Посмотрев доверенность, Кшепицкий вернул ее Дызме и заявил:
      — Все в полном порядке. А вы знаете, кто в министерстве будет оформлять это дело?
      — Разумеется, знаю. Некто Черпак, начальник отдела.
      — Как, Черпак? Смешная фамилия. Но не в этом дело. Главное — что он за птица.
      — Этого я не знаю, но, по-видимому, с ним можно спеться. Наконец тот факт, что министр Пильхен лично передал мою просьбу этому Черпаку, должен облегчить нам дело.
      В одиннадцать явился Куницкий. Он начал с погоды, затем перешел на вчерашнее представление в театре, но в глазах все время поблескивало беспокойство: сделал Для него Дызма что-нибудь или нет? Наконец осторожно осведомился. Никодим кивнул головой.
      — Конечно. Вчера был у министра…
      — Золотой мой! Ну и что?
      — Было нелегко, но в конце концов я его уговорил заняться этим делом…
      — Слава богу! Дорогой пан Никодим, мне вас само небо послало!
      — Стараюсь, как могу.
      Он объяснил Куницкому, что дело займет несколько дней, может и неделю: деловые свидания, беседы. Пока вопрос в принципе не решен, Куницкому незачем появляться в министерстве; когда речь пойдет о заключении договора, ему придется лично уславливаться о некоторых деталях.
      — Великолепно! Великолепно! — ликовал Куниц-кип. — Пан Никодим, может быть, какие-нибудь расходы… Я к вашим услугам. — И он вынул бумажник в ожидании ответа.
      Никодим покачался в кресле.
      — Пожалуй… пожалуй, тысяч пять хватит… — ответил он, погружаясь в раздумье.
      — Пусть будет шесть! Мы еще с лихвой отыграемся на этом деле, хе-хе-хе… Хочешь хорошо ехать — смажь колеса! Не жалей масла! Это, пан Никодим, лучший принцип во всех делах. Не бояться издержек, если собираешься получить прибыль.
      Он отсчитал двенадцать новеньких банкнотов, которые Дызма небрежным жестом сгреб в карман. Он настолько свыкся с крупными суммами, что деньги не производили уже на него того потрясающего впечатления, как это было сперва.
      На этот раз он согласился позавтракать с Куницким. Во время завтрака пришлось выслушать целую лекцию о поставках вообще и о поставках шпал в частности.
      В три часа Дызма отправился в министерство. Несмотря на то, что Пильхен был уже в пальто и в шляпе, при виде Дызмы он немедленно изъявил готовность задержаться еще немного. Он объявил Никодиму, что все в порядке. Пусть условия «дражайший председательчик» обсудит с Черпаком. Можно это сделать в любое время.
      — Разумеется, мы заключаем эту сделку на том основаньице, — добавил министр, — что я питаю абсолютное доверие к вам и убежден: вы личненько дадите нам гарантию, что все будет в порядочке.
      — Безусловно.
      В тот же вечер Никодим был на приеме у графини Чарской, вдовы Маврикия Чарского, кашовицкого ордината, который оставил после себя небольшое состояние и скромное литературное наследство в виде четырнадцати повестей, изданных за счет автора, и шести — увы! — нигде не игранных исторических драм.
      На этом основании вдова графа считала своей священной обязанностью окружать себя литераторами: в Варшаве не было ни одной известной в литературном мире личности, которая не фигурировала бы в числе посетителей ее салона.
      Большинство литераторов бывало там часто. Они приходили туда с пустым желудком, а уходили с полным, унося под мышкой по меньшей мере по два тома сочинений покойного графа Маврикия, с тем чтобы, появившись на очередном ужине, превознести до небес талант умершего собрата и выразить искреннее возмущение по поводу того, что о таком замечательном писателе так быстро забыли.
      Только две особы в салоне демонстративно зевали во время чтения шести исторических драм: племянницы хозяйки дома — Ивонна и Мариетта.
      Ради хорошеньких сестер сюда, кроме литераторов, сходилось немало аристократической молодежи.
      Стоило Никодиму переступить порог гостиной, как он встретился с теми, кого видел у Пшеленской или у князя Ростоцкого, и, что его очень смутило, он обнаружил тут почти всех дам — участниц той дьявольской ночи. Единственным утешением было то, что отсутствовала Стелла, которой, откровенно сказать, Никодим сильно побаивался.
      Встретили его радостно и вместе с тем почтительно.
      Дамы из ложи Троесветной Звезды во главе с Лялей Конецпольской так приветствовали Дызму, что он почувствовал замешательство.
      В их глазах он читал напоминание об этой проклятой ночи. Взглядом они ловили его взгляд, во всем их поведении было что-то вызывающее.
      Никодим с удовольствием сбежал бы отсюда, если б не был уверен, что может завязать здесь новые знакомства, которые пригодятся ему в будущем.
      Графиня Чарская с места в карьер атаковала Дызму ворохом вопросов в связи с бессмертными произведениями покойного Маврикия Чарского. Никодим извивался как мог, уверяя, что много раз читал и «Цветы чувств» и «Соловьиную песню».
      Меж тем Мариетта предложила Дызме познакомиться с чрезвычайно интересным писателем — Зеноном Личковским. Личковский тут же предложил Дызме участвовать в подготовительных работах по созданию литературной академии.
      Не сомневаюсь, пан председатель, что вы признаете необходимость создать организацию, которая объединит под своей эгидой лучшие имена и даст избранным возможность заняться исследовательской работой.
      — Конечно, — ответил Никодим, не понимая, в чем суть дела, но чувствуя, что надо согласиться с Личковским.
      Какой-то тощий тип в роговых очках бесцеремонно взял Дызму за пуговицу и красноречиво стал втолковывать ему принципы организации литературной академии, выразив при этом уверенность, что пан председатель поддержит идею создания штаба польской литературы не только в министерстве просвещения, но и у президента Жечи Посполитой. К ним присоединились еще несколько гостей, и все, не жалея слов, принялись уговаривать Никодима содействовать этому начинанию.
      Дызма пообещал сделать все возможное, чтобы поддержать предводительствуемых Личковским литераторов.
      Графиня Чарская сновала между гостями. Она нашла время и для Никодима, чтобы вытянуть из него двести злотых в пользу какого-то благотворительного учреждения.
      Как только Никодим получил возможность прервать разговор с двумя стареющими дамами, он бесследно испарился.
      Дома он застал новое письмо от Нины. Там, как обычно, она многословно описывала свои переживания. В этом письме, кроме того, она еще обращалась иНикодиму с просьбой вернуться в Коборово.
      Никодим позвонил Кшепицкому и долго беседовал с ним.
      Оба были довольны ходом дела. Кшепицкий просил Дызму, чтоб тот постарался заручиться доверием Ку-ницкого.
      — Он должен верить вам, пан председатель, иначе все полетит к черту.
      — Почему б ему не верить!.. — Никодим пожал плечами.
      — Самое главное, чтобы Нина в последнюю минуту не испортила дела.
      — Не бойтесь, справлюсь.
      В час явился Куницкий. Он был в приподнятом настроении, надежды его не покидали. Узнав, что министр почти согласился на поставку, Куницкий бросился Дызме на шею. Он принялся уверять драгоценнейшего пана Никодима, что другого такого человека, как он, на свете не сыщешь.
      Было уже около четырех, когда Никодим позвонил к Черпаку и условился с ним поужинать. Кшепицкий в этот день не сопровождал своего патрона.
      Черпак оказался бойким человечком лет сорока. Ему хотелось одного — бросить карьеру чиновника и поступить на службу в частную фирму.
      Никодим сразу учуял это. Без церемоний предложил Черпаку место директора коборовской лесопильни.
      Только теперь стало ясно Никодиму, что лишь благодаря помощи министра удалось ему избежать тех осложнений, которые могли возникнуть в связи с прежним процессом Куницкого.
      Черпак был, по-видимому, готов за соответствующую мзду на что угодно.
      Не вникая в тайные намерения Дызмы, он пообещал строго придерживаться его инструкций, а те были весьма просты.
      — Пан Черпак, через два дня вы вызовете к себе Куницкого.
      — Слушаюсь.
      — Начнете копаться в деле… Нужно создать впечатление, что поставку он сможет получить только после того, как будет выполнен целый ряд формальностей.
      — Понимаю, пан председатель, уж я ему вымотаю душу.
      — После трехдневных разговоров вы скажете, что в четверг утром, перед отъездом за границу, его примет министр, который лично намерен расспросить его о некоторых деталях. Понятно?
      — Понятно, пан председатель.
      — Так ему и скажете — в четверг утром. Не забудьте — в четверг утром. В котором же часу… Гм… В одиннадцать. Затем попрощаетесь с ним, а в час позвоните мне в банк. Куницкий будет у меня. Вы его вызовете к телефону и скажете, что возникли осложнения, что министр узнал о его процессе и заявил, что из этого дела ничего не выйдет, если Куницкий не представит немедленно оправдательных документов.
      — А процесс действительно был?
      — Был. На это Куницкий скажет, что документы у него в Коборове, что он немедля едет за ними и завтра представит их министру. Я думаю, ответит он именно так. Вы возразите — дескать, это невозможно: к одиннадцати он не успеет, а министр желает с ним лично обсудить финансовую сторону вопроса, и притом непременно в четверг утром. Понятно?
      — Понятно, пан председатель.
      Надо сделать так, чтоб Куницкому пришлось послать кого-нибудь другого за документами, а сам он шагу не мог бы сделать из Варшавы. Вот что, пан Черпак, вы должны устроить.
      — Для вас, пан председатель, что угодно устрою.
      — И не пожалеете об этом, — сказал Дызма, вставая.
      Два дня прошли. Никодим был как в лихорадке. Он вел бесконечные разговоры с Кшепицким, который до малейшей подробности разработал план действий, беспрестанно принимал у себя сияющего, как майское утро, Куницкого, нанес продолжительный визит пани Пшеленской и еще более продолжительный — ее знакомому, комиссару уголовного розыска, писал письма, говорил по телефону, сидел на заседаниях — и все это, не считая частых совещаний с Черпаком.
      В душе Никодим восхищался ловкостью Кшепицкого. В его обществе он чувствовал себя уверенно, отлично понимая, что и Кшепицкому с ним неплохо.
      План мало-помалу, созревал: затягивалась невидимая Куницкому сеть. После каждого разговора с Черпаком он появлялся в банке и, давая Дызме подробный отчет, не скрывал при этом своей радости и признательности. Никодим, впрочем, кадил ему не меньше, источая заверения в дружбе и верности.
      Наступил решающий четверг.
      Ровно в час в кабинете пана председателя раздался телефонный звонок.
      — У, черт побери! — с хорошо разыгранным раздражением воскликнул Никодим. — Разрешите, пан Куницкий, узнать, кто это там трезвонит.
      — Пожалуйста, дорогой пан Никодим, — весело подпрыгнул на стуле Куницкий.
      — Слушаю!..
      — Что?
      — А, добрый день! Вам везет: пан Куницкий как раз у меня.
      И он передал трубку Куницкому.
      — Это пан Черпак. Он ищет вас по всему городу.
      Куницкий схватил трубку.
      — Алло!.. Мое почтение, пан начальник, мое почтение! Чем могу вам служить?
      Дызма встал и отошел к окну. Стал внимательно слушать. Он был возбужден, пальцы впились в подоконник. Мало-помалу начал успокаиваться. Все шло как по маслу.
      В голосе Куницкого зазвучали нотки беспокойства, страха, слезливой мольбы, и наконец, положив трубку, он воскликнул:
      — Что делать! Что делать!
      — А что случилось? — участливо осведомился Дызма.
      Куницкий бросился на стул, отер со лба пот. Шепелявя сильней обычного, принялся рассказывать Никодиму, что потребовались документы о процессе; он должен представить их самое позднее завтра, в восемь вечера, но сам ехать не может, потому что министр назначил ему завтра прием в одиннадцать утра. После этого он уедет на целым месяц.
      — Спасите, дорогой пан Никодим, посоветуйте, что делать. Как горю помочь?
      — Гм… Очень просто: телеграфируйте в Коборово, пусть вышлют документы.
      — Ах, если б это было возможно! — запричитал Куницкий. — Документы в несгораемом шкафу, а ключи при мне.
      — Тогда надо немедленно кого-нибудь послать туда… У вас есть автомобиль. Пошлите шофера.
      — Шофера?! Золотой мой! Разве я могу дать шоферу ключи от сейфа?! Там и деньги, и бумаги, и драгоценности, и документы огромной важности. Боже мой, боже мой, что делать, что делать?!
      Дызма задумался.
      — Ну хорошо, есть у вас в Варшаве верный человек?
      — Никого, никого, ни живой души!
      — Тогда на поставку придется махнуть рукой.
      —. Но это же миллионы, миллионы! — заверещал Куницкий. — Я мечтал об этом давно! И теперь… Ах, какой я идиот, надо было взять ее с собой!..
      — О чем вы говорите?
      — О зеленой папке, которую я вам показывал… Помните?
      И Куницкий хлопнул себя по лбу. Он хотел еще что-то прибавить, но смолк, закусив губу.
      — Разумеется, помню. Зеленая папка, — хладнокровно подтвердил Дызма.
      — Есть еще одно средство, — заговорил нерешительно Куницкий, — есть один выход, но…
      Дызма опустил глаза — а вдруг Куницкий прочтет в его взгляде ожидание?
      Какой выход?
      Гм… Не смею даже просить… Но вы сами понимаете, как это важно… Для меня, да и для вас…
      — Ясно. Миллионы под ногами не валяются.
      — Дорогой пан Никодим, — не удержался наконец Куницкий, — вы единственный человек, который может спасти все дело.
      — Я? — удивился Дызма.
      — Вы, вы, потому что только вам я доверяю. Пан Никодим, дорогой, золотой мой, не откажите…
      — В чем именно?
      — Правда, вы слегка устанете, но что это значит в ваши-то молодые годы? Дорогой пан Никодим, не катнуть ли вам в Коборово?
      Куницкий вынул из кармана кожаный мешочек, в котором побрякивали ключи.
      — Спасите меня. Единственная надежда на вас! Никодим пожал плечами.
      — Не люблю копаться в чужих тайниках.
      — Золотой мой! Бесценный! — Куницкий умоляюще сложил руки.
      Никодим прикинулся, будто думает.
      — Мчаться как сумасшедшему… Не выспаться…
      — Что же делать, что делать?! — гнусавил в отчаянии Куницкий.
      Дызма забарабанил пальцами по письменному столу, наконец махнул рукой.
      — Ну ладно, нелегкая вас возьми, поеду.
      Старик, шепелявя, рассыпался в изъявлениях благодарности, принялся жать Никодиму руку, но в маленьких, бегающих глазках сквозили боязнь и недоверие.
      — Какой ключ?
      — Вот этот, этот, отпереть не так-то просто, верхний циферблат надо поставить на девятку, нижний — на семерку.
      Дызма взял карандаш, записал цифры.
      — Ну хорошо, поем на скорую руку и поеду. Вызовите автомобиль.
      Через час, после непродолжительного совещания с секретарем, Никодим сошел вниз.
      У ворот поджидал его Куницкий. Он не мог скрыть своего волнения. Подозрительно косясь на Дызму, стал давать последние указания, пояснил, что папка с документами находится на верхней полке, справа, что все документы о процессе собраны в одном месте и потому рыться больше нигде не надо.
      — Ладно, ладно, — прервал Дызма Куницкого и открыл дверцу автомобиля.
      — Не забудьте, дорогой пан Никодим, хорошенько запереть сейф и переставить стрелки на циферблатах.
      — Хорошо… До свидания. Поехали.
      Машина тронулась. Через четверть часа они были уже за городом.
      Никодим вынул длинный, узкий стальной ключ, с интересом стал его рассматривать.
      — Такая маленькая штучка, — пробурчал он, — настолько от нее зависит.
      Автомобиль мчался по знакомому шоссе. Вскоре заморосил дождь, стекла покрылись крохотными капельками. Приближались ранние осенние сумерки. Никодим поднял воротник и, не переставая размышлять о предстоящем деле, погрузился в дремоту.
      Машина остановилась только раз — пришлось сменить колесо, так как покрышку проколол брошенный на дороге гвоздь.
      Наступила уже ночь, когда вдали показались огоньки Коборова.
      Никодим вышел из автомобиля, буркнул приказание шоферу. Отворились двери, выбежали слуги.
      — Хозяйка дома? — спросил Никодим, не ответив на их приветствия.
      — Дома, ясновельможный пан. Хозяйка в библиотеке.
      — Хорошо.
      — Прикажете доложить?
      — Не надо. Можете идти. Обойдусь без вас.
      Миновав темную гостиную, Никодим отворил дверь в библиотеку. Склонившись над книгой, за столом сидела Нина. Она даже не подняла головы. Никодим закрыл дверь и кашлянул.
      Только теперь Нина посмотрела на него, и сдавленный крик вырвался из ее горла. Она вскочила, подбежала к Никодиму, обняла его за шею.
      — Нико, Нико, Нико!..
      Нина прижалась к нему, лицо ее светилось счастьем.
      — Приехал, приехал, мой милый, мой единственный!
      — Как живешь, Ниночка?
      — Боже, как я истосковалась по тебе!
      — А я не тосковал?
      — Ну, садись. Скажи, надолго?
      — Увы, па несколько часов.
      — Что ты говоришь?. Это ужасно!
      — Так сложились дела.
      Нина принялась гладить его по лицу.
      Никодим в двух словах объяснил цель приезда, добавив, что с радостным чувством отправился в эту поездку, — ведь она сулила ему пусть непродолжительное, но все же свидание с Ниной.
      Нина села к нему на колени и, перемежая речь поцелуями, стала говорить о своей тоске, о любви, о надежде, о той счастливой минуте, когда она наконец станет его женой.
      — Если не случится ничего непредвиденного, — прервал ее Дызма, — мы поженимся раньше, чем ты думаешь.
      — Как же так? А развод? Ведь разводы тянутся месяцами.
      — Дело обойдется без развода. Я советовался с адвокатами. Мы аннулируем брак.
      — Я ничего не понимаю в этих делах, — с сомнением в голосе сказала Нина, — но ты очень добр, раз ты уже подумал об этом.
      Ужинать они перешли в столовую. Нина принялась расспрашивать Никодима о его теперешнем времяпрепровождении. Она радовалась, что он бывает у Чарских, у Ростоцких, состоит попечителем комитета по разработке проекта литературной академии, что он уже положил в банк не один десяток тысяч злотых.
      Когда встали из-за стола, лакей доложил, что шофер приготовил все для обратной дороги.
      — Хорошо. Пусть подождет.
      Глянув на карманные часы, Никодим заявил, что ему надо спешить. Нина собралась было пойти с ним в кабинет Куницкого, но Никодим попросил ее подождать.
      — Почему? — удивилась Нина.
      Видишь ли, мне предстоит прочесть некоторые бумаги, сделать пометки… А с тобой не до этого будет… Подожди, я сейчас вернусь.
      Никодим зажег свет, раздвинул тяжелую бархатную портьеру.
      В нише стоял зеленый несгораемый шкаф. Никодим посмотрел на него оценивающим взглядом. Немало придется поработать грабителям, если они вздумают добраться до ценностей, а ему, Дызме, хватит и минуты, чтобы открыть шкаф без малейшего усилия.
      — Если у тебя башка хорошо варит, — вслух сказал Никодим, — то и отмычек не надо… Правда — комбинация не моя, Кшепицкого, но впрок она пойдет мне.
      Ключ бесшумно повернулся в замке. Ручка поддалась, и дверца открыта.
      Внутри царил образцовый порядок. Справа на полках были разложены книги и папки с бумагами, слева громоздились пачки кредитных билетов. Две полки были заставлены коробками; туда Дызма заглянул прежде всего: ювелирные изделия, множество золотых колечек, ожерелья, брошки, бриллианты, рубины.
      — Точно у ювелира.
      Нужно было торопиться. Никодим вынул все папки, конторские книги, записные книжки. Набралась увесистая кипа. Он перенес ее на письменный стол и, отложив в сторону зеленую папку, раскрыл первую книгу. Перелистывая испещренные датами и цифрами страницы, Никодим догадался, что перед ним список должников Куницкого еще с тех времен, когда он занимался ростовщичеством. Об этом красноречиво говорили цифры взысканных процентов. Среди прочих записей часто повторялась фамилия отца Нины: «гр. Понимирский — 12 000 злотых», «гр. Понимирский — 10000 злотых».
      Дызма потянулся к другой книге. Доходы с Коборова. Третья, четвертая и пятая тоже были испещрены цифрами.
      Никодима это не интересовало. Он принялся за папки. И в первой нашел то, чего искал: векселя. Собственно, даже не векселя, а незаполненные бланки с подписями. Их была целая пачка, и всюду тот же росчерк: Нина Куницкая, Нина Куницкая, Нина Куницкая, Нина Куницкая…
      Под векселями лежала доверенность, выданная Ниной на имя мужа, и нотариальный акт о продаже ей Коборова.
      Этот акт Дызма спрятал в карман, после чего завязал папку тоже и отложил ее в сторону. Туда, где уже лежала зеленая папка.
      Просмотрел он и остальные папки. Результат превзошел ожидания. В первой же папке он обнаружил два конверта. На маленьком написано: «Мое завещание», на большом — «В случае моей смерти сжечь, не распечатывая».
      — В случае смерти, — рассмеялся Никодим, — но так как смерть не наступила, можно распечатать.
      И он сломал сургучную печать. Сверху лежал австрийский паспорт.
      — Попался, братишка!
      Паспорт был выдан на имя Леона Куника, сына Геновефы Куник и неизвестного отца. В графе «профессия» черным по белому было написано: «Кельнер».
      Следующим документом был приговор краковского суда: трехмесячное тюремное заключение за кражу посуды из накладного серебра. Под приговором лежала пачка писем. Затем записная книжка, вся испещренная пометками, и снова приговор суда, на этот раз уже варшавского. Леон Куник приговаривался к двум годам тюремного заключения за подделку денег…
      Никодим глянул на часы и выругался.
      Было уже за полночь. Он быстро собрал разбросанные по столу бумаги, сунул их в карман.
      Остальные вещи спрятал обратно в сейф, запер его на ключ и, взяв под мышки обе папки, пошел прощаться с Ниной. Она дожидалась его в будуаре и начала уже нервничать. Тем не менее встретила его улыбкой.
      — Пора ехать, мой бесценный?
      — Ничего не поделаешь, пора. — Никодим сел рядом, взял ее за руку. — Дорогая Ниночка, — начал он, припомнив, что велел ему Кшепицкий, — дорогая Ниночка, чувствуешь ли ты ко мне полное доверие?
      — Ты еще спрашиваешь об этом?! — с упреком воскликнула Нина.
      — Видишь ли… как бы это сказать… Произойдут кое-какие события… Выяснятся некоторые обстоятельства…
      — Не понимаю.
      — Или все останется по-старому и ты всю жизнь будешь с Куницким, или же мы обвенчаемся, а Куницкий провалится ко всем чертям. Выбор зависит от тебя.
      — Ник! Ведь тебе все ясно!
      — Я тоже так думаю. В таком случае, Ниночка, прошу тебя… Ты должна мне верить, со всем соглашаться, ни в коем случае не возражать, а я уж все улажу.
      — Хорошо, но почему такая таинственность? Ведь и так все ясно.
      — Еще не все, — сказал Дызма нерешительно, — но скоро будет все ясно. Он стар, а перед нами — жизнь… Понимаешь?..
      Нина почувствовала беспокойство, но предпочла не допытываться и сказала просто:
      — Я во всем доверяю тебе.
      — Тогда все в порядке. — И Никодим хлопнул себя руками по коленям. — А теперь пора ехать. До свидания, Ниночка, до свидания.
      Он обнял ее, стал целовать.
      — До свидания, мое сокровище. Не считай меня злым человеком. Запомни: что бы я ни делал, я делаю это лишь потому, что люблю тебя больше жизни.
      — Знаю… знаю… — отвечала Нина, осыпая его поцелуями.
      Поцеловав Нину на прощание в лоб, Никодим взял папку и вышел. В вестибюле, когда он надел пальто, Нина при лакее еще раз попрощалась с ним, теперь уже как со знакомым.
      — До свидания, счастливого пути. Что касается дела, поступайте так, как найдете нужным… Я верю вам… Я должна вообще кому-нибудь верить… До свидания…
      — До свидания, пани Нина, все будет в порядке.
      — Приезжайте поскорей.
      — Как только вырвусь, сразу приеду.
      Никодим поцеловал Нине руку. Лакей отворил дверь, и Никодим пробежал под проливным дождем несколько шагов до автомобиля.
      — Собачья погода, — буркнул Дызма, захлопывая дверцу.
      — Наверняка будет лить всю ночь, — отозвался шофер.
      Действительно, дождь не кончился до рассвета, и въехавший в Варшаву автомобиль по самую крышу был Забрызган грязью.
      Не было еще и восьми, когда Дызма, отперев дверь своей квартиры, застал у себя Кшепицкого. Захлопнув дверь кабинета, чтоб лакей их не подслушал, они занялись разборкой привезенных Никодимом документов.
      Кшепицкий в восторге потирал руки. Когда в пачке относящихся к процессу писем они нашли доказательства, говорившие о том, что чиновники были подкуплены, он вскочил и воскликнул:
      — Нечего ждать, едем в уголовный розыск.
      — А векселя? — спросил Дызма.
      — Векселя… гм… По правде сказать, можно бы их сохранить на тот случай, если чувства Нины изменятся, но безопаснее, конечно, их сжечь, раз вы уверены, что она выйдет за вас замуж.
      — В этом нет сомнения.
      — Великолепно. Едем.
      Начальник уголовного розыска, старший комиссар Рейх, принадлежал к категории людей, готовых из-за карьеры на все. Холодный, расчетливый, проницательный, он сразу раскусил тайные намерения Дызмы. Несмотря на красноречие Кшепицкого, который всячески подчеркивал бескорыстие своего начальника, старший комиссар Рейх поставил вопрос ребром:
      — Пан председатель, вы намерены вступить в брак с Куницкой?
      Нечего было делать, пришлось сознаться, что именно таковы его намерения.
      — Не подумайте, пан председатель, что я собираюсь вмешаться в вашу личную жизнь. Ничего подобного. Ноя полагаю, что тюремное заключение Куницкого повлечет за собой, как естественное следствие, судебный процесс.
      — Верно, — подтвердил Кшепицкий.
      — В этом-то все и дело, — продолжал комиссар. — Я склонен думать, что такой процесс, который явится сенсацией, вряд ли доставит удовольствие вашей будущей супруге, да и вам тоже.
      — Гм… Что же предпринять?
      Комиссар Рейх некоторое время молчал.
      — Пан председатель, есть один только выход.
      — Какой?
      — Положим, Куницкому грозит десять, по меньшей мере — шесть лет строгой изоляции. Это несомненно. Улики таковы, что выпутаться он не сумеет. Что бы вы сказали, если б мы попробовали прийти к соглашению с ним?..
      — К соглашению?..
      — Ну да. Во всяком случае, ему вовсе не хочется просидеть лет десять за решеткой. Я полагаю, он согласится на ваше предложение: отказ от претензий на имущество жены, от претензий к вам, за это вы даете ему известную сумму денег плюс заграничный паспорт. Пусть отправляется куда хочет.