Глава 35.

О ТОМ, КАК ПОСОЛ ГЕРЦОГА АНЖУЙСКОГО ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, И О ПРИЕМЕ, КОТОРЫЙ ЕМУ ТАМ ОКАЗАЛИ

Время шло, а ни Екатерина, ни герцог Анжуйский не появлялись в Лувре, и слухи о распре между братьями становились все настойчивее и многочисленнее.

Король не получал никаких известий от своей матери, и вместо того чтобы решить, согласно пословице: «Нет новостей – хорошие новости», он, напротив, говорил себе, покачивая головой:

– Нет новостей – плохие новости. А миньоны добавляли:

– Франсуа, слушаясь дурных советов, должно быть, не отпускает вашу матушку.

«Франсуа, слушаясь дурных советов…» Действительно, вся политика странного царствования Генриха III и трех предшествующих царствований сводилась к этому.

Дурных советов послушался король Карл IX, когда он, пусть не приказал, но, во всяком случае, разрешил устроить Варфоломеевскую ночь. Дурных советов послушался Франциск II, когда он дал распоряжение об Амбуазской резне.

Дурных советов послушался отец этого вырождающегося семейства, Генрих II, когда отправил на костер столько еретиков и заговорщиков, прежде чем его самого убил Монтгомери; последний, как говорят, тоже послушался дурных советов, поэтому-то его копье и угодило столь неудачно прямо под забрало королевского шлема.

Никто не осмелился сказать Генриху III:

– В жилах вашего брата течет дурная кровь, он хочет, как это повелось в вашем роду, лишить вас трона, постричь вас в монахи или отравить. Он хочет поступить с вами так же, как вы поступили с вашим старшим братом и как ваш старший брат поступил со своим, – так, как ваша мать всех вас научила поступать друг с другом.

Нет, король тех времен, и в особенности король XVI века, почел бы эти слова за оскорбление, ибо в те времена король был человеком. Только цивилизации удалось превратить его в такую копию господа бога, как Людовик XIV, или такой безответственный миф, как конституционный король, Поэтому миньоны и говорили Генриху III:

– Государь, вашему брату дают дурные советы.

И поскольку лишь один-единственный человек и по праву и по уму мог советовать герцогу Анжуйскому, то вокруг Бюсси собирались тучи, с каждым днем все более тяжелые, готовые разразиться грозой.

Уже на гласных советах обсуждали средства устрашения врага, а на советах тайных – средства его уничтожения, когда распространился слух, что герцог Анжуйский направил к королю своего посла.

Откуда взялся такой слух? Кто его породил? Кто его пустил? Кто распространил?

Ответить на этот вопрос так же нелегко, как объяснить, откуда возникают воздушные вихри над землей, пылевые вихри над полями, шумовые вихри над улицами и площадями города.

Некий злой дух снабжает крыльями определенного рода слухи и выпускает их в пространство, словно орлов.

Когда слух, о котором мы упомянули, дошел до Лувра, он вызвал там всеобщий переполох.

Король побледнел от гнева, а придворные, повторяя, как всегда, в преувеличенном виде, чувства своего господина, посинели.

Кругом слышались клятвы.

Трудно было бы перечислить здесь все эти клятвы, но, среди прочего, клялись в том, что: если посол старик, над ним потешатся, поглумятся, а потом отправят его в Бастилию; если он молод, он будет разрублен пополам, изрешечен пулями, изрезан на мелкие кусочки, которые разошлют по всем провинциям Франции, как свидетельство королевского гнева.

А миньоны, по своему обыкновению, принялись натачивать рапиры и упражняться в фехтовании и в метании кинжала. Шико предоставил своим шпаге и кинжалу лежать в ножнах и погрузился в глубокие размышления.

Король, видя Шико в раздумьях, вспомнил, что однажды, в некоем трудном вопросе, который потом прояснился, Шико оказался одного мнения с королевой-матерью, а королева-мать была права.

Он понял, что в Шико воплощена мудрость королевства, и обратился с вопросами к Шико.

– Государь, – ответил тот, после зрелого размышления, – либо монсеньер герцог Анжуйский направил к вам посла, либо он его к вам не направил.

– Клянусь богом, – сказал король, – стоило тебе сидеть подперев щеку кулаком, чтобы придумать эту прекрасную дилемму.

– Терпение, терпение, как говорит на языке мэтра Макиавелли ваша августейшая матушка, да хранит ее бог! Терпение.

– Ты видишь, оно у меня есть, – сказал король, – раз я тебя слушаю.

– Если он направил к вам посла, значит, он считает, что может так поступить. Если он считает, что может так поступить, а он – воплощенная осторожность, значит, он чувствует себя сильным. Если он чувствует себя сильным, надо его опасаться. Отнесемся с уважением к сильным. Обманем их, но не будем играть с ними. Примем их посла и заверим его, что мы ему рады до смерти. Это ни к чему не обязывает. Вы помните, как ваш брат поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился в качестве посла от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.

– Значит, ты одобряешь политику моего брата Карла Девятого?

– Отнюдь, поймите меня правильно, я привожу пример и добавляю: если позже мы найдем способ, не способ наказать беднягу герольда, гонца, слугу или посла, а способ схватить за шиворот господина, вдохновителя, главу – великого и достославного принца, монсеньера герцога Анжуйского, настоящего и единственного виновника, разумеется, вместе с тройкой Гизов, и заточить его в крепость, более надежную, чем Лувр, о, государь, давайте это сделаем.

– Вступление недурное, – сказал Генрих III.

– Чума на твою голову, а у тебя неплохой вкус, сын мой, – ответил Шико. – Так я продолжаю.

– Валяй!

– Но если он не направил к тебе посла, зачем ты разрешаешь мекать своим друзьям?

– Мекать?!

– Ты прекрасно понимаешь. Я сказал бы «рычать», если бы существовала хоть малейшая возможность принять их за львов. Я говорю «мекать».., потому что… Послушай, Генрих, ведь действительно, просто тошно глядеть, как эти молодцы, бородатые, что обезьяны из твоего зверинца, словно маленькие, занимаются игрой а привидения и стараются напугать людей криком: «У-у! У-у-у!» А то ли еще будет, если герцог Анжуйский никого к тебе не послал! Они вообразят, что это из-за него, и станут считать себя важными птицами.

– Шико, ты забываешь, что люди, о которых ты говоришь, мои друзья, мои единственные друзья.

– Хочешь проиграть мне тысячу экю, о мой король? – сказал Шико.

– Ну!

– Ты поставишь на то, что эти люди сохранят тебе верность при любом испытании, а я – на то, что трое из четырех будут принадлежать мне душой и телом уже к завтрашнему вечеру.

Уверенность, с которой говорил Шико, заставила короля, в свою очередь, задуматься. Он ничего не ответил.

– Ага, – сказал Шико, – теперь и ты призадумался, теперь и ты подпер кулачком свою прелестную щечку. А ты башковитее, чем я думал, сын мой, вот ты уже и почуял, где правда.

– Ну, так что же ты мне советуешь?

– Мой король, я советую тебе ждать. В этом слове заключена половина мудрости царя Соломона. Если к тебе прибудет посол, делай приятное лицо, если никто на прибудет, делай что хочешь, но, во всяком случае, будь признателен за это своему брату, которого не стоит, поверь мне, приносить в жертву твоим бездельникам. Какого черта! Он большой мерзавец, я знаю, по он Валуа. Убей его, если тебе это нужно, но, ради чести имени, не позорь его, с этим он и сам вполне успешно справляется.

– Ты прав, Шико.

– Вот еще один урок, которым ты мне обязан. Счастье твое, что мы не считаем. А теперь отпусти меня спать, Генрих. Восемь дней тому назад я был вынужден спаивать одного монаха, а когда мне приходится заниматься такими упражнениями, я потом целую неделю пьян.

– Монаха? Не тот ли это достойный брат из монастыря святой Женевьевы, о котором ты мне уже говорил?

– Тот самый. Ты еще ему аббатство пообещал.

– Я?

– Разрази господь! Это самое малое, что ты можешь для него сделать после того, что он сделал для тебя.

– Значит, он все еще предан мне?

– Он тебя обожает. Кстати, сын мой…

– Что?

– Через три недели праздник святых даров.

– Ну и что?

– Я надеюсь, ты удивишь нас какой-нибудь хорошенькой небольшой процессией.

– Я всехристианнейший король, и мой долг подавать народу пример благочестия.

– И ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех больших монастырях Парижа?

– Как всегда.

– Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?

– Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.

– Добро.

– А почему ты спрашиваешь об этом?

– Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.

В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.

– Что там за шум? – спросил король.

– Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать.

– Ну, так что же там?

– Сын мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.

В это время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.

– В чем дело? – спросил король.

– Государь, – ответил капитан, – к Лувру приближается посол монсеньера герцога Анжуйского.

– Он со свитой? – спросил король.

– Нет, один.

– Тогда ему надо оказать вдвойне хороший прием, Генрих, потому что он храбрец.

– Хорошо, – сказал король, пытаясь принять спокойный вид, хотя мертвенная бледность лица выдавала его. – Хорошо, пусть весь мой двор соберется в большей зале, а меня пусть оденут в черное: когда имеешь несчастье разговаривать со своим братом через посла, надо иметь похоронный вид.

Глава 36.

КОТОРАЯ ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ, СОКРАЩЕННОЙ АВТОРОМ ПО СЛУЧАЮ НОВОГОДНИХ ПРАЗДНИКОВ

В парадной зале возвышался трон Генриха III.

Вокруг него шумно толпились возбужденные придворные.

Король уселся на трон грустный, с нахмуренным челом.

Все глаза были устремлены на галерею, откуда капитан гвардии должен был ввести посла.

– Государь, – сказал Келюс, склонившись к уху короля, – знаете, как зовут этого посла?

– Нет, что мне в его имени?

– Государь, его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление от этого не становится в три раза сильнее?

– Я не вижу, в чем тут оскорбление, – сказал Генрих, стараясь сохранить хладнокровие.

– Быть может, ваше величество и не видит, – сказал Шомберг, – но мы-то, мы прекрасно видим.

Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят гнев и ненависть, и в душе поздравлял себя, что сумел воздвигнуть между собой и своими врагами два таких мощных защитных вала.

Келюс, попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки на эфес своей рапиры.

Шомберг снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.

Можирон взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул се к поясу.

Д'Эпернон подкрутил кончики усов до самых глаз и пристроился за спинами товарищей'.

Что касается Генриха, то он напоминал охотника, который слышит, как его собаки рычат на кабана: предоставляя своим фаворитам полную свободу действий, сам он только улыбался.

– Введите, – сказал он.

При этих словах в зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, можно было услышать как в этой тишине глухо рокочет гнев короля, И тут в галерее раздались уверенные шаги и гордое позвякивание шпор о плиты пола.

Вошел Бюсси с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, держа в руке шляпу.

Надменный взор молодого человека не остановился ни на одном из тех, кто окружал короля.

Бюсси прошел прямо к Генриху, отвесил глубокий поклон и стал ждать вопросов. Он стоял перед троном гордо, но то была особая гордость, гордость дворянина, в ней не было ничего оскорбительного для королевского величия.

– Вы здесь, господин де Бюсси? Я вас полагал в дебрях Анжу.

– Государь, – сказал Бюсси, – я действительно был там, но, как вы видите, меня уже там нет.

– Что же привело вас в нашу столицу?

– Желание принести дань моего глубочайшего почтения вашему величеству.

Король и миньоны переглянулись, было очевидно, что они ждали иного от несдержанного молодого человека.

– И.., ничего более? – довольно высокомерно спросил король.

– Я прибавлю к этому, государь, что мой господин, его высочество монсеньер герцог Анжуйский, приказал мне присоединить его изъявления почтения к моим.

– И герцог ничего другого вам не сказал?

– Он сказал мне, что вот-вот должен выехать с королевой-матерью в Париж и хочет, чтобы ваше величество знали о возвращении одного из ваших самых верных подданных.

Король, почти задохнувшийся от изумления, не смог продолжать свой допрос.

Шико воспользовался этим перерывом и подошел к послу.

– Здравствуйте, господин де Бюсси, – сказал он. Бюсси обернулся, удивленный, что в этой толпе у него мог найтись друг.

– А! Господин Шико, приветствую вас от всего сердца, – ответил он. – Как поживает господин де Сен-Люк?

– Отлично. Он сейчас прогуливается возле вольеров, вместе со своей супругой.

– Это все, что вы должны были сказать мне, господин де Бюсси? – спросил король, – Да, государь, если есть еще какие-нибудь важные новости, монсеньер герцог Анжуйский будет иметь честь сообщить их вам лично.

– Прекрасно, – сказал король.

И, молча встав с трона, он спустился по его двум ступеням.

Аудиенция окончилась, толпа придворных рассеялась.

Бюсси заметил уголком глаза, что четверо миньонов окружили его и как бы замкнули в живое кольцо, исполненное напряжения и угрозы.

В углу залы король тихо беседовал со своим канцлером.

Бюсси сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал разговаривать с Шико.

Тогда король, словно и он был в заговоре и хотел оставить Бюсси в одиночестве, позвал:

– Подите сюда, Шико. Мы должны вам кое-что сказать.

Шико поклонился Бюсси с учтивостью, по которой за целое лье можно было узнать дворянина.

Бюсси ответил ему не менее изящным поклоном и остался в кольце один.

И тогда его поза и выражение лица изменились: с королем он держался спокойно, с Шико – вежливо, теперь он стал любезен.

Увидев, что Келюс приближается к нему, он сказал:

– А! Здравствуйте, господин де Келюс. Окажите мне честь: позвольте спросить вас, как поживает ваша компания?

– Довольно скверно, сударь, – ответил Келюс.

– Боже мой! – воскликнул Бюсси, словно обеспокоенный этим ответом. – В чем же дело?

– Есть нечто такое, что нам ужасно мешает, – ответил Келюс.

– Нечто? – удивился Бюсси. – Да разве вы и все ваши, и в особенности вы, господин де Келюс, недостаточно сильны, чтобы убрать это нечто?

– Простите, сударь, – сказал Можирон, отстраняя Шомберга, который шагнул вперед, чтобы вставить свое слово в этот, обещавший сделаться интересным, разговор, – господин де Келюс хотел сказать не «нечто», а «некто».

– Но если кто-то мешает господину де Келюсу, – сказал Бюсси, – пусть господин де Келюс оттолкнет его, как только что поступили вы.

– Я тоже ему это посоветовал, господин де Бюсси, – сказал Шомберг, – и думаю, что Келюс готов последовать моему совету.

– А! Это вы, господин де Шомберг, – сказал Бюсси, – я не имел чести узнать вас.

– Наверное, у меня все еще не сошла с лица синяя краска, – сказал Шомберг.

– Отнюдь, вы, напротив, очень бледны, может быть, вам нездоровится, сударь?

– Сударь, – сказал Шомберг, – если я и бледен, то от ярости.

– А! Вот оно что! Значит, вам, как господину де Келюсу, мешает нечто или некто?

– Да, сударь.

– Мне тоже, – сказал Можирон, – мне тоже мешает некто.

– Вы, как всегда, весьма остроумны, дорогой господин де Можирон, – сказал Бюсси, – но в самом деле, господа, чем больше я на вас гляжу, тем больше меня огорчают ваши расстроенные лица.

– Вы забыли меня, сударь, – сказал д'Эпернон, гордо встав перед Бюсси.

– Прошу прощения, господин д'Эпернон, вы, как обычно, держались позади остальных, и к тому же я почти не имею удовольствия знать вас и не могу обращаться к вам первым.

Это было очень любопытное зрелище: непринужденный, улыбающийся Бюсси посреди четырех кипящих от ярости миньонов, которые кидали на него недвусмысленные грозные взгляды.

Только глупец или слепой мог не понять, чего добиваются королевские фавориты.

Только Бюсси мог делать вид, что не понимает их.

Он помолчал, все с той же улыбкой на губах.

– Итак! – громко воскликнул, притопнув ногой, Келюс, который первым потерял терпение. Бюсси поднял глаза к потолку и огляделся.

– Сударь, – сказал он, – заметили вы, какое в этом зале эхо? Ничто так не отражает звука, как мраморные стены, а под оштукатуренными сводами голоса звучат в два раза громче. В открытом же поле звуки, напротив, рассеиваются и, клянусь честью, я полагаю, что облака играют тут немалую роль. Я выдвигаю это предположение вслед за Аристофаном. Вы читали Аристофана, сударь?

Можирон принял это за приглашение со стороны Бюсси и подошел поближе, чтобы поговорить с ним шепотом.

Бюсси остановил его.

– Никаких секретов здесь, сударь, умоляю вас, – сказал Бюсси, – вы же знаете, как ревнив его величество король. Он решит, что мы злословим.

Можирон отступил, взбешенный более, чем когда-либо.

Шомберг занял его место и сказал напыщенным топом:

– Что до меня, то я немец, пусть грубый, тупой, но прямой. Я говорю во весь голос, чтобы все, кто меня слушает, слышали, что я сказал. Но когда мои слова, которые я пытаюсь сделать как можно более понятными, не доходят до того, к кому они обращены, потому что он глух, или не поняты им, потому что он не хочет понимать, в таком случае я…

– Вы? – сказал Бюсси, устремляя на молодого человека, чья нетерпеливая рука уже угрожающе поднималась, один из тех взглядов, которые могут вырваться только из ни с чем не сравнимых зрачков тигра, взглядов, которые словно извергаются из глубины пропасти и так и мечут пламя. – Вы?

Рука Шомберга опустилась.

Бюсси пожал плечами, сделал оборот на каблуках и повернулся к нему спиной.

Теперь он оказался лицом к лицу с д'Эперноном.

Д'Эпернон уже бросился в бой, и пути к отступлению у него не было.

– Поглядите, господа, – сказал он, – каким провинциалом стал господин де Бюсси после его бегства с монсеньером герцогом Анжуйским: он отпустил бороду и не носит на шпаге банта; на нем черные сапоги и серая шляпа.

– Как раз об этом я сейчас и сам размышлял, дорогой господин д'Эпернон. Видя вас таким нарядным, я подумал: «До чего может довести человека несколько дней отсутствия при дворе! Я, Луи де Бюсси, сеньор де Клермон, вынужден равняться на вкус мелкого гасконского дворянчика!» Но разрешите мне пройти, прошу вас. Вы подошли так близко, что наступили мне на ногу, и господин де Келюс тоже. Я это почувствовал, хотя на мне и сапоги, – добавил он с чарующей улыбкой.

И, пройдя между д'Эперноном и Келюсом, Бюсси протянул руку Сен-Люку, который как раз вошел в залу.

Сен-Люк заметил, что рука эта вся в поту.

Он понял: происходит что-то необычное, и, увлекая за собой Бюсси, сначала вывел его из кольца миньонов, а затем и из залы.

Ропот удивления поднялся среди миньонов и распространился на другие группы придворных.

– Невероятно, – говорил Келюс, – я его оскорбил, а он мне не ответил.

– Я, – сказал Можирон, – я бросил ему вызов, и он мне не ответил.

– Я, – подхватил Шомберг, – поднес руку к самому его лицу, и он не ответил мне.

– Я наступил ему на ногу, – кричал д'Эпернон, – наступил на ногу, и он не ответил.

Д'Эпернон словно бы даже вырос на толщину ступни Бюсси.

– Совершенно ясно: он ничего не хотел понимать, – сказал Келюс. – Тут что-то есть.

– Я знаю что, – воскликнул Шомберг.

– А что же?

– А то. Он прекрасно видит: вчетвером мы убьем его, и не хочет быть убитым.

В это время к молодым людям подошел король. Шико шептал ему что-то на ухо.

– Ну, – произнес король, – что же вам говорил господин де Бюсси? Мне послышалось, разговор у вас был крупный.

– Вы желаете знать, что говорил господин де Бюсси, государь? – спросил д'Эпернон.

– Да, вам же известно: я любопытен, – ответил с улыбкой Генрих.

– По чести, ничего хорошего, государь, – сказал Келюс, – он больше не парижанин.

– Так кто же он тогда?

– Деревенщина. Он уступает дорогу.

– О! – сказал король. – Что это значит?

– Это значит, я собираюсь обучить свою собаку хватать его за икры, – сказал Келюс, – и, кто знает, может быть, даже и тогда он ничего не заметит из-за своих сапог.

– А я, – сказал Шомберг, – у меня есть чучело для упражнений в ударах шпагой, так вот я назову его Бюсси.

– А я, – заявил д'Эпернон, – я буду действовать более прямо и пойду дальше. Сегодня я ему наступил на ногу, завтра – дам ему пощечину. Храбрость у него напускная, она держится на самолюбии. Он говорит себе:

«Довольно я сражался за свою честь, теперь надо поберечь свою жизнь».

– Как, господа, – воскликнул Генрих, прикидываясь рассерженным, – вы осмелились дурно обращаться у меня в Лувре с дворянином из свиты моего брата?

– Увы, да, – сказал Можирон, отвечая на притворный гнев короля притворным же смирением, – и хотя мы обращались с ним весьма дурно, он ничем нам не ответил.

Король с улыбкой поглядел на Шико, нагнулся к его уху и шепнул:

– Ты все еще считаешь, что они мекают, Шико? Мне кажется, они уже зарычали, а?

– Э! – сказал Шико. – А может, они замяукали. Я знал людей, которым кошачье мяуканье ужасно действовало на нервы. Может быть, господин Бюсси относится к таким людям. Вот почему он и вышел, не ответив.

– Ты так думаешь? – сказал король.

– Поживем – увидим, – ответил наставительно Шико.

– Брось, – сказал Генрих, – каков господин, таков и слуга.

– Не хотите ли вы этим сказать, государь, что Бюсси слуга вашего брата? В таком случае вы изрядно ошибаетесь.

– Господа, – сказал Генрих, – я иду к королеве, с которой я обедаю. Скоро Желози19 разыграют перед нами фарс; приглашаю вас на представление.

Присутствующие почтительно поклонились, и король удалился через главную дверь.

Как раз в эту минуту господин де Сен-Люк входил через боковую.

Он знаком остановил четырех миньонов, собиравшихся уйти.

– Прошу прощения, господин де Келюс, – сказал он, поклонившись, – вы все еще живете на улице Сент-Оноре?

– Да, дорогой друг, а почему вы спрашиваете? – спросил Келюс.

– Я хотел бы сказать вам пару слов.

– О!

– А вы, господин де Шомберг, не будете ли вы так добры дать мне ваш адрес?

– Я живу на улице Бетизи, – сказал удивленный Шомберг.