Конечно, вы будете укорять вашу Концепчьону в том, что она забыла вас, и, однако, я должна сказать вам, что в продолжение этих дней, как и прежде, как и всегда, не проходило ни одной минуты в моей жизни, которая не принадлежала бы вам.
      Мое последнее письмо из замка Салландрера. Мы прожили в нем шесть недель — я и моя мать, — оплакивая доброго отца, которого вы хорошо знали, молясь за него в надежде, что наши молитвы не нужны…
      Бог принял его в недра свои, без сомнения, в тот самый час, как он умер.
      Теперь, мой друг, я пишу вам из замка Гренадьер, из другого владения нашего семейства, где я провела свое детство, это владение находится между Кадиксом и Гренадой , в том раю мавров, который называется Андалусией. Здесь соединены все счастливые и несчастные воспоминания моего детства. Здесь, близ Гренадьер, был отравлен дон Педро братьями гитаны, любившей бесчестного дона Хозе и убившей его самого шестью годами позже.
      Но успокойтесь, мой друг, я приехала в Гренадьер не с тем, чтоб искать воспоминаний о доне Педро. Мое сердце принадлежит только вам одному, и навсегда.
      Я приехала сюда с матерью… отгадайте, мой друг, для чего… я приехала сюда с единственною целью поторопить нашу свадьбу.
      Вы знаете, что испанские обычаи насчет траура очень строги.
      В тот день, когда смерть постигла наш дом и сделала меня сиротой, я должна была сделаться вашей женой перед алтарем и перед людьми.
      Ах! Если бы мой отец был властен над своей судьбой, если бы он мог продлить свою жизнь на несколько часов, он бы сделал это с единственной целью — оставить мне покровителя.
      Увы! Богу не угодно было этого.
      Когда я приехала с матерью в замок Салландрера, провожая смертные останки моего отца, мы были приняты моим двоюродным дядей, то есть племянником моей бабушки с отцовской стороны. Мой дядя, как вам известно, — гренадский архиепископ, то есть один из высочайших сановников испанской церкви.
      Он читал службу во время печальной церемонии, предшествовавшей опущению трупа в склеп замка Салландрера. Он прожил с нами неделю, оплакивая вместе с нами умершего. Потом, накануне своего отъезда, он имел с матерью разговор, цель и результат которого я узнала только на этих днях.
      — Милая кузина, — сказал он моей матери, — скоропостижная смерть герцога поставила вас в тягостное и исключительное положение перед вашей дочерью. Концепчьона должна была в этот самый день выйти замуж за маркиза де Шамери, как вдруг смерть похитила вашего супруга. Она любила своего жениха? Не правда ли?
      На это мать моя отвечала:
      — Она любила его до безумия, до такой степени, что я боюсь за ее здоровье и за ее разум, с тех пор как этот брак был отложен на несколько месяцев.
      — Кузина, — отвечал архиепископ, — церковный закон в Испании назначает в этом случае, по меньшей мере, два с половиной месяца сроку.
      — Знаю, — сказала мать моя.
      — Но кроме церковного закона, — продолжал архиепископ, — существует другой закон, еще строже церковного, это — обычай или, лучше сказать, то, что называют приличием.
      — Знаю и это, — отвечала мать.
      — Если Концепчьона, — сказал гренадский архиепископ, — возвратится в Париж, если она до окончания траура выйдет замуж за маркиза де Шамери, она проигнорирует все условности, и испанское дворянство возмутится этим.
      При данных словах архиепископа мать моя глубоко вздохнула.
      Архиепископ продолжал:
      Как и вы, я заметил, что здоровье нашей милой Концепчьоны изменяется. Горе от потери отца усиливается неопределенной отсрочкой ее свадьбы, и я боюсь за нее столько же, как и вы. Но, — прибавил мой дядя с неисчерпаемою добротою, свойственною некоторым старичкам, — подите скажите свету, что она любит своего жениха и что, если ее не повенчают тотчас с ним, она может умереть.
      Моя мать смотрела на архиепископа и не знала, к чему он ведет разговор.
      Он продолжал:
      — Итак, кузина, может быть, я нашел средство все согласить.
      — В самом деле?! — воскликнула моя мать.
      — Предрассудки света, церковный закон и счастье нашей Концепчьоны.
      — Как, что вы намереваетесь сделать? — спросила с живостью моя мать.
      — Слушайте меня хорошенько… вы увидите. Но наперед объясните мне некоторые подробности, которых я еще не довольно хорошо знаю.
      — Говорите.
      — Покойный герцог сделал свою дочь единственною наследницей всего имения?
      — Конечно.
      — Он передал по брачному контракту своему будущему зятю грандство, титул герцога и право прибавить к его имени имя Салландрера, не правда ли?
      — Да, и накануне смерти, — отвечала мать, — он написал письмо ее Величеству, нашей королеве, прося ее утвердить эту передачу патентом.
      Вот это-то именно, — сказал архиепископ, — я и хотел узнать.
      — А это?
      — И это-то, вероятно, и позволит мне все согласить.
      — Объяснитесь.
      — Ее Величество, — продолжал архиепископ, — удостоила несколько раз принять во внимание мои преклонные лета и ревность, с которою я всегда исполнял мои евангелические обязанности.
      — О, я знаю это, — сказала мать.
      — Ее Величество, — продолжал архиепископ, —удостоила принять во внимание мои преклонные лета и ревность к исполнению моих священных обязанностей.
      Я поеду в Мадрид и надеюсь, что королева дозволит утвердить патент. Затем, по моей просьбе, назначит маркизу де Шамери вакантную теперь должность посланника в Бразилии. Если мне удастся склонить королеву разрешить маркизу присвоить имя де Салландрера и наследовать его титулы, достоинство гранда и предложенную ему при жизни должность, тогда свадьба не будет противна законам приличия, так как всякий поймет, что Концепчьона спешит выйти замуж только потому, что ее жених иначе не может быть назначен посланником, как сделавшись ее супругом.
      Архиепископ уехал на другой же день.
      Через месяц мы поехали в Гренадьер. Я хотела тогда же вам написать, но мать сказала мне, чтоб я подождала, так как вскоре мне, быть может, придется сообщить моему жениху хорошую весть.
      Эта неделя молчания дорого мне стоила, мой друг.
      Накануне нашего отъезда из замка Салландрера моя мать получила от архиепископа следующее письмо:
      «Любезная кузина!
      Все идет успешно. Уезжайте из замка Салландрера в Гренадьер и пока ничего еще не говорите нашей Концепчьоне».
      Когда мы прибыли сюда, мать нашла здесь второе письмо архиепископа и тут все мне рассказала».
      Концепчьона продолжала: «Вот второе письмо моего дяди и архиепископа.
 
       «Любезная кузина!
       Королева ждет в Кадиксе. Ее Величество была настолько милостива, что обещала мне остановиться, как будто нечаянно, у вас. Она словесно изъявит вам свое сожаление, и, чтобы доказать вам свое уважение к покойному герцогу де Салландрера, она сделает Концепчьону своей статс-дамой. А для того, чтобы быть статс-дамой, необходимо быть замужем, что и будет слишком достаточной причиной для того, чтобы прекратить разом злословие. Вы найдете мое письмо в замке Гренадьер.
       Как только приедете туда, пришлите ко мне дать знать, и я поспешу приехать к вам.
       Весь ваш…»
 
      После этого, мой друг, моя мать все рассказала мне.
      Теперь вот что случилось. Мы приехали накануне, и я написала вам сейчас же это письмо. В восемь часов в мою комнату вбежала моя горничная Пепа и сказала мне:
      — Сударыня, весь наш замок поднялся на ноги.
      — Почему? — спросила я.
      — Потому что к нашему замку приближается целый поезд.
      Вы, вероятно, помните, что замок Гренадьер стоит на возвышенном месте.
      — Взгляните лучше сами, сударыня, — добавила Пепа, отворив окно.
      Я выбежала на балкон и вот что увидела: по дороге к замку поднималась карета, запряженная восемью мулами в золотой сбруес белыми перьями. По обеим сторонамэтой кареты ехали два человека верхом. Впереди кареты шел берейтор в мундире с золотыми галунами.
      — Да ведь это королева! — воскликнула я. Моя мать поспешно вбежала в мою комнату.
      — Королева! — вскричала она в свою очередь. — Королева!
      Я оделась в один миг, и моя мать, взяв меня за руку, побежала со мною навстречу к ее Величеству, которую мы встретили в ту минуту, когда карета подъезжала к воротам замка. Королева дала моей матери поцеловать руку и сказала ей:
      — Герцогиня! Я не могла, проезжая так близко около вашего жилища, не остановиться, чтобы засвидетельствовать вам свое сожаление, которое я чувствовала, узнав о потере такого верного и честного подданного, каким был покойный герцог.
      Моя мать поцеловала руку королевы и зарыдала.
      Ее Величество удостоила нас, пробыв в замке Гренадьер целых два часа, все это время разговаривая с моею матерью и со мною о моем покойном отце и о вас.
      При отъезде от нас она обернулась ко мне и сказала:
      — Госпожа де Шамери-Салландрера, я делаю вас своею статс-дамой.
      Ах, мой друг, это название, это имя, которое она мне дала, совершенно вскружили мне голову, и мне показалось, что я умираю от радости.
      Затем королева уехала, добавив:
      — Я пробуду целый месяц в Кадиксе. Жду вас там, герцогиня.
      Моя мать низко поклонилась.
      Через несколько дней после отъезда ее Величества приехал к нам мой дядя архиепископ. Его преосвященство имеет в Кадиксе дом, в котором мы и будем жить во время пребывания там королевы. Через три дня я уже буду писать вам оттуда.
      Приготовьтесь, мой милый друг, ехать в самом непродолжительном времени в Испанию. Час нашего счастья уже недалек.
       Всегда ваша Концепчьона.
      P.S. Мама жмет вашу руку, и я целую мою сестрицу Бланш».
      Рокамболь прочел это письмо с глубоким волнением. Оно явилось могучим противоядием его мучениям и непреодолимому страху. Концепчьона любит его, испанская королева интересовалась им, и все его враги умерли. Чего ж ему было больше бояться?
      — Я трус и глупец, — подумал он про себя, — из того, что я убил Вильямса, полагавшего, будто бы он был моею счастливою звездой, я уже заключил, что все потеряно для меня… Смелей, я умру в посланнической шкуре!
      И Рокамболь расхохотался. Затем он подумал, что ему должно сходить к Фабьену и старику Антону.
      Старик Антон только что кончил рассказывать виконту мельчайшие обстоятельства, случившиеся прежде и после приезда незнакомых путешественников и кражи портрета.
      — Но, наконец, — сказал ему Фабьен, — как же зовут того молодого человека, которого Жозеф принимает за женщину?
      — У меня в кармане его карточка, посмотрите ее! — ответил Антон.
      Фабьен взял карточку и поднялся с крыльца, на ступенях которого они разговаривали до сих пор, в дом; он прошел в столовую, где уже был подан ужин и где на камине горели два канделябра. Фабьен подошел к ним и взглянул на карточку. Антон вошел сейчас же вслед за Фабьеном и встал спиною к двери.
      В это время на пороге показался Рокамболь.
      «Маркиз дон Иниго де Лос-Монтес». — прочитал Фабьен.
      При этом имени Рокамболь отступил назад, и его лицо покрылось смертной бледностью. Это было его собственное имя или, лучше сказать, то имя, под которым он пробовал соблазнить Жанну де Кергац.
      К счастью его, Фабьен и старик Антон стояли к нему спиной.
      — Это имя, — заметил Фабьен, — я слышу в первый раз.
      При этом он обернулся и, увидев Рокамболя, сказал ему:
      — Ты знаком с маркизом доном Иниго де Лос-Монтесом?
      К Рокамболю возвратилось при этом обстоятельстве все его хладнокровие, которое так часто выручало его и в прежние времена.
      — Нет, — ответил он.
      Старик-управитель, все еще не перестававший думать, что имеет дело с настоящим маркизом де Шамери, бросился к Рокамболю.
      — Милый мой барин, — прошептал он.
      — А, вот и ты, мой старикашка, — сказал мнимый маркиз, — не церемонься, ты можешь поцеловать меня…
      Рокамболь позволил обнять себя старику, который потащил его к канделябрам, горевшим у камина.
      — О, пойдемте, — сказал он, — пойдемте… посмотрим, мой господин Альберт, похожи ли вы на себя.
      В продолжение нескольких минут он жадно всматривался в него, как бы желая отыскать сходство между его прежним детским лицом и теперешним.
      — Это странно, — проговорил он, наконец, — я никогда не узнал бы вас, господин Альберт… вы больше не похожи на себя.
      — О, вот как, а я, мой старый друг, — ответил Рокамболь, — я сразу узнал тебя. Знаешь ли ты, что ты почти совсем не постарел?
      Антон недоверчиво покачал головой.
      — Однако, — проговорил он, — мне уже шестьдесят лет, а в вас все-таки, — добавил он, — нет ничего похожего на прежнего Альберта.
      Рокамболь почувствовал, как сильно билось его сердце.
      — Старый дурачина! — подумал он. — Неужели у тебя хватит смелости не признать меня?
      В эту минуту Фабьен обратился снова к Рокамболю и таким образом прервал управителя.
      — Итак, — заметил он, — ты положительно не знаешь этого маркиза дона Иниго де Лос-Монтеса?
      — Право же, нет.
      — И не подозреваешь никого, кто бы мог назваться этим именем?
      — Положительно никого.
      — Наш Жозеф полагает, — заметил управитель, — что это была просто женщина.
      — Во всяком случае, — проговорил Рокамболь, — ты поступил совершенно, как какой-нибудь клерк, мой старый друг, принеся жалобу в полицию.
      — Я тоже того же мнения, — заметил Фабьен и подал Рокамболю карточку, полученную им от старого управителя.
      Рокамболь сейчас же узнал ее — она принадлежала некогда ему самому. Бумага только слегка пожелтела и доказывала, что карточка существует уже давно.
      Через два часа после этой сцены мнимый маркиз был уже в своей комнате и ходил по ней из угла в угол.
      Он находился в сильном волнении.
      — Теперь, — бормотал он про себя, — я не сомневаюсь больше, этот молодой человек, укравший мой портрет и назвавшийся моим прежним именем, — не кто иной, как Баккара…
      При этом имени мнимый маркиз задрожал всем телом.
      — Но для чего же она украла этот портрет? — спросил он себя через несколько минут после этого.
      И вдруг он вспомнил о настоящем маркизе, о Альберте-Фридерике-Оноре де Шамери, которого он оставил за два года перед этим на пустынном островке.
      — Боже! Боже мой! — прошептал он в глубоком страхе. — Что, если он не умер и возвратится сюда!.. Ох этот портрет!.. К чему она украла его?
      В это самое время в дверь его комнаты постучали.
      — Войдите! — крикнул резко Рокамболь, начиная сознавать, что ему необходимо какое-нибудь развлечение.
      Вошел управитель Антон. В это время часы пробили одиннадцать вечера.
      — Извините меня, господин Альберт, — сказал он, — но если я и пришел так поздно, то потому только, что услышал ваши шаги и вообразил, что вам что-нибудь нужно.
      — Мне положительно ничего не нужно, мой друг, — ответил мнимый маркиз, стараясь изо всех сил принять спокойный и веселый вид.
      Старый Антон попятился и сделал вид, что хочет выйти.
      — Куда же ты, мой старый друг, заметил Рокамболь, сядь, мой старик, поговорим.
      Антон сел и опять стал пристально и внимательно смотреть на него.
      — Однако, право, странно, господин Альберт, —сказал он, как вы переменились.
      — Ты находишь?
      — Дело в том, что в чертах лица каждого взрослого непременно остается какое-нибудь сходство с его детскими чертами…
      — А в моих чертах не осталось разве ни малейшего сходства? — спросил Рокамболь, который в свою очередь стал пристально всматриваться в старого Антона.
      — Положительно никакого, у вас все не то… У вас и улыбка, и взгляд и, наконец, все не то… У вас были голубые глаза, а теперь они стали серые.
      Мнимый маркиз почувствовал, что начинает бледнеть под взглядом управителя.
      — Можно даже подумать, что вас подменили в Индии, — продолжал Антон.
      — Старый безумец, заметил Рокамболь, мрачно и глухо засмеявшись, послушай-ка, окажи мне услугу, будь моим слугой и сними с меня сапоги, они что-то ужасно жмут мне ногу, и потом позволь мне лечь спать.
      Сказав это, Рокамболь сел в большое кресло и протянул сперва свою правую ногу. Эта нога была та самая, на которой, по воспоминаниям старого управителя, должно было находиться родимое пятно, которое не могло исчезнуть само собой.
      Мнимый маркиз имел обыкновение носить очень широкие штаны… Антон встал на колени перед креслом и начал снимать сапог. Мнимый маркиз находился у камина, на котором горели две свечи, так что свет от них хорошо освещал голую ногу маркиза.
      Но вдруг старик громко вскрикнул.
      — Что с тобой? —спросил тревожно Рокамболь.
      — Что со мной! Что со мной! — бормотал несвязно старый слуга-управитель. — Это ведь ваша правая нога? Не так ли?
      — Ну, конечно.
      — Так на этой-то правой ноге у вас было, повыше колена…
      Рокамболь нервно вздрогнул.
      И в это-то время старый Антон бросил в первый раз подозрительный взгляд на своего молодого господина.
      — Что ты тут еще болтаешь? — проговорил резко Рокамболь.
      — Правду.
      — Что же у меня было на правой ноге?
      — Такой знак, который положительно нельзя вывести.
      — Ты сумасшедший!
      — О, нет! — заметил старик, не спуская с него своих глаз, — я не сходил с ума, этот знак… этот знак…
      — Ну и что, этот-то знак и уничтожился от времени. Разве ты не знаешь, что у человека не изменяется только форма, а материя беспрестанно меняется… и рубцы…
      Это последнее слово было путеводным лучом для старого Антона.
      — Вы лжете! — вскричал он. — Дело идет не о ранах, а о родимом пятне… которое нельзя ничем вывести.
      — Мерзавец! — закричал гневно мнимый маркиз. — Ты, кажется, позволил себе изобличить меня во лжи?..
      — Вы не маркиз де Шамери, вы не мой господин, — повторил твердо и громко старый Антон.
      Эти слова поразили Рокамболя, как громом; он понял, что проиграл, и, однако, попробовал не изменить себе.
      — Старый пустомеля! — пробормотал он. — Я выбросил бы тебя за окно, если бы не любил тебя и если бы ты не нянчил меня.
      Но Антон продолжал враждебно смотреть на него.
      — Ну, хорошо, — сказал он, — если вы действительно маркиз де Шамери, то покажите мне вашу грудь.
      — Это еще зачем?
      — Покажите мне ее.
      — Но… ты, кажется, начинаешь давать мне приказания?
      — Может быть…
      — Негодяй!
      — Сударь, — сказал тогда твердо старик, — вы можете приказать наказать меня, если я лгу, но теперь покажите мне вашу голую грудь, или я позову на помощь и буду перед всеми отстаивать то, что я только что сказал вам.
      Эта угроза произвела могущественное действие на Рокамболя. Он несколько времени чувствовал, что находится во власти старика.
      Тогда он расстегнул совершенно машинально жилет и рубашку, а Антон взял свечку и, рассматривая грудь мнимого маркиза, медленно сказал:
      — Если вы только действительно маркиз де Шамери, то у вас должен быть на левой стороне груди четвероугольный шрам, происшедший от сломавшейся рапиры, когда вам было всего восемь лет. Вы не маркиз де Шамери, и вы, без сомнения, убили его! — добавил старик с необыкновенной энергией.
      — Молчи! — воскликнул Рокамболь, бросаясь на старика и схватывая его за горло. — Молчи!
      Мнимый маркиз де Шамери позеленел. Его глаза налились вдруг кровью, он испустил глухое рычание, а на его губах выступила белая пена. Блистательный маркиз де Шамери, спортсмен, светский человек, исчез, и вместо него явился простой бандит, ученик сэра Вильямса — Рокамболь-убийца.
      Старый Антон был еще довольно силен и попробовал защищаться.
      Но Рокамболь схватил его за горло железными руками и помешал ему кричать.
      — Молчи! — повторил он. Молчи или я тотчас же убью тебя.
      В эту самую минуту на больших часах замка пробило полночь.
      — Теперь все уже спят, продолжал Рокамболь, я убью тебя и никто тебя не услышит. —. Затем он схватил старика и повалил его на кровать.
      Рокамболь все еще предполагал, что он имеет дело с трусом.
      — Если ты не поклянешься мне тотчас же, что будешь нем как рыба, сказал он тогда ему, — то я задавлю тебя в одну секунду.
      Но Антон бросил на него презрительный взгляд и сделал несколько усилий, желая освободиться.
      — Молчи! продолжал между тем Рокамболь. — Я обогащу тебя. Ты получишь от меня сто тысяч франков и дом, находящийся в парке… Твой господин умер… Настоящий маркиз в глазах всего света — я… и тебе никто не поверит, если ты расскажешь. Ну, решайся и говори: сохранишь ли ты это в тайне?. — Рокамболь ослабил несколько горло старика.
      — Убийца! — прошептал твердо старик. — Прочь, убийца!
      — Клянусь, что бы ни случилось, — сказал бандит, — я убью тебя.
      И при этом он сильно сжал горло старика, который судорожно бился и не мог освободиться из крепких тисков Рокамболя, когда тот лег на него и придавил ему грудь коленом.
      Однако Рокамболь не удавил его.
      Была глухая ночь, а Антон находился во власти разбойника; в замке все уже покоилось глубоким сном, а так как Антон был не в состоянии освободиться, то бандит имел вполне достаточно времени, чтобы поразмыслить, что ему следует делать.
      Гнев его уступил место жестокому хладнокровию, а выгода положения все еще была на стороне бандита.
      — Экой глупец и дурачина, — проговорил мнимый маркиз, — мне всего двадцать восемь лет, я силен, как какой-нибудь дикий турок, и ты не вырвешься от меня. Кричать ты тоже не можешь… Ты угадал мою тайну, а так как она должна принадлежать только одному мне, то я и решил, что ты должен умереть, и теперь я только придумываю, какой бы тебе умереть смертью.
      Действительно, Рокамболь, к которому возвратилась вся его обыкновенная ясность ума, не мог скрыть от себя, что нет ничего труднее, как убить бедного слугу так, чтобы все предположили, что он умер от самоубийства.
      Он пил очень немного, так что его самоубийство нельзя бы было приписать припадку опьянения.
      — Если задушить его, —думал между тем Рокамболь, — тогда на нем останутся следы моих пальцев.
      Но вдруг адское вдохновение осенило воображение низкого бандита.
      — Ты умрешь от апоплексического удара, — решил он и, перевернув старика лицом к подушке, сдавил ему горло, а правой рукой воткнул ему в затылок большую золотую булавку.
      Старик сильно дернулся, но затем мгновенно упал и умер.
      Рокамболь нагнулся и, уверившись, что старик Антон уже более не шевелится, вытащил булавку.
      Булавка сделала почти незаметную дырочку, из которой вышла маленькая капля крови.
      Бандит вытер кровь и улыбнулся.
      — Только один искусный медик. — пробормотал он, — может узнать истинную причину смерти старика… Наш же деревенский хирург, за которым пошлют, засвидетельствует, что он умер от апоплексического удара.
      Воткнув затем булавку в подушку, он осмотрел шею и руки покойника и убедился, что на них не было никаких следов и пятен.
      — Да, — пробормотал он тогда, — этот дурачина вполне и самым торжественным образом опровергает идею, что память есть особенный дар божий… Рассмотрим это наглядно… если бы у него не было такой хорошей памяти и если бы он забыл о родимом пятне, я позволил бы ему умереть спокойно своей смертью и даже в его управительской шкуре — он мог бы даже обожать меня… а теперь вот результат его памяти…
      Окончив эту надгробную речь, Рокамболь отворил свой кабинет, взвалил на себя труп и перенес его туда. Там он бросил его в угол и накрыл всего одеялами.
      — Попробуем теперь, — подумал он, — найти средство оправдать себя и объяснить причину его смерти каким-нибудь обыкновенным способом. Надо, во-первых, снести эту особу в его комнату, раздеть там и вообще обставить все дело так, чтобы его нашли в постели… Но вопрос в том, где его комната?
      Рокамболь запер свой кабинет и для большей предосторожности взял ключ с собой. Затем он взял свечу и, выйдя на цыпочках из голубой комнаты, пошел в коридор.
      За два года перед настоящими событиями он приходил под видом нищего в замок Оранжери, и тогда ему удалось рассмотреть и поразведать очень многое, но он никогда не предвидел того, что ему придется убить старика Антона, а потому-то не позаботился даже узнать, в какой тот спит комнате.
      Замок Оранжери был обширен, но, к счастью, он не был населен. Весь штат прислуги замка состоял всего из четырех лакеев и старой служанки Марионы. Работники, пастухи и все прочие обитатели замка жили в совершенно отдельном здании. Маркиз приехал в замок только с одним лакеем и своим зятем д'Асмоллем.
      — Посмотрим и поразмыслим отчасти, — подумал Рокамболь. — Этот осел Антон, постучавшись ко мне, сказал, что он слышал мои шаги, следовательно, по всей вероятности, его комната находится где-нибудь здесь же, подле. Он, конечно, шел мимо моей комнаты, отправляясь спать… Пройдем по этому коридору.
      А коридор, по которому он шел, обходил вокруг всего замка, ответвляясь направо и налево от главной лестницы.
      Комната виконта д'Асмолля находилась на правой стороне, а комната Рокамболя — на левой.
      В силу этого мнимый маркиз стал делать свои разыскания по левой стороне.
      Он прошел около двадцати шагов на цыпочках и вдруг увидел свет, выходивший из полуотворенной двери. Тогда он сейчас же затушил свою свечку и пошел вперед с величайшею осторожностью.
      Дойдя до двери, он нагнулся и заглянул в щель. Первое, что бросилось ему в глаза, была лампа, стоявшая на столе, а подле нее — большая серебряная табакерка. Тогда он вспомнил, что видел эту табакерку вечером в руках своего управителя.
      В комнате стояли большая кровать под пологом и старые кресла. Все стены ее были убраны охотничьей одеждой и оружием… Рокамболь прислушался… Он хотел увериться, что в ней никого нет, и так как не было слышно ни одного подозрительного звука, а ключ находился в двери этой комнаты, то он немного подумал и, наконец, вошел в нее.
      Войдя в комнату, он уже больше не сомневался, что это было помещение Антона. В ней все было в порядке, было видно, что старик уже собирался лечь спать и перед сном пошел пожелать своему барину спокойной ночи.
      Подле лампы и табакерки лежал номер журнала «Индра и Луара», он был еще в конверте, на котором было написано:

      «Господину Антону, управляющему замком Оранжери».

      Это указание не оставляло уже никаких сомнений у Рокамболя.
      Тогда он возвратился в свою комнату.
      Во всем замке царили глубочайшая тишина и спокойствие.
      Мнимый маркиз де Шамери вошел в свой кабинет, хладнокровно взвалил на себя труп старика и, не сгибаясь под этой ношей, перенес его в комнату управляющего, где и заперся. Вслед за этим он раздел его, надел ему на голову колпак с кисточкой, уложил в постель, закрыл одеялом до самого подбородка и, когда устроил все это, погасил лампу.
      Теперь одно только обстоятельство заставило его несколько задуматься.
      — Очевидно, — подумал он, — что старик, ложась спать, запирал дверь на ключ. Как мне выйти теперь отсюда так, чтобы дверь оставалась запертой?
      Рокамболь осмотрелся вокруг себя. Комната, занимаемая Антоном, была довольно большая, и в ней было три двери. Через одну из них он вошел, вторая дверь выходила в смежную комнату и запиралась на задвижку. Третья же дверь вела в залу. Засунув свой палец в замочную скважину, он убедился, что дверь заперта на задвижку. Маркиз был не такой человек, который мог забыть свои старые привычки, и вообще всегда носил при себе кинжал. Он, не задумываясь, ввел его в замочную скважину, повернул им и после двух или трех небольших усилий отодвинул задвижку. Дверь была отперта. Тогда мнимый маркиз прошел через нее в большую залу, выцветшие обои которой и мебель, покрытая густым слоем пыли, свидетельствовали, что уже давно никто не входил в нее.
      Рокамболь подошел к двери в зале, ключ от нее был в замке, и эта дверь, как и все остальные, выходила также в коридор.
      — Я спасен! — вскрикнул тогда Рокамболь.
      Он возвратился в комнату управителя, запер дверь изнутри на два поворота ключа, потом вышел со свечою в руке в залу через другую дверь и захлопнул за собой эту дверь, которая таким образом заперлась на задвижку.
      — Теперь, — прошептал Рокамболь, — вряд ли кто усомнится в том, что Антон умер не от апоплексического удара.
      На другой день после этого мнимый маркиз ровно в семь часов утра вошел в комнату виконта д'Асмолля. Он был вполне спокоен и улыбался, как человек, проведший очень хорошо ночь,
      — Что ты думаешь об этом? — спросил де Шамери, подавая виконту д'Асмоллю письмо Концепчьоны де Салландрера.
      Виконт внимательно прочел его, потом улыбнулся и ответил:
      — Мне кажется, что тебе необходимо как можно скорее превратиться в испанца.
      Виконт д'Асмолль хотел еще что-то добавить, но внезапный шум в замке и голоса нескольких человек заставили его замолчать.
      В эту минуту в комнату к виконту вбежал его лакей.
      — Сударь! — вскричал он. — У нас несчастье!..
      — Что такое, Жозеф?
      — Антон умер…
      — Умер?
      — Да, его нашли мертвым в постели.
      — Это немыслимо! — вскрикнул Рокамболь с выражением самой эффектной горести.
      А теперь мы возвратимся в Испанию и посмотрим, что произошло через пятнадцать дней после того, как Фернан Роше и его молодая жена Эрмина обедали у капитана Педро С., коменданта кадикского порта.
      Королевский отель был иллюминован. Толпа народа теснилась у всех входов и выходов этого отеля.
      Королева, проживавшая уже две недели в Кадиксе, обещала городскому начальству посетить бал, который город давал в ее честь.
      Согласно придворному этикету бал должен был начаться в девять часов вечера, от которого часу и до двенадцати все приглашенные могли оставаться в масках и костюмах. В полночь был назначен выход ее величества, и тогда все должны были снять с себя маски.
      Ровно в девять часов к главному подъезду подъехала маленькая и хорошенькая колясочка французской работы. Из нее вышли двое мужчин и дама. Один из них был одет вельможей двора Людовика XV и вел под руку хорошенькую маркизу.