незнакомом регионе. Это отсутствие ясности вряд ли уникально для Центральной Азии и американской политики в отношении ее, но здесь оно очевидно. Здесь над действиями Вашингтона по-прежнему довлеет инерция. Определенность, типичная для подходов холодной войны, и влияние соревнования с СССР оставили искажающее наследство для американской внешней политики: с самого начала 1990-х гг. США пришлось действовать в мире, который перестал был бинарным, в котором партнеры, противники и интересы оказались намного более сложными и трудноопределимыми.

Насколько важна Центральная Азия для Соединенных Штатов? Следует ли рассматривать этот регион как стратегический плацдарм в сердце Евразии, как мост в Иран, Китай и Афганистан? Или в нем следует видеть объект американской политики продвижения демократии? Ни одно из этих соображений само по себе не оправдывает включения этого региона в список главных приоритетов американской внешней политики и политики обеспечения национальной безопасности. Но взятые в совокупности эти соображения оправдывают сильный интерес США к этому региону.

После окончания холодной войны, когда доминировали другие, более неотложные события в Европе и Азии, эта сложная комбинация интересов не была очевидной. К их пониманию приходили постепенно, а для полного понимания и оценки их суммарной значимости потребовалось более десяти лет.

Несмотря на совокупный вес американских интересов, Центральная Азия не представляет больших возможностей (подобно России в первый период после окончания холодной войны) и не является потенциально равным по силе соперником (подобно Китаю); она не является ни союзником (как Европа или Япония), ни врагом (как Ирак при Саддаме Хусейне или Иран). В результате Центральная Азия попадает в обширный перечень стран и регионов, которые хоть и важны, но чья значимость для американской внешней политики является продуктом многих, зачастую конкурирующих интересов. В силу этого политика США в этом регионе является отражением множественных интересов и принципов; она не непоколебима, изменяется в соответствии с другими приоритетами, идеологическими предпочтениями и отношениями.