- Друзья, старые соратники, выслушайте меня и проявите доброту души. Вы мне не верите, но, клянусь честью, я сказал правду. А теперь хочу открыть вам тайну, как и обещал. Может быть, мой рассказ прольет свет на чудо моей непреходящей молодости, во всяком случае, я надеюсь. Полагаю, здесь и кроется разгадка, но я в этом не уверен: ученый не может принимать на веру то, что хоть и кажется правдоподобным, но не выдерживает последнего испытания, самого главного испытания - демонстрации. Начну свою исповедь с того, что раньше я не был холерным микробом.
      Как я и думал, они рты раскрыли от изумления, но отчужденность чуть уменьшилась, и это уже было хорошо.
      XI
      Да, мое признание смягчило напряженность. Оно, будто струя озона, освежило воздух. Еще бы! Такое признание возбудит интерес любого смертного. Подобное заявление, даже сделанное вскользь, обязательно приковало бы к себе внимание ученых. Новое, неслыханное, таинственное привлекает всех, даже самых отъявленных тупиц. Раньше тайна всегда связывалась с поиском сокровищ. Моя тайна могла дать той сто очков вперед. Ученому не пристало выражать удивление, выказывать волнение, проявлять излишний пыл, он должен постоянно помнить о профессиональном достоинстве - это закон. Поэтому мои приятели взяли себя в руки и скрывали свое нетерпение. Выдержав глубокомысленную паузу, как и подобает ученому, Луи приступил к делу, спросив нарочито спокойно:
      - Гек, как понимать твое заявление - в переносном смысле или в прямом как научный факт?
      - Как научный факт.
      - Если раньше ты не был холерным микробом, то кем же ты был?
      - Американцем.
      - Кем?
      - Американцем.
      - Это звучит как-то неопределенно. Мне непонятно. Что значит американец?
      - Человек.
      - Э... э, тоже непонятно. А ты, Лем, понимаешь?
      - Ничего, хоть убей, - с отчаянием в голосе ответил Лем.
      - Что такое человек? - продолжал допытываться Людовик.
      - Существо, которое вам не известно. Человек живет на другой планете.
      - На другой?
      - На другой? - эхом отозвался Гулливер. - Что ты хочешь этим сказать?
      - То, что сказал.
      Он насмешливо хмыкнул:
      - Главный Моляр - планета! Удивил, ничего не скажешь. Просвещенные умы веками ищут родину микроба скромности, а теперь, Гек, ответ найден!
      Во мне нарастало раздражение, но я сдержался и сказал:
      - Я этого не говорил, Лем. Я не имел в виду Главный Моляр.
      - Как же так? Послушай, Гек...
      - Я понятия не имею о Главном Моляре. Мне наплевать на Главный Моляр. Я там сроду не был.
      - Что? Ты не...
      - Не был. Никогда не был. Я...
      - Вот это да! А где ж ты получил свое несуразное имя?
      - Выдумал. Мое настоящее имя на него ничуть не похоже.
      - Назови свое настоящее имя.
      - Б.б.Бксхп.
      - Послушай, Гек, - сказал Людовик, - зачем тебе понадобились все эти небылицы? Какая от них польза?
      - Я был вынужден лгать.
      - Но почему?
      - Если б я сказал всю правду, меня бы упрятали в сумасшедший дом. Решили бы, что я с ума свихнулся.
      - Не представляю, чтоб такое могло произойти. Почему правда должна вызывать такую реакцию?
      - Потому что ее бы неправильно поняли и сочли ложью. Выдумкой умалишенного.
      - Брось, Гек, не давай воли воображению. Полагаю, что тебя бы правильно поняли. Ты...
      - Нет, это мне нравится! Всего минуту тому назад я открыл вам парочку подлинных фактов, и вы меня не поняли. Стоило мне сказать, что я родом с другой планеты, как Лем решил, что я говорю о Главном Моляре, этой ничтожной жалкой глухомани, а я имел в виду, черт побери, то, что говорил, - другую планету. Не Блитцовского, а другую планету.
      - Ну и простофиля, - вмешался Гулливер, - другой планеты просто не существует. Многим микробам нравится забавляться теорией, будто существуют другие планеты, но ты сам прекрасно понимаешь, что это всего лишь теория. Никто не принимает ее всерьез. Она ничем не подтверждается. Нет, Гек, твой подход явно не научный. Прислушайся к здравому смыслу - выбрось эти бредни из головы!
      - Я повторяю - это не бредни, существует другая планета, я вырос на ней.
      - Ну, если это так, ты должен знать о ней очень много. Ты обогатишь нас знаниями, поведав о ней...
      - Нечего насмехаться! Я могу пополнить сокровищницу вашего опыта так, как она никогда доселе не пополнялась, при условии, что вы будете слушать и размышлять, а не высмеивать все, что я говорю.
      - Это несправедливо, Лем, - сказал Людовик, - кончай свои шутки. Как бы тебе самому понравилось такое обращение?
      - Ладно. Продолжай, Гек, расскажи нам о новой планете. Она так же велика, как наша?
      Меня разбирал смех, и я притворился, будто подавился дымом; это позволило мне кашлять вволю, пока опасность не миновала, и тогда я сказал:
      - Она больше Блитцовского.
      - Больше? Ну и чудеса! Во сколько раз больше?
      Это был щекотливый вопрос, но я решил идти напролом.
      - Она, видишь ли, так велика, что, если оставить на ней планету Блитцовского, не привязав ее где-нибудь веревкой и не пометив этого места, уйдет добрых четыре тысячи лет на то, чтоб ее отыскать. Пожалуй, даже больше.
      С минуту они взирали на меня с немой благодарностью, потом Людовик сполз со стула, чтоб вволю нахохотаться, катаясь по полу, а Гулливер вышел за дверь, снял с себя рубашку и, вернувшись, положил ее, сложенную, мне на колени. У микробов это означает: браво, ты превзошел самого себя. Я швырнул рубашку на пол и, обращаясь к обоим, заявил, что они ведут себя подло. Приятели тут же утихомирились, и Лем сказал:
      - Гек, мне и в голову не пришло, что ты это всерьез.
      - И мне тоже, - поддержал его Людовик, утирая слезы смеха, - я и вообразить такое не мог, ты захватил нас врасплох.
      Потом они уселись на свои места, всем видом изображая раскаяние, и я готов был им поверить, но вдруг Лем попросил меня рассказать еще одну небылицу. Будь на его месте кто-нибудь другой, я б его ударил, но смертоносных гноеродных микробов лучше не трогать, если есть возможность прибегнуть к третейскому суду. Людовик отчитал Гулливера, потом они оба принялись умасливать меня, пытаясь вернуть в доброе расположение духа, и скоро добились своего сладкими речами; трудно долго сохранять надутый вид, когда два приятеля, любимых тобою десять лет, играют, как говорится, на слабых струнках твоего сердца. Вскоре расспросы продолжались как ни в чем не бывало. Я сообщил им несколько незначительных фактов о своей планете, и Людовик спросил:
      - Гек, каковы же действительные размеры этой планеты в цифровом выражении?
      - В цифровом? Тут я - пас! Эти цифры на Блитцовском не уместятся!
      - Ну вот, снова ты за свои сумасброд...
      - Подойдите к окну - оба! Посмотрите вдаль. Какое расстояние вы охватываете глазом?
      - До гор. Миль семьдесят пять.
      - А теперь подойдите к окну напротив. Как далеко видно отсюда?
      - Здесь нет горного рубежа, поэтому трудно определить расстояние на глаз. Долина сливается с небом.
      - Короче говоря, происходит бесконечное удаление и исчезновение в пространстве?
      - Именно так.
      - Прекрасно. Допустим, это бесконечное пространство символизирует другую планету. Бросьте семя горчицы где-то посредине и...
      - Вина ему! - закричал Лем Гулливер. - Вина, да поскорее! Мельница лжи того и гляди остановится!
      То говорил практический ум - ум, лишенный сентиментальности, рельсовый ум, если так можно выразиться. У него большие возможности, но нет воображения. В нем всегда царит зима. Впрочем, нет, не совсем так - скажем, первая неделя ноября. Снега еще нет, но он вот-вот выпадет, небо затянуто тучами, временами сеется мелкий дождь, иногда проплывают туманы; во всем неясность, настороженность, растущая тревога; заморозки еще не ударили, но зябко - около сорока пяти градусов по Фаренгейту. Ум такого склада ничего не изобретает сам, не рискует деньгами и не проявляет заботы о том, чтобы осуществилось изобретение другого; он не поверит в ценность изобретения, пока другие не вложат в него деньги и труд; все это время он выжидает в сторонке, а в нужный момент вылезает вперед, первым получает акции на общих основаниях с учредителями и загребает деньги. Он ничего не принимает на веру, его не заставишь вложить деньги в фантастическое предприятие на самых выгодных условиях и поверить в него, но, понаблюдав за ним, вы обнаружите, что он всегда тут как тут и, когда фантастика становится явью, получает на нее закладную.
      Для Лема Гулливера моя планета была фантастикой и останется фантастикой. Но для Людовика, человека эмоционального, с богатым воображением, она была поэтическим произведением, а я - поэтом. Он сам сказал мне эти красивые слова. Совершенно очевидно, что я наделен прекрасным благородным даром, а моя планета - величественный и впечатляющий замысел, фундамент, если так можно выразиться, ждущий своего архитектора; гений, способный мысленно заложить такой фундамент, полагал он, может возвести на нем чарующий дворец - причудливое сочетание воздушных куполов и башен снаружи и диковинного интерьера; умиротворенный дух будет витать там, исполненный благоговения, не замечая быстротечного времени, ничего...
      - Вздор! - прервал его Лем Гулливер. - Это как раз в твоем духе, Людовик XIV, - вечно ты готов строить замок из десятка кирпичей. Гек заложил большой фундамент, и ты уже доволен, ты уже видишь отель, который Гек на нем построит. Но я другого склада. Когда этот кабак будет построен, я готов вступить в пай, но вкладывать в него деньги на этой стадии - дудки, у меня пока есть голова на плечах!
      - Ну, разумеется, - парировал Людовик, - это в твоем духе, Лем Гулливер, мы тебя знаем и знаем, к чему ты клонишь. Ты всегда тянешь нас назад своими сомнениями, ты отбиваешь охоту к любому делу. Если Гек сумеет продолжить не хуже, чем начал, это будет самая возвышенная поэма мировой литературы, и все, кроме тебя, поверят в то, что ум, способный вообразить такой величественный фундамент, способен вообразить и дворец, создать диковинные материалы и божественно сочетать их. И ты говоришь о мельнице лжи! Еще придет день, когда ты, Лем Гулливер, станешь молить бога ниспослать тебе такую мельницу!
      - Бей, бей! Все шары в лунках, кроме девятого. Переходи на другую дорожку, приятель! Я разбит, я уничтожен, но все равно держу пари, что Геку не построить отель - сейчас. Ты считаешь, что у него есть материалы для строительства - это твое дело, а по-моему, если он заложил фундамент такой величины, спор не о том, что это прообраз дворца, а о том, воздвигнет ли он сам дворец. Гек уже иссяк, вот увидишь!
      - Я не верю этому. Ты ведь не иссяк, Гек?
      - Иссяк? Да я еще не приступал к делу.
      - Ну как, Лем Гулливер? Что ты на это скажешь?
      - Скажу, что его слова еще не доказательство. Давай, Гек, пускай в ход свою мельницу лжи - вот и все, что я скажу. Пусть дерзает.
      Людовик заколебался. Лем заметил это и бросил насмешливо:
      - Ты прав, Луи, не стоит его переутомлять.
      - Я сомневаюсь не потому, что боюсь за него, Лем Гулливер, не думай. Мне пришло в голову, что это несправедливо. Надо дать Геку передышку для восстановления сил. Вдохновение не вызовешь механически, оно не является по команде, оно скорее...
      - Можешь не искать оправдания. Ну и что с того, что он иссяк? Я вовсе не собираюсь давить на Гека. Дай ему передышку, пусть восстанавливает силы. Ты прав: вдохновение не вызовешь механически - нет, это вещь духовная. Поставь перед ним кувшин с вином.
      - Мне он ни к чему, - сказал я, чувствуя, что должен прийти на помощь Луи, - я могу обойтись и без вина.
      Луи просветлел лицом.
      - Так ты в состоянии продолжать, Гек? Ты и вправду так думаешь?
      - Я не думаю, я знаю наверняка.
      Лем насмешливо хмыкнул и предложил мне, как он выразился, "выплеснуть опивки".
      XII
      Снова начались расспросы. Меня попросили дать описание моей планеты.
      - По форме она круглая, - начал я.
      - Круглая? - встрепенулся Гулливер. - Ну и форма для планеты! С нее тотчас бы все упали, даже кошка - и та бы не удержалась. Круглая! Закупоривай кувшин, Луи! Геку не нужно вдохновение! Круглая! Ах, холера...
      - Оставь его в покое! - взорвался Людовик. - Критиковать причудливый поэтический вымысел с позиций холодного разума несправедливо и недостойно, Лем Гулливер, и ты это прекрасно знаешь!
      - Что ж, пожалуй ты прав, Луи, беру свои слова обратно. У меня сложилось впечатление, будто Гек привел обычный факт, и это сбило меня с толку.
      - Я и привел факт, - возразил я, - если он может сойти за поэтический вымысел - не моя вина, он все равно остается фактом, и я стою на том. Это факт, Людовик, вот тебе мое честное слово.
      Людовик был ошеломлен. Некоторое время он глядел на меня с оторопелым видом, потом обреченно произнес:
      - Я совсем запутался. Не знаю, как быть в таком случае, в жизни ни с чем подобным не сталкивался. Я не представляю себе круглой планеты, но ты, вероятно, думаешь, что она существует, и искренне веришь в то, что побывал на ней. Я больше ничего не могу сказать, не покривив душой, Гек.
      Я очень обрадовался и сказал растроганно:
      - Спасибо тебе, Луи, от всего сердца - спасибо. Ты подбодрил меня, а мне нужна поддержка: передо мной задача - не из легких.
      Гноеродному микробу мои слова показались сентиментальными, и он с издевкой произнес:
      - Дорогие девочки! Ах, ах, ну до чего же трогательно! Ну посюсюкайте еще немножко!
      Не представляю, как можно так себя вести. С моей точки зрения, это грубость. Я холодно пропустил замечание Лема мимо ушей, не снисходя до ответа. Полагаю, он понял, что я о нем думаю. Я же спокойно продолжал свой рассказ, будто и не заметил, что меня прервали. Это, понятно, уязвило Лема, но я не обращал на него внимания. Сообщил, что моя планета называется Земля, на ней много разных стран и огромную часть ее поверхности занимают моря и океаны.
      - Погоди, - остановил меня Гулливер. - Океаны?
      - Да, океаны.
      - И это тоже научный факт?
      - Разумеется.
      - Ну тогда, будь добр, растолкуй мне, как они удерживаются на круглой планете? Что мешает им вылиться - тем, что внизу, если внизу есть океаны, а они должны быть: в такой сумасшедшей выдумке должно быть свое сумасшедшее единообразие.
      - Никакого "внизу" не существует, - ответил я. - Земля постоянно вращается в пространстве.
      - Вращается? В пространстве? Слушай, ты и это выдаешь за факт?
      - Да, это факт.
      - Вращается в пространстве и не падает? Я тебя правильно понял?
      - Правильно.
      - И она при этом ни на чем не покоится? Так?
      - Так.
      - Из чего же она состоит? Может, это газ, наполняющий мыльный пузырь?
      - Нет. Она состоит из скальных пород и почвенного слоя.
      - Вращается в пространстве, ни на чем не покоится, состоит из скальных пород, почвы и не падает?
      - Ее удерживает на месте притяжение других звездных миров и солнце.
      - Других миров?
      - Да.
      - Стало быть, есть еще и другие?
      - Да, есть.
      - Сколько же их?
      - Это никому не известно. Миллионы.
      - Миллионы? Боже милостивый!
      - Можешь насмешничать сколько угодно, Лем Гулливер, но тем не менее это правда. Существуют миллионы миров.
      - Слушай, а ты не мог бы сбить мне парочку, плачу наличными.
      - Я все объяснил тебе, а верить или не верить - твое дело.
      - Я-то верю, еще бы не поверить. Такой пустячок я готов принять на веру со связанными за спиной руками. А эти миры, Гек, большие или маленькие?
      - Огромные. Земля - крошечная планета по сравнению с большинством из них.
      - Как мило с твоей стороны допустить такую возможность! Вот оно истинное великодушие. Оно подавляет меня, я склоняюсь перед тобой!
      Лем продолжал свои гнусные издевки, и Людовику стало стыдно за него, он был взбешен несправедливым отношением Лема ко мне; ведь я говорил правду или, по крайней мере, то, что считал правдой. Людовик прервал Лема в самый разгар его пустопорожней словесной пальбы:
      - Гек, каковы компоненты Земли и их пропорции? - спросил он.
      - Внеси поправку, - снова встрял назойливый прыщ, - назови его планету мыльным пузырем. Если она летает, это - пузырь, если она твердая, это ложь, - ложь либо нечто сверхъестественное. В общем, сверхъестественная ложь.
      Я оставил без внимания и этот бессмысленный наскок, и, не удостоив Лема ответом, обратился к Людовику:
      - Три пятых земной поверхности - вода. Моря и океаны. Вода в них соленая, непригодная для питья.
      Конечно же Лем не упустил случая:
      - Чудеса в решете! Пожалуй, тут ты хватил лишку! Чтобы получить столько соленой воды, потребовалось бы десять миллионов горных цепей чистой соли, да и этого было бы мало. Скажи, отчего в море вода соленая? Отвечай сразу, не придумывай сказок. Отчего она соленая?
      - Я не знаю, - признался я.
      - Не знаю! Как вам это нравится! Не знаю!
      - Да, не знаю. А отчего в вашем Великом Уединенном море вода тухлая?
      На этот раз счет был в мою пользу. Лем не мог сказать в ответ ни слова. Он сразу сжался, будто ненароком сел на ежа. Я был безмерно рад, как, впрочем, и Луи: таким вопросом можно посадить в галошу кого угодно, уж вы мне поверьте! Дело в том, что вот уже несколько веков ученые не могут разгадать, что питает Великое Уединенное море, откуда туда поступает вода в таком невообразимо большом количестве, и невозможность разгадать эту загадку постоянно волнует умы так же, как ученых Земли волнует загадка происхождения соли в морской воде.
      Немного погодя Людовик сказал:
      - Три пятых поверхности - огромное количество. Если б вся эта вода вышла из берегов, произошла бы катастрофа, памятная всем людям.
      - Однажды так и случилось, - сказал я. - Дождь лил сорок дней и сорок ночей, вся суша скрылась под водой на одиннадцать месяцев, даже горы.
      Я думал, что сострадание, вызванное гибелью всего живого, всколыхнет их, но нет - у настоящего ученого всегда на первом месте наука, а уж потом всякого рода переживания.
      - Почему суша не осталась под водой? - поинтересовался Людовик. Почему вода ушла?
      - Она испарилась.
      - Какое количество воды унесло испарением?
      - Вода поднялась на шесть миль, и вершины затопленных гор глядели на долины, погруженные в воду на пять миль. Испарилась толща воды в шесть миль.
      - А почему не испарилась остальная вода? Что ей помешало испариться?
      Я никогда раньше над этим не задумывался, и вопрос застал меня врасплох. Но я не подал и виду, хоть у меня на миг перехватило дыхание и, возможно, промелькнула озабоченность на лице; чтоб не вызвать подозрения, я лихорадочно быстро сочинил ответ:
      - Там, - сказал я с ощутимым нажимом на слово "там", - закон испарения распространяется лишь на верхние шесть миль. Ниже этого предела он не действует.
      Приятели глянули на меня с такой грустной укоризной, что я опустил глаза от стыда. И наступила та гнетущая тишина, изначальное давление которой - тридцать фунтов на квадратный дюйм - возрастает со скоростью тридцать фунтов в секунду. Наконец Лем Гулливер тяжело вздохнул и сказал:
      - Право же, это самая ненормальная планета, о какой я когда-либо слышал. Но я не жалуюсь, я уже начинаю привыкать к ее чудесам. Давай еще какой-нибудь фактик, Гек, кидай, я ловлю! Раз, два, три - гони, лихач! Ну, допустим, три пятых - соленая вода, а еще что там есть?
      - Материковые льды и пустыни. Но они занимают только одну пятую поверхности.
      - Только! Хорошо сказано! Одна пятая материковых льдов и пустынь! Ну и планета! Только одна пя...
      Презрительный тон Лема был невыносим; меня будто огнем опалило, я в ярости замахнулся на него, и он осекся.
      - Посмотри на свою планету, треть ее... - обидное слово чуть было не сорвалось у меня с языка, но я вовремя спохватился, с усилием стиснул зубы и опустил руку, занесенную для удара. Я воспитывался в культурной среде, и утонченная натура не позволила мне осквернить рот дурным словом. Странные мы существа, с виду - свободны, а на деле закованы в цепи - цепи воспитания, обычаев, условностей, собственных наклонностей, среды, одним словом обстоятельств, и даже сильные духом напрасно пытаются разорвать эти цепи. И самый гордый из нас, и самый смиренный пребывают на одном уровне; независимо от чинов и званий все мы - рабы. Король, сапожник, епископ, бродяга - все рабы, и ни один в этой компании ничуть не свободней, чем другой.
      Я буквально кипел от ярости; утраченный мир был мне глубоко безразличен, в глубине души я даже презирал его, ибо восхищение новой, столь дорогой мне теперь планетой вошло в мою микробскую плоть и кровь, но презрение Лема к утраченному мной родному дому побудило меня встать на его защиту. Я вскочил, бледный от гнева, и разразился целой тирадой:
      - Молчите и слушайте. Я говорил правду и только правду - да поможет мне бог! Земля по сравнению с вашей планетой - как эта равнина без конца и края по сравнению с песчинкой! Но сама по себе Земля - ничто, если соразмерить этот крошечный шарик с миллионами гигантских солнц, плывущих в необозримом пространстве, в то время как этот шарик крутится там одинокий и никем не замечаемый, кроме собственного Солнца и Луны. А что такое Солнце? Что такое Луна? Я вам расскажу и об этом. Солнце в сто тысяч раз больше, чем Земля; это белое пламя, когда оно в зените, его отделяет от Земли 92000000 миль. Днем оно посылает на Землю потоки света, а когда сгущается ночная тьма, из далекой синевы неба выплывает Луна и обволакивает Землю мягким призрачным светом. Вы не представляете, что такое ночь и что такое день в земном понимании этих слов. Вы знаете свет прекраснее солнечного и лунного - будьте же благодарны за это! На вашей планете всегда день - мягкий жемчужный свет, сквозь который, дрожа и мерцая, пробивается прекрасное нежное пламя опала будьте же благодарны. Этот свет - ваш и только ваш, ни на одной планете нет ничего подобного, ничто не сравнится с ним очарованием, колдовской красотой и нежностью; ничто не навевает столь сладких грез, не исцеляет больной ум и сломленный дух.
      И крошечная Земля, невообразимый колосс по сравнению с вашей планетой, плывет в одиночестве в безбрежном пространстве. А где же миллионы других планет? Пропали из виду, исчезли, стали невидимками, как только великое Солнце выплыло на небо. Но вот наступает ночь, и они снова перед нами! Думаете, небо заполнили неуклюжие черные громадины? Нет, удаленность, непостижимая для вас, превращает их в сверкающие искорки! Они густо заселяют небосвод, и он оживает, вибрирует, трепещет. Из самой гущи звезд возникает широкий поток бесчисленных звездных светил и разливается по небу из края в край, образуя изумительную арку из огромных сверкающих солнц, превращенных в мерцающие точки колоссальными расстояниями. А где же моя гигантская планета? Она - в этом потоке, бог знает где! Блуждает себе в необъятном океане мерцающих огней, занимая там не больше места и привлекая к себе не больше внимания, чем светлячок, затерявшийся в глубинах опаловых небес над империей Генриленд!
      Раскрасневшись от восторга, Людовик воскликнул:
      - Бог мой! Дворец - перед нами! Я верил, что Геку под силу его воздвигнуть!
      - Бог ты мой! Сверхъестественная ложь - перед нами! Я знал, что Геку под силу состряпать ее! - отозвался Лем.
      Было уже два часа утра, и ход заседания нарушила моя маленькая мыслеграфистка, всегда отличавшаяся пунктуальностью. Приятели собрались было уходить, но потом заявили, что уходить не хочется, и это прозвучало вполне искренне. Людовик сказал, что такая поэма вдохновляет на великие дела и возвышает дух, а Лем Гулливер уверял меня с жаром, что, обладай он моим талантом, он - бог свидетель - не произнес бы ни единого слова правды. Они были растроганы, как никогда. Людовик отметил, что я достиг совершенства в искусстве, и Лем с ним согласился. Луи заявил, что и сам хочет заняться поэзией, а Лем признался, что у него тоже есть такое желание, но оба тут же заверили меня, что и не мечтают достичь моих высот. Благодарили за чудесно проведенный вечер. Я был на седьмом небе от их похвал и не мог найти слов, чтоб отблагодарить Людовика и Лема. Какая разительная перемена после долгой, бередящей душу тоски и отчуждения! Мои безразличные ко всему нервы, казалось, сбросили с себя привычную апатию, их взбудоражила новая жажда жизни и радости; меня будто подняли из гроба.
      Приятели решили немедленно бежать к месту раскопок и рассказать обо всем остальным - на это я и рассчитывал. Осуществится мой план - миссионеры понесут истину всей пастве, и я верну их былое расположение, в этом я ничуть не сомневался. Перед уходом они встали, приветствуя меня, мы сдвинули бокалы и провозгласили тосты:
      Луи. За то, чтоб вернулось доброе старое время! Навсегда!
      Лем. Пей до дна! Пей до дна!
      Гек. Да благословит нас бог!
      Затем Людовик и Лем удалились нетвердой походкой, поддерживая друг друга, и затянули песню, которой я научил их в те самые добрые старые времена.
      - Гоблсквет лиикдуизан хоооослк! (Домой мы не придем, пока не рассвете-ет!)
      XIII
      Археологическая находка породила в нас такой энтузиазм, что мы решили вести раскопки двадцать четыре часа в сутки, день за днем, сколько потребуется, лишь бы продвинуться в работе как можно больше, пока весть о находке не попала за границу и нам не стали чинить помехи.
      Сейчас я был целиком поглощен историей Земли, которую записывал на мыслефон, опасаясь, как бы мои познания в этой области не стерлись в памяти; я намеревался поскорее закончить свой труд, а уж потом как следует поработать на раскопках. История Японии заключала это фундаментальное исследование; завершив его на сегодняшнем сеансе записи, я мог со спокойной душой отправиться в шахту, где нашли останки окаменевшей блохи. Тем временем миссионеры будут делать свое дело, и почему бы мне не уповать на то, что к моменту моего появления там "обращение" завершится, - разумеется, при условии, что я изложу историю Японии как можно подробнее. Так мне казалось, во всяком случае.
      К счастью, мыслефон вышел из строя, и требовалось какое-то время на его починку. Если показать Екатерине Арагонской, как ремонтировать аппарат, времени уйдет больше, и я решил прибегнуть к ее помощи. Екатерина Арагонская была очаровательная девушка и к тому же толковая, способная ученица; хоть она и считалась "неболезнетворным" микробом, то есть вышла из народа, из самой гущи забитого трудового люда - малоимущего, угнетаемого, презираемого, что бескорыстно служит смиренной и покорной опорой трону, без чьей поддержки он развалился бы, как карточный домик (а он таковым и является), - хоть Екатерина Арагонская и вышла из этой среды и разумелось, что по природе она глупа, как пробка, Екатерина, как я уже упомянул, была вовсе не глупа. Из-за давней авантюры ее прародительницы в Екатерине Арагонской текла капелька вирусно-раковой крови, которая в силу происхождения должна была течь в ком-то другом, и эта крошечная капелька оказалась очень важной для Екатерины. Она сильно повысила ее умственные способности по сравнению со средним интеллектуальным уровнем неболезнетворных микробов, потому что вирусы рака чрезвычайно умны и всегда отличались высоким интеллектом. И у других аристократов порой рождаются талантливые дети, но у вирусов рака, и только у вирусов рака, это в порядке вещей.
      Екатерина была дочерью моих соседей. Она и ее qeschwister{26} были сверстницами и подружками старших детей семьи Тэйлоров - я говорю о тех, с кем свел знакомство, поселившись в их доме. Хозяйские и соседские дети обучали меня местным диалектам, а я, в свой черед, учил английскому, вернее - подобию английского, вполне подходящему для неболезнетворных микробов, сотни детишек из этих двух семейств, делая вид, что это язык, на котором говорят в Главном Моляре. Екатерина раньше других усвоила английский и стала в нем, как говорится, докой. Разумеется, она говорила по-английски с местным акцентом. Я всегда беседовал с ней по-английски, чтобы дать ей разговорную практику, да и самому не позабыть родной язык.
      Имя "Екатерина Арагонская" выбрал ей не я. Мне бы это и в голову не пришло: оно вовсе не подходило такой пигалице. В земной микроскоп ее можно было разглядеть лишь при увеличении в тысячу восемьсот раз. Но, разглядев ее, земной исследователь не удержался бы от восторженных восклицаний; ему пришлось бы признать, что она удивительно хороша собой, красива, как кремневая водоросль. Екатерина сама выбрала себе такое имя. Она услышала его случайно, когда мы записывали историю Англии, и пришла в восторг от его звучания, заявила, что это самое очаровательное имя на свете. Она отныне просто не могла жить без него, и потому стала называть себя Екатериной Арагонской. До сих пор ее звали Китти Дейзиберд Тимплтон, и это имя вполне гармонировало с ее маленькой изящной фигуркой, свежим цветом лица, беспечностью и придавало ей особую прелесть. Заменяя непроизносимые местные имена на легкие для произношения человеческие, я всегда старался, чтобы имя не вызывало предубеждения и злых насмешек по поводу разительного несходства с тем, кого я им одаривал.
      Девушка хотела зваться Екатериной Арагонской, готова была разразиться слезами в случае отказа, и я решил: так и быть; имя подходило к ее внешности и сути не больше, чем последнее прозвище, данное мне Лемом Гулливером, Нэнси. Лем Гулливер - вульгарен, ему претит всякая утонченность; он считает утонченность натуры признаком феминизации мужчины.
      Уж очень ей хотелось, и я сдался, разрешил ей называться Екатериной Арагонской. А услышала она о Екатерине Арагонской совершенно случайно. Это произошло однажды вечером, когда я записывал на мыслефон свои соображения по поводу истории Англии. Мыслефону вы диктуете не слова, а лишь мысли впечатления: они не проговариваются, не облекаются в слова; вы записываете одним махом, за секунду целую главу, и машина схватывает ваши мысли на лету, записывает их и увековечивает; отныне им суждено сверкать и гореть вечно, они преисполнены блеска и наряду с этим предельно ясны и выразительны; по сравнению с ними членораздельная речь, даже самая яркая и совершенная, кажется невнятной, тусклой и безжизненной.