Ровно в полночь вошел он в мастерскую сеньориты де Салландрера.
      Пепита Долорес Концепчьона сидела в кресле и при виде маркиза хотела приподняться, но волнение ее было так велико, что ей это не удалось. обетами, поклявшись друг другу скорее бежать на край света, чем позволить разлучить себя.
      Час спустя маркиз де Шамери вышел из мастерской и в сопровождении негра перешел через сад к калитке, выходившей на бульвар Инвалидов.
      — Все равно! — прошептал Рокамболь, когда калитка затворилась за ним. — Такая великолепная победа льстит моему самолюбию, и сэр Вильямс не напрасно гордится мною. Он был настоящим виконтом, получил хорошее образование, а не сделал бы лучшей победы. Черт побери! Если бы папаша Николо мог явиться с того света, он порядком бы изумился… А вдова-то Фипар!
      Рокамболь вынул из бумажника гаванскую сигару.
      — Одного только недостает к моему благополучию, — прошептал он, — нечем закурить сигару.
      Но как будто судьбе угодно было исполнить его желание, он увидел невдалеке, на бульваре, светлую движущуюся точку — фонарь тряпичника.
      — Ночью нечего важничать, — подумал мнимый маркиз, — пойду попрошу огня у Диогена.
      Он подошел к тряпичнику.
      Этот тряпичник оказался женщиной.
      — Эй, тетка! — сказал Рокамболь. — Можно закурить у твоего фонаря?
      При этом голосе тряпичница мгновенно остановилась и выронила свой крюк.
      Рокамболь подошел еще ближе, и свет фонаря упал прямо на его лицо.
      — Силы небесные! — вскричала старуха хриплым голосом. — Да ведь это мой сыночек!
      Рокамболь отшатнулся.
      — О, я узнала тебя! — продолжала старуха, раскрывая объятия для маркиза де Шамери, — это наверное ты… хоть лицо твое и переменилось. Это ты, Рокамболь!
      — Ты с ума сошла, старушенция! — сказал мнимый маркиз, освоив опять английское произношение.
      — Сошла с ума? Нет, мой голубчик, ты — Рокамболь, дорогой сыночек мамаши Фипар.
      И вдова Фипар хотела кинуться на шею Рокамболю, но он презрительно оттолкнул ее.
      — Прочь! Старая пьяница! — сказал он. — Я тебя и в глаза не видел… сохрани бог человека моего звания…
      — Что это? Что это? Ты, кажется, важничаешь? Загордился и сделался неблагодарным?
      Холодный пот выступил на лице Рокамболя. Если тряпичница узнала его теперь, ночью, то, наверное, узнает и среди белого дня.
      Маркиз понял, что лучше всего сдаться.
      — Молчи! — сказал он шепотом. — Лучше потолкуем порядком…
      — А, так ты узнал меня?
      — Ну да, черт тебя дери!
      — Так ты по-прежнему Рокамбольчик мамаши Фипар? — продолжала старуха, стараясь придать своему отвратительному голосу ласковый тон.
      — По-прежнему.
      И Рокамболь, изменив тон и позу, не погнушался кинуться в объятия старухи и осквернить свою элегантную одежду прикосновением к ее лохмотьям. Но, прижимая ее к своей груди, он сказал ей:
      — Говори шепотом, мамаша, и погаси фонарь.
      — Зачем?
      — Затем, что рыжаяследит за мной.
      — А ты ведь одет, как принц!
      — Это ничего не значит. Старуха погасила фонарь.
      Рокамболь озирался недоверчиво. Ночь была темная, бульвар — безлюден.
      — Пойдем, сядем под мост, — продолжал Рокамболь, — только там и можем мы разговаривать.
      И он любезно подал руку отвратительной старухе.
      — Ах, — прошептала она с волнением, — я знала, что ты не изменишься к своей мамаше!
      — Да, да, только молчи.
      И Рокамболь, недоверчиво осмотревшись кругом, повел тряпичницу по направлению, противоположному тому месту, где стоял его экипаж, и уселся с нею под мостовою аркой.
      Вокруг них царствовало глубокое безмолвие, слышался только глухой плеск воды о мостовые столбы. Непроглядная тьма окружала их, и где-то вдали мерцали тусклые фонари на набережной Сены, у моста Согласия.
      — Ну, — сказал Рокамболь, — теперь ты можешь дать волю своему языку. Где ты живешь? Я приехал в Париж только две недели назад и везде отыскивал тебя, но напрасно.

* * *

      — Ты говоришь правду?
      — Что за глупый вопрос! Разве можно забыть свою мамашу?
      — Однако ты не вспоминал меня целых пять лет.
      — Это вина не моя: я прятался.
      — Что-о?
      — Или лучше сказать, прогуливался.
      — Где же?
      — Ботани-Бее, где я прожил четыре года.
      — А теперь срок твой кончен?
      — Какое! Мне еще остается сидеть двадцать шесть лет, но я решился выйти на чистый воздух, сделал два лье вплавь, и американский корабль взял меня в матросы. Давно ли ты в Париже?
      — Две недели.
      — Немного. Я промышляю карманным мазурничеством. А ты?
      — Мне все неудачи. Вот видишь, я дошла уж до ремесла тряпичницы. Ах, все перевернулось вверх дном. Кажется, сэр Вильямс лишился языка в последней баталии, по крайней мере, так сказал мне Вантюр.
      Рокамболь вздрогнул.
      — Как! — сказал он. — Ты видишься с Вантюром?
      — Частенько. Мы по временам выпиваем вместе по стаканчику.
      — Где ты живешь?
      — В Клиньянкуре.
      — А он?
      — На площади Бэлом.
      — Черт тебя дери, мамаша! — подумал Рокамболь. — Тебе не поздоровится от того, что ты видишься с Вантюром и повстречалась со мной!
      — Ну, старуха, — прибавил он громко, — так я навещу тебя!
      — Когда?
      — Завтра.
      — Наверное, мой голубочек?
      — Наверное. А пока я подарю тебе два луидора.
      — Два луидора! — вскричала Фипар, давно не имевшая такой громадной суммы в своем распоряжении, — теперь мне и сам черт не брат!
      Рокамболь сделал вид, что роется в карманах, но между тем внимательно прислушивался к смутному и отдаленному шуму, долетавшему до его уха. Потом, отдав два луидора старухе, жадно протягивавшей руку, он почувствовал вдруг прилив нежности.
      — Дорогая моя мамаша! — сказал он и, обвив ее шею руками, прибавил:
      — Я обожаю тебя.
      — Ты задушишь меня! — проговорила она.
      — То есть удавлю! — отвечал он, и кисти рук его обвились, как клещи, вокруг шеи старухи, сжали ее, сжали крепко, еще и еще крепче. Старуха пыталась отбиваться, но руки Рокамболя были железные…
      — Ты узнала меня, — сказал он, — и ты все еще видишься с Вантюром.
      Старуха отбивалась еще несколько минут, потом судорожные движения ее стали постепенно уменьшаться и, наконец, совсем затихли. Тогда Рокамболь толкнул ее и бросил в Сену. Черная волна унесла мертвое тело к неводам Сен-Клу, а маркиз де Шамери пошел к своему экипажу. ></emphasis >
      На следующий день после свидания Рокамболя с Концепчьоной герцог де Шато-Мальи увидал при своем пробуждении Цампу, сидевшего у его изголовья с таинственным видом, который заинтриговал молодого человека.
      — Что ты тут делаешь? — спросил герцог.
      — Ожидаю пробуждения вашего сиятельства.
      — Зачем? Ты знаешь, что я всегда звоню.
      — Точно так-с, ваше сиятельство.
      — Ну, так что же тебе нужно?
      — Если б ваше сиятельство позволили мне говорить…
      — Говори!
      — Несколько свободнее…
      — Как свободнее?
      — То есть забыть на минуту, что я слуга вашего сиятельства, тогда я, может статься, говорил бы яснее.
      — Ну хорошо, говори.
      — Простите меня, ваше сиятельство, что я знаю некоторые подробности.
      — Чего?
      — Я служил шесть лет у покойного дона Хозе.
      — Знаю.
      — И мой бедный барин удостаивал меня своим доверием.
      — Совершенно верю.
      — Он даже…
      — Делал тебя наперсником своим, не так ли?
      — Иногда-с.
      — Ну?
      — Тогда-то я и узнал многое о доне Хозе, об его кузине сеньорите де Салландрера и…
      — И о ком еще?
      — И об вашем сиятельстве.
      — Обо мне? — проговорил герцог, вздрогнув.
      — Дон Хозе не очень любил сеньориту Концепчьону.
      — А ты думаешь?
      — Но ему хотелось жениться на ней из-за приданого и титулов.
      — Понимаю.
      — Но зато и сеньорита Концепчьона крепко ненавидела его.
      При этих словах герцог де Шато-Мальи встрепенулся от радости.
      — Отчего? — спросил он.
      Цампа счел долгом проявить замешательство.
      — Во-первых, — сказал он после минуты нерешимости, — она любила брата дона Хозе.
      — Дона Педро?
      — Да-с…
      — А потом?
      — Разлюбив дона Педро, она полюбила, может статься, другого.
      Слова эти произвели в герцоге странное, неведомое волнение.
      — Кто же этот… другой? — спросил он.
      — Не знаю, но… может быть…
      — Договаривай же! — сказал герцог нетерпеливо.
      — Я не могу произнести имени, но могу рассказать вашему сиятельству некоторые обстоятельства…
      — Рассказывай.
      Герцог весь обратился в слух.
      — Однажды вечером, полгода назад, — начал Цампа, — дон Хозе послал меня с письмом к герцогу де Салландрера. Его сиятельство сидел один с сеньоритой Концепчьоной в своем кабинете, дверь в прихожую была полуоткрыта, и я мог слышать следующий разговор.
      — Милое дитя мое, — говорил герцог, — красота твоя ставит меня в чрезвычайное затруднение. Сейчас у меня была графиня Артова с предложением тебе от герцога де Шато-Мальи.
      Эти слова задели мое любопытство, я посмотрел через дверь и увидел, что сеньорита очень покраснела. Она ничего не ответила, а герцог продолжал:
      — Шато-Мальи обладают громким именем, большим состоянием, и мне было очень прискорбно отказать, но ты знаешь, что я не мог поступить иначе.
      — Что же ответила сеньорита де Салландрера? — спросил тревожно герцог де Шато-Мальи.
      — Ничего-с, только вздохнула и побледнела, как мертвец.
      Герцог содрогнулся и посмотрел на Цампу.
      — Берегись, — сказал он, — если ты лжешь…
      — Никак нет-с. Месяц назад, когда я просил у сеньориты Концепчьоны рекомендательного письма к вашему сиятельству…
      — А! Ты сам просил его?
      Тонкая улыбка мелькнула на губах португальца.
      — Я знал, что сеньорита не откажет мне, — сказал он, — и что ваше сиятельство уважит ее просьбу.
      — Ты рассчитал очень верно. Ну, дальше?
      — Когда я произнес ваше имя и сказал, что желаю поступить к вашему сиятельству в услужение, сеньорита очень покраснела, но не сказала ни слова и дала мне письмо.
      — Ну, и что же?
      — Я заключил из этого, что ваше сиятельство и есть этот самый…
      — Замолчи! — отрывисто проговорил де Шато-Мальи.
      — Позвольте мне сказать еще одно словечко.
      — Что такое?
      — Дон Хозе умер.
      — Знаю.
      — Сеньорита Концепчьона все еще не замужем.
      — И это знаю.
      — Она воротилась.
      Герцог подпрыгнул на постели.
      — Воротилась! — вскрикнул он. — Она воротилась?! Она воротилась?
      — Вчера утром.
      — И с герцогом?
      — С герцогом и с герцогиней.
      При этом известии мысли герцога как-то перепутались. Он поспешно вскочил и начал одеваться, как будто собирался ехать сейчас же.

* * *

      Но это лихорадочное нетерпение было непродолжительно, холодный рассудок одержал верх, и герцог де Шато-Мальи ограничился тем, что спокойно спросил Цампу:
      — Каким образом узнал ты, что герцог де Салландрера воротился?
      — Мне сказал вчера вечером его камердинер.
      — А?..
      — И я думал, что ваше сиятельство будете не прочь узнать эту новость.
      — Хорошо, ступай! — отрывисто проговорил герцог. Цампа вышел безмолвно, а герцог де Шато-Мальи сел к бюро, облокотясь головою на руки, и задумался.
      — Боже мой! — проговорил он наконец после минуты молчания. — Если Цампа сказал правду! Если… она… любит меня… Боже мой.
      Герцог взялся за перо и дрожащею рукою написал следующее письмо герцогу де Салландрера:

      «Герцог, теперь, вероятно, вы уже знаете через графиню Артову, как важно и необходимо для меня переговорить с вами. Узы близкого родства, связывающие нас, служат мне гарантией вашей благосклонности, и вы совершенно осчастливите меня, если позволите приехать к вам.
      С истинным к вам почтением имею честь быть
Вашим покорным слугой. Герцог де Шато-Мальи».

      Запечатав письмо, герцог позвонил.
      — Цампа, — сказал он вошедшему слуге, — отнеси это письмо в отель де Салландрера и подожди там ответа.
      — Слушаю-с, ваше сиятельство.
      Цампа взял письмо и направился к двери.
      — Возьми мой кабриолет или верховую лошадь, чтобы ехать скорее.
      Цампа поклонился и вышел.
      По утрам герцог постоянно ездил верхом, и во дворе его всегда стояла готовая оседланная лошадь.
      — По приказанию барина, — сказал Цампа, взяв лошадь из рук конюха и проворно вскакивая в седло.
      И Цампа помчался в Сюренскую улицу, где жил Рокамболь в своем рыжем парике. Цампа подал ему письмо, которое Рокамболь распечатал с своею обычной ловкостью и прочитал. Затем Цампа рассказал ему свой недавний разговор с барином.
      — Что прикажете делать? — спросил он.
      — Исполнять в точности мои вчерашние приказания.
      — Это письмо ничего в них не изменяет?
      — Решительно ничего. Только… Рокамболь как будто обдумывал что-то.
      — Тебе известно, — спросил он, — куда герцог положил рукопись своего родственника?
      — Он спрятал ее в шкатулку сандалового дерева, где лежат также различные бумаги, акции, банковые билеты.
      — Где стоит эта шкатулка?
      — На письменном столе, в кабинете.
      — Хорошо. Рокамболь задумался.
      — Шкатулка всегда стоит там? — спросил он.
      — Нет. Герцог прячет иногда ее в бюро. Но сегодня она на письменном столе, и герцог слишком взволнован, чтобы заниматься ею.
      — Есть у тебя второй ключ к этой шкатулке?
      — Еще бы!
      — Отлично!
      — Что прикажете делать?
      — Во-первых, отнести это письмо и пасть к стопам сеньориты Концепчьоны, ты знаешь, зачем.
      — Хорошо. А потом?
      — Потом принеси мне ответ герцога де Салландрера к Шато-Мальи. Ступай.
      Цампа ушел от Рокамболя и помчался, как стрела, в отель де Салландрера. Ему сказали, что герцог еще не просыпался, и он попросил лакея доложить сеньорите Концепчьоне, что он желает ее видеть.
      Концепчьона плохо спала ночь и встала с рассветом.
      Она очень удивилась, что Цампа желает ее видеть, и велела горничной привести его к себе.
      Концепчьона чувствовала какое-то отвращение к Цампе; она знала, что он наперсник дона Хозе, и при жизни последнего не могла видеть его равнодушно. Но теперь любопытство победило в ней отвращение, и она приняла его.
      Цампа вошел, по обыкновению, смиренно и униженно, отвесил низкий поклон сеньорите де Салландрера и взглянул на горничную. Концепчьона поняла, что он желает остаться с нею наедине, и выслала горничную.
      — Сеньорита, — начал тогда Цампа, — к вам пришел молить о милосердии и прощении великий грешник, терзаемый упреками совести.
      И Цампа преклонил колена.
      — Какое же преступление сделали вы, Цампа? — спросила изумленная Концепчьона.
      — Я изменил вам.
      — Изменили… мне?
      — Да, — ответил он униженно.
      — Это каким образом? — спросила она надменно. — Разве вы были когда-нибудь у меня в услужении?
      — Я служил у дона Хозе.
      — Ну, так что же?
      — И дон Хозе сделал меня вашим шпионом.
      — А! — проговорила она презрительно.
      — Я был предан моему господину, я готов был умереть за него, все приказания его исполнялись слепо.
      — И вы… подсматривали за мной?
      — Позвольте мне объяснить вам, каким образом я это делал.
      — Говорите.
      — Дон Хозе знал, что вы его не любите и повиновались только воле вашего родителя. Он знал или, лучше сказать, догадывался, что вы любите другого.
      Концепчьона вздрогнула, выпрямилась и окинула Цампу презрительным взглядом с головы до ног.
      — Дон Хозе, — продолжал он, — велел мне ходить вечером в окружности вашего отеля.
      Молодая девушка побледнела.
      — Он был убежден, что если вы не любите его, стало быть, любили герцога де Шато-Мальи.
      — Ложь! — вскрикнула с живостью Концепчьона.
      — Однажды вечером я стоял на бульваре Инвалидов… Цампа остановился. Концепчьона задрожала.
      —У набережной, — продолжал португалец, — вышел из купе мужчина и отправился пешком к садовой калитке. Его ждал ваш негр.
      — Молчи, негодяй! — воскликнула с гневом Концепчьона.
      — Благоволите выслушать меня до конца, и тогда вы, может быть, простите меня.
      — Ну говори, — сказала Концепчьона, дрожа.
      — Я видел, как вошел этот мужчина, как он вышел через час.
      — И вы… его… узнали?
      — Нет. То был не герцог де Шато-Мальи, а кто-то другой, кого я совсем не знаю.
      Концепчьона вздохнула свободнее.
      — На другой день, — продолжал Цампа, — я рассказал это дону Хозе.
      — Что же он?
      — Он сказал мне: «Ну, тем лучше, что это не Шато-Мальи, которого я ненавижу всей душой. Я перенесу соперничество всего мира скорее, чем одного герцога».
      — А ты… не старался узнать…
      — Кто был этот мужчина?
      — Да, — прошептала Концепчьона.
      — Нет, сеньорита, потому что дона Хозе убили в тот же день. Но…
      Цампа остановился в нерешительности.
      — Говори! — повелительно произнесла Концепчьона.
      — Но, — сказал Цампа, как бы делая над собою усилия, — я знаю, кто убил моего бедного барина.
      Концепчьона побледнела, как мертвец.
      — И я поклялся отомстить за него! Концепчьоне показалось, что земля разверзается под ее ногами, она чуть не упала.
      Неужели этот холоп знал ее тайну?
      — Дон Хозе убит герцогом де Шато-Мальи, — продолжал Цампа.
      — Он? — воскликнула Концепчьона и чуть не закричала:— Ложь! Не он убил его!
      Но сказать это — не значило ли погубить себя, не значило ли признаться Цампе, что ей известен настоящий убийца дона Хозе? Она склонила голову и молчала.
      — Когда я убедился в том, — докончил Цампа, — я возымел только одну цель, одно пламенное желание: отомстить за своего господина! Потому-то, сеньорита, и припадаю я к стопам вашим, умоляя.
      Концепчьона велела Цампе встать с колен.
      — Мне кажется, вы помешались, Цампа, — сказала она, — потому что я решительно не понимаю, в чем просите вы у меня прощения. Вы мне не изменяли, так как служили не у меня, а у дона Хозе.
      — Да, но я осмелился подделаться под ваш почерк…
      — Под мой почерк?
      — И явился к герцогу де Шато-Мальи с вашим рекомендательным письмом.
      — Каким образом? Зачем? — спросила с живостью Концепчьона.
      — С целью поступить к нему в услужение.
      — И он… взял вас?
      — Я теперь его лакей.
      Молния негодования сверкнула в глазах гордой испанки. Ей хотелось выгнать этого человека, хотелось сказать ему: «Вон отсюда! Я попрошу герцога, чтобы он прогнал вас».
      Но она воздержалась. Цампа знал часть ее тайны, он видел, как ее негр проводил ночью через садовую калитку незнакомого мужчину, который, без всякого сомнения, шел к ней…
      И, помолчав немного, Концепчьона посмотрела на Цампу и сказала ему:
      — Хорошо, я ничего не скажу герцогу, вашему господину, но зачем же вы поступили к нему?
      — Затем, чтобы мстить за дона Хозе!
      — Каким образом?
      — Не допустив герцога жениться на вас.
      — Разве он еще не оставил этого намерения? — спросила Концепчьона, снова задрожав.
      — Он мечтает об этом пуще прежнего! Концепчьона вздрогнула всем телом.
      Цампа продолжал:
      — Герцог де Шато-Мальи пуще прежнего добивается вашей руки, и если б я смел рассказать…
      — Рассказывайте! — произнесла Концепчьона с внезапной энергией.
      — Я могу ясно доказать всю низость этого человека. Концепчьона с недоумением посмотрела на Цампу: как мог герцог быть низким?
      Но португалец сумел придать своей физиономии выражение такой искренности и добродушия, что молодая девушка была поражена.
      — Ради бога, сеньорита, — сказал он, — благоволите выслушать меня до конца.
      — Говорите.
      — Неделю назад графиня Артова и герцог де Шато-Мальи сговорились придумать новое средство для достижения вашей руки.
      — Графиня Артова?
      — Да, это произошло еще до катастрофы.
      — Какой катастрофы?
      — Ах, да! Вы, сеньорита, приехали только вчера и еще не знаете ничего.
      — Что же такое случилось?
      — Граф все узнал.
      — Что все?
      — Поведение своей жены, ее интригу с Ролланом де Клэ.
      Концепчьона онемела от изумления.
      — Последовала дуэль.
      — Дуэль!
      — Но граф приехал туда уже помешанный, до такой степени любил он свою жену, — и дуэль не состоялась.
      — Но ведь это ужасно, отвратительно! — воскликнула молодая девушка, имевшая до сей поры самое прекрасное мнение о Баккара.
      — Позвольте, это еще не все. Кажется, графиня и герцог… были очень дружны, и не удивительно! Граф большой приятель герцога, графиня, как милый дружок, хотела женить герцога на вас. Но…
      Цампа остановился.
      — Да говорите же! — сказала Концепчьона нетерпеливо.
      — Дней десять назад графиня приехала вечером к герцогу одна, под вуалью и закутанная шалью. Я был в уборной, смежной с кабинетом его сиятельства, и мог слышать их разговор.
      — А! Что же они говорили?
      — Во-первых, графиня бесцеремонно развалилась в кресле и сказала герцогу, взявшему ее за обе руки: «Сегодня утром, мой милый мальчик, мне пришла в голову отличная идея». — «Какая?» — спросил герцог. — «Сделать тебя грандом Испании». — «Но ведь это не удалось уже тебе один раз». — «То было при жизни дона Хозе». — «Твоя правда». — «А теперь все пойдет как по маслу». — «Что же это за идея?» — «У тебя есть родственники в России. Мы с тобой выдумаем историйку, будто ты получил оттуда письмо, в котором тебе сообщают как тайну и доказывают ясно как божий день, что ты имеешь все права носить фамилию Салландрера, как и отец Концепчьоны». — «Но ведь это нелепость!»—«Нисколько не нелепость. Я уже придумала славную историйку», — и она наклонилась к уху герцога и долго шепталась с ним так, что я не мог ничего расслышать. Но когда шептанье их кончилось, я слышал, как герцог сказал: «Историйка твоя, право, недурна, но где же мы возьмем такое письмо?» — «Вот пустяки! Мы найдем палеографа, которому и поручим это дело».
      «Тут герцог, позвонил, и я ничего больше не слыхал», — докончил Цампа.
      Концепчьона была уничтожена и не отвечала.
      — Теперь, сеньорита, — прибавил португалец, — если вам угодно довериться мне, то клянусь вам, что я уличу герцога де Шато-Мальи.
      Концепчьона не успела ответить Цампе, как вошла ее горничная и сказала Цампе, что его сиятельство ждет его.
      — Это ответ моему барину на письмо, которое я принес, — сказал Цампа шепотом молодой девушке. — Мы увидимся, — прибавил он, выходя из комнаты.
      — Ну, мой бедный Цампа! — сказал герцог де Салландрера, только что прочитавший принесенное им письмо, — ты служишь теперь у герцога де Шато-Мальи?
      — Только временно, ваше сиятельство, потому что вам известно, что я принадлежу вашему сиятельству телом и душой.
      — Я сделаю что-нибудь для тебя в память моего бедного дона Хозе, который очень тебя любил.
      Цампа приложил руку к глазам и отер воображаемую слезу.
      — Но, — продолжал герцог, — черт меня побери, если я понимаю хоть одно слово из письма твоего нового господина. Впрочем, вот отнеси ему этот ответ.
      Цампа взял записку герцога и побежал в Сюренскую улицу, где ждал его Рокамболь, который распечатал письмо тем же самым способом и прочитал следующее:

      «Герцог, я не получал никакого письма от графини Артовой, если она писала мне, то, по всей вероятности, письмо пришло в Салландреру после моего отъезда, и его пришлют мне в Париж. Не знаю, на каких родственников намекаете вы, и буду очень рад, если вы объясните мне это. Жду вас к себе.
Ваш герцог де Салландрера».

      Рокамболь запечатал опять письмо и, подумав с минуту, сказал Цампе:
      — Твой барин одет?
      — Они были в халате, когда я пошел.
      — Куда кладет он ключи от бюро и от шкатулки?
      — Всегда в карман, если он выезжает, и на камин в кабинете, когда одевается.
      — Так, слушай меня.
      — Слушаю-с.
      — Из двух одно: или герцог поспешит в отель Салландрера и не вспомнит о знаменитой рукописи своего родственника, или же захочет взять ее с собой для полного удостоверения.
      — Может быть.
      — В таком случае спрячь ключи. Он поищет их, не найдет и отправится без рукописи.
      — Хорошо. А потом?
      — Когда он уедет, уничтожь рукопись.
      — Каким образом?
      — Сожги ее или, вернее сказать, сожги шкатулку, бумаги.
      — И банковые билеты?
      — О, добродетельный болван! Можешь смело положить их в карман. Разве пепел всех бумаг не одинакового цвета?
      — Я тоже так думаю.
      — Брось шкатулку в огонь.
      — Понимаю. Вполне понимаю.
      Герцог де Шато-Мальи, закутавшись в халат, шагал по кабинету, ожидая с невыразимым нетерпением возвращения Цампы.
      Наконец, Цампа пришел с ответом. Герцог принялся читать записку, а Цампа между тем спрятал в рукав связку ключей, делая вид, что прибирает в комнате.
      Но герцог не вспомнил ни о шкатулке, ни о ключах.
      — Давай скорее одеваться, — сказал он Цампе, — и вели закладывать лошадей.
      Через четверть часа после этого герцог де Шато-Мальи уехал в Вавилонскую улицу в отель Салландрера.
      После его отъезда Цампа отпер шкатулку, взял из нее знаменитую рукопись, бросил ее в камин и затем, положив в карман около дюжины банковых билетов, бросил всю шкатулку в огонь. Окончив все это, он прехладнокровно поджег спичкой бумаги на столе и под столом и, заперев дверь кабинета, вышел из него.
      — Через четверть часа я крикну: «Пожар!» — и пошлю за пожарными, — рассуждал он, — так как я не хочу допускать, чтобы отель сгорел весь. Он застрахован, а я не хочу разорять страховое общество.
      Когда де Шато-Мальи приехал в отель де Салландрера, герцог ждал его в обширной комнате, меблированной хотя просто, но украшенной несколькими фамильными портретами, взятыми из галереи древнего испанского замка. При входе герцога де Шато-Мальи он встал и с достоинством пошел ему навстречу.
      — Садитесь, — сказал он, указывая ему на кресло. Герцог де Шато-Мальи сообщил ему все то, что знал сам относительно бумаг, доказывавших, что он происходит из рода Салландрера.
      Герцог де Салландрера был удивлен или даже, вернее сказать, просто поражен его словами.
      — Не посмеялся ли над вами ваш родственник, письмо которого мне бы очень хотелось прочитать? — наконец, сказал он.
      — Сегодня или завтра, — ответил ему де Шато-Мальи, — привезут бумаги, о которых я вам говорил. Что же касается письма, то оно будет у вас через десять минут.
      Сказав это, герцог де Шато-Мальи встал и вышел из комнаты.
      Садясь в карету, он крикнул кучеру: «Домой! Гони как можно скорей!»
      «Странно, — думал он дорогой, — герцог, кажется, не верит мне».
      Он скоро вернулся к герцогу де Салландрера и сообщил ему крайне печальную весть, что это письмо сгорело вместе со шкатулкой, в которой оно лежало.
      Герцог де Салландрера был удивлен этим известием, но в особенности же он был окончательно ошеломлен словами своей дочери Концепчьоны, которая возбудила в нем подозрение к известию герцога де Шато-Мальи.
      — Страннее всего то, — говорила Концепчьона с твердостью, — что у герцога сделался пожар именно в тот момент, когда он ехал к себе за бумагами, и что пламя постаралось так поспешно сжечь эти бумаги.
      На этот раз подозрение болезненно зашевелилось в душе герцога.
      — И к тому же, — добавила Концепчьона, вставая с места, чтобы уйти, — согласитесь, папа, что если графиня Артова действительно такая потерянная женщина, как говорит о ней баронесса Сен-Максенс, если она действительно дозволила себе изменить даже своему мужу, то ее родословные историйки, выкопанные ею где-то в южной России, быть может, такой же миф, как и ее высокая добродетель.
      Герцог был так поражен этими словами, что не нашелся даже, что и сказать своей дочери.
      В этот же день, в пять часов вечера, Рокамболь получил от Концепчьоны по городской почте записку следующего содержания:

      «Приходите непременно сегодня вечером, мой друг. Нам угрожает новая опасность: один самозванец во что бы то ни стало хочет добиться доверия моего отца и убедить его, что в его жилах течет кровь Салландрера.
      Если вы не придете ко мне на помощь, если вы не поддержите меня и не дадите мне совета, как мне поступить, отец мой, пожалуй, поверит всему и пожертвует мною ради своих родословных предрассудков.
      Приходите, я жду вас.
Концепчьона».

      — Цампа, должно быть, отлично выполнил возложенное на него поручение, — заметил Рокамболь сэру Вильямсу, после того как он прочел ему эту записку. — Концепчьона же уверена, что Шато-Мальи негодяй, и я, разумеется, не стану разуверять ее в этом.
      Слепой отрицательно покачал головой и написал:
      — Ты дурак, мой племянник.
      — Неужели? Что же я должен, по-твоему, делать?
      — Вот что.
      И вслед за этим сэр Вильямс написал на доске еще две строчки.
      Рокамболь прочел их и, подумав, проговорил:
      — Хоть я и не понимаю, но так как я привык беспрекословно повиноваться тебе, то я исполню это.
      Самодовольная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса, а маркиз де Шамери отправился обедать к своей сестре — виконтессе д'Асмолль.
      Ровно в полночь негр провел его через садовую калитку в мастерскую Концепчьоны.
      На этот раз молодая девушка не сидела неподвижно, пригвожденная к месту, нет, при очевидной опасности в ней закипела испанская кровь. Взор ее сверкал какой-то необыкновенной энергией, хотя она и старалась казаться совершенно спокойной.
      При виде Рокамболя она побежала ему навстречу, взяла его за руку и улыбнулась.