Они оба были без масок.
      Это были господин и госпожа Роше.
      Лицо, сопровождавшее их, было в юнкерском мундире. Это был еще очень молодой человек—он был тоже без маски.
      Роше и юнкер как будто искали кого-то и вскоре действительно нашли его — это был капитан дон Педро С, комендант порта.
      Молодой юнкер и капитан поклонились друг другу, взяли друг друга под руки и отправились в сад отеля. Там они прошли на самую уединенную аллею.
      — Ну что, — сказал юнкер, — имели вы успех?
      — Да, сударыня.
      — Тише, называйте меня Топзием и говорите, пожалуйста, по-французски.
      — Хорошо.
      — Что вы сделали?
      — Я был сегодня утром в королевской резиденции. Я просил ее Величество не спрашивать меня ни о чем и получил позволение. Мне было довольно того, чтобы сказать, что от этого зависит честь одной из лучших фамилий Испании.
      Юнкер сел на скамейку, а комендант стал подле него.
      — Программа, по которой мне велено действовать, — продолжал капитан, — заключается в следующем…
      — Я вас слушаю.
      — Он придет сейчас, он смотрит теперь на бал, замешавшись в толпу и не осмеливаясь снять маску.
      — Отлично.
      — В полночь он выйдет.
      — Ну, а потом?
      — Как только ее Величество уедет, то он снова появится на балу.
      — И… конечно, снимет маску?
      — Нет, он не снимет ее.
      — Так зачем же ему в таком случае уходить с бала перед приездом ее Величества и возвращаться после ее отъезда?
      — Любезнейшая гос… извините, — проговорил, смеясь, комендант, — любезный граф, потрудитесь рассудить, что как бы ни был невинен тот человек, которому вы покровительствуете, но пока ему еще не возвращены его права; и его присутствие в таком месте, где находится наша королева, — немыслимо.
      — Вы правы…
      — Итак, он возвратится, когда уедет с бала ее Величество.
      — А… она?
      — Она останется еще на бале.
      — Несмотря на свой траур?
      — Конечно, она присутствует на этом балу, потому что ее Величество пожаловало ее статс-дамой. Она останется на балу после отъезда королевы, потому что ее Величество пожелает этого, не изъясняя причины.
      — А королева не расспрашивала вас?
      — Нет, потому что я стал перед нею на колени и сказал: «Милость, просимая мною, спасет, может быть, от страшного стыда последнюю отрасль семейства идальго, благородное родословное древо которых теряется во мраке времени».
      — Следовательно, все идет хорошо, — заметил юнкер и, сказав это, вынул из кармана черную маску и надел ее на свое прелестное лицо.
      — А теперь, милый комендант, — добавил он, — позвольте мне оставить вас… я иду постеречь нашего общего протеже.
      — Итак, до свиданья, граф!
      — Впрочем, извините меня… еще одно слово.
      — Приказывайте.
      — Вы уверены, в том, что на ней будет черное домино с серым бантом?
      — Наверное.
      — А он?
      — В своем обыкновенном костюме, все, конечно, найдут, что этот костюм очень оригинален, и никто не будет подозревать печальной истины.
      Вскоре после этого комендант и молодой юнкер вышли из сада и разошлись в разные стороны. Комендант отыскал Роше и его жену, а юнкер сел в первой зале и, не обращая внимания на то, что делалось вокруг него, внимательно наблюдал за входившими.
      Вдруг в зале появилось новое лицо, костюм которого возбудил всеобщее любопытство и даже ропот.
      Это был человек среднего роста и очень стройный, широкаямаска совершенно скрывала его лицо. Он шел с развязностью совершенного аристократа, а его манера кланяться, явно обличавшая знатного господина, странно противоречила его костюму. На этом человеке были надеты панталоны из серого холста, красная шерстяная куртка и остроконечная шапка, какую обыкновенно носят галерные каторжники.
      — Ах! — шептали со всех сторон. — Это какой-то чудак!
      — Я готова побиться об заклад, что это англичанин, — заметила одна хорошенькая двадцатилетняя сеньора.
      — О! Вы предполагаете?
      — Только одни англичане способны на подобные эксцентричности.
      В это время мимо говорившей проходил комендант порта.
      — Послушайте, комендант, — остановила она его, — разве вы пригласили на этот бал и ваших арестантов?
      — Только самых благоразумных, сеньора, — ответил комендант, — вы можете не бояться нисколько этого… он очень смирный молодой человек.
      Проговорив это, комендант прошел дальше, а вслед за каторжником пошел молодой юнкер.
      Только в третьей зале юнкер подошел к нему и, дотронувшись до его плеча, сказал:
      — Вы играете в баккара?
      — Да, — ответил каторжник, вздрогнув всем телом,
      — Хорошо… идите за мной. — Затем юнкер взял его под руку и повел в маленькую залу, где не танцевали.
      Там несколько человек разговаривали вполголоса. Юнкер положил руку на плечо арестанта и указал ему на черное домино, сидевшее молча в углу.
      У этого домино был на плече большой серый бант.
      — Пойдемте, — сказал юнкер арестанту.
      Они оба подошли к этому домино, которое, казалось, глубоко задумалось и мысли которого, казалось, были за тысячу лье от этого места.
      Это домино вздрогнуло, увидя перед собой костюм галерного арестанта. Но юнкер поторопился успокоить ее.
      — Не бойтесь, сеньорита, — сказал он, — каторжники, которых встречают на балах, не очень опасны.
      Домино, конечно, вспомнило, что оно находится на балу, и через его маску было видно, как из улыбнувшегося ротика выглянули белые как снег зубки.
      — Прекрасная сеньорита, — сказал тогда юнкер по-испански, — вы ведь приехали из Франции?
      Домино сделало движение, выразившее большое удивление.
      — Вы меня знаете? — спросило оно.
      — Да.
      — А?..
      — Вас зовут Концепчьона. Я потому-то и подошел к вам, — добавил он, — что вы приехали из Франции.
      — Вы француз? — спросила молодая девушка, пристально смотря на юнкера и припоминая, где она видела его прежде — голос его был знаком ей.
      — Я иностранец, — отвечал юнкер, — и ношу свой мундир вместо костюма, но мой друг…
      Он взял за руку арестанта и представил его девице де Салландрера — ибо это была она.
      Арестант поклонился молодой девушке так почтительно и так грациозно, что ее страх совершенно исчез.
      — Мой друг, сеньорита, — проговорил юнкер, — арестант светский и очень хорошего происхождения.
      — Вполне верно, — ответила Концепчьона, приглашая каторжника сесть подле себя.
      Тогда юнкер отошел, не забыв шепнуть арестанту:
      — Остерегайтесь, пожалуйста, произносить ваше имя. Когда юнкер ушел и когда Концепчьона осталась одна с каторжником, то она спросила его нежным меланхолическим голосом: — Вы француз?
      — Да, сеньорита.
      — Вы, вероятно, уроженец Парижа? Он печально покачал головой.
      — Увы! Нет, сеньорита, — ответил он. — Я не видал своей родины целых двадцать лет.
      — Двадцать лет!
      — Да, сеньорита.
      — Который же вам год?
      — Скоро тридцать лет.
      — Итак, вы уехали из Франции, когда вам было всего десять лет.
      — Да.
      — И вы живете все это время в Испании? Каторжник вздрогнул — этот вопрос как будто поставил его в затруднение.
      — Я живу в Кадиксе одиннадцать месяцев, — наконец сказал он. — Но прежде…
      Он приостановился.
      — Я вас слушаю, — проговорила спокойно Концепчьона.
      У арестанта был такой меланхолический и симпатичный голос, что он невольно проникал в душу.
      — Случается, — продолжал он, — что встречаются на балу женщины, которые носят траур, как вы, и мужчины, которые не имеют права носить его.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — То, что мой траур, траур глубокий и никому не известный, находится у меня в сердце.
      — Вы страдали?
      — Да, я страдаю и теперь.
      Он произнес эти последние слова таким грустным голосом, что молодая девушка была тронута. Но он поспешил прибавить легким тоном:
      — Я просил, чтобы мне сделали одолжение представить меня вам. Вы ведь приехали из Парижа, — из
      Парижа, в котором находится теперь моя единственная привязанность в этом мире, и разговор о Париже и о тех, кого я оставил там, доставляет такое огромное счастье мне — изгнаннику!.. Я слышал, что вы так же добры, как и прекрасны, и я не побоялся обратиться к вам.
      За этими словами последовало короткое молчание. Концепчьона, казалось, была в замешательстве, оставаясь наедине с незнакомцем, который, еще не зная ее, избрал ее своей поверенной. Но вскоре любопытство пересилило это нервное движение души и робость, и она ответила простым дружеским тоном:
      — Могу ли я быть полезной вам?
      — Расскажите мне о Париже! — воскликнул каторжник с нежностью в голосе. — Слово Париж — одно уже доставляет мне глубокое удовольствие и счастье!..
      В продолжение почти двух часов арестант и молодая девушка не оставляли небольшой залы, в которой они сидели и в которой почти не танцевали. Они долго разговаривали о Париже, о Франции и о нынешних парижских нравах. Для француза, так давно изгнанного из родины, каждое , слово Концепчьоны подавало повод к вопросу, к простодушному удивлению. Молодой человек, сидевший перед Концепчьоной, был парижанин, не знавший совершенно Парижа. Но у него был такой приятный, такой симпатичный голос, что Концепчьона невольно чувствовала к нему какое-то особенное влечение.
      Но вдруг пробило полночь, арестант вздрогнул и поспешно встал.
      Концепчьона посмотрела с удивлением на своего собеседника.
      — Простите, сеньорита, — сказал он, — но я должен оставить вас.
      — Куда же вы идете?
      Тогда он приложил свой палец к губам и тихо сказал:
      — Это тайна…
      Затем он осмелился взять маленькую ручку молодой девушки.
      — Вы не уйдете с бала раньше трех часов, не правда ли?
      — Для чего вам это нужно?
      — Для того, что в три часа я возвращусь, — ответил он.
      Он низко поклонился ей и ушел.
      Концепчьона была очень заинтересована им и видела, как молодой человек прошел по зале и, смешавшись с толпой, исчез из виду. Молодая девушка хотела уже встать со своего места, как вдруг к ней подошел юнкер.
      — О, вы одна? — сказал он по-французски.
      — Да.
      — Куда же ушел мой приятель? Концепчьона вздрогнула.
      — Он ушел от меня, — сказала она, — и ушел так странно в ту самую минуту, как пробило полночь.
      — Я знаю, почему.
      — Вы знаете?
      — Да, но эта тайна положительно не принадлежит мне, — добавил юнкер.
      Концепчьона невольно вздохнула.
      — О, если вы только хотите знать мои тайны, сказал юнкер, — то я готов открыть вам их.
      — Вы?
      — Да, я.
      — У вас тоже есть тайны?
      — И даже очень странные.
      — Может быть, вы и правы, — заметила молодая девушка, — но ведь, вероятно, они совершенно не касаются меня.
      — Напрасно вы так думаете.
      — Что же может быть общего между мной и вашими тайнами? — спросила Концепчьона. — Я положительно не знаю вас.
      — Почти правда, хотя мы и встречались с вами в Париже.
      — Да? — с сомнением в голосе высказалась Концепчьона.
      — Я знал многих из ваших знакомых, — продолжал между тем юнкер, — даже очень коротких знакомых.
      Концепчьона опять вздрогнула.
      — В самом деле? — сказала она.
      — Я даже могу рассказать вам часть вашей истории.
      — Но кто же вы? — спросила с беспокойством молодая девушка.
      — Прекрасная сеньорита! — ответил юнкер. — Помните, что мы находимся на костюмированном бале и что я пользуюсь правом, которое дает мне моя маска, интриговать вас.
      — Итак, вы не скажете мне, кто вы?
      — Нет, но взамен этого я скажу вам много вещей, которых вы еще не знаете, и могу даже напомнить и про то, что вы уже знаете. Например, я знаю, каким образом умер дон Хозе — ваш второй жених.
      Концепчьона чуть не вскрикнула и побледнела.
      — Я знаю, — продолжал юнкер, — каким образом умер и де Шато-Мальи.
      — Шато-Мальи? — воскликнула Концепчьона, от которой Рокамболь скрыл смерть герцога.
      — Да — де Шато-Мальи.
      — Да разве он умер?
      — В тот самый день, когда вы уезжали из Парижа во Франш-Конте, в замок Го-Па.
      — Но кто же вы? — прошептала почти с ужасом Концепчьона.
      — Вы это можете видеть по моему мундиру, сеньорита, — я гвардейский юнкер.
      — Но ведь это не ваше имя.
      — Моя фамилия — Артов.
      — Артов! — воскликнула Концепчьона.
      — Это имя тоже известно вам, я близкий родственник того несчастного Артова, который, как рассказывают все, был обманут своей женой… вы, вероятно, знаете это…
      — Да… действительно.
      — Он сошел с ума на месте дуэли в ту самую минуту, когда он хотел нанести удар ее соблазнителю Роллану де Клэ.
      — Да, действительно, я знала все это, — ответила Концепчьона и потом добавила с легкой усмешкой: — Без сомнения, вы знаете все эти подробности от самой графини?
      — Некоторые, но не все.
      Юнкер заметил, что имя графини произвело неприятное впечатление на Концепчьону.
      — Сеньорита, — сказал он тогда, — позвольте мне теперь удивить вас тем, что вы еще не знаете.
      — Как вам будет угодно, — ответила равнодушно Концепчьона.
      — Вы не откажетесь взять меня под руку и пройти со мной?
      — Извольте… Куда вы хотите вести меня?
      — В сад.
      — Для чего?
      — Для того, чтобы показать одну знакомую вам особу, которую вы не ожидаете увидеть в Кадиксе.
      — В самом деле? — заметила молодая девушка с некоторым нетерпением. — Вы так таинственны!..
      — Не сказал ли я вам, сеньорита, что знаю часть ваших собственных секретов?
      — О! — сказала она с видом сомнения.
      — Вот, например, вы писали вчера вашему жениху, маркизу де Шамери.
      Молодая девушка чуть не вскрикнула. Ее сердце начало сильно биться, и ее рука задрожала на руке гвардейского офицера. В эту минуту молодой девушке пришла странная мысль; она даже почувствовала безумную надежду… Ей показалось, что знакомая особа, которую хотят показать ей, — он — маркиз де Шамери, тот, который вскоре сделается ее мужем.
      Юнкер повел ее по мраморной лестнице, выходившей в сад.
      — Не думайте, сеньорита, — продолжал он, — что моими поступками управляет одно пустое желание поинтриговать вас — меня побуждают к тому более важные причины.
      — Но объяснитесь же, — сказала молодая девушка с возрастающим нетерпением.
      — После… Теперь пойдемте…
      Юнкер повел Концепчьону по большой густой аллее, на которой было мало гуляющих.
      В конце этой аллеи находился павильон, окруженный густыми деревьями. Этот павильон, состоявший из одного этажа и из одной комнаты, был слабо освещен лампой. Вся меблировка его была совершенно в испанском вкусе.
      Юнкер ввел в него Концепчьону. Тогда Концепчьона увидела здесь на диване женщину, одетую цыганкой, и тоже в маске. Без сомнения, эта женщина была предупреждена о приходе молодой девушки. При появлении ее она встала и поклонилась.
      Концепчьона посмотрела на нее с большим любопытством.
      Тогда юнкер запер дверь павильона на замок.
      — Вот теперь мы и одни, — заметил он при этом. Затем он сделал знак сидевшей на диване. Та поспешила снять с себя маску. Концепчьона взглянула на нее и вскрикнула:
      — Графиня Артова!..
      Юнкер улыбнулся, снял свою маску и сказал:
      — Взгляните же теперь на меня, сеньорита. Концепчьона повернулась к нему и снова вскрикнула. Перед ней находились две графини Артовы, две
      Баккара — вся разница между которыми заключалась только в том, что одна из них была одета цыганкой, а другая гвардейским юнкером.
      — Я готова держать пари, сеньорита, — сказала тогда Баккара, — что вы до сих пор не знаете, которая из нас двух настоящая графиня Артова.
      — Я вижу все это во сне, — проговорила Концепчьона.
      — Вы не спите, сеньорита.
      — Ну, в таком случае я просто помешалась…
      — Совсем нет.
      — Но что же все это означает?
      — Очень простую вещь, сеньорита, —сказал юнкер и, указывая на цыганку, добавил: — Эта особа, которую вы видите теперь перед собой, — моя сестра… ее зовут Ребеккой; она дочь моего отца и одной еврейки.
      — Так это вы графиня Артова, — вы?
      — Я.
      Тогда на губах гордой испанки показалась презрительная улыбка.
      Баккара поняла эту улыбку; она гордо подняла голову и твердо проговорила:
      — Потрудитесь спросить у моей сестры, сеньорита, и тогда вы узнаете, что не я, а она любила Роллана де
      Клэ.
      — Это правда, — подтвердила цыганка. Концепчьона снова вскрикнула, но на этот раз уже не от удивления. Перед нею разорвалась завеса, и луч света пробился в ее ум. Она еще не все поняла, но догадалась. А так как Концепчьона де Салландрера имела благородную и великодушную натуру, то она тотчас же протянула руку графине.
      — Простите меня, — сказала она, — что я осмелилась осудить вас.
      — Не вы, сеньорита, осудили меня, — ответила печально графиня, — целый свет слишком строго осудил меня.
      — О, но ведь он увидит свою ошибку он увидит ее…
      — Не теперь…
      — Почему же?
      — Потому, — ответила серьезно графиня, — что я должна раньше выполнить одну высокую задачу, сеньорита.
      Концепчьона, казалось, была очень удивлена ее словами.
      — Вы ведь живете, — продолжала Баккара, — в доме гренадского архиепископа?..
      — Да.
      — Этот дом находится за городом — совершенно на берегу моря?
      — Да.
      — Итак, — продолжала графиня, — завтра в этот же час, то есть после полуночи, приходите на террасу.
      — Зачем?
      — Пока я могу вам сказать только одно, сеньорита, — заметила Баккара, — что вы замешаны, без ведома вашего, в одну ужасную историю.
      — Боже, вы пугаете меня.
      — Что делать… прощайте!
      Графиня надела маску и вышла из павильона.
      — Вы уже оставляете меня?
      — Да.
      — Но увижу ли я вас сегодня ночью?
      — Может быть… но сейчас, — сказала графиня, — не забудьте, что уже около трех часов.
      — Что же?
      — Человек в маске, одетый арестантом и которого вы видели, обещал возвратиться на бал.
      — Но, — произнесла Концепчьона, слегка вздрогнув, — что же есть общего между мною и им?
      — Ничего и очень много. Только вы можете сказать ему следующие слова: «Я видела графиню, она позволяет вам рассказать часть вашей истории».
      Баккара встала и вышла из павильона. Ребекка последовала за ней. Концепчьона осталась одна. Она находилась как бы в недоумении и села на диване, на котором сидела цыганка.
      — Боже! — прошептала она, — что значат все эти тайны? — Прошло несколько минут. Она старалась думать о том, кого любила, но на самом деле не могла сделать этого, — таинственный и симпатичный голос человека, одетого арестантом, так и звучал в ее ушах. Какое-то тайное очарование и вместе с тем любопытство насильно влекли к нему мысли Концепчьоны.
      Вдруг молодая девушка услышала легкие шаги и увидела на пороге павильона человека… Это был он.
      Теперь на нем уже не было маски, и лицо его произвело на сеньориту глубокое впечатление.
      Это был человек лет тридцати с белокурой шелковистой бородой, его голубые глаза были грустны и невольно привлекали и располагали к себе.
      — Сеньорита, — сказал он, подходя к молодой девушке и почтительно целуя ее руку, — графиня Артова, которую я только что встретил, сказала мне, что вы здесь и что…— Он не договорил и приостановился.
      Концепчьона пригласила его сесть около себя и прибавила:
      — Графиня позволяет вам рассказать мне часть вашей истории.
      У молодого человека потемнело в глазах — он уже хотел отвечать, как вдруг в саду послышался какой-то шум. В дверь павильона грубо постучали, и она тотчас же отворилась.
      На пороге ее показался человек в костюме сторожа галерных каторжников. В руках у него была дубина.
      — Эй, номер тридцатый! — крикнул он, обращаясь к молодому человеку, — ты знаешь, что ты должен возвратиться в четыре часа, — теперь уже половина четвертого. Поспеши, молодец, тебе остается еще только полчаса быть маркизом.
      Крикнув это, галерный сторож удалился, оставив Концепчьону в сильном страхе.
      — Кто этот человек? Что ему надо? Зачем он, наконец, приходил сюда? — вскрикнула она, смотря на своего собеседника.
      — Этот человек приходил за мною! — ответил молодой человек кротко и тихо.
      — За вами?!
      Каторжник не сразу ответил на этот вопрос, он приподнял край своих толстых холстинных панталон и показал изумленной и обезумевшей от испуга Концепчьоне железное кольцо, бывшее у него на ноге. Вслед за этим он проговорил совершенно спокойно: — Сеньорита! Этот человек — мой сторож; я теперь не переодет, и этот костюм — моя настоящая одежда; я — каторжник и потерял мое имя, переменив его на номер, — меня теперь зовут: «номер тридцатый!»
      Можно было предположить, что после этого происшествия Концепчьона упадет в обморок, но на самом деле этого не случилось.
      Концепчьона не могла даже и допустить того, что он мог быть виновен. Ее мимолетный испуг сменился горячей симпатией.
      — Но что же было причиной, что вы сделались жертвой? — вскричала она, протягивая ему руку.
      Тогда молодой человек рассказал ей все, что мы уже знаем относительно его жизни, крушения корабля и т. д.
      Только он был осторожен и не сказал своего имени. Концепчьона со всей горячностью своей души сжалилась над его положением и предложила ему просить за него королеву, но молодой человек отказался и от этого, сказав ей, что о нем уже хлопочут и что торопливость может только повредить его делу. Ровно в четыре часа дверь павильона снова отворилась.
      — Пойдем, номер тридцатый, пойдем! — крикнул грубый голос сторожа. — Скоро уже четыре часа.
      Молодой человек встал.
      — Прощайте, сеньорита, — сказал он, — благодарю вас за участие.
      — Но вы не должны уходить, — начала было молодая девушка.
      Но молодой человек перебил ее:
      — Так надо, — сказал он. — Только по одной неожиданной милости вы меня видели здесь… Вскоре зазвонит колокол, которым будят каторжников… Прощайте, сеньорита.
      Оставшись одна, Концепчьона встала и вышла из сада.
      — Все это необъяснимо, — шептала она, проходя по опустелым залам.
      Тогда только Концепчьона вспомнила, что она приехала на бал по особенному приказанию королевы и что приехала с дальней своей родственницей донной Жозефой, которую и оставила в начале вечера за картами. Она стала искать ее и пошла сперва в одну залу, потом в другую — но за карточными столами уже давно никого не было.
      Продолжая отыскивать донну Жозефу, она вдруг наткнулась на лакея в ливрее кадикского городского управления.
      — Цампа! — вскрикнула она с удивлением.
      — Донна Концепчьона! — проговорил португалец.
      — Как же ты попал сюда?
      — Я теперь служу у господина Алькада, — ответил Цампа.
      — Но… давно ли?
      — Со смерти герцога де Шато-Мальи.
      При этом имени Концепчьона снова вздрогнула. В этот вечер она слышала это имя уже два раза, и во второй раз ей говорили одно и то же. Концепчьона вздохнула.
      — Так это правда? — сказала она.
      — Умер, сеньорита, — и уже два месяца.
      Концепчьона посмотрела вокруг себя.
      Зала, где они находились, была абсолютно пуста. Молодая девушка опустилась на диван и пристально посмотрела на португальца.
      — Итак, герцог де Шато-Мальи умер? — спросила она опять.
      — Два месяца тому назад.
      — А от чего он умер? Цампа загадочно улыбнулся.
      — В журналах и газетах, — проговорил он уклончиво, — писали, что он умер от карбункула…
      — Что это за болезнь?
      — Лошадиная болезнь.
      — Но каким образом герцог мог захворать подобной болезнью?
      — В журналах было написано…
      — Мы говорим не о журналах, — перебила его Концепчьона. — Ты ведь был его лакей?
      — Да, сеньорита.
      — В таком случае ты должен знать, как он умер, лучше всяких журналов и газет.
      — Все это правда, но он заразился не от лошади.
      — Объяснись же, Цампа!
      — Герцог умер от карбункула, точно так же, как и лошадь, — ответил португалец, — но герцог и лошадь заразились каждый особо, хотя и схожим образом.
      — То есть — как же?
      — Да очень просто — лошадь была уколота булавкой, напитанной в гниющем трупе другой лошади. Ну, а герцог?
      — А герцог сам укололся об отравленную булавку, которая была воткнута в ручку кресла, на котором он обыкновенно сидел.
      — Но кто же воткнул эту булавку в кресло? — спросила в испуге молодая девушка.
      — Я.
      — Нечаянно?
      — Совсем нет, я ненавидел герцога, потому что знал, что вы его не любите.
      Концепчьона заглушила в себе крик негодования и ужаса — она воображала, что лакей покойного дона Хозе, из привязанности к своему покойному господину, ненавидевшему, по его словам, герцога, счел своим долгом продолжать ненавидеть своего нового господина и даже убить его.
      — Несчастный, прошептала она, —не думал ли ты угодить мне, сделав подобное преступление, и не воображаешь ли ты, что оно пройдет теперь для тебя безнаказанно?
      Цампа пожал плечами.
      — Я не для того воткнул булавку, — пробормотал он, —чтобы понравиться вам, сеньорита.
      — Для чего же? Подлый человек! Или ты был недоволен герцогом?
      — Я? О, нет… герцог наш был настоящий аристократ, а не какой-нибудь выскочка… он знал, что все мы люди, и обращался со мною очень хорошо.
      — Но кто же заставил сделать тебя такое преступление?
      — Один только страх.
      — Какой страх?
      — Боязнь за свою голову; был человек, который знал то, что ведал только один Бог, дон Хозе и я, то, что я был некогда приговорен к смертной казни в Испании.
      Молодая девушка невольно вздрогнула при этих словах.
      — Этот-то человек, продолжал Цампа, мог всегда донести на меня и отдать мою голову на отсечение.
      — О, как все это ужасно, прошептала Концепчьона.
      — Этот человек, добавил медленно Цампа, приказал мне убить герцога, и я повиновался ему
      — Но кто же этот человек?
      — Я не знаю его имени, — ответил Цампа, — или, лучше сказать, хоть и знаю его, но мне не позволено сказать его вам.
      — Говори, несчастный!
      — Если, сеньорита, вам угодно узнать подробнее о смерти герцога де Шато-Мальи, то потрудитесь обратиться за этим к графине Артовой.
      Затем Цампа низко и почтительно поклонился Концепчьоне и ушел.
      Концепчьона хотела удержать его, но едва привстала с дивана, как снова опустилась на него в изнеможении. Она не могла произнести ни одного слова. В ее голове все смешалось, и она чувствовала себя как бы во сне.
      К счастию для нее, в это время к ней подошла донна Жозефа, искавшая ее по всем залам и аллеям сада.
      — Ах! — вскрикнула она, подходя к бледной и трепещущей Концепчьоне. — Где вы были, мое дитя?
      — Я искала вас, тетя…
      — Но… и я также.
      — В таком случае мы разошлись.
      — Знаете ли вы, что теперь уже почти пять часов.
      — Ну что же! Поедемте…
      Когда Концепчьона приехала домой, то было уже совсем светло.
      Она прямо прошла в свою комнату, где ее ожидала горничная, чтобы раздеть. При входе ее горничная взяла с камина толстый сверток бумаг.
      — Что это такое? — спросила с удивлением молодая девушка.
      — Право, не знаю, это было прислано на ваше имя.
      — Кто принес?
      — Какой-то незнакомый человек.
      — Когда?
      — Вчера вечером, когда вы изволили уехать на бал.
      — При этом свертке не было никакого письма?
      — Никакого.
      — Хорошо. Раздень меня.
      Концепчьона легла в постель, велела придвинуть к себе столик со свечой, отослала горничную и распечатала сверток.
      В этом свертке заключалась довольно толстая тетрадь, написанная по-французски. В заглавии ее было написано следующее:
      «История графа Кергаца, его брата сэра Вильямса и ученика последнего из них — Рокамболя».
      — Что это такое? — прошептала Концепчьона и развернула тетрадь.
      На ее первой странице был приклеен облаткою маленький листочек бумаги, на котором было написано карандашом:

      «Когда девица Концепчьона получит эту рукопись, то она уже не будет находиться на бале, на котором она узнала так много. Ее просят убедительно — во имя самых священных интересов — прочитать эту тетрадь».

      — Посмотрим, — прошептала молодая девушка, предполагая, что ей придется читать историю таинственного арестанта.
      Эта тетрадь, написанная рукой графини Артовой, содержала в себе краткое, но ясное извлечение из долгой, описываемой нами истории и начиналась со смерти полковника де Кергаца, отца Армана, и оканчивалась наказанием, совершенным Баккара на корабле «Фаулер».
      Графиня Артова умалчивала о новом появлении Рокамболя, и следы бандита исчезали со дня его отъезда в Англию.
      Пробило десять часов, а Концепчьона еще не засыпала. Заинтересовавшись рассказом возмутительной истории, которая нам уже известна, она решила дочитать ее до конца, и в то время, как на часах било десять, она оканчивала читать последние строчки этой рукописи.
      Окончив чтение, Концепчьона задумалась и наконец тихо сказала:
      Что же тут общего между мной и всем этим?
      Девица Концепчьона де Салландрера не могла даже и представить себе, что блестящий маркиз де Шамери, человек, которого она так страстно любила и который должен был сделаться ее мужем, был тот отвратительный бездельник, начавший свое поприще тому шестнадцать лет в Буживале в кабаке госпожи Фипар. Но если она не могла найти никаких соотношений между Рокамболем и маркизом де Шамери, то она точно так же не могла отыскать какой-нибудь связи между арестантом и прочими лицами прочитанной ею только что истории.
      Все эти вещи могут окончательно свести меня с ума, прошептала она, кладя тетрадь на столик.
      Концепчьона почувствовала тогда, что ее ум, сердце и воспоминания — все это обратилось к прошедшему времени. Она задумалась о том, кого любила, и стала считать по пальцам число дней, прошедших с тех пор, как она отправила свое последнее письмо.