Предисловие

Однажды во время интервью мне был задан такой вопрос: «Если бы вам пришлось высадиться на необитаемый остров, какие три вещи вы взяли бы с собой?»

И я довольно легкомысленно ответила: «Кошку, шляпу и кусок веревки». Отчасти потому, что мне понравилась эта веселая, беспечно-хвастливая фраза; и потом, все эти вещи действительно обладают многочисленными потенциальными возможностями – как вместе, так и по отдельности, – что и делает подобный выбор не просто суммой трех произвольных слагаемых.

Ну, кошку я бы взяла для компании. Шляпу – чтобы прикрыть голову от солнца. А кусок веревки можно использовать в самых различных целях, в том числе и для игры с кошкой; с ее помощью, например, легко удержать шляпу на голове даже при сильном ветре. Возможен также следующий сценарий: из шляпы и веревки делается примитивная верша для ловли рыбы (предположительно, чтобы накормить кошку). Или иной, менее привлекательный вариант: я делаю из веревки удавку для кошки, а кошачью тушку готовлю себе на обед, используя шляпу в качестве сотейника. (Если честно, я даже представить себе не могу, что мне когда-либо захочется съесть кошку, но кто его знает, как оно обернется, если я надолго застряну на необитаемом острове?) В общем, по-моему, можно придумать еще сотню вариантов использования трех этих вещей.

Рассказы в этом сборнике как бы немного сродни бредовой идее насчет необитаемого острова, кошки, шляпы и куска веревки. С первого взгляда может показаться, что они совершенно между собой не связаны, но в итоге вы поймете, что множеством нитей они связаны не только друг с другом, но и с некоторыми моими романами: то действие происходит в местах, уже отчасти знакомых по иным описаниям, то встречаются уже знакомые персонажи. Хотя некоторые истории, разумеется, стоят особняком – во всяком случае, на сегодняшний день это так, но это отнюдь не означает, что так будет всегда. Зачастую рассказы являют собой для меня нечто большее, чем простая сумма их непосредственных составляющих; я воспринимаю их скорее как некие незавершенные географические карты миров, которые до конца еще мною не открыты и которые только и ждут, чтобы кто-то взял карандаш и провел между определенными точками те соединительные линии, которые сумел обнаружить.

Как я признавалась в сборнике «Jigs and Reels»[1], сюжеты рассказов далеко не всегда даются мне легко. Порой их выносит на берег моего необитаемого острова (мы говорили о нем чуть раньше), точно плавник или случайный груз с утонувшего судна; порой я привожу их домой из своих странствий; а порой они бренчат и грохочут у меня в голове месяцами – а то и годами, – как монетки, случайно угодившие внутрь пылесоса, пока я не выпущу их на волю. Так или иначе, я надеюсь, что благодаря этим историям вы сможете чуть дальше заглянуть на территорию, пока мной до конца не исследованную, и, возможно, встретитесь там со старыми друзьями или обретете новых. Только не забудьте захватить с собой кошку и шляпу – а уж с помощью достаточно длинного куска веревки вы всегда сумеете отыскать дорогу домой.

Песнь реки

Рассказы вообще-то похожи на русских матрешек: открываешь их одну за другой и в каждой находишь новую, поменьше. Вот этот вот я написала, когда ездила в Конго с организацией «Medecins sans Frontieres»[2]. Уже одно то, почему я там оказалась, – отдельная история. В Браззавиле мне довелось познакомиться с группой мальчишек, совсем еще маленьких, которые изобрели весьма оригинальный (и очень опасный) способ зарабатывать на хлеб. Собравшись под верандой одного из немногих уцелевших в городе ресторанов, они за жалкие гроши, а то и за горсть объедков были готовы развлечь посетителей тем, что прыгали в воду в самом опасном месте, у тамошних порогов, затем выплывали на стремнину и как бы сплавлялись вниз по течению, а течение в этих местах поистине бешеное[3]. Эти дети – среди них не было ни одного старше десяти лет – по двадцать раз на дню рисковали жизнью, зачастую лишь ради недоеденной кем-то куриной ножки или куска хлеба. Но самое главное – они, похоже, и сами получали удовольствие от своего опасного занятия.

Ну, река-то всегда рядом. Так любит приговаривать Мама Жанна, и выражение лица у нее при этом делается как у наших стариков, когда они спорят о чем-то уж совсем непонятном: например, почему аэроплан удерживается в воздухе или почему Господь сделал муху цеце летучей. Словами про реку Мама Жанна отвечает на все – на жалобы, на вопросы, на слезы. Все дело в реке, говорит она. А ведь и правда: Конго всегда рядом.

Уж я-то знаю, что она всегда тут: я всю жизнь на нее смотрю. И характер ее мне хорошо известен; она похожа на свирепого пса: иной раз вздумает поиграть с тобой, да тут же и вцепится в глотку, словно решив, что уж больно ты разыгрался. Я все про нее знаю: и где рыба лучше всего ловится, и где лучше всего купаться, и где течение самое быстрое, и где притаились коварные отмели. На реке Конго я знаю каждый островок, каждую песчаную косу и, конечно, то место, где несколько лет назад застрелили последнего гиппопотама. Хотя, если послушать, что об этом рассказывают, так получится, что в тот день туда сбежались все жители Браззавиля – а раз так, надо было этого старого бегемота прямиком в Библию поместить – рядом с историей о чудесном исцелении бесноватого и не менее чудесной ловлей рыбы в Галилейском озере. Хотя, как говорит Мама Жанна, все рыбаки и охотники и на свет-то родились только для того, чтобы врать.

По-моему, и тут все дело в нашей реке; похоже, это она их врать заставляет.

Здесь и правда всякие истории словно сами собой собираются. Точно водяные гиацинты, они приплывают сюда с севера вместе с течением, расцветая и размножаясь прямо на ходу. Например, история о трех колдунах, или о мальчике-орле, или о рыбе-дьяволе – между прочим, эта рыба такая громадная, что запросто может даже бегемоту хребет перекусить, а крокодила и вовсе в один присест проглотит. Ну, это-то, по крайней мере, правда; у меня и доказательство есть: зуб рыбы-дьявола! Я его выменяла (на сигарету и полпалочки жвачки) у одного парня с баржи. Между прочим, зуб этот длиннее моего пальца! Я проделала в зубе дырочку, продела в нее кусок проволоки и теперь всегда ношу зуб рыбы-дьявола на шее, хотя Мама Жанна и пытается меня убедить, что этого делать не следует, потому что в этом зубе заключена черная магия. Кроме того, она считает, что не годится десятилетней девочке болтаться среди речных барж.

Мама Жанна говорит, что если бы она была моей матерью, то научила бы меня и готовить, и шить, и заплетать волосы в косички, а потом красиво их укладывать, чтобы легче было поймать себе мужа. «Вот каким уловкам ты должна учиться, девочка, – говорит она мне, – вот каков должен быть твой улов, а не какая-то мерзкая старая рыба-дьявол, которую ты бы и съесть-то не смогла, даже если б сумела вытащить ее из воды». Но я и сама могу о себе позаботиться, и мне вовсе не обязательно делать то, что велит Мама Жанна. И потом, она ведь сама говорит: люди приходят и уходят, а река всегда рядом.

На речных порогах мы работаем вчетвером: Мартышка, Усач, Голливудский Красавчик и я. Конечно, это не настоящие имена. Настоящее имя – это ведь тайна, великая тайна. Так что у меня, например, прозвище Нгок, что значит «крокодил» – это потому, что я здорово плаваю. А хорошо плавать – это и есть главная наша забота и работа.

Как раз на границе нашей территории находится ресторан «Les Rapides»[4]. Это такой большой дом, весь белый, с просторной верандой, нависающей над водой. До войны посетителей там было много, но теперь ресторан редко бывает полон хотя бы на четверть; туда приходят в основном бизнесмены в серых костюмах с квадратными плечами, или хорошенькие женщины с крашеными волосами в таких воздушных платьицах с оборками, или солдаты и мелкие чиновники; иногда, правда, бывают там и важные mendele – белые люди, приехавшие, как я понимаю, по делу; вот только настоящих туристов там давно уже не бывало. В ресторан люди ходят, конечно, затем, чтобы вкусно поесть – trois-pieces и pili-pili[5] с жареными бананами; печеная тыква с черным рисом и арахисовым соусом; крокодилье мясо с блинчатым пирогом фуфу и фасолью. Даже голова кружится, стоит мне подумать, сколько там готовят разной вкусной еды; а еще там, например, подают помидоры, буквально плавающие в масле, и жареную речную рыбу, и свежий белый хлеб с хрустящей корочкой, и жареных цыплят с пылу с жару, и маниоку, и горошек. Конечно же, ведь люди и приходят туда, чтобы вкусно поесть – это само собой, – но их манит еще и река, ее пороги и водопады. С веранды ресторана видно далеко-далеко, на много миль окрест; видна даже Киншаса на том берегу, где горят костры; река там несется, как бешеная, так и скачет, так и крутит, так и завивается меж валунами, поднимая в воздух целые тучи водяной пыли. Правда, возле Хиппо-айленда, острова Гиппопотама, еще страшнее – там течение образует самый настоящий, жуткий, желто-серый водоворот; но и здесь течение тоже ого-го, а уж грохот стоит…

«Словно стадо слонов идет» – так Мама Жанна говорит. Стадо огромных коричневых слонов, у которых ноги толщиной с пальмовый ствол. Я, правда, пока еще ни одного слона не видела, но в столичном зоопарке есть череп одного гигантского слона, так он величиной с кабину грузовика – белый, как мел, и ноздреватый, а из беззубого рта торчит потрескавшийся бивень.

«Словно воскресное утро», – говорит Мартышка; словно хор в церкви; словно танцы; словно грохот барабанов.

«Словно вертолеты», – говорит Усач, если, конечно, вообще сподобится хоть слово произнести. Словно минометы и артиллерийские снаряды; словно треск выстрелов, похожий, по-моему, на вжиканье белья по стиральной доске. «Словно шум от радиопомех, – прибавляет Голливудский Красавчик, – когда шаришь в эфире, пытаясь поймать нужную частоту», – и это правда: оттуда и впрямь доносится этот фантастический мертвый шепот, шелест, скрежет, царапанье.

У реки для каждого своя песня, говорит Мама Жанна, и все эти песни разные и никогда не повторяются. Вот почему люди на самом деле приходят в «Les Rapides»: не столько из-за вкусной еды или потрясного вида с веранды, укрытой от солнца ветвями манговых деревьев, сколько из-за реки, ее звуков, ее бешеного течения, ее властного зова, ее песни. Я знаю, что это именно так; впрочем, другие тоже это понимают. Даже наш Усач с этим согласен, хотя ему уже четырнадцать, и он уверен, что знает больше всех. Вот почему наша работа на реке – это не просто работа.

Что вовсе не означает, что мы – не профессионалы. Кто-то зарабатывает себе на жизнь, вырезая всякие штуки из дерева; кто-то идет служить в армию; некоторые на рынках подрабатывают, или водят такси, или просто торгуют на обочине дороги. А мы работаем на реке. Точнее, на речных порогах.

Наши пороги – это хайвей для всех видов приработка. Рыбаки ставят сети и верши, камнетесы бьют щебень на прибрежных скалах, прачки стирают белье, а воры… ну, они тоже заняты своим ремеслом. Я всех этих людей хорошо знаю: мальчишек с вершами, старых рыбаков в пирогах, сборщиков мусора с длинными шестами и мешками. А чуть ниже по течению есть очень удобная бухта – отличное место для купания. Там Мама Жанна обычно и моется, и стирает. А купаются там в основном женщины да малышня; мы там не плаваем. Еще не хватало! Наше излюбленное место гораздо выше по течению; это участок берега от ресторана «Les Rapides» до отмелей, где бьют щебень. Мы больше никому не позволяем работать на нашем участке, мы его, можно сказать, заслужили – Мартышка, Усач, Голливудский Красавчик и я. Особенно я – и не только потому, что я очень хорошо плаваю; я еще и моложе всех, а еще я там единственная девочка. Мама Жанна говорит, что ни одна нормальная девочка на такое не осмелится; во-первых, она никогда не разденется чуть ли не догола, а во-вторых, никогда в жизни не станет прыгать в реку там, где течение самое быстрое, и, доплыв до стремнины, мчаться на ней верхом через перекаты.

С нашей стороны пороги как бы разделяют реку на три рукава. Один – мы называем его Горкой – совсем близко к берегу; вода там так стремительно несется по кривой (очень похожей на изогнутую заднюю ногу собаки) среди скал, что дух захватывает. За вторым порогом – Глотка; это довольно далеко, и чтобы туда добраться, нужно сперва отплыть от берега по широкой дуге, а потом обогнуть очень неприятный омут, настоящую воронку, прячущуюся среди крупных камней. Для всего этого требуется немало сил, но самое главное – умение; тут надо действовать быстро и ловко, ведь если тебя развернет, плыть придется против течения, а это попросту невозможно; тут только на умение и можно надеяться; нужно обязательно использовать течение реки, стараясь сделать так, чтобы тебя отнесло достаточно далеко от берега, но обязательно при этом попасть в относительно безопасный коридор между скалами. Но если, сворачивая в этот коридор, ты хотя бы на локоть промахнешься, тогда держись: река начнет трепать тебя так яростно, как собака треплет пойманную крысу, а потом все-таки затянет в проклятый омут. Если очень повезет, омут может тебя и выплюнуть; тогда ты стремительно скатишься вниз по каменистому перекату, и ничего особенно страшного с тобой не случится – ну, разве что обдерешь кожу на боках и на заднице, да с берега тебя наградят громким смехом и ядовитыми шутками. Такое и впрямь иногда случается, правда, со мной такого еще не бывало. Но куда чаще… впрочем, об этом лучше не думать. «Добрый Господь сам сеет свой урожай, – говорит Мама Жанна, – и сколько ни плачь, ни одного семечка обратно не вернешь».

Ну, а войти в третий коридор – это вообще почти немыслимо. О тех, кому это удалось, ходят легенды. От нас до третьего коридора страшно далеко, гораздо дальше, чем до второго, – наверное, раза в три дальше; сперва нужно добраться до Глотки, а уж потом плыть туда. А иначе никак. Да и то неизвестно, доплывешь ли. Примерно на полпути к тем плоским скалам, где бьют щебень, речной поток разделяется, обтекая большую розовую скалу, которую мы прозвали Черепахой. Она и впрямь похожа на черепаху с округлым панцирем. Так вот, по одну сторону от этой скалы довольно легко можно выбраться прямо на стремнину. Зато по другую сторону – острые подводные камни, которые мы прозвали Кусачки – так и норовят тебе ногу откусить. Но если ты достаточно ловок – и если повезет! – мне кажется, все-таки можно попробовать прорваться от Глотки через стремнину к третьему рукаву, а потом на мощном округлом плече реки прокатиться до самого глубокого места Впадины.

Я, правда, пока что не могу на такое решиться, хотя уже давно обдумала, как это можно было бы сделать; я построила целую схему пути до третьего рукава с помощью всяких подручных материалов – речного мусора, луковиц водяного гиацинта; в общем-то, я почти уверена, что смогу туда доплыть. Вот только никто еще этого не делал, насколько я знаю. Мартышка утверждает, что там полно крокодилов, но на самом деле он просто боится. Да он и плавает хуже всех из-за своей изуродованной ноги; никогда даже не пытается доплыть до Глотки или оседлать реку. Но Усач все-таки разрешает ему ходить с нами; у него есть резиновая покрышка от грузовика, и он в ней преспокойно устраивается, точно птичка в гнездышке. Не уверена, что это так уж справедливо – если бы на месте Мартышки оказалась я, держу пари, Усач ни за что бы меня в свою компанию не принял! Усач у нас за вожака; мы называем его Генералом и должны делать то, что он нам прикажет. Мне это не всегда нравится – трудно вечно ходить в лейтенантах, если даже какой-то Мартышка считает себя полковником. С другой стороны, во всем остальном Усач почти всегда поступает по справедливости; и потом, скажите, разве кто-нибудь другой позволил бы мне, девчонке, присоединиться к их отряду?

Короче, каждый день с девяти до пяти мы торчим под верандой «Les Rapides» и тренируемся. Сперва все самое простое – чтобы разогреться; Мартышка плавает на своей покрышке, а остальные с воплями резвятся рядом. И лишь после этого мы начинаем показывать настоящие фокусы – ныряем с высоких скал, демонстрируем групповые прыжки и «крокодила» (это когда мы плывем одной длинной неразрывной цепью); где-то в полдень мы делаем перерыв, чтобы немного передохнуть и перекусить – если, конечно, удается раздобыть какой-нибудь еды. Иногда удается выпросить у Мамы Жанны печеный колобок или ломоть холодной маниоки. А иногда приходится довольствоваться мелкими зелеными манго – мы сбиваем их палками с деревьев, которыми обсажена веранда ресторана. Но после двенадцати, когда начинает собираться народ, ничем таким заниматься уже невозможно; мы должны вести себя хорошо, не то рискуем лишиться заработка.

А работаем мы, как я уже говорила, на реке. Точнее, с людьми, которые приходят к реке, и, если хотите знать мое мнение, каждый, кто способен потратить на обед пару тысяч конголезских франков, для нас уже достойная добыча. Мы ни в коем случае не попрошайничаем – этого мы делать никогда бы не стали! – но мы ведь не можем помешать людям на нас смотреть, верно? А если нам порой кто-то бросит пару монет, или куриную косточку с остатками мяса, или кусок хлеба, что здесь плохого? Маме Жанне, правда, это не нравится, но она делает вид, что ничего не замечает. В конце концов, это плата за труд, который ничуть не хуже любого другого; а нам, между прочим, наша работа доставляет куда больше радости, чем тем, кто бьет щебень у реки.

Родилась я где-то в верховьях. Это было давно, еще до войны – я и не помню, как наше селение называется; да там, по-моему, и не было ничего особенного; иногда, правда, вспоминается какая-то хижина, крытая пальмовыми ветками, и множество бегающих вокруг кур, и то, как мать носила меня на спине, завернув в кусок ткани; а еще я помню, что пахло там совсем иначе, чем в городе, – это был лесной запах, запах влажной земли, деревьев, тростника и маниоки, варившейся в котлах. Возможно, желание вновь почуять этот лесной запах и привело меня в итоге на остров Гиппопотама. И хотя оттуда довольно далеко каждый день ходить в город, зато так приятно вечером, засыпая, слушать, как поет река и ей вторят лягушки и готовящиеся ко сну птицы.

Больше на этом острове почти никто не бывает, разве что рыбаки. Считается, что он окутан какими-то злыми чарами. Папа Плезанс, например, утверждает, что дух последнего убитого там бегемота ждет своего часа, чтобы отомстить. А Мама Жанна говорит, что магия на острове поселилась потому, что во время войны там случались разные нехорошие вещи. Впрочем, она на этот счет особенно не распространяется, а значит, там и впрямь творилось что-то плохое, потому что обычно Мама Жанна готова обсуждать хоть каждую ножку сороконожки по отдельности. Впрочем, война была давным-давно, по крайней мере, года три назад, и теперь, по-моему, на острове очень даже тихо и хорошо. Хотя многие по-прежнему обходят его стороной, потому что о нем ходит немало всяких слухов, связанных с духами и колдунами. Сама я ни одного духа, ни колдуна там ни разу не видела. И Папа Плезанс тоже, а он там каждый день бывает, приплывает туда на своей пироге. Зато возле острова водятся отличные усачи[6], и я очень рада, что все остальные этого места сторонятся. Больше всего я люблю, чтобы в мою жизнь никто не встревал.

На берегу, по ту сторону рукава, у Мамы Жанны есть хижина, где она живет со своей дочерью, Мамой Ким, и внучкой, Малышкой Бланш. Раньше с ними жил еще муж Мамы Ким, но теперь он там не живет. С этим связана какая-то темная история – какие-то разборки между мужчинами и женщинами. Мама Жанна мне что-то такое рассказывала, но мне, в общем-то, на такие дела плевать. У Папы Плезанса тоже есть хижина и при ней огородик – несколько грядок с овощами; а под большим манговым деревом он устроил себе мастерскую. Папа Плезанс приходится нашему Усачу дядей. Он делает пироги – точнее, раньше делал, пока война не началась; пироги у него получались очень красивые и легкие на ходу; воду они разрезали совершенно беззвучно. Папа Плезанс и меня научил управлять пирогой на быстрине; показал, как оседлать поток и как работать кормовым веслом, чтобы не перевернуть легкое суденышко. Сам он уплывает порой очень далеко, к самым водопадам, и свои верши иной раз ставит среди тех жутких подводных камней, которые мы прозвали Кусачками. Иногда мне приходится ему помогать, хотя это ужасно скучно – совсем не то, что сплавляться верхом на стремнине. И потом, Папа Плезанс никогда мне ничего за работу не платит, так что я при первой же возможности стараюсь ускользнуть от него и сама поднимаюсь вверх по реке, куда мне нужно.

Сегодня я пришла в «Les Rapides» рано, всего через час после рассвета. Остальные, конечно, еще не явились, и я уселась на берегу, поджидая ребят. Жуя кусок горького бамбукового побега, я высматривала в воде рыбу-дьявола. Вокруг не было ни души, лишь какой-то старик торчал посреди реки на своей пироге, да несколько птиц летали, почти касаясь бурой воды. Я прождала, наверное, не меньше часа, когда, наконец, пришел Мартышка со своим резиновым кругом. Собственно, я уже начинала догадываться, что грядут неприятности, а тут еще и заметила, что Мартышка этак искоса на меня поглядывает с этой своей противной усмешечкой, которая всегда свидетельствует о том, что за пазухой он спрятал какую-то гадость, но его самого это не касается. Мартышка всегда мне завидовал, это я давно знаю. Может, потому, что я гораздо лучше плаваю, а может, из-за того, что у меня-то ноги длинные и прямые, а он со своей изуродованной стопой сильно хромает, прямо-таки припадает к земле при ходьбе.

– А где остальные? – спросила я.

– Скоро придут, – ответил он и похвастался: – А Папа Плезанс всех нас позвал к себе и накормил завтраком – печеными колобками!

Вот это и впрямь удивительно! Старый Папа Плезанс никогда никого просто так завтраком кормить не станет. Интересно, что ему понадобилось? И почему это он всех моих друзей позавтракать пригласил, а мне позволил одной пойти к «Les Rapides»?

– Папа говорит, что ты только зря время теряешь, – сказал Мартышка, потом достал недоеденный колобок и с аппетитом за него принялся. – Он говорит, что на реке надо деньги делать.

– Что? То есть с ним рыбачить? Пусть ему помогают те, кто как следует плавать не умеет!

Мартышка явно разозлился и, зловредно прищурившись, сказал:

– А еще Папа говорит, чтобы ты у него под ногами больше не болталась. Он и Усачу это сказал. Сказал, что теперь ты у него будешь работать. А в «Les Rapides» чтоб больше ходить не смела.

Я просто ушам своим не верила.

– Да кто он такой, твой Папа Плезанс? Он что, родня мне? Кто он такой, чтобы мне приказывать! – возмутилась я. – Нечего ему за меня решать, что мне делать и чего не делать! Я не обязана даром на него работать только потому, что он дядя Усача!

– Так он Усачу сказал, – упрямо повторил Мартышка, – а я тебе передал.

– Нет уж, это мое дело! – заявила я и услышала, как предательски дрогнул мой голос.

– Ничего не твое, – тут же возразил Мартышка. – Место у «Les Rapides» принадлежат команде Усача.

Я промолчала, пытаясь разобраться, чем мне все это грозит. Мартышка между тем доедал свой колобок, по-прежнему поглядывая на меня со своей противной усмешкой – наверное, думал, что я заплачу или что-то в этом духе. Только я такого удовольствия ему не доставила.

– Ты же просто у Генерала на посылках! – высокомерно заявила я. – А где он сам-то?

Мартышка мотнул головой куда-то в сторону дробильщиков щебня.

– Только ты лучше туда не ходи, Нгок, – предупредил он, заметив, что я встала и двинулась по тропе. – Тебе там не поздоровится.

– Может, попробуешь меня остановить? – бросила я через плечо.

Он только плечами пожал и, прихрамывая, потащился следом, хотя и держался на расстоянии.

– Вот увидишь! – снова сказал он, но я сделала вид, что ничего не слышу.

Остальные действительно собрались у плоских скал, где бьют щебень. Однако Усач на меня даже не взглянул, а Голливудский Красавчик развлекался тем, что «пек блины» плоскими камешками в бухточке для купания и притворялся крутым.

– Мартышка говорит, будто вы больше не хотите, чтоб я с вами ходила к «Les Rapides»! – с ходу выпалила я, не дожидаясь, пока Усач сам сподобится со мной заговорить.

Усач ничего мне не ответил, даже глаз на меня не поднял, что-то внимательно рассматривая у себя под ногами.

– Что, язык проглотил? – спросила я.

Он пробормотал что-то невнятное – вроде того, что ему надоело иметь дело с малолетними девчонками.

– Ну и пожалуйста! Только перекаты не тебе одному принадлежат! – возмущенно крикнула я, снова заметив, как предательски дрогнул голос – то ли от сдерживаемых слез, то ли от бешеной ярости; я и впрямь была зла, как рыба-дьявол. – Если я захочу тут плавать, так ты меня не остановишь!

Однако он мог меня остановить и прекрасно это понимал. Трое мальчишек против меня одной… И потом, на суше-то все они гораздо сильнее меня, даже трус Мартышка со своей кривой ногой. Сильнее и старше. Но я уже закусила удила. Пусть только попробуют меня тронуть! Вряд ли у них смелости хватит! Я осторожно прикоснулась кончиками пальцев к своему амулету – зубу рыбы-дьявола, который всегда носила на шее, – и взмолилась про себя: «Рыба-дьявол, вдохни в меня немножко своей души, дай мне сил и смелости!»

– Уходи отсюда. Ступай домой, – велел мне Усач.

– Ты что, все-таки хочешь мне помешать? Ну, попробуй! – И вдруг мне в голову пришла совершенно неожиданная мысль, свежая и сильная, точно голос Бога. Впрочем, может, Бога, а может, и рыбы-дьявола; только «голос» этот я слышала настолько отчетливо, что у меня даже дыхание перехватило. И представив это себе, я вдруг начала смеяться, прямо-таки задыхалась от смеха, и мальчишки, по-моему, решили, что я совсем спятила.

– Ты чего это ржешь, Нгок? – несколько смущенно поинтересовался Голливудский Красавчик. Уж ему-то было чего стыдиться: не далее как на прошлой неделе я собственными глазами видела, как он попытался доплыть до Глотки, но слишком сильно забрал в сторону, описывая дугу, и в результате налетел на Черепаху, так что течение ткнуло его мордой прямо в ил. Усач, конечно, плавает гораздо лучше, ну а Мартышка никогда даже и не пытается отплывать далеко от берега, не говоря уж о том, чтобы оседлать стремнину. Я прекрасно понимала, что в воде легко одержу победу над любым из них, любого перегоню, даже Усача – особенно если день будет хороший, а на шее у меня будет висеть зуб рыбы-дьявола, который всегда приносит мне удачу.

– Значит, ты хочешь, чтобы перекаты принадлежали только тебе? – спросила я, все еще смеясь. – Давай тогда заключим сделку, парень. Посмотрим, кто из нас круче. И пусть решает сама река.

Они так и уставились на меня – Мартышка испуганно, Голливудский Красавчик со смехом, и только Усач был по-прежнему спокоен и серьезен.

– Что ты хочешь этим сказать? – наконец спросил он.

– Я хочу сказать, что вызываю тебя на поединок! – заявила я. – Банда Усача против банды Нгок. Победитель получает перекаты и место у «Les Rapides». Побежденный возвращается к Папе Плезансу.

Мартышка нервно хихикнул.

– Ты что, рехнулась?

– Может, и рехнулась, только плаваю я не хуже крокодила.

Усач нахмурился. Обычно он немногословен, но если уж что скажет, то все его слушают. Он ведь у нас Генерал и должен понимать, что ни один настоящий генерал никогда от предложенного поединка не откажется. Один раз откажись, и подумают, что ты трусишь. Два раза откажешься, и никто тебе больше подчиняться не будет. А уж если три – все, ты покойник.

– Какое состязание ты предлагаешь?

– Серьезное, – сразу ответила я. – Омут в Большой Впадине.

Усач долго молчал, потом кивнул и бросил:

– О’кей. – И, не глядя на меня, повернулся и пошел куда-то вверх по течению, в сторону «Les Rapides».

Стоя на берегу бухточки для купанья, я думала о том, что сегодня Впадина кажется еще более темной, страшной и далекой, чем прежде. Река вздулась после дождей, прошедших на прошлой неделе; течение стремительно уносило вдаль широкие полосы водяного гиацинта; вода пахла чем-то кислым; самое большее через месяц должны были начаться затяжные муссонные дожди. В муссон перекаты становятся слишком опасными; тогда там даже очень хорошему пловцу не сдюжить. В сезон дождей даже крокодилы, случается, гибнут, если их занесет в грохочущий по камням поток. Сейчас, правда, настоящие дожди еще не начались, но до них уже рукой подать. Мне стало не по себе, но я все же направилась к нашему обычному месту встречи под верандой ресторана – в такую рань там, естественно, никого не было, но официант уже накрывал столы в тени большого мангового дерева, а из открытых дверей кухни вкусно пахло чем-то жареным.

– Ты уверена? – спросил Усач, в упор посмотрев на меня. Сам он выглядел совершенно спокойным, но мне показалось, что он вспотел; может, от жары, а может, и от чего-то другого. Мартышка стоял с ним рядом, держа под мышкой свой резиновый круг, и от возбуждения так таращил глаза, что были видны белки.

– Что, страшно стало? – поддразнила я Усача.

Он лишь молча пожал плечами, словно желая сказать, что плыть до омута в Большой Впадине очень далеко, однако его это вовсе не пугает, хотя это самое опасное место на ближних порогах, да и река здесь разливается прямо-таки невероятно широко.

– Ну, хорошо, – сказала я, и мы снова посмотрели друг на друга.

– Ты плыви первая.

– Нет, ты!

Лицо Усача было точно вырезано из дерева – такое же застывшее и темное; и по нему ничего нельзя было прочесть.

– О’кей. Тогда поплывем вместе.

– Нет, парень, – растерянно сказал Голливудский Красавчик. – Это слишком рискованно! – Вообще-то он был прав: плыть на такое расстояние, да еще и пересекая стремнину, безопасней по очереди, в одиночку; при этом надо как можно точнее рассчитать и расстояние, и угол поворота, исходя из собственных возможностей, потому что отклонишься хоть на дюйм не в ту сторону и запросто можешь погибнуть – либо в водоворот засосет, либо вдребезги расколошматит об острые подводные камни. А уж если два человека, плывущие рядом, невольно столкнутся друг с другом, точно плавучие травяные островки, да их еще и развернет при этом поперек течения, тогда все, обоим хана.