Майкл Мартоун

Ведро теплых слюней

Бывалоча, плюнешь на землю, и вода вырастет.

Болтали, дескать, ты паши, а дождь догонит. Врали.

Мы свои плуги красили в зеленый, как трава, и рыли они кругом травянистую равнину.

И где она трескалася и вскрывалася, вот те крест, слышно было, как она сочится, будто плевочки плюет, будто поплевывает да посвистывает.

Там-сям паром плевала, и земля-то будто кипела, и пар весь в дым шел.

Вода лилася дождем с земли в небо да вздыхала по пути. Вода-то, она вверх лилася.

И погодя вся та вода и вылилася в громадную такую стену туч, и свесилася она с неба и землю, что ее питала, обняла.

Та громадная туча-стена, она вся была из махоньких капелек парной воды, а внутри всех и каждой этих капелек парной воды воттакусенькие пылинки спрятались, укромненько, к ним-то вода и прилипла.

Когда ту громадную тучищу воттакущий ветерище ка-ак двинул по-над землей-то, песок, что в ней был, все внизу на земле засыпал так, что стало еще больше пыли.

Сплошь да еще.

Пыль глотала пыль, и скоро в тучище той одна пыль и осталася. Да еще грязюка-мазня.

И вся земля истерлася.

Земля вся истерлася. Вся в воздух превратилася. И мы ею сопели.

А земля-то, набилася нам в дыхалку, как еда в брюхо, но они-то порожние были, брюхи наши, хоть и жрали мы землю. И жрали-то мы землю всю дорогу, пока та вверх лилася.

Джек-то, он все папаню хоронил.

Джек все хоронил папаню, а земля-то вверх лилася.

Никто на земле не работал. Никто.

Мы пахали, а борозды плашмя ложилися. Мы сажали, а семена-то, они все выдувалися. И чего мотыжить-то, коли пыльный ветер да пыльная туча всю землю-то начисто вылизали, что ни семечка.

Джек-то, он все хоронил папаню.

На ветру-то на пыльном, Джек-то все хоронил папаню.

Джек-то, он рыл ему яму, закатывал туда папаню, в саване евойном, в яму.

А как давай Джек в яму кидать комья-то, а они с лопаты у него – да в дым, покуда кидает он их, чтоб яму-то закопать.

Целое черпало земли все в дым ушло, а он-то в яму ее хотел, где папаня его, в саване евойном, в яме.

Джек-то под конец песчаные края ямины собирал на края той ямы, чтоб яму-то зарыть.

Джек-то, он пыль ногами подгреб да в яму ее, чтоб от ветра убрать, чтоб земля под землю, чтоб от пыльного ветра, потому как даже пыльную пыль всю пыльным ветром сдуло.

Под конец он прикрыл вроде той пыльной пылью тело папани своего, завернутого в клятый саван евойный.

Джек-то, он сел сверху в пыль, какую в яму намел, но не передохнуть чтоб, а чтоб пыль-то удержать на месте, чтоб не сдуло опять.

Но пыль-то, ее опять сдуло.

Он глядел, как ее кольцами, пыльную пыль, потащило прям из-под него, где он сидел.

И Джек-то, он сам в яму, какую выкопал, и просел, когда пыль пыльную из-под него выдуло, прям где он сидел на ней, выдуло пыльным ветром.

Не успел глазом моргнуть, Джек-то, как весь в яме был, весь ушел в нее, с папаней в саване евойном. Токмо ямы там и не было вовсе.

Джек-то, он встает и давай рыть другую яму, чтоб папаню-то похоронить, папаню его в саване клятом, а тот лежит кучей на земле ползучей у его ног-то.

Сколько-то оно вот так.

А тут как раз корова-то пегая, она совсем пересохла.

Пегая корова-то, вся пересохла начисто.

Джек-то, он и не удивился вовсе.

Джек-то, он кормил пегую деревяхами из сарая, красными досками обшивочными, краску с них всю пыльным ветром ободрало да выгладило.

Джек-то, он вернулся и давай мять вымя ей, чтоб пегая выдоила чего. Пегая корова-то, она все жевала да жевала старое дерево с сарая, покуда Джек назади все тужился чего с нее выжать, чтоб выдоилося.

Джек-то, он слюну выгнал, чтоб на руки поплевать, чтоб телке вымя помять, чтоб, может, выдоилося чего.

Та, пока не выдохлася вовсе, дала всего-то полкружки оловянной склизких сливок.

Чтоб добыть их, Джек все четыре дойки подергал, чтоб те полкружки оловянной склизких сливок из пегой коровы выжать, а Джек-то мял ей тощее вымя, чтоб выдоилося чего.

Пегая корова-то, она жрала вершки, что торчали, от занесенных проволочных заборов.

Штакетник-то и сетка проволочная, они пыль из ветра вышибали, и все их пылью-то и занесло.

Пегая корова-то, макушки заборов жрала и все скрепы раскачала.

Пегая корова-то, она ржу всю слизала с проволоки. Язычищем-то, сталбыть, своим всю ржу с проволоки слизала.

Джек-то, он нашел где-то магнитище. Он, стал-быть, нашел такой магнитище и корове-то пегой и скормил.

Магнитище-то, он застрял у нее в зобу.

Тот магнитище у нее в зобу-то, он все железяки, какие пегая корова съела, притягивает.

Тот магнитище-то, добра от него никакого.

Тот магнитище-то, добра от него никакого совсем, потому как пегая корова вся высохла до кости.

Пегая корова-то, напрочь перестала доиться.

Пегая корова-то, напрочь перестала доиться, перестала молоко давать, даже и чахлого плевка мутного молока.

Джека маманя-то, она говорит Джеку, чтоб вел корову пегую в город.

Джек, Джекова маманя говорит, тащи эту коровищу недойную в город.

Хоть цену дадут, говорит Джекова маманя, за чахлое мясо ейное, хоть что-то.

Джекова маманя говорит, пегой-то коровы шкуру уже ветром задубило. Шкура ейная, говорит, вся потасканая уже. Рога у ней и копыта все постерлись из-за этого пыльного ветра, начисто шкуру он ей всю истрепал.

А еще столько в ней барахла всякого, Джекова маманя говорит.

Джекова маманя-то, она и говорит ему, продай барахло всякое, какое после забоя останется, от коровы этой пегой.

Джек-то, он говорит, ну да.

А кости, Джекова маманя говорит, притащи домой, кости ейные, на хлеб.

Джек-то, он говорит, ну да.

А язык, Джек, Джекова маманя говорит, тоже домой тащи. Высушим его, насухо от воды высушим, от воды, которую она из ржи высосала, когда проволоку-то лизала.

Джек с коровой-то пегой, пошли они, пошли за тучищей, что с неба висела и пыль у них из-под ног мела.

И вот уж Джек-то, он не видит ни зги кругом, кроме тучи этой пыльной.

Джек-то, он и коровы пегой на другом конце веревки не видит.

Джек-то, он позвал ее. Джек-то, он говорит, иди сюда, телка, говорит.

Джек-то, он слышит, как пегая бучит. Джек-то, он и не видит ее, пыль-туча кругом.

Сколько-то оно вот так.

Ну и Джек с коровой пегой заходят в лес. Джек, корова пегая и лес все в пыльной туче, кругом.

А лес-то, он не из деревьев ни из каких. Это лес старых мельниц. Сотни мельниц. Сотни. И лопасти мельничные скрежещут болезно во мраке, когда щербатые лопасти эти крутит пыльный ветер трескучий.

Щербатые лопасти поворачиваются, но не видать их за трескучей молотой пыльной тучей, услыхал их Джек и корову пегую, как она мычит во мраке.

Мельницы-то ветряные, они только ветер и мелят.

Ветряные мельницы, у них все колеса-то истерлись, колючим ветром все ободраны.

Ветряные мельницы никакой воды не подымут. Нету воды, чтоб поднять.

Мельница в мельничном лесу давным-давно всю воду из земли повысосала. Мельничный лес-то, он проваливается под землю, порожнее все там, где вода раньше была.

И мельницы все эти, они-то не могут воду поднять. Нету воды-то. Мельницы-то, они песок подымают.

Джек и корова пегая, идут они через лес, а башни-то мельничные все повычеркнуты крест-накрест, а лопасти мельничные над головой у них скрежещут болезно.

Корова-то пегая, она мешкает, чтоб отжевать кусок деревяхи с одной такой вычеркнутой башни мельничной. Корова-то пегая, ей же не втолкуешь.

И тут-то дядька, а он был там все время, говорит Джеку, слышь-ка, что это у тебя там на веревке.

Джек-то, он говорит дядьке, что у него корова пегая, пересохшая совсем, и он ее ведет на убой куда-то туда, к пыльной туче на другую сторону.

Дядька-то, он говорит, я у тебя ее могу взять, говорит, у меня, говорит, есть кой-чего куда получше, чем корова пегая пересохшая.

Джек-то, он обмысливает это сколько-то.

Джек-то, он обмысливает, сколько ему копать пришлось, чтоб папаня в земле остался. Джек-то, он обмысливает, чтo его маманя сказала про железяки, про шкуру и про сушеный язык и все такое.

Джек-то, он обмысливает про здоровенные кости у коровы пегой и про костяной хлеб, что маманя его хочет испечь с них.

Дядька, говорит он, после сколько-то, говорит, а ты мне что?

Джек-то, он говорит дядьке, скажи, мол, что у тебя есть.

Дядька-то, он достает стеклянный флакон, а флакон тот заткнут резиновой затычкой. Дядька-то, он сует его прямо Джеку под нос, чтоб Джек мог в него поглядеть.

Джек-то, он и давай глядеть.

Джек-то, он видит внутре флакона океан серебряный. Океан-то, в нем махонькие волны и все такое. Серебряная пена и всяко-разно.

Джек-то, он весь дуреет.

Дядька-то, он говорит, что там у него зерна ртути, они жрут друг друга. Что там у него живое серебро, какому не нужен огонь, чтоб плавиться. Что это волшебные капли.

Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от зерен этих живых да серебряных, как они жрут друг дружку внутре стеклянного флакона.

Дядька-то, он говорит, оно невидаль редкостная. Металл из воды, вода из металла. Иди да полей эту металлическую воду на любую землю и увидишь, что вырастет.

Джек-то, он все обмыслил.

Джек-то, он берет стеклянный флакон с зернами ртутными у дядьки, не сходя с места.

Джек-то, он дядьке на-ка веревку. Где-то на другом конце веревки корова пегая.

Корова-то пегая, она мычит там, во мраке.

Джек-то, он слышит, как дядька с пегой коровой уходят вон туда.

Джек-то, он – в другую сторону, домой. Ртуть-то в стеклянном флаконе, она светится сама серебром во мраке.

Лопасти мельниц-то у Джека над головой, они скрежещут болезно, поворачиваются под пыльным ветром в пыльной туче.

Сколько-то оно вот так.

Джекова маманя-то, она спрашивает Джека, что он получил за корову пегую. Джекова маманя-то, она прождала Джека сколько-то. Пыльные заносы-то, намело их вокруг юбки ейной, где ждала она Джека на крылечке.

Джек-то, он кажет ей не сходя с места, что он получил за пегую корову.

Джек-то, он кажет мамане своей стеклянный флакон, а тот светится во мраке, а в нем махонький океан водяного металла и металлической воды.

Джекова маманя-то, она серчает.

Джек, говорит Джекова маманя, а где ж те железяки и шкура, от пыльного ветра драная, и язык промоченный от пересохшей коровы пегой?

Джекова маманя-то, она говорит, а где же кости здоровенные, какие я помолоть хотела в костную муку да хлеба нам испечь?

Джек-то, он говорит мамане своей, тут вот серебро живое в стеклянном флаконе, невидаль редкостная. Металл, да не тяжкий, как металл. Вода, да не мокрая, как вода.

Джек-то, он говорит, незнамо что от нее может быть.

Джекова маманя-то, она ничего не говорит, хвать стеклянный флакон у Джека из рук. Серебро-то живое в стеклянном флаконе, оно светится немножко во мраке.

Джекова маманя-то, она обмысливает сколько-то.

И тут вдруг Джекова маманя-то, она подскакивает да вытыкает затычку и за здорово живешь выливает металлическую воду водяной металл на землю.

Серебро живое – оно быстрое, быстрее быстрого, светится во мраке, а само скользит через пыльный воздух на пыльную землю.

Джекова маманя-то, она говорит, это и ведра теплых слюней не стоит.

Серебро-то живое, оно плюх на землю. Где оно плюхается, подымается облачко пыльной пыли. Так серебро живое плюхается, что мокрое пятно остается, будто карта мира, только мокрое – это земля, а сухое – океаны разливные, о каких я только в сказках слыхал.

Джек и Джекова маманя-то, они смотрят на землю, где серебро-то живое, оно карту мира в грязи изображает.

Оба смотрят на это серебряное пятно, а оно впитывается в пыльную пыль, и получается пятно мокрой грязи, а оно прям не сходя с места давай высыхать. Но не столько оно высыхает, сколько всыхает. Мокрое всасывается, просачивается внутрь, земля в молотую землю.

Джек и Джекова маманя-то, оба стоят сколько-то. Смотрят, как мокрота эта маленькая, где зерна ртути были, превращается в большущую сушь.

Раз – и всё, и даже большущая сушь высохла, а точнее, всохла.

Джек и Джекова маманя-то, оба стоят замерши сколько-то. Хватило, чтоб пылью занесло Джеку ноги. Хватило, чтоб пылью занесло подол платья мамани евойной.

Хватит уже, Джекова маманя говорит через сколько-то.

Не хватит, Джек думает еще через сколько-то, помолчавши.

И оба-двое засыпают не сходя с места.

Сколько-то оно вот так.

И тут в темную темень ночи Джек-то, он просыпается отлить. Джек-то, он просыпается и встает с того места, где заснул, в пыли. Джек-то, он воду творит.

Во дворе Джек-то, воду творит. Во дворе-то оно так темно, что Джек-то, он не видит, что он там отливает.

Джек-то, он слышит, как вода, какую он творит, падает на землю. Вода-то, она будто шипит, когда на молотую землю падает, шипит, будто в пар вся идет, когда на молотую землю падает.

Вот отливает Джек, воду-то творит, а потом идет в дом и ложится на лежанку из сбитой пыли.

Той ночью выросла из молотой земли штуковина.

Штуковине не нужно было солнце, чтоб вырасти, раз ночью она выросла.

Той ночью, пока Джек и Джекова маманя спали на своих лежанках из сбитой пыли, эта штуковина давай себе расти.

Сперва лязг, а за ним тяжкие глухие грохоты, а за ними такой скользом посвист, а дальше всякий звон и дрязг, а потом будто струны рвут на бедовой скрипке, а следом будто ребра из стиральной доски выколачивают, а потом будто чханье какое с перхотою, а за ним – будто мнут мяч из фольги, только он размером с луну, а после – вой гремучий, как от пилы двуручной, если ее согнуть пополам и елозить по ней смычком из лошажьего волоса, какой поет в дюйме от смерти зубастую поперечную колыбельную из драных полутонов, распиленных надвое. И все это слушали уши Джека в тьме потемочной, тьме темнее потемок, потому как туча пыльная потемки ночи темнит вдвое.

И вот, впотьмах, возникает шум, ни с чем не спутаешь, то вода бежит, вода толкается в трубах, какие не продули еще, вода протискивается по узким трубам, вода в стремнине, вода с пузырьками, вода-газировка. Вода, слетевшая с прокладок от мокроты.

В тьме потемочной Джек слышит все это. Джек-то, он слыхал и грохот металла, и грохот воды, и как они вместе грохочут в тьме потемочной.

Поутру, когда тьма потемок делается не такой темной, а потемки делаются обычным мраком, Джек-то, он просыпается, встает со своей лежанки из сбитой пыли и глядит на то, что видит.

Джек-то, он видит, что уже не тьма потемочная, как ночью, но видит, что и не обычный мрак. Штуковина проросла ночью с грохотом металла и с грохотом воды, и такая она здоровенная, что отбрасывает тень на всякую тень.

Джек-то, он видит, из молотой земли торчат вокруг ветром объеденных деревях ободранного дома Джека и Джековой мамани, торчат здоровенные опоры, сделанные из металла.

Джек-то, он видит лес этих здоровенных опорищ, и что все они отделаны клепками, и все обмотаны тросами да вантами, что растут из молотой земли.

Здоровенные опорища-то, они все заклепаны и тросами да вантами обмотаны, а еще на здоровенных опорищах есть перекладины.

Перекладины-то, они приварены к здоровенным опорищам вприкладку.

Джек-то, он голову подымает и смотрит вглубь мрака пыльной тучи. Джек-то, он смотрит в самую глубь пыльной тучи.

Джек-то, он хвать да и берется за приваренные вприкладку те перекладины.

Джек-то, он и давай лезть по опорам да тросам.

Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался.

Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался, но все лезет, ползет наверх по приваренным тем перекладинам вприкладку, руки только переставляет, вверх да вглубь пыльной тучи.

Чтоб влезть-то, нужно сколько-то.

Через сколько-то Джек-то, он смотрит вниз с перекладины, на какой повис, вниз через всякие тросы да ванты, какие там везде вокруг опорищ-то натянуты. Джек-то, он внизу и не видит ничего, сплошь пыльная туча, и вверху ничего, а все та же пыльная туча.

Джек-то, он и давай опять лезть.

Джек-то, он лезет по тем перекладинам так долго да так далеко, что спит прямо там, на тросах да на вантах.

Через еще сколько-то лазанья по перекладинам да спанья на тросах-вантах, Джек выбирается на верхушку пыльной тучи.

Джек-то, он высовывает голову выше верхушки темной пыльной тучи, что землю-то стиснула. И он, Джек-то, видит здоровенную степь на верхушке пыльной тучи, пустыню пыльной тучи, а над той пустыней – облачные облака, беленькие да миленькие.

Джек-то, он высовывает голову из пыльного облака, видит, облачные облака плывут над пыльными тучами, а сам-то оказывается на мостках.

Джек-то, он – раз – и на мостках, долез по перекладинам здоровенных опорищ.

Эти вот мостки-то, они кругом идут вокруг тучищи, но эта тучища не такая, что беленькие да миленькие, какие плавают в воздухе чистом-чистехоньком над пыльной тучей.

Эта тучища, Джек-то, он видит, из металла, и металл тот весь в заклепках и всяком таком. Здоровенная металлическая тучища держится на опорищах, а те все в тросах да вантах, на самой макушке пыльной тучи. Здоровенная металлическая тучища-то, она будто плавает, будто кусище мыла в ванной, а ванна та полна пыльной тучной воды.

Джек-то, он топает по мосткам сколько-то.

Джек-то, он топает по мосткам и в одной стороне видит, Джек-то, всю дорогу беленькие да миленькие облака, те висят в небе синем-ясном, а в другой стороне Джек-то, он видит листовой металл той здоровенной металлической тучищи, которая вся в клепках да швах и всяком таком.

Идет он такой по мосткам, Джек-то, и приходит к люку, что врезан в металл той здоровенной металлической тучищи.

Джек-то, он залезает в люк, прямо внутрь здоровенной металлической тучищи, а внутри там еще одни мостки, на какие Джек-то и спускается.

Темно внутри здоровенной металлической тучищи. Темно, а Джек-то, он ждет сколько-то, покуда глаза не видят свет, какой есть впотьмах.

И в том свете, что впотьмах, Джек-то, он видит одну воду. Внутри металлической тучи Джек одну воду и видит прям океан воды бескрайний да нескончаемый.

Внутри металлической тучи Джек-то, он видит этот океан, покуда глаз хватает. И океан этот, он похож на океан с волнами, а те бьются друг об дружку и всяко-разно, и об мостки, где Джек-то стоит.

Внутри металлической тучи-то, ветер там свежит. Свежий ветер-то, он дует над нескончаемым океаном, над волнами, что бьются и всяко-разно, и он по всему лицу дует Джека-то, копченому да потному.

Джек-то, он такой дает ветру по лицу ему дуть. Джек-то, лицо у него все копченое да потное. А ветер-то над океаном, он в лицо ему дует и все это с него смывает.

Ветер-то, он смывает с Джекова лица всю копоть и пот от лазанья по пыльной туче да от долгого житья на земле молотой.

Ветер-то свежий, он дует да слизывает всю копоть да весь пот с Джекова лица напрочь.

Сколько-то оно вот так.

И Джек-то, он давай реветь не сходя с места. Джек-то, он ревет прям на мостках, а сам смотрит на нескончаемый океан, какой видит при свете впотьмах.

Джек-то, он ревет воттакенными слезищами. Эти слезищи-то, они катятся по Джековой коже на лице, какая была копченой да потной. И ветер, какой там дует, морозит-сушит те слезищи не сходя с места.

И тут-то тетка-то, а она там все время была, говорит Джеку, слушай-ка, что это у тебя?

Джек-то, он отвечает тетке, мол, невдомек ему, о чем это она.

Тетка-то, она говорит, я могу забрать их у тебя с рук да с лица. Тетка-то, она говорит, есть у нее кой-чего куда получше, чем те слезы мерзлые-сухие.

Джек-то, он обмысливает это сколько-то.

Джек-то, он обмысливает, сколько он прошел да пролез. Джек-то, он обмысливает всю пыль да всю воду. Джек-то, он обмысливает, хоть и не ведает про те мерзлые-сухие слезы на лице у себя, копченом да потном.

Джек-то, он обмысливает слезищи на лице у себя, как ветер свежий из него их выжал и захолодил-высушил прям на лице.

Тетка-то, она говорит через сколько-то, она говорит, ну как?

Джек-то, он говорит тетке, пусть скажет, что у нее есть.

Тетка-то, она достает стеклянную плошку, всю накрытую стеклянной крышкой. Тетка-то, она ту плошку подносит Джеку прямо под нос, чтобы Джек в нее поглядел.

Джек-то, он и давай глядеть.

Джек-то, он видит внутри мерзлый океан из серебра, в стеклянной плошке. Мерзлый океан, а на нем махонькие мерзлые волны бьются и все такое. Мерзлая серебряная пена и всяко-разно.

Джек-то, он весь дуреет.

Тетка-то, она говорит, что это хлопья ёдида в плошке замерзли. Что это мерзлый металл, какой не плавится. Что это волшебные хлопья.

Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от хлопьев-то ёдида в стеклянной плошке.

Тетка-то, она говорит, что это невидаль редкостная. Не металл, сделанный из воды, а воздух, сделанный из металла, какой не тает. Иди да высыпи этот воздушный металл на любую тучищу и увидишь, что вниз из нее вырастет.

Джек-то, он все обмыслил.

Джек-то, он такой берет у тетки стеклянную плошку с хлопьями ёдида не сходя с места.

Джек-то, он отколупывает здоровенные мерзлые-сухие слезы с лица у себя и отдает их тетке.

Джек-то, он видит, как тетка превращается в пурпурный дым прям на глазах у него не сходя с места.

Джек-то, он чует кровь в ветре свежем.

Джек-то, он видит, как дым тот крутится да вертится. Ёдид-то, какой замерз в стеклянной плошке, сам светится серебряно, на свету впотьмах, какой есть в здоровенной металлической тучище.

Волны океана у Джековых ног-то на мостках, они и бьются, и мелят волны в воду.

А дым-то, он крутится и вертится, и все вверх да вверх.

Дым-то вертлявый да крученый, он обращается в лестницу из дыма. Дым-то, он в лестницу обращается прям у Джека на глазах.

Джек-то, он знает, что еще надо ему лезть, знает, надо ему лезть по этой дымной лестнице, какая вертится да крутится.

Джек-то, он давай лезть по дымной лестнице с плошкой хлопьев ёдида, а от них свет серебряный внутри здоровенной металлической тучищи, залитой океаном бескрайним да нескончаемым.

Сколько-то оно вот так.

Дым на верхушке дымной лестницы-то, он в металле дырку провертел размером с Джека, в самом верхе металлической тучи.

Джек-то, он смотрит в ту дырку, что дым провертел.

Солнце-то, оно светит в дырку.

Солнце-то, оно ж льется в дырку и светит прямо на хлопья ёдида под стеклянной крышкой в стеклянной плошке.

И прямо в ней, прямо в ней хлопья ёдида давай таять. Но хлопья те, они не тают чтоб в воду. Хлопья те, они сразу в дым превращаются, а тот крутится да вертится под стеклянной крышкой.

Джек-то, он вылезает через дырку его размера, какую лестница из дыма провертела в верхушке металлической тучи. Джек-то, он выбирается из нее, через дырку в туче.

Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи.

Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи и держит в руках стеклянной крышкой накрытую стеклянную плошку, а в ней дым пурпурный, какой был раньше серебряными хлопьями ёдида.

Джек-то, он крышку стеклянную подымает не сходя с места. И дым-то, он как поползет. Дым-то, весь бьется на мильён зернышек дыма, а их ветер тащит в синее-синее небо.

Джек-то, он сдувает дыханьем из дыхалки своей пыльной последний дым из плошки.

Джек-то, он видит мильён зернышек дыма, как те летят к мильёну облачных облаков, беленьких да миленьких.

Джек-то, он добрался.

Джек-то, он на верхушке здоровенной металлической тучищи и он добрался.

Джек-то, с той верхотуры он смотрит, как летят по небу синему-ясному зернышки дыма к облачным облакам, беленьким да миленьким.

Джек-то, он добрался, он добрался до самого добра.

Джек-то, на верхотуре, он сколько-то слюней собирает в своем сухом-пресухом рту. Немного, но хватит.

Джек-то, он с края той здоровенной металлической тучищи свешивается, на какую забрался. Он смотрит на пыльную тучу, какая висит внизу под ним.

Джек-то, плюет он.

Я рос на широкой плоской равнине, и жизнь там двухмерная – по осям х и z. Ширина и длина. Поэтому все, что увлекало взгляд в высоту, по оси у, было волшебством. Телевышки, радиомачты, защитные лесополосы и рощи, элеваторы, силосные башни, увенчанные громоотводами, и сами молнии, ветряные мельницы и водонапорные башни. Как хребтины от «Я» тянулись вверх. Мне кажется, поэтому Чикаго – равнинный город на плоском озере – родина небоскребов. Когда вырос, я первым делом взялся забираться на самые высокие здания – по мере их постройки. Навестил смотровую площадку «Пруденшл-билдинг» и смотрел, как строят «Стэндард-ойл-билдинг», которое еще выше. У «Стэндард-ойл» не было смотровой площадки, а вот у «Хэнкок-билдинг» – была, и с нее я смотрел, как строят башню «Сирз», а с «Сирза» я видал все – ну почти, то есть, во всяком случае, Гэри и Индиану в далекой дали. Я рос-рос – и вырос. А пока рос, жил на плоской широкой равнине, а та получилась из шоколадного торта-торфа, что казался бесконечно бескрайним. Пока я рос простенько в плоскости равнины такой ширины, все мы и всё на ней, даже небоскребы, казались невидными точками на бесконечно простой плоскости геометрии. Пока рос, я пел, не зная, что кукурузный побег в высоту – до глаза слоновьего. Расти – целая драма чистых пропорций, от х к у и к z, а они все образуют путь, путь во времени. А время-то кратко. А время-то долго. А время-то всё.

– М. М.

Келли Линк

Кошачья шкурка

Целый день в ведьмин дом входили коты – и выходили. И окна оставались открытыми, и двери, а были и другие двери, кошачьи, неприметные, в стенах и наверху, на чердаке. Коты крупные, холеные и безмолвные. Никто не знал, как их зовут, и даже есть ли у них имена, не знал никто, кроме самой ведьмы.

Одни коты были цвета сливок, другие – пестрые. Были и черные, как жуки. Все они занимались ведьмиными делами. Кое-кто заходил к ней в спальню с чем-нибудь живым во рту. А когда выходили, рты их были пусты. Коты носились рысью и крались, прыгали и припадали. Они работали. Двигались они, как кошки – или, быть может, как часы. Их хвосты подергивались, как мохнатые маятники. Они не обращали внимания на ведьминых детей.

В то время у ведьмы было трое живых детей, хотя некогда у нее детей, может, имелись дюжины. Никто – тем более, сама ведьма – не позаботился их подсчитать. Но было время, когда дом кишел котами и младенцами.

Ныне, когда ведьмы уже не могут обзаводиться детьми обычным способом – их матки набиты соломой, кирпичами или камнями, а когда приходит срок, они рожают кроликов, котят, головастиков, дома, шелковые платья, и все-таки ведьмам нельзя без наследников, даже ведьмам хочется стать матерями, – ведьме пришлось добывать своих детей другими средствами: она украла их или купила.

У нее имелась страсть к детям с волосами особого рыжего оттенка. Близнецов она не терпела никогда (это неправильная волшба), хотя порой пыталась подобрать группы детей по особым признакам, как будто подыскивала шахматные фигуры, а не семью. Если сказать «ведьмины шахматы» вместо «ведьмина семья», получится недалеко от истины. Возможно, то же справедливо и для других семейств.

Одна девочка выросла, как опухоль, у нее на бедре. Других детей сделали из того, что валялось в саду, или мусора, что приносили ей коты: алюминиевой фольги с остатками куриного жира, ломаных телевизоров, картонных коробок, выброшенных соседями. Она всегда была бережливой ведьмой.

Одни дети убегали, другие умирали. Некоторых она просто куда-то задевала или забыла в автобусе. Остается надеяться, что детей этих потом усыновили хорошие семьи или они вернулись к своим настоящим родителям. Если вы ждете счастливого окончания этой истории, вероятно, лучше не читать дальше, а вообразить этих детей, этих родителей, эти встречи.

Еще читаете? Ведьма лежала в своей спальне и умирала. Ее отравил враг, ведьмак по имени Дефект. Ребенок Финн, бывший у нее дегустатором, уже умер, три кота, что вылизывали дочиста ее тарелку, – тоже. Ведьма знала, кто ее убил, и урывала там и сям клочки времени от умирания, чтобы отомстить. Когда вопрос мести, к ее удовлетворению, принял очертания, уложился у нее в голове наподобие черного клубка, она принялась делить наследство между тремя оставшимися детьми.

Крошки рвоты прилипли к уголкам ее рта, а в изножье кровати стоял таз, полный черной жидкости. Комната пахла кошачьей мочой и намокшими спичками. Ведьма дышала тяжело, будто рожала собственную смерть.

– Флоре мой автомобиль, – сказала она, – а также мой кошелек, который никогда не будет пустым, если не забудешь оставлять монетку на дне, моя дорогая, моя транжира, моя капелька яда, моя прелестная, прелестная Флора. И когда я умру, выходи на дорогу возле дома и ступай на запад. Это мой последний совет.

Флора, старшая из ведьминых живых детей, была рыжая и стильная. Она давно ждала ведьминой смерти, хотя и была терпелива. Она поцеловала ведьму в щеку и сказала:

– Спасибо, мама.

Ведьма смотрела на нее, тяжко дыша. Она видела всю Флорину жизнь – расстеленную, плоскую, как карта. Возможно, так далеко умеют видеть все матери.

– Джек, любимый, мое птичье гнездышко, моя изюминка, комочек каши мой, – сказала ведьма, – ты получишь книги. Там, куда я иду, они мне ни к чему. И когда ты оставишь мой дом, ступай в восточном направлении – и не пожалеешь сильнее, чем нынче.

Джек, некогда бывший вязанкой перьев, хвороста и яичной скорлупы, перевязанным лохматой бечевкой, стал крепким юношей, почти совсем взрослым. Если он и умел читать, лишь коты это знали. Но он кивнул и поцеловал серые материны губы.

– А что я оставлю сыну своему Малышу? – произнесла ведьма, биясь в конвульсиях. Ее опять вырвало в таз. Коты подбежали, налегли на края таза изучить ее рвотные массы. Рука ведьмы вцепилась в ногу Малыша. – Ох, это трудно, трудно, как же это трудно матери – покидать собственных детей (хотя я знаю вещи и потруднее). Детям нужна мать, пусть даже такая, как я. – Она вытерла глаза, хотя всякому известно, что ведьмы не умеют плакать.

Малыш, до сих пор спавший у ведьмы в постели, был младшим из ведьминых детей. (Пусть и не таким юным, как вы думаете.) Он сидел на кровати и если не плакал, то лишь потому, что ведьминых детей некому учить, что проку в плаче. Сердце его надрывалось.

Малыш умел жонглировать и петь, каждое утро он расчесывал и заплетал шелковистые волосы ведьмы. Нет сомнений, всякой матери хотелось бы такого сына, как Малыш – кудрявого нежного мальчика с чистым дыханием, чтобы умел готовить изысканные омлеты, пел сильным голосом, и рука его со щеткой для волос была бы ласкова.

– Мама, – сказал он, – если надо умирать, значит надо. И если мне не дано за тобой последовать, я постараюсь жить так, чтобы ты могла мною гордиться. Дай мне на память щетку для волос, и я пойду своим путем.

– Что же, щетка для волос – твоя, – сказала ведьма Малышу, глядя и задыхаясь, задыхаясь, – и я люблю тебя больше всех. Тебе мое огниво и мои спички, а еще – месть моя, и ты меня не подведешь, или я собственных детей не знаю.

– Что нам делать с домом, мама? – спросил Джек. Произнес так, словно ему и дела не было.

– Когда я умру, – ответила ведьма, – дом этот никому не пригодится. Я родила его – давным-давно это случилось – и вырастила из кукольного домика. О, то был самый дорогой мой, обожаемый кукольный дом. Восемь комнат и жестяная крыша, а лестница вела и вовсе в никуда. Но я нянчила его и укачивала в колыбели, и вырос он в настоящий дом, и смотрите, как он заботился обо мне, своей родительнице, уж он-то знает долг перед матерью. И вам, быть может, видно сейчас, как он горюет, как ему больно видеть меня на смертном одре. Оставьте его котам. Они знают, что с ним делать.

Тем временем коты вбегали в комнату и выбегали, принося всякое и унося. Похоже, никогда не замедлят они ход, никогда не упокоятся, никогда не задремлют, некогда им спать или умирать, даже горевать некогда. У них хозяйский вид, словно дом уже их.

Ведьму рвет грязью, мехом, стеклянными пуговицами, оловянными солдатиками, совками, шляпными булавками, кнопками, любовными письмами (с неправильными адресами или недостаточным количеством марок, никогда не прочитанными), дюжиной муравьиных полков, все муравьи рыжие и размером с фасолину. Муравьи переплывают гибельно смердящий таз, взбираются по его стенкам и строем шагают по полу блестящей лентой. В мандибулах они несут кусочки времени. Время тяжелое, даже в таких маленьких порциях, но у муравьев сильные жвалы, сильные ноги. По полу идут они и по стене, выходят в окно. Коты смотрят, но не вмешиваются. Ведьма ахает и кашляет, а потом затихает. Ее руки бьются разок о кровать и затихают недвижно. А дети все еще ждут, наверняка ли она умерла, есть ли ей еще что сказать.

В ведьмином доме покойники иногда весьма говорливы.

Но ведьме пока сказать нечего.

Дом стонет, и все коты принимаются жалобно мяукать, рысью вбегая в комнату и выбегая, словно выронили что-то и теперь это нужно поискать – никогда они этого не найдут, – и дети наконец соображают, что плакать умеют, но ведьма совершенно тиха и спокойна. На лице ее чуть заметная улыбка, будто все случилось точно по ее желанию. Или, быть может, она предвкушает вторую часть истории.

Дети похоронили ведьму в одном ее недовыросшем кукольном доме. Запихнули ее в гостиную на нижнем этаже и выломали внутренние стены, чтобы головой лежала на кухонном столе в уголке для завтрака, а лодыжки уложили в дверях спальни. Малыш расчесал ей волосы, а поскольку не знал, что она захочет теперь носить, раз умерла, – надел на нее все платья, одно на другое, на другое, на другое, пока под копной нижних юбок, жакетов и платьев белые руки-ноги ее не стали совсем неразличимы. Это и неважно: когда они опять заколотили кукольный дом, в кухонном окне виднелась лишь ее рыжая голова, а стоптанные каблуки ее танцевальных туфель стучали в ставни спальни.

Джек, у которого руки росли откуда надо, оснастил кукольный дом колесами и упряжью, чтобы его можно было тянуть. Упряжь они надели на Малыша, и тот тянул, Флора толкала, Джек молол языком, упрашивая дом забраться на горку и спуститься к кладбищу, а коты бежали рядом.

Коты вроде как облезло смотрятся, будто линяют. И пасти у них на вид очень пустые. Муравьи ушли строем по лесам, в город, у вас на дворе из кусочков Времени они построили муравейник. И если поднесете к нему увеличительное стекло – увидите, как муравьи танцуют и горят, загорится само Время, и вы пожалеете.

За кладбищенской оградой коты вырыли ведьме могилу. Дети вывалили в нее кукольный дом – кухонным окном вниз. Но тут же они увидели, что могила мелковата: дом лег на бок, ему же неудобно. Малыш расплакался (раз научился, похоже, все время теперь будет практиковаться) при мысли, до чего ужасно проводить смерть, целую вечность, вверх тормашками, даже не похоронившись толком, даже не чувствуя, как дождь стучит по оголенной кровельной дранке, просачивается в дом, заливает тебе рот и топит тебя, чтобы приходилось всякий раз умирать заново, когда идет дождь.

Труба кукольного дома отломалась и упала на землю. Один кот подхватил ее и унес прочь, как сувенир. Кот этот унес трубу в леса и съел ее, по кусочку за раз, и так перешел из этой истории в другую. Нас она не касается.

Другие коты принялись подносить полные рты земли, выплевывали ее и заваливали весь домик ею, лапами разравнивали. Дети помогали, а когда закончили, оказалось, что им удалось похоронить ведьму толком, лишь окно спальни осталось – маленькая рама со стеклом, словно глазу на вершине земляного холмика.

По дороге домой Флора принялась флиртовать с Джеком. Быть может, ей понравилось, как он смотрится в трауре. Говорили они о том, кем станут, раз они уже выросли. Флора хотела найти своих родителей. Симпатичной она была девочкой: наверняка кто-нибудь захочет о ней позаботиться. Джек сказал, что хотел бы жениться на богачке. Они принялись строить планы.

Малыш шел слегка позади, увертливые коты крутились у него под ногами. В кармане у него лежала ведьмина щетка для волос, для успокоения он оплел пальцами ее ручку из резного рога.

Дом, когда они к нему дошли, вид имел опасный, убитый горем, словно уже начал отрываться от себя. Флора и Джек не пожелали больше входить в него. Ласково сжали Малыша в объятьях и спросили, не хочет ли он пойти с ними. Он бы хотел, да кто о ведьминых котах позаботится, о ведьминой мести? Поэтому он проводил их взглядом – уезжали они вместе. На север. Ну какой ребенок когда материным советам внимал?

Джек даже не позаботился взять с собой ведьмину библиотеку: багажник-де не резиновый, на все места не хватит. Он положится на Флору и ее волшебный кошелек.

Малыш сидел в саду и ел пучки травы, когда хотелось есть, воображая, что трава – это и хлеб, и молоко, и шоколадный торт. Пил он из садового шланга. Когда стемнело, ему стало так одиноко, как никогда не бывало в жизни. Ведьмины коты – не лучшее общество. Он ничего им не сказал, да и им нечего было поведать ему о доме, или о будущем, или о ведьминой мести, или где ему ночевать. Он всегда спал только у ведьмы в постели, а потому в конце концов снова перевалил через холм и спустился на кладбище.

Кое-какие коты все еще ходили вверх и вниз по могиле, укрывали подножье листьями, травой и перьями, собственной вылинявшей шерстью. В это мягкое гнездо Малыш и лег. Коты по-прежнему занимались делом – они всегда заняты делом, – когда Малыш заснул, щекой прижавшись к холодному стеклу окна спальни, рукой обхватив в щетку для волос, но посреди ночи проснулся, и оказалось, что он с головы до пят укрыт теплыми кошачьими телами, пахнущими травой.

Под его подбородком веревкой свернулся хвост, и все тела шелестели вдохами и выдохами, усы и лапы подергивались, шелковистые животики вздымались и опадали. Все коты спят исступленно, изнуренно, деловито – кроме одной белой кошки, что сидит у его головы и смотрит на него сверху вниз. Малыш никогда не видел прежде эту кошку, но все-таки знает ее: вы же знаете людей, которые приходят к вам во сне, – она целиком белая, только хохолки да оборки на ушах, хвосте и лапах рыжие, словно кто-то расшил ее по краю огнем.

– Как тебя зовут? – спрашивает Малыш. Никогда прежде не разговаривал он с ведьмиными котами.

Кошка поднимает лапу и лижется в потаенном местечке. Потом бросает на него взгляд.

– Можешь звать меня мамой, – отвечает она. Но Малыш качает головой. Не может он так звать кошку. Под одеялом котов, под оконным стеклом ведьмин испанский каблук пьет лунный свет.

– Ну ладно, тогда зови меня Ведьмина Месть, – говорит кошка. Ее рот не двигается, но слова звучат у Малыша в голове. У кошки голос мохнатый и острый, как одеяло из иголок. – И можешь расчесать мне мех.

Малыш садится, сдвинув спящих котов, и достает щетку из кармана. Щетина оставила ряды крохотных вмятин у него на розовой ладони, вроде какого-то кода. Знай он его, прочел бы: «Расчеши мне мех».

Малыш расчесывает мех Ведьминой Мести. В шерсти – могильная грязь и пара рыжих муравьев, они вываливаются и убегают. Ведьмина Месть нагибает голову к земле и подхватывает их пастью. Груда котов вокруг зевает и потягивается. У них много дел.

– Надо сжечь ее дом, – говорит Ведьмина Месть. – Первым делом.

Щетка Малыша натыкается на колтун, и Ведьмина Месть поворачивается и прихватывает его запястье зубами. Потом лижет его в нежное местечко между большим и указательным пальцами.

– Хватит, – говорит она, – пора за работу. И вот все они идут к дому, Малыш спотыкается в темноте, уходя все дальше и дальше от ведьминой могилы, коты бегут рядом, глаза у них горят факелами, во ртах – прутики и веточки, будто они намерены строить гнездо, каноэ, ограду от всего мира. Вот доходят до дома, а там полно огней, еще котов и куч сухих гнилушек. Дом дудит – весь вроде такого инструмента, в который кто-то дышит. Малыш замечает: все коты мяукают, без остановки, вбегают в двери и выбегают, ищут растопку. Ведьмина Месть говорит:

– Сначала надо запереть все двери.

И Малыш захлопывает двери и окна на первом этаже, открытой лишь кухонная дверь остается, а Ведьмина Месть задвигает щеколды тайных дверей, кошачьих дверей, чердачных дверей, и на крыше, и в погребе. Ни одна тайная дверь не осталась открыта. Теперь весь шум внутри, а Малыш и Ведьмина Месть – снаружи.

Все коты проскользнули в дом через кухонную дверь. В саду не осталось ни одного. Малышу видно в окно, как ведьмины коты подравнивают свои кучки хвороста. Ведьмина Месть сидит рядом, смотрит.

– Теперь зажги спичку и брось внутрь, – говорит Ведьмина Месть.

Малыш чиркает спичкой. Бросает внутрь. Какой мальчик не любит разводить костры?

– Теперь захлопни кухонную дверь, – говорит Ведьмина Месть, но Малыш не может. Все коты внутри. Ведьмина Месть встает на задние лапы и захлопывает кухонную дверь. От зажженной спички внутри что-то вспыхивает. Огонь бежит по полу, по кухонным стенам. Загораются коты, бегут в другие комнаты. Малыш видит все это в окна. Он стоит, прижавшись лицом к стеклу – холодному, потом теплому, потом горячему. Горящие коты с горящими ветками во ртах наваливаются на кухонную дверь, потом на все прочие двери дома, но все заперто. Малыш и Ведьмина Месть стоят в саду и смотрят на ведьмин дом и ведьмины книги, на ведьмины диваны и ведьмины кастрюли, на ведьминых котов, ее коты – да, все ее коты горят.

Никогда не следует сжигать дома. Никогда не следует бросать котов в огонь. Никогда не следует смотреть и ничего не делать, если дом горит. Никогда не следует слушаться кошку, которая велит что-нибудь эдакое. Надо слушаться маму, когда она велит уйти и не смотреть, отправляться в постель, ложиться спать. Надо слушаться маминой мести.

Никогда не следует отравлять ведьму.

Поутру Малыш проснулся в саду. Сажа укрывала его жирным одеялом. У него на груди, свернувшись клубком, спала Ведьмина Месть. Ведьмин дом еще стоял, но окна расплавились и стекли по стенам. Ведьмина Месть проснулась, потянулась и отмыла Малыша маленьким языком акульей кожи. Потребовала, чтобы ее причесали. Потом зашла в дом и вышла с маленьким свертком. Он свисал у нее изо рта, бескостно, словно котенок.

Это кошачья шкурка, видит Малыш, только в ней больше нет кота. Ведьмина Месть опускает ее Малышу на колени.

Он взял ее в руки, и что-то блестящее выпало из мягкой легкой шкурки. Золотая монета, испачканная, скользкая от жира. Ведьмина Месть выносила кошачьи шкурки дюжинами, и в каждой было по золотой монете. Пока Малыш пересчитывал богатство, Ведьмина Месть скусила себе один коготок и извлекла из ведьминой щетки длинный ведьмин волос. Потом, как портняжка, села на траву по-турецки и принялась шить из множества кошачьих шкурок мешок.

Малыш дрожал. Завтракать ему было нечем, кроме травы, а та была вся черная и вареная.

– Тебе холодно? – спросила Ведьмина Месть. Мешок она отложила в сторону и подхватила еще одну шкурку, красивую и черную. Сделала посередине прорезь острым когтем. – Сошьем тебе теплый костюм.

Она взяла шкурку черного кота и шкурку пестрого кота, а лапы отделала серо-белым полосатым мехом.

За этим делом она спросила Малыша:

– Знаешь ли ты, что здесь, вот на этом клочке земли, некогда шла битва?

Малыш покачал головой.

– Везде, где есть сад, – сказала Ведьмина Месть, царапая лапкой землю, – честное слово, под ним похоронены люди. Смотри. – Она подхватила бурый комок земли, положила в рот и очистила языком.

Когда она выплюнула маленький кружок из слоновой кости, Малыш увидел, что это пуговица от военного мундира. Ведьмина Месть накопала еще пуговиц – как будто пуговицы из слоновой кости растут в земле – и пришила их на ко шачью шкурку. Соорудила капюшон с двумя дырками для глаз и отличными усами, а сзади пришила к костюму четыре кошачьих хвоста, как будто одного, что и так там рос, Малышу мало. И на каждый нанизала по бубенцу.

– Надевай, – велела она Малышу.

Тот надевает костюм, бубенцы звякают. Ведьмина Месть смеется.

– Прекрасный кот из тебя вышел, – говорит она. – Любая мать бы гордилась.

Внутри кошачьего костюма мягко и немножко липко. Малыш накидывает на голову капюшон, и мир исчезает. Сквозь дырки для глаз видны лишь самые яркие его уголки – трава, золото, сидящая по-турецки кошка, она шьет мешок из своих шкурок, – а воздух входит и выходит через редкие стежки шва, где шкурка у него на груди и возле зияющих пуговиц провисает. Малыш держит хвосты неловкой беспалой лапой, как связку угрей, и качает их туда-сюда – послушать, как звенят. Бубенцы эти и запах копченый, вареный запах воздуха, теплая липкость костюма, новая шкурка земли касается – он засыпает и видит во сне, как приходят сотни муравьев, поднимают его и бережно переносят на кровать.

Когда Малыш опять сбросил свой капюшон – увидел, что Ведьмина Месть покончила с иголкой и ниткой. Малыш помог ей сложить в мешок золото. Ведьмина Месть встала на задние лапы, взяла мешок и взвалила на плечи. Золотые монеты заскользили в мешке, сталкиваясь, замяукали, зашипели. Мешок тащился по траве, сгребая золу, оставляя за собой зеленый след. Ведьмина Месть шагала так важно, будто несла мешок воздуха.

Малыш опять накинул капюшон, встал на четвереньки – и поскакал за Ведьминой Местью. Садовую калитку закрывать они не стали и пошли в лес, к дому ведьмака Дефекта.

Лес сейчас меньше, чем когда-то. Малыш растет, а лес съеживается. Повырубали деревья. Понастроили домов. Накатали лужаек, проложили дорог. Ведьмина Месть и Малыш шагали вдоль одной такой. Мимо проехал школьный автобус. Дети смотрели в окна и захохотали, увидев Ведьмину Месть, шествовавшую на задних лапах, а за ней – Малыша в кошачьем костюме. Малыш поднял голову и через прорези для глаз уставился на школьный автобус.

– Кто живет в этих домах? – спросил он Ведьмину Месть.

– Вопрос неверен, Малыш, – ответила Ведьмина Месть, глядя на него сверху вниз и не сбавляя шаг.

– Мяу, – сказал мешок из кошачьих шкурок. – Дзынь.

– А какой вопрос тогда верен? – спросил Малыш.

– Спроси меня, кто живет под домами, – сказала Ведьмина Месть.

Малыш послушно спросил:

– Кто живет под домами?

– Какой верный вопрос! – ответила Ведьмина Месть. – Видишь ли, не каждый может родить собственный дом. Многие люди рожают вместо этого детей. А если у тебя есть дети, тебе нужны и дома, чтоб было где их держать. Итак, дети и дома: большинство рожает первых – и приходится строить вторые. То есть, дома. Давным-давно, когда люди собирались построить дом, сначала они рыли яму. И устраивали маленькую комнату – маленький, деревянный однокомнатный дом – в яме. И крали или покупали ребенка, чтобы он жил в доме в яме. А потом строили свой дом над тем первым маленьким.

– Делали ли они дверь в крышке маленького дома? – спросил Малыш.

– Они не делали двери, – ответила Ведьмина Месть.

– Но как девочка или мальчик выбирались наружу? – спросил Малыш.

– Мальчик или девочка так и оставались в маленьком доме, – ответила Ведьмина Месть. – Они жили там всю свою жизнь, и до сих пор живут в этих домах, под другими домами, в которых живут люди, а те, кто живет в верхних домах, могут приходить и уходить, как пожелают, но даже не задумаются, что у них под ногами маленькие дома с маленькими детьми в маленьких комнатах.

– А как же матери и отцы? – спросил Малыш. – Неужели никогда не ищут своих мальчиков и девочек?

– Ах, – ответила Ведьмина Месть. – Когда ищут, когда нет. Да и в конце концов, кто жил под их домами? Это же было давным-давно. Ныне люди чаще всего хоронят кота, когда строят свой дом, а не ребенка. Вот почему мы зовем котов домашними. Поэтому нам нужно двигаться проворно. Как видишь, дома тут еще строят.

И строят. Они идут мимо лесных опушек, где люди копают ямки. Сначала Малыш сбрасывает капюшон и идет на двух ногах, потом опять надевает и идет на четвереньках: при этом делается как можно меньше и плавнее, ни дать ни взять кот. Но бубенцы у него на хвостах трясутся, а монеты в мешке, что несет Ведьмина Месть, говорят «дзынь, мяу», и люди бросают работу и смотрят, как они идут мимо.

Сколько в мире ведьм? Вы хоть одну видели? Узнаете ли ведьму, если увидите? И что станете делать, если увидите? Да и кота, вообще говоря, узнаете при встрече? Уверены?

Малыш шел за Ведьминой Местью. На коленях и подушечках пальцах у него выросли мозоли. Хотелось бы иногда понести мешок, да тот слишком тяжел. Насколько тяжел? Вам его тоже не поднять.

Они пили из ручьев. По ночам открывали мешок из кошачьих шкурок и забирались в него спать, а когда хотелось есть, облизывали монеты, которые как бы потели золотым жиром, и того бывало все больше. По пути Ведьмина Месть пела песню:

Монеты в мешке подпевали «мяу, мяу», и бубенцы на хвостах Малыша отзывались в такт.

Каждый вечер Малыш расчесывает мех Ведьминой Мести. И каждое утро Ведьмина Месть вылизывает его с ног до головы, не забывая помыть ни за ушами, ни под коленками. Потом он надевает кошачий костюм, и она опять его моет.

Порой они шли по лесу, а порой лес становился городом, и тогда Ведьмина Месть рассказывала Малышу истории о людях, что жили в домах, и детях, что жили в домах под домами. Однажды в лесу Ведьмина Месть показала Малышу место, где прежде стоял дом. Теперь там лежали только камни фундамента, обитые мхом, да стояла печная труба – ее поддерживали толстые веревки и побеги плюща.

Обходя фундамент по часовой стрелке, Ведьмина Месть резко стучала по траве, пока оба – и она, и Малыш – не услышали полый гул. Ведьмина Месть опустилась на все четыре лапы и принялась скрести землю, разрывать ее лапами, кусать ее – но вот показалась маленькая деревянная крыша. Ведьмина Месть постучала в крышу, а Малыш потряс хвостами.

– Ладно, Малыш, – сказала Ведьмина Месть, – снимем крышу и выпустим бедного ребенка или как?

Малыш подполз к яме. Приложил ухо и послушал, но не услышал ничего.

– Там никого нет, – сказал он.

– Может, стесняются, – ответила Ведьмина Месть. – Выпустим их или пусть сидят?

– Выпускай! – сказал Малыш, хотя имел в виду: «Оставь их в покое!» Или, быть может, сказал: «Пусть сидят!» – хотя имел в виду вовсе не это.

Ведьмина Месть взглянула на него, и Малышу показалось, будто вот теперь он что-то услышал – прямо под собой, припавшим к земле, замершим, весьма неотчетливо: словно кто-то царапается в грязную, просевшую крышу.

Малыш отскочил. Ведьмина Месть взяла камень и с силой стукнула в крышу, и та провалилась. Когда они заглянули внутрь, там были только чернота и слабый запах. Они подождали, сев на землю, не выйдет ли что, но ничто не вышло. Немного погодя Ведьмина Месть подхватила мешок из кошачьих шкурок, и они двинулись в путь.

Несколько ночей после Малышу снилось: кто-то, что-то их преследует. Маленькое, худое, блеклое, замерзшее, грязное, боязливое. А как-то ночью снова уползло, Малыш так и не понял, куда. Но если придете в тот край леса, где они сидели на каменном фундаменте и ждали – быть может, встретите то, что они освободили.

Никто не знал, из-за чего случилась вражда между ведьмой, матерью Малыша, и ведьмаком Дефектом, хотя ведьма, мать Малыша, из-за этого умерла. Ведьмак Дефект был видный мужчина, нежно любил своих детей. Он их крал из колыбелек и кроватей во дворцах, замках и гаремах. Одевал их в шелка – так приличествовало их положению, – они у него носили золотые короны и ели с золотых тарелок. Пили из золотых кубков. У детей Дефекта, говорили, дефектов содержания нет.

Возможно, ведьмак Дефект как-то прошелся насчет того, как ведьма, мать Малыша, растит своих детей, – или, возможно, ведьма, мать Малыша, похвасталась рыжими волосами своих детей. Но не исключено, что дело в чем-то другом. Ведьмы горды и любят повоевать.

И вот Малыш и Ведьмина Месть наконец добрались к дому ведьмака Дефекта, и Ведьмина Месть сказала Малышу:

– Посмотри на это уродство! Да у меня какашки, закопанные в листву, изящнее. А вонь какая – что от выгребной ямы. Как соседи ее терпят?

У мужчин-ведьмаков нет маток, им приходится обзаводиться домами как-то иначе – ну или покупать их у ведьм-женщин. Но Малышу показалось, что это очень красивый дом. Из каждого окна выглядывали принцы или принцессы – смотрели, как он по-кошачьи сидит на дорожке рядом с Ведьминой Местью. Он ничего не сказал, братьев и сестер ему очень не хватало.

– Пойдем, – сказала Ведьмина Месть. – Сдадим в сторонку, подождем, пока ведьмак Дефект не вернется.

Малыш пошел за Ведьминой Местью обратно в лес, и немного погодя двое детей ведьмака.

Дефекта вышли из дому с золотыми корзинами. Они тоже отправились в лес – собирать ежевику. Ведьмина Месть и Малыш сидели в колючих кустах и смотрели.

А в колючих кустах было ветрено. Малыш думал о своих братьях и сестрах. О ежевике думал, какая она у него во рту – совсем не похожая по вкусу на жир.

Ведьмина Месть примостилась у копчика Малыша. Она вылизывала колтун шерсти у него на пояснице. Принцессы пели.

Малыш решил, что он так и будет жить с Ведьминой Местью в колючих кустах. Питаться они будут ягодами, шпионить за детьми, что придут их собирать, а Ведьмина Месть сменит имя. На языке у Малыша было имя «Мама» – вместе со сладким вкусом ежевики.

– А сейчас тебе надо выйти, – сказала Ведьмина Месть, – и быть игривым. Как котенок. Погоняйся за своим хвостом. Робей, но не слишком. Языком много не болтай. Дай им себя погладить. Не кусайся.

Она подтолкнула Малыша под зад, и тот вывалился из колючих кустов и растянулся у ног детей ведьмака Дефекта.

Принцесса Джорджия сказала:

– Смотри! Какой миленький котик!

Ее сестра Маргарет сказала с сомнением:

– Но у него пять хвостов. Я никогда не видела таких котов. И на шкуре у него пуговицы. И он почти с нас ростом.

Однако Малыш все равно принялся резвиться и куролесить. Мотал взад-вперед хвостами, бубенцы звенели, а он делал вид, что пугается. Поначалу убегал от своих хвостов, потом нападал на них. Обе принцессы поставили на землю корзины, в которых ежевики было лишь наполовину, и разговаривали с ним, обзывали глупой киской.

Сначала он и близко к ним не подходил. Но понемногу стал притворяться, что они его приручили. Дал себя поласкать и покормить ежевикой. Погонялся за лентой для волос и растянулся – пусть-де полюбуются пуговицами у него на пузике. Принцесса Маргарет коснулась его шкурки, потом ее пальцы скользнули между нею и человечьей кожей Малыша. Лапой он стукнул ее по руке, и сестра ее Джорджия со знанием дела сказала: коты не любят, если кто-то трогает их за живот.

Они уже крепко подружились, когда Ведьмина Месть вышла из колючих кустов, встала на задние лапы и запела:

При виде такого принцессы Маргарет и Джорджия стали смеяться и показывать пальцами. Они раньше никогда не слышали, чтобы коты пели, и никогда не видели, чтобы коты ходили на задних лапах. Малыш яростно затряс всеми пятью хвостами, и вся шерсть у него на выгнутой спине встала дыбом, а принцессы и над этим посмеялись. Когда они вернулись из леса с корзинами, полными ягод, Малыш шел за ними по пятам, Ведьмина Месть – следом. Но мешок золота она спрятала в колючих кустах.

Вечером ведьмак Дефект вернулся домой с целой охапкой подарков для детей. Один сын выбежал ему навстречу и сказал:

– Идем, смотри, кто пришел с Маргарет и Джорджией из леса! Можно они останутся с нами?

И стол к ужину не накрыли, и дети ведьмака Дефекта даже не сели за свои домашние задания, а в тронном зале ведьмака Дефекта пятихвостый кот выделывал кульбиты, а вторая кошка нахально сидела на троне и распевала:

Дети ведьмака Дефекта рассмеялись такому – пока не увидели, что ведьмак, их отец, тоже тут стоит. Тогда они умолкли. Малыш прекратил кувыркаться.

– Ты! – сказал ведьмак Дефект.

– Я! – сказала Ведьмина Месть и спрыгнула с трона. Не успел никто и сообразить, о чем это она, ее челюсти сомкнулись на шее ведьмака Дефекта, и она перегрызла ему горло. Дефект открыл было рот сказать что-то, а кровь у него выпала, и мех Ведьминой Мести стал скорее красным, чем белым. Ведьмак Дефект упал замертво, а из дыры у него на горле, из дыры его рта строем зашагали рыжие муравьи, и каждый держал в жвалах по кусочку Времени – так же крепко, как Ведьмина Месть вцепилась в глотку Дефекта. Но Дефекта она все же отпустила и оставила валяться в луже крови, а сама поймала муравьев и съела – очень быстро, словно голодна была очень давно.

Пока все это происходило, дети ведьмака Дефекта стояли, смотрели и ничего не делали. Малыш сидел на полу, свернув хвосты у лап. А дети, все до единого, и пальцем не шевельнули. Слишком удивились. Ведьмина Месть, набив живот муравьями, стояла со ртом в крови и смотрела на них.

– Поди принеси мне мешок из кошачьих шкурок, – велела она Малышу.

Малыш сообразил, что двигаться он в состоянии. Принцы и принцессы вокруг него стояли совершенно бездвижно. Ведьмина Месть не спускала с них пристального взгляда.

– Мне помощь понадобится, – сказал Малыш. – Мешок слишком тяжелый, я один не подниму.

Ведьмина Месть зевнула. Облизнула лапу и принялась поглаживать себя по рту. Малыш стоял на месте.

– Ну что ж, – сказала она. – Возьми с собой этих больших и сильных девочек – принцесс Маргарет и Джорджию. Они знают дорогу.

Принцессы Маргарет и Джорджия, осознав, что опять могут двигаться, задрожали. Но собрали все свое мужество и пошли с Малышом, держа друг дружку за руки, прочь из тронного зала, не глядя на тело их отца, ведьмака Дефекта, назад, в лес.

Джорджия зарыдала, а принцесса Маргарет сказала Малышу:

– Отпусти нас!

– Куда? – спросил Малыш. – В мире опасно. Там всегда найдутся люди, от которых ничего хорошего не жди. – Он сбросил капюшон, и принцесса Джорджия зарыдала еще пуще.

– Отпусти нас, – сказала Маргарет. – Мои родители – король и королева страны, что в трех днях пешего пути отсюда. Они будут рады нас видеть.

Малыш ничего не ответил. Они пришли к колючим кустам, и он отправил принцессу Джорджию за мешком из кошачьих шкурок. Та вернулась вся исцарапанная и окровавленная, с мешком в руке. Мешок зацепился за колючки и порвался. Из него катились золотые монеты, падали наземь, как блестящие капли жира.

– Ваш отец убил мою мать, – сказал Малыш.

– А эта кошка, дьяволица твоей матери, убьет нас или того хуже, – сказала принцесса Маргарет. – Отпусти нас!

Малыш поднял мешок из кошачьих шкурок. Монет в нем больше не осталось. Принцесса Джорджия опустилась на четвереньки – она сгребала монеты и рассовывала их по карманам.

– Он был хороший отец? – спросил Малыш.

– Сам считал, что да, – ответила принцесса Маргарет. – Только мне его не жалко. Когда вырасту, я стану королевой. Издам закон, чтобы всех ведьм королевства умертвили, да и котов их тоже.

Малыш испугался. Взял мешок из кошачьих шкурок и побежал обратно к дому ведьмака Дефекта, а обеих принцесс оставил в лесу. Нашли они дорогу к родителям принцессы Маргарет или попали в руки разбойников, остались жить в колючих кустах, или принцесса Маргарет выросла и исполнила обещание избавить королевство от ведьм и котов – Малыш никогда этого не узнал, я тоже не знаю, и вы не узнаете.

Когда он вернулся в дом ведьмака Дефекта, Ведьмина Месть немедленно поняла, что случилось.

– Не беда, – сказала она.

В тронном зале не было детей, ни принцев, ни принцесс. Тело ведьмака Дефекта еще лежало на полу, но Ведьмина Месть освежевала его, как кролика, и сшила из кожи мешок. Тот изгибался и дергался, а бока его вздымались, будто внутри живой ведьмак Дефект. Ведьмина Месть держала мешок из кожи ведьмака в одной руке, а другой запихивала в горловину кота. Тот, исчезая в мешке, вопил. Мешок был полон воплей. А выброшенное тело ведьмака Дефекта валялось расслабленно.

На полу, рядом с освежеванным трупом, лежала горка золотых корон и что-то прозрачное, вроде бумажек, – они порхали по всему залу на сквозняке, и взгляды у этих тонких сброшенных лиц были удивленные.

Коты прятались в углах зала и под троном.

– Поймай их, – велела Ведьмина Месть, – но не трогай трех самых красивых.

– Куда подевались дети ведьмака Дефекта? – спросил Малыш.

Ведьмина Месть кивком обвела зал.

– Как видишь, – сказала она, – я сняла с них кожу, а под ней оказались сплошные коты. Теперь они коты, но если б нам выпало ждать год-другой, они бы и шкуры эти сбросили, и стали кем-то еще. Дети все время растут.

Малыш кинулся ловить котов по залу. Они были быстры, но он быстрей. Они были проворными, но он проворнее. Он дольше них носил кошачий костюм. Малыш гонял котов по залу, а Ведьмина Месть подхватывала их и совала в мешок. Наконец, в тронном зале осталось трое котов – таких красивых, что прелестнее троицы котов и не пожелать. А все остальные сидели в мешке.

– Хорошо постарался – и быстро притом, – сказала Ведьмина Месть, взяла иглу и зашила горловину мешка. Кожа ведьмака Дефекта улыбалась Малышу, а один кот просунул голову в его испачканный рот и завопил. Но Ведьмина Месть зашила и рот, а заодно и дыру с другой стороны, откуда некогда вышел дом. Открытыми оставила только уши, глаза да заросшие шерстью ноздри, чтобы коты могли дышать.

Ведьмина Месть взвалила кожу, полную котов, на спину и встала.

– Куда пойдешь? – спросил Малыш.

– У этих котов есть матери и отцы, – ответила Ведьмина Месть. – Их матери и отцы очень по ним тоскуют.

Она пристально посмотрела на Малыша. Тот решил больше ничего не спрашивать. Поэтому остался в доме вместе с двумя принцессами и принцем в новых кошачьих костюмах, и ждал, пока Ведьмина Месть ходила вниз, к реке. Хотя, возможно, она отнесла котов на базар и продала. Или, быть может, отнесла всех котов по домам, к их матерям и отцам, в королевства, где они родились. Вероятно, ее не сильно заботило, чтобы каждый ребенок вернулся к настоящим матери и отцу. В общем, она спешила, а все коты очень похожи по ночам.

Никто не видел, куда она ходила. Но базар гораздо ближе, чем дворцы королей и королев, чьих детей некогда похитил ведьмак Дефект, а река еще ближе.

Вернувшись в дом Дефекта, Ведьмина Месть огляделась. Дом начинал ужасно вонять. Даже Малыш чувствовал запах.

– Я надеюсь, принцесса Маргарет тебе дала, – сказала Ведьмина Месть, как будто думала об этом все время, пока ходила по делам. – Потому ты и отпустил их. Но неважно. Она была симпатичной киской. Я б ее и сама отпустила. – Она вгляделась в лицо Малыша и увидела, что он смущен. – Не беда, – сказала она.

В ее лапе был кусок веревки и пробка, которую она намаслила куском жира, отрезанного от ведьмака Дефекта. Ведьмина Месть нанизала пробку на веревку и назвала ее хорошей быстрой мышкой, намаслила и веревку – и скормила юркую пробку полосатому коту, что свернулся клубком на коленях Малыша. Когда пробка к ней вернулась, она опять намаслила ее и скормила черной кошечке – а за ней и кошке с двумя белыми передними лапами, и все три кота оказались нанизанными на веревку.

Потом заштопала прореху в мешке из кошачьих шкурок, а Малыш положил золотые короны в мешок, и тот стал почти таким же тяжелым, как прежде. Ведьмина Месть несла мешок, а Малыш взялся за намасленную веревку и зажал ее в зубах, так что всем трем котам пришлось бежать за ним, когда они покинули дом ведьмака Дефекта.

Перед уходом Малыш чиркает спичкой и поджигает дом мертвого ведьмака Дефекта. Но дерьмо горит медленно, если вообще горит, поэтому дом, вероятно, горит до сих пор, если кто-то не пришел и не погасил. Также не исключено, что однажды кто-то придет ловить рыбу на реку, текущую возле дома, и выудит мешок, полный егозливых принцев и принцесс, мокрых и жалких в их кошачьих шкурках: так, среди прочего, можно заполучить себе мужа или жену.

Малыш и Ведьмина Месть шли без остановки, а три кота шагали за ними. Они шли, пока не добрались до маленькой деревни совсем недалеко от того места, где раньше жила мать Малыша; там они поселились в комнате, которую Ведьмина Месть сняла у мясника. Промасленную веревку перерезали и купили клетку, которую повесили на крюк в кухне. В ней они держали котов, но Малыш купил ошейники с поводками и прогуливался иногда с котами по городу.

Иногда он надевал и свой кошачий костюм и выходил рыскать, но Ведьмина Месть бранила его, если заставала в таком наряде. Есть деревенские манеры и есть городские, а Малыш теперь был скорее городским мальчиком.

Ведьмина Месть вела хозяйство. Убирала и готовила, по утрам заправляла постель Малыша. Как и все ведьмины коты, она была всегда занята. Она расплавила золотые короны в сотейнике и начеканила из них монет.

Ведьмина Месть носила шелковое платье, перчатки и густую вуаль и ездила по делам в изящной коляске, Малыш сидел рядом. Она открыла счет в банке и устроила Малыша в частную школу. Купила земельный участок, чтобы построить на нем дом, и каждое утро отправляла Малыша в школу, как бы тот ни плакал. Но по ночам снимала с себя всю одежду и спала на подушке Малыша, а он расчесывал ее бело-рыжий мех.

Иногда среди ночи она подергивалась и стонала, и когда он ее спрашивал, что ей снится, она отвечала:

– Там муравьи! Ты не можешь их вычесать? Скорее, поймай их, если ты меня любишь.

Но муравьев там никогда не было.

Однажды Малыш пришел домой, а кошечка с белыми передними лапами исчезла. Когда он спросил Ведьмину Месть, та ответила, что кошечка вывалилась из клетки и удрала через открытое окно в сад, а пока Ведьмина Месть соображала, что делать, вниз спорхнула ворона и унесла кошечку.

Через несколько месяцев они переехали в новый дом, и Малыш очень осторожно входил в него и выходил – воображал кошечку в темноте, под крыльцом, у себя под ногами.

Малыш подрос. Он не завел друзей ни в деревне, ни в школе, но если вы достаточно большой, друзья вам ни к чему.

Однажды Малыш и Ведьмина Месть ужинали, в дверь к ним постучали. Малыш открыл – перед ним стояли Флора и Джек. На Флоре было унылое пальто из магазина для бережливых, а Джек больше, чем когда-либо, напоминал вязанку хвороста.

– Малыш! – сказала Флора. – Как ты вырос! – Она разрыдалась и принялась заламывать свои прекрасные руки. А Джек, глядя на Ведьмину Месть, спросил:

– А ты кто будешь?

Ведьмина Месть ответила Джеку:

– Кто я? Кошка твоей матери, а ты вязанка хвороста в костюме на два размера больше. Но я никому не скажу этого, если и ты не скажешь.

Джек фыркнул, а Флора прекратила рыдать. Принялась озираться в доме – солнечном и просторном, а также хорошо обставленном.

– Здесь вам обоим найдется местечко, – сказала Ведьмина Месть, – если Малыш не против.

А у Малыша сердце готово было от радости лопнуть – опять вся семья вместе. Флору он отвел в одну спальню, Джека – в другую. Потом они спустились и вторично поужинали, а Малыш с Ведьминой Местью слушали, и коты в висячей клетке слушали, как Флора и Джек рассказывают о своих приключениях.

Кошелек Флоры украл карманник, они продали ведьмин автомобиль, а деньги проиграли в карты. Флора нашла своих родителей, но они оказались парой старых негодяев, которым дочка была совершенно ни к чему. (Слишком старая, чтобы вновь ее продать. Флора поняла, что они замышляют.) Она пошла работать в универсальный магазин, а Джек продавал билеты в кино. Они ругались и мирились, и влюблялись в других, их настигло немало разочарований. Наконец они решили вернуться к ведьминому дому – посмотреть, не сгодится ли на сквот, а то, может, и осталось в нем чего унести и продать.

Но дом, разумеется, сгорел. Они заспорили, что делать дальше, и тут Джек унюхал Малыша, своего брата, внизу, в деревне. И вот они здесь.

– Будете жить здесь, с нами, – сказал Малыш.

Джек и Флора сказали, что они так не могут. У них амбиции, сказали они. У них планы. Недельку-другую поживут, а потом опять уйдут. Ведьмина Месть кивнула и сказала, что это разумно.

Каждый день Малыш приходил из школы и катался с Флорой на двухместном велосипеде. Или сидел дома, и Джек учил его, как удержать монету между двумя пальцами или следить за яйцом, когда оно перемещается из-под одной чашки под другую. Ведьмина Месть научила их играть в бридж, хотя Флора и Джек не могли быть партнерами. Они так ссорились, словно были мужем и женой.

– Чего вы хотите? – спросил однажды Малыш Флору. Он к ней припал, жалея, что больше не кот, что больше не устроиться у нее на коленях. От нее пахло тайнами. – Почему обязательно опять уходить?

Флора погладила Малыша по голове.

– Чего я хочу? Это же просто! Никогда не беспокоиться о деньгах. Хочу выйти замуж и знать, что муж никогда не изменит мне и никогда меня не бросит. – Говоря так, она смотрела на Джека.

А Джек ответил:

– Я хочу богатую жену, которая не станет пререкаться, не будет целыми днями лежать в постели, накрывшись с головой одеялами, рыдать и обзывать меня вязанкой хвороста. – И, говоря так, он смотрел на Флору.

Ведьмина Месть отложила свитер, который вязала Малышу. Посмотрела на Флору, посмотрела на Джека, а потом взглянула на Малыша.

Малыш сходил на кухню и открыл дверь висячей клетки. Вытащил оттуда двух котов и принес их Флоре и Джеку.

– Вот, – сказал он, – муж для тебя, Флора, и жена для тебя, Джек. Принц и принцесса, оба красивые, хорошо воспитанные и, несомненно, состоятельные.

Флора подхватила котика на руки и сказала:

– Не дразнись, Малыш! Слыхано ли дело – выходить замуж за кота!

Ведьмина Месть сказала:

– Весь фокус в том, что хранить их кошачьи шкурки нужно в надежном тайном месте. А если станут дуться или скверно с вами обращаться – зашить их опять в их кошачьи шкурки, положить в мешок и бросить в реку.

После чего чиркнула когтем и разрезала шкуру полосатого кота – и в руках у Флоры оказался голый мужчина. Флора взвизгнула и уронила его на пол. Мужчина был симпатичный, хорошо сложенный, с повадками принца. Не из тех, кого можно принять за кота. Он встал и поклонился – весьма элегантно, хотя и был весь голый. Флора вспыхнула, но осталась, похоже, довольна.

– Сходи принеси какую-нибудь одежду для принца и принцессы, – велела Малышу Ведьмина Месть. Когда он вернулся, за диваном пряталась голая принцесса, а Джек с вожделением на нее пялился.

Пару недель спустя сыграли две свадьбы, а потом Флора уехала с новым мужем, и Джек тоже уехал со своей новой принцессой. Возможно, они жили долго и счастливо.

Ведьмина Месть сказала Малышу:

– У нас нет жены для тебя.

Малыш пожал плечами.

– Я еще слишком молод, – ответил он.

Но сколько б Малыш ни старался, и он стареет. Кошачья шкурка едва сходится у него в плечах. Пуговицы грозят отлететь, когда он пытается их застегнуть. Уже начала пробиваться его собственная шерсть, человечья. По ночам ему снятся сны.

В стекло стучит испанский каблук его матери-ведьмы. В колючих кустах висит принцесса. Она приподнимает подол платья, чтоб он увидел – внизу у нее кошачья шерстка. Теперь она под домом. Хочет выйти за него замуж, но дом провалится, если он ее поцелует. Они с Флорой опять дети, в ведьмином доме. Флора поднимает юбку и говорит: Видишь мою киску? Оттуда и впрямь выглядывает киска, только на обычных кошек не похожа, он таких раньше и не видывал. Он говорит Флоре: У меня тоже есть киска. Но у него не такая.

В конце концов Малыш узнает, что случилось с той маленькой, голодной и голой штукой в лесу, куда она уползла. Оно залезло в кошачью шкурку Малыша, пока тот спал, а потом забралось к нему вовнутрь, в его Малышовую кожу, и теперь забилось к нему в грудь, по-прежнему замерзшее, грустное и голодное. Пожирает его изнутри, растет, и однажды Малыша вовсе не станет, а будет лишь это безымянное голодное дитя в Малышовой шкурке.

Малыш стонет во сне.

А в шкуре Ведьминой Мести завелись муравьи – они сочатся из швов, строем спускаются в простыни и щиплют его: подмышками и между ног, где растет его мех, – и ему больно, там ноет и ноет. Ему снится, что Ведьмина Месть просыпается и приходит, и вылизывает его всего, пока боль не тает. Тает оконное стекло. Муравьи строем уходят прочь по своей длинной намасленной нити.

– Чего ты хочешь? – спрашивает Ведьмина Месть.

Малыш уже не спит и снов не видит. Он отвечает:

– Я хочу маму!

В окно проникает лунный свет, омывает всю их кровать. Ведьмина Месть очень красива – похожа на королеву, на нож, на горящий дом, на кошку, в лунном-то свете. Мех ее блестит. Усы торчат, как вытянутые стежки, воск да нитка. Ведьмина Месть говорит:

– Твоя мама умерла.

– Сними шкуру, – говорит Малыш. Он плачет, а Ведьмина Месть слизывает его слезы. У Малыша щиплет кожу, всю целиком, а под домом кто-то маленький стонет да причитает. – Верни мне маму, – говорит он.

– Ох, миленький, – говорит его мать, ведьма, Ведьмина Месть, – этого я не могу. Я вся полна муравьев. Сними мою шкуру – и муравьи все прольются, от меня ничего не останется.

Малыш говорит:

– Почему ты оставила меня одного?

Его мать ведьма говорит:

– Я никогда не оставляла тебя, ни на миг. Я зашила свою смерть в кошачью шкурку, чтобы остаться с тобой.

– Снимай! Дай мне увидеть тебя! – говорит Малыш. Тянет за простыню на кровати, словно это кошачья шкурка его матери.

Но Ведьмина Месть качает головой. Она вся дрожит и бьет взад-вперед хвостом. И говорит:

– Как можешь ты просить об этом, и как могу тебе я отказать? Знаешь ли, о чем ты меня просишь? Завтра вечером. Попроси меня завтра вечером.

И Малышу приходится этим удовлетвориться. Всю ночь расчесывает он мех своей матери. Его пальцы ищут швы в ее кошачьей шкурке. Когда Ведьмина Месть зевает, он заглядывает ей в рот, надеясь, что там мелькнет мамино лицо. А сам чувствует, как становится меньше и меньше. Утром он будет мал до того, что когда попытается надеть кошачью шкурку, едва справится с пуговицами. Станет такой маленький, такой острый, что чисто муравей, и когда Ведьмина Месть зевнет, он проберется к ней в рот, спустится в живот и пойдет искать свою мать. Если сумеет – поможет маме разрезать ее кошачью шкурку, чтобы она снова из нее вышла зажила с ним в большом мире, а если не захочет выходить, то и он не пойдет. Будет жить там, как моряки приучаются жить в животе той рыбы, что их слопала, будет вести маме хозяйство в доме ее шкурки.

Таков конец истории. Принцесса Маргарет вырастает, чтобы истреблять ведьм и котов. А если нет, придется кому-то другому. Ведьм не бывает, котов – тоже, есть только люди, разодетые в кошачьи шкурки. Они же это не просто так, поди скажи, что так жить нельзя, долго и счастливо, пока муравьи не унесут прочь все Время что ни есть, чтобы построить из него что-то поновей и получше?

Я жила в Бруклине, у меня должен был выйти первый сборник рассказов, и я собралась ехать по всей стране – гастролировать с писательницей Шелли Джексон. Мы решили, что задумка это неплохая, да и весело же – что-нибудь раздавать на чтениях, и я написала «Кошачью шкурку». Шелли нарисовала иллюстрацию на обложку. Насколько я помню, мне хотелось здесь добиться вот чего: перво-наперво сочинить свою сказку, а не перерабатывать или выворачивать наизнанку старую. Я хотела написать такое, что не походило бы на меня, – это казалось уместным в истории про то, каково жить в кошачьей шкурке. Ну и я стремилась написать что-то быстро: все сочинить, вычитать, напечатать и сброшюровать – всего за три дня, что оставались до наших книжных гастролей. У меня до сих пор хранится пачка этого первого издания: в них есть что-то сказочное – размером с ладонь, сделанные вручную, на бурой оберточной бумаге и с неровным обрезом, а на обложке – рисунок тушью. Что же до самой истории, отправной точкой стали ведьмы и дети, и вопрос, отчего ведьмам эти дети так необходимы. Моя «Кошачья шкурка» – не переработка одной конкретной сказки, но в особом долгу она перед «Кошачьей шкуркой», «Ослиной шкурой» и «Рапунцелью», хотя вообще-то – почти перед ними всеми. Да и перед такими писателями, как Анжела Картер и Юдора Уэлти.

– К. Л. Пер. с англ. М. Н.

Крис Э дриэн

Тиг О’Кейн и труп

Жил когда-то на свете юноша по имени Тиг О’Кейн. И был он, пожалуй, слишком красив себе на беду – и уж определенно слишком красив на беду другим, потому что в него влюблялись каждый парень и девушка, какие знакомились с ним, и оттого сердца он разбивал десятками. Жил он в Орландо и как-то раз попробовал поступить в бой-бэнд – и его приняли, из чего он никакого секрета не делал. Собственно, это было вторым, что он сообщал о себе новым знакомцам, первым же было его имя.

Однажды вечером пошел он с друзьями на танцы, и, как обычно, очень многие захотели с ним потанцевать. Люди подходили к нему на танцполе, а он либо танцевал с ними, либо не танцевал, тут все зависело от его самочувствия, да еще от того, кайфуют они или нет, а это он мог оценить и на расстоянии, и в полумраке, и потому, бывало, им до него еще идти да идти, а он уж решает, что они ему без надобности, и поворачивается к ним спиной. В тот вечер на танцах собралась обычная толпа соискателей его благосклонности, одни – вполне, другие – так себе, одни – прекрасные танцоры, другие – просто старательные неумехи. Обычный был вечер, пока не случилось кое-что из ряда вон выходящее. Тиг ни в какие чужие дела не лез, а вроде как танцевал с красивой девчонкой слева, но также и танцевал, вроде как, с миловидным чуваком справа, как вдруг подваливает к нему совершенно отвратный мужик, влезает, значит, в его личное пространство, отталкивает в сторону чувака с девчонкой и начинает препротивно вихлять бедрами и чреслами – танцует, стало быть. Тиг повернулся к нему спиной, однако мужик обогнул его и опять перед ним корячится. Урод он был просто умопомрачительный; Тиг решил, что ему лет пятьдесят с гаком, если не шестьдесят: руки дряблые, подбородков два, а волосы и вовсе ни в какие ворота.

– Потанцуй со мной, Тиг О’Кейн! – проорал мужик и попытался положить ладони на симпатичные бедра Тига, но тот стряхнул его руки и сказал:

– Вали отсюда, старый тролль!

Однако мужик цеплялся к нему еще пару раз, и Тиг еще пару раз обозвал его троллем и прогнал от себя. Мужик наконец ушел, но его мигом сменила отвратная баба, – такая уродина, что могла приходиться троллю сестрой: те же дряблые руки, избыток подбородков и на голове хрен знает что.

– Вали отсюда, старая ведьма! – закричал Тиг, не дожидаясь, когда и она попросит потанцевать с ней, и отвернулся, и заспешил танцующей походкой на другой край танцпола.

Однако старая ведьма еще трижды отыскивала Тига: один раз в самой середке танцпола, другой – в баре и наконец – в очереди к мужской уборной. Стоит он там, в чужие дела не лезет, и вдруг – здрасьте вам – кто-то ему шею сзади щекочет. Обернулся и увидел все ту же бабищу.

– Эй, малыш, – сказала она. – Потанцевать не желаешь?

– Это ты меня трогала? – спросил Тиг.

– Может, я, может, не я, – отвечала она. – Не об этом речь. Вопрос не в том, а вот, не хочешь ли ты потанцевать со мной?

– Оставь меня в покое, – сказал Тиг. – Ты что, английского не понимаешь?

– Спрашиваю в последний раз, Тиг О’Кейн, – сказала женщина. – Станешь со мной танцевать?

– И за вермильон лет не стану, – ответил Тиг и легонько так оттолкнул ее, о чем сразу и пожалел, хотя она не то чтобы упала, а только отступила, спотыкаясь, на пару-тройку шагов.

– Это долгий срок, Тиг О’Кейн! – сказала старая ведьма и засмеялась, глядя ему в лицо, а Тиг удивился – откуда ей и мужику известно его имя? – он хоть принят в бой-бэнд, но прославиться-то еще не успел.

– Угробили мне вечер, – сообщил он толчку – и, видать, слишком громко сообщил, потому как из соседней кабинки послышалось: «И мне! И мне!» – и слова эти перемежались клекотанием рвоты.

– Мне сильнее, – сказал Тиг, понимая, впрочем, что зря он так разбрюзжался: лучше бы ему вернуться в зал и сделать вид, будто никакие ведьмы и тролли к нему не цеплялись, а весь нынешний вечер не был до этой минуты изгажен уродами и их наглыми выходками. Просто вернуться и потанцевать, – он и попробовал, да только душа у него к этому делу совсем не лежала: кайф-то ему обломали, да и коленца Тига, даже самые коронные, почему-то казались ему какими-то неродными. Как будто кто-то унылый, невзрачный и одинокий вселился в его тело и танцует сам собой. И он решил уйти домой в одиночку и послал семи друзьям смс-ки об этом, потому что они вечно отправляли ему сообщения – мы, дескать, уходим домой в одиночку, как будто он за них отвечает или должен волосы на себе рвать из-за того, что они вот уходят домой в одиночку, а он – ни фига.

Жил Тиг с отцом в большом доме у озера, вернее сказать, жил он совсем рядом с отцом в маленьком домике, стоявшем бок о бок с большим. Домик подарил ему на шестнадцатилетие отец, говоривший, что мальчику нужна независимость, но и присмотр тоже, вот он и подарил сыну домик, напичканный камерами, которые позволяли отцу наблюдать за Тигом, удостоверяясь в том, что тот не совершает ничего способного запятнать честь семьи. Можно было вызвать из дома водителя, но Тиг, взволнованный и удрученный паршиво сложившимся вечером, решил пройтись пешком, даром что путь был не близкий. Он любил ходить пешком, когда с ним приключалась какая-нибудь неприятность, потому что мог притворяться при этом, будто уходит от того, что ему досаждало. Ну и пошел от клуба по ярко освещенным улицам центра, потом по тускло освещенным тротуарам старого города и наконец – по темным аллеям отцова поместья, а жуткие мужик с бабой, испортившие ему вечер своими отвислыми задницами и загребущими лапами, уходили от него все дальше и дальше. Он почти и забыл о них, когда вышел на последний отрезок пути – в окружавшую дом апельсиновую рощу – и различил свет в отцовской комнате, мерцавший за деревьями. «Возможно, – подумал он, – отец почувствовал, что вечер у сына сложился из рук вон плохо, и ждет меня, намереваясь утешить».

Впереди на тропинке заслышались голоса, и Тиг коротко погадал, не отец ли вышел из дома встретить его. Он остановился, прислонился к дереву, и тут налетевший вдруг сильный ветер колыхнул ветви, раскачивая плоды, мягко ударявшие Тига по плечам и лицу. Ветер донес до него голоса, и Тиг понял, что людей впереди немало, но отца среди них нет. «Воры! – подумал он, а затем: – Поклонники!» – поскольку и прежде в поместье забредал всякий люд: и для того, чтобы украсть что-нибудь у отца, и из потребности признаться Тигу в любви. Он наклонился, поднял с земли толстый сук. Сук оказался легким, трухлявым – пришибить им человека нельзя, однако Тиг решил, что для устрашения сойдет и такой.

Тут ветер сменил направление, голоса на миг стихли, и Тиг, вскинув голову, прищурился.

– У меня палка, – сказал он, правда, не так уж и громко. Ударил колокол, тонкий, дребезжащий звон его приплыл откуда-то сверху, и ночь будто еще потемнела. Голоса возвратились всплеском смеха, и Тиг увидел людей – вернее, смутные их очертания: они резвились среди деревьев, подпрыгивая, приплясывая, падая время от времени на землю, недолго катясь по ней и снова вскакивая. Он поднял сук и снова сказал, на этот раз громче, ибо они устремились к нему: – У меня палка!

– Да какая красивенькая! – ответил женский голос, очень знакомый, хоть Тиг и не сразу понял, кому он принадлежит. – Совсем как рука, которая ею размахивает, а, Дикобраз?

Из мрака выступила старая ведьма, которую он уже видел сегодня, и хоть ночь осталась по-прежнему темной, ведьма показалась ему странно освещенной, точно солнце светило только для нее и только на нее. Уродиной она осталась все той же, хоть и укоротилась и скрючилась пуще прежнего, но почему-то выглядела не такой жалкой, как в клубе.

– О, да, Ехидна, дорогая моя, – ответил еще один знакомый голос. Мужик из клуба подступил к ней сзади, обхватил руками и прижался щекой к ее щеке. «Ну конечно, они знакомы», – подумал Тиг. Теперь все ясно, пусть даже и нисколько не ясно, почему они взяли да и выскочили из ночной темноты в двух шагах от его дома.

– Что вы тут делаете? – спросил гневным шепотом Тиг. – Убирайтесь с моей земли!

– Ну а как же, всенепеременно, – сказала женщина. – Всенепременно и в должное время. Но сначала – не потанцуешь ли со мной?

– Нет! – ответил Тиг. – И хватит спрашивать об этом. Глухая ты, что ли? Какое слово из «ни разу за миллион лет» тебе непонятно?

Женщина пританцовывала, переминаясь с ноги на ногу и улыбаясь Тигу, а мужчина за ее спиной проделывал то же самое, но в прямом разнобое с ней – налегал на правую ногу, когда она налегала на левую, и вытягивал шею так, чтобы бросать на Тига взгляды поверх то одного, то другого ее плеча. Все прочие уже собирались за их спинами, – люди, чьи лица озарял, как лицо старухи, свет, исходивший невесть откуда, отчего Тиг даже издали увидел, что все они так же уродливы, как она, а то и похуже: хромее, бесформеннее, либо слишком большие, либо слишком маленькие, и совершенно ясно было, что ни один из них никогда и думать не думал ни о прическах своих, ни об одеждах. Они шаркали ногами или приплясывали, подходя к нему, и наконец, обступили старика и старуху отвратной ватагой.

– За миллион лет? Выходит, через миллион лет потанцуешь?

– Нет! – рявкнул Тиг, уже не боясь разбудить отца. По правде сказать, ему хотелось, чтобы отец вышел из дома с фонариком и дробовиком и разогнал этих жутких недоумков. – Я сказал: ни разу за миллион лет. Ни единого. Или ты не слушаешь меня?

Тут вся их орава захихикала – квохтанье откатилось по закраинам ее назад, а оттуда вернулось к старику, и тот прокудахтал что-то на ухо своей уродливой подруге, и она издала резкий, лающий смешок.

– Ни со мной? Ни с кем-нибудь из нас?

– Ни с кем! – ответил Тиг и полез в карман за телефоном. – Все, звоню в полицию. Номер набираю медленно, чтобы вы успели смыться.

– Даже с моим другом? – спросила старуха и показала на большой обмяклый тюк, который, как Тиг вдруг понял, уроды то и дело передавали друг другу – и каждый, даже самый маленький, принимал его на плечо, а затем вручал другому. Тиг решил, что это нагруженный чем-то мешок, но сказать наверняка не мог, потому что свет, который падал на них, странным образом уклонялся от их ноши.

– Набираю, – объявил Тиг. Он и вправду проделал это очень медленно – и потому, что набирать номер пальцами той же руки, в какой держишь телефон, трудно, и потому, что нервы у него совсем разгулялись, а страх все возрастал – ведь все они были не просто уродливыми приставалами, в них чуялось нечто необъяснимое. Во-первых, уж больно много их было – Тигу казалось, что при каждом взгляде на них уродов становится больше, – а во-вторых, до него начало доходить: возможно, они хотят не только потанцевать с ним, но и еще что-то сделать.

– В самый последний раз, Тиг О’Кейн, – произнесла старуха, – станцуешь ты с кем-то из нас – хоть из жалости или сочувствия, из желания поделиться толикой твоей незаслуженной красоты с тем, кто утратил свою?

– Алло, полиция? – сказал в трубку Тиг. 911 он уже набрал, но гудков еще не услышал. – Тут на меня какие-то уроды напали.

– Напали? – удивилась старуха. – Мы всего лишь хотели потанцевать.

А мерзкий старик поднял с земли апельсин и запустил им в Тига. Старик-то промазал, зато другой апельсин, брошенный из толпы, крепенько врезал Тигу по лбу.

– Эй! – крикнул он и получил новый удар – по уху, к которому прижимал телефон. Женский голос, наконец, ответил ему, но трубка уже летела по воздуху. Тиг метнулся к ней, наклонился, чтобы поднять, однако новый апельсин отбросил ее еще дальше. – Прекратите! – завопил Тиг и получил три новых удара вылетевшими из темноты апельсинами – два в лицо, один в живот. А следом начался настоящий артиллерийский обстрел. Пару секунд Тиг простоял, пытаясь защитить лицо, живот и пах, однако, прикрыв ладонями два места, он немедля получал удар по оставшемуся беззащитным третьему. Тиг развернулся и ударился в бегство.

Он убежал не так уж и далеко, когда ему пришло в голову, что бежать-то лучше к дому, а не от него: если удастся добраться до двери, можно будет проскочить в нее и запереться. Но, пробежав еще немного, увидел, как уроды начинают возникать перед ним по одному, по двое, – странно светящиеся в темноте под деревьями, мерзко улыбаясь и осыпая его апельсинами. В последнее время у Тига и его друзей завелась привычка разъезжать в машинах по шоссе Апельсинового Цветка и швыряться забавы ради апельсинами в проституток; теперь же, когда один увесистый плод за другим шмякал его по голове, он пожалел об этом. А оглянувшись, увидел, что его уже нагоняет злокозненная орава. Уроды бежали слитно, подобием разъяренного животного, и в свете, источаемом ими, Тиг увидел мешок (ну точно, мешок), который они на бегу перебрасывали с плеча на плечо. Что-то ужасное различил он в их рожах, мельком глянув на них, и это сильно отличалось от простого уродства.

Он прикрыл руками голову и понесся со всей мочи, поглядывая на землю между сведенными перед лицом локтями; ему было уже безразлично, к дому он бежит или от дома, лишь бы оторваться от их оравы; и очень скоро он споткнулся, – о корень или о подставленную ногу, Тиг так и не понял, – зато понял, летя наземь, что благодарен своему падению, что панический ужас его убывает, пока он кувыркается и скользит по земле и грубой траве. «Ладно, – думал он, – я попытался удрать, но их слишком много, а апельсинов еще больше, и теперь я у них в руках». Он лежал навзничь, глядя сквозь листву на тусклые звезды, а уроды понемногу окружали его.

– Ну что, апельсиновый наш, теперь жалеешь, что не станцевал с нами? – спросила старая ведьма. Она и мужик ее склонились над Тигом, а все прочие улыбались апельсиновыми улыбками, – сжимали зубами дольки плодов, так что сок стекал по их волосистым подбородкам.

– Давай-давай, – ответил Тиг. – Ограбь меня. Забери бумажник. Стяни джинсы. Правда, они на тебя не налезут и никого из твоих дружков не украсят. Но ничего. Делай свое дело.

– Ограбить тебя? – переспросила ведьма.

– Мы здесь не для того, чтобы отнимать, – сообщил старый тролль.

– Мы пришли, чтобы сделать тебе подарок, Тиг О’Кейн, – сказала ведьма. – Подарок был бы весел, если б ты с нами станцевал. Его бы пудель напыхтел, он был бы из кружев от трусиков, из глаз, блестящих от радостных слез. Но ты отверг тех, кто хотел всего лишь ублажить тебя, и теперь обязан принять от нас подарок совершенно иного толка, сделать для нас дело, а не то.

– Что «не то»? – спросил Тиг.

– А не то плохая погибель от паршивого пуделя! – ответил старик.

– И страдальческие рыдания! – присовокупила старуха. – А в душе твоей – ядовитая горечь печали, которой хватит на миллион лет.

– Миллион биллионов! – подтвердил старик. Тигу хотелось сказать, что все это глупости, ничего на такие сроки не хватит, даже – в чем он был совершенно уверен – самoй Вселенной, но вместо того он спросил:

– Чего же вы от меня хотите?

– Лишь одного, – ответила старуха. – доставь нашего друга до дома и упокой его.

Все скопище взволновалось. За несколько секунд уроды свалили мешок на землю и развязали его. Тиг по одному только глухому удару, с каким упал мешок, понял, что содержит он нечто малоприятное. «Мясом набит, – подумал он. – Кто же это разгуливает ночью с мешком мяса?» Мешок лежал на земле и, казалось, притягивал тьму, однако, едва его открыли, Тиг ясно различил, чтo в нем, и содрогнулся, потому как никогда прежде трупов не видел – да не видел и просто тела в такой не естественной позе, какую труп принял, когда его пинками подкатили к Тигу. Мертвец лежал спиной к нему, вытянув одну руку под собой, и накрыв другой голову. Ступни и грудь его были голы, лицо отвернуто, однако по широким плечам и спине, Тиг мог сказать, что это мужчина, и мог сказать также, что джинсы на нем очень хорошие, поскольку тонко чувствовал такие вещи и умел отличить хорошие джинсы от плохих даже через улицу, даже в темноте или просто проведя ладонью по чьей-нибудь заднице.

– Возьми его и погреби в католической церкви Сосновых Холмов, а не найдешь места в церкви – так в Уиндермире, за колбасной фабрикой «Пикантная свинка», если же и там не получится, снеси в Зеленое Болото под Орло-Вистой и упокой в трясине.

– Вот оно что, – ответил Тиг, медленно садясь, а затем и вставая. – И больше вы от меня ничего не хотите?

– Ничего больше и ничего меньше.

– Тогда ладно, – сказал Тиг. – Только сначала я вам кой-чего покажу.

– И что же, Тиг О’Кейн? – спросила с чрезвычайно недружелюбной улыбкой старуха.

– А вот… что! – ответил Тиг и метнул ей в рожу прихваченный с земли апельсин. Выяснять попал, не попал, он не решился, а просто снова побежал: ловко перескочил через труп и рванул к дому. Однако не прошло и десяти секунд, как его сцапали сзади, и престарелые уроды навалились, овевая лицо Тига мерзостным нафталинным дыханьем своим, щекоча шею и щеки колкими крахмалистыми волосами. Ему показалось, что все они разом уселись на него – недолгий миг он и дышать-то не мог, – но затем стало полегче, хотя какая-то тяжесть, большая, на спине его и осталась. Уроды повскакали на ноги и отшагнули от Тига.

– Вот и ладушки! – сказала старуха. – Теперь ты готов!

Тиг лежал ничком и понемногу до него доходило, что ему взвалили на спину труп, перебросив через плечи и перекрестив у него на груди руки покойника.

– Вы что наделали? – сказал он. – Снимите его с меня.

– Ну уж нет, – ответила старуха. – Снять его можешь лишь ты один. Неси его хоронить, да поторапливайся. Не поспеешь к восходу – сильно пожалеешь!

– Снимите его с меня! – повторил Тиг и заплакал, и забился на земле, захлопал по ней руками, пытаясь сбросить бремя, однако мертвец держался за него крепко.

– Сам снимешь, – сказала старуха. – И помни мои слова. Черные слезы огромного пуделя горя! Яд в твоем сердце! Вечное жжение!

В путь, Тиг О’Кейн. Ты не хотел танцевать с нами, а ночь на исходе.

– Снимите, – опять попросил Тиг, но никто ему не ответил. И оторвав взгляд от земли, он увидел, что все они сгинули, и, если б не груз на спине, решил бы, верно, что ему все это приснилось. Он медленно поднялся на колени, потом встал, труп на спине оказался очень тяжелым. Поозиравшись, Тиг никакой толпы не увидел – впрочем, уроды оставили на земле послание, сложенное из апельсиновых очистков. «Мы последим за тобой», – гласило оно.

– На помощь! – заголосил он. – Кто-нибудь, помогите! – В его ушах крик прозвучал очень громко, однако Тиг почему-то чувствовал: далеко он не разносится, – а огней своего дома среди деревьев не видел и не понимал, где искать помощь. – Я ведь даже не знаю, где эта Орло-Виста! – горестно произнес он. И увидел перед собой руку, поднявшуюся, чтобы указать направление, и не сразу сообразил, кому она принадлежит. Тиг вскрикнул и побежал, норовя убраться подальше от трупа, но снова упал и какое-то время пролежал, рыдая.

– Слезами ты меня не похоронишь, – сказал у него за спиной труп. – Вставай, идиот.

Тиг вскрикнул еще раз и попытался уползти, твердя:

– Не можешь ты со мной разговаривать! Мне и так-то худо, но разговаривать тебе не дозволено.

– А мертвецы что хотят, то и делают, – ответил труп, но затем примолк.

Тиг полежал носом в землю, отдуваясь, а после встал и пошел в сторону, указанную трупом. Поначалу продвигался он очень медленно. Труп был тяжел, ночь темна, где он, Тиг не знал – понимал только, что неподалеку от своего дома. Однако деревья казались ему чужими, а оставив их позади, он около часа, так ему представлялось, шел, не повстречав ни одного шоссе, – тянулся лишь узкий проселок, пригодный больше для лошадей, чем для машин; впрочем, идти по нему было все-таки легче, чем по рыхлой земле. Заприметь он машину – остановил бы ее, попросил о помощи, хоть и сомнительно было, чтобы кто-то притормозил ради человека с трупом на спине, каким бы красивым и привлекательным человек этот ни был. Пока он тащился по дороге, наполовину боясь, что труп заговорит снова, а наполовину надеясь, что это случится, до того ему было одиноко и страшно, Тигу пришла в голову мысль: если бы он соглашался танцевать со всеми подряд, эта ночь получилась бы куда поспокойней, но вполне возможно, что он сейчас спит и, судя по совершенной неизменчи вости дороги, так оно и есть: ему уже казалось, что бредет он по ней целую вечность. «Вот и буду брести, пока не проснусь, – сказал он себе, – а если увижу ночью на танцах каких-нибудь уродов, сразу оттуда сбегу». На миг он закрыл глаза: дорога была до того однообразной, что Тиг решил – можно и не смотреть, куда ставишь ноги. И тут же его резанула боль – труп просунул руку под рубашку Тига и ущемил его сосок!

– За что? – воскликнул Тиг, хотя, разумеется, знал, за что. И немного постоял на дороге, очень уставший, но отнюдь не спящий.

Вскоре после этого показалась церковь – она одиноко торчала на вершине холма, освещенная единственным уличным фонарем. Дорога вела через забитую машинами парковку прямиком к ее двери. Подниматься по склону было трудно: добравшись доверху, Тиг желал лишь одного – лечь на капот какой-нибудь машины и отдохнуть, да подольше. А подойдя к двери, постоял перед ней.

– Полагается ли стучаться в дверь церкви, а уж потом входить? – вслух погадал он. Прежде-то ему бывать в церквах не доводилось.

– Необходимость отсутствует, – уведомил его труп.

Тиг толкнул дверь, вошел. В церкви горели свечи, их мягкий подрагивавший свет сообщал лицам множества статуй особую настороженность и живость. Тиг не удивился бы, обратись все они к нему – бранясь или спрашивая, который час, или коря его за то, что он не танцует с ними. Однако статуи молчали. И вглядываясь в них, он подумал, что узнаёт свет, столь странно падавший на тех старых уродов: лица их выглядели, как лица статуй, а свет, их озарявший, изливали незримые свечи.

– Мы сюда по делу пришли, – сказал труп.

– Мне можешь не напоминать, – ответил Тиг. Он побродил по проходам, заглядывая под скамьи, подыскивая место, где можно закопать человека. Вообще-то, для этого существуют кладбища; ему представлялось бессмысленным хоронить кого-либо в церкви – даже в такой, с дешевыми ковровыми дорожками, уходившими за ее дверь. Типичная Флорида, подумал он, – земля, в которой процветают крайности дурного вкуса.

– Копай! – сказал труп после того, как Тиг потратил какое-то время на поиски.

– Это чем же? Руками?

– Пока из них кровь не хлынет и кости кожу не прорвут! – сурово ответил труп. Но затем показал на чуланчик, в котором среди высоких стеллажей с мешками кошачьего наполнителя, аммиака и упаковками бумажных полотенец стояла, поджидая Тига, лопата. Он взял ее, выбрал место у алтаря. – Действуй! – приказал ему, замявшемуся, труп. Тиг стиснул лопату обеими руками, поднял повыше и вонзил в ковер, полагая, что под ним скрыт цемент, через который придется пробиваться к земле. Нанося удар, он завопил, и то был самый громкий, самый яростный, но также и самый горестный крик, когда-либо им изданный. Тиг не сомневался, что лопата просто отскочит от бетона, деревянное древко ее треснет и руки его переломятся тоже. Но ему было все равно.

Но ковер прикрывал всего лишь мягкую землю. Клинок лопаты ушел в нее целиком, и Тигу пришлось налечь на древко всем телом, чтобы поднять и ком земли, и ковер. В воздухе запахло влажным суглинком, и Тиг поневоле вспомнил о дождливых днях и земляных червях. Труп вдохнул запах полной грудью, но выдыхать не стал.

– Скоро я от тебя избавлюсь, – сказал ему Тиг, однако ответа не получил. Он трудился, снова и снова вонзая лопату в ковер, вычерчивая прямоугольник, достаточно обширный, чтобы вместить труп. И с каждым ударом лопаты, повторял снова и снова: – Скоро… я… от… тебя… из… бав… люсь!

Труп молчал, и Тиг уже начал уверять себя, что больше его не услышит, когда по церкви разнесся отвратительный визг.

– Что? – вскрикнул Тиг, роняя лопату и отскакивая от могилы. – Что я сделал? Чего ты вопишь?

– Это не я, – ответил труп, и послышался новый крик – потише, но все равно сердитый. Кто-то, вне всяких сомнений, огорчился. Тиг подступил к вырытой им яме – глубины в ней было всего пара футов, – заглянул. Там что-то двигалось. Что-то подрагивало под слоем почвы. Вот в ней открылась воронка – размером с человеческий рот. Земля осыпалась в нее и тут же вылетела назад вместе с новым криком, а затем – внезапно и страшно – в вырытой Тигом неглубокой могиле села покойница.

– Ох, ох, ох! – восклицала она. – Что ты со мной сделал?

– Ничего! – сказал Тиг, что было отъявленным враньем: просто другого ответа он так сразу придумать не смог.

– Ничего? Ничего? Зачем ты нарушил мой покой? Ужасный мальчишка? Грубый мальчишка! Кошмарный!

– Я не хотел… – начал Тиг. – Я думал… я просто хотел похоронить моего друга!

– Он мне не друг, – возразил за спиной его труп. – И он большой грубиян. Кошмарный.

– Прикрой меня, – крикнула покойница. – Прикрой, мальчишка, я же замерзнуть могу.

Тиг сделал, что просили: засыпав ее, едва она снова легла, землей, и накрыв беспорядочную груду, которую даже выровнять не попытался, ковром. А после прислонил лопату к алтарю и выскочил из церкви. Постоял снаружи, отдуваясь, чувствуя, что вот-вот снова заплачет. Труп очень тяжело вздохнул прямо Тигу в загривок, после чего вздохнул еще дважды.

– Прекрати, – сказал Тиг. – Хватит вздыхать. Тебе вздыхать не положено. Тебе и дышать-то ни к чему.

– Я разочарован. А если меня разочаровать, я вздыхаю. – Он снова вздохнул – ну и Тиг, за компанию, тоже:

– Я забыл, как называется другое место, – сказал он, помолчав. – То, куда я должен тебя оттащить.

Труп ничего не ответил, и Тиг подумал: похоже, он говорит, когда его просят умолкнуть, и молчит, когда просят о помощи, – но тут труп снова поднял руку и указал направление.

Фабрика «Пикантная свинка» стояла не на холме, а в лощине, вся в клубах низкого сального тумана, пахнувшего ветчиной. Прежде чем унюхать его, Тиг целый час тащил свою ношу по дороге, и еще полчаса миновало, пока он не увидел торчавшие в небо закопченные фабричные трубы, высокие призраки среди звезд. Машин у фабрики не было, вместо них ее со всех сторон окружало поле, истыканное надгробьями, смысл коих Тиг понял, лишь подойдя к ним поближе и прочтя выбитые на них имена: Хрюхрюша, Толстомясая, Деваха, мистер Фыркун, Петуния, Уилбер, Отис; то были клички свиней.

– Зачем же они свиней-то при фабрике хоронят?

– Из уважения, – ответил труп.

– А где лопата? – спросил Тиг.

– У тебя в руках, – сказал труп. Тиг показал ему пустые руки и получил пояснение: – Твои руки и есть лопаты.

– Так нечестно, – сказал Тиг и, подняв выше голову, повторил то же самое воздуху, туману и странному свиному погосту. – Так нечестно! Я делаю все, что ты велишь. Все, о чем ты просишь. Ты мог бы, по крайности, лопату мне дать!

Однако единственным ответом ему было молчание, а потому он встал на колени между надгробьями, на пятачке, по всему судя, незанятом, и принялся рыть могилу руками, выдергивая грубую траву, а затем выгребая ладонями землю и отбрасывая ее полными пригоршнями налево-направо (попробовал бросить через плечо, но услышал горькие пени трупа). Углубившись совсем немного, он коснулся чего-то кожистого, оказавшегося при рассмотрении свиным ухом, – а вскоре за тем откопал и всю свинью – иссохшие мышцы под шкурой, разрезанной вдоль живота.

– Но здесь же не было надгробного камня! – воскликнул Тиг. – И зачем они почти целых свиней хоронят? Что кладут в колбасу?

– Только не мясо, – ответил труп.

Услышав его, свинья приоткрыла глаз, вернее сказать – совсем пустую глазницу, и принялась бессловесно повизгивать; впрочем, Тиг не сомневался, что она говорит: «Прикрой меня. Оставь в покое. Мне холодно». Он быстро засыпал ее и, оставшись стоять на коленях, закрыл ладонями лицо.

– Подымайся! – сказал труп. – Попробуй еще раз. Рассвет уже близок, а если ты не похоронишь меня до него, то очень-очень-очень пожалеешь!

Тиг так устал от рытья и так огорчился своей неудачей, что даже спорить не стал, а отошел на несколько сот шагов и попробовал еще раз. И, не потратив на рытье и десяти минут, опять коснулся сухой кожи и услышал донесшийся из-под земли приглушенный визг. Он вскрикнул и отдернул руки за спину.

– Еще раз! Еще! – потребовал труп, однако теперь визг начался, едва Тиг копнул землю, а после того раздавался, даже когда он просто наступал на могилу, – при каждом его шаге звучал визг, всегда чуть иного тона, и теперь, шагая, отскакивая, стараясь не ступить на надгробие, он исполнял странного рода музыку: все кладбище обратилось в инструмент, на котором он играл, а сам Тиг – в невольного, смертельно уставшего виртуоза. Когда он, наконец, выбрался со свиного погоста, то плюхнулся на колени и залился слезами.

– Ничего, ничего, – немного послушав плач Тига, сказал труп. – Ничего. Все не так плохо. У тебя еще есть Зеленое Болото, и до зари время пока осталось.

– Пагубный понос паршивого пуделя! – ответил Тиг. – Смертно печальная едкая горечь! Я уже чувствую, как они одолевают меня.

– Ты вовсе не это чувствуешь, – сказал труп. – Задания твоего ты пока не провалил, а добряки слово свое держат до буковки. Вставай и тащи меня на болота. Я слышу, как могила моя поет, поджидая меня, и уверен – ты ее там отыщешь.

И Тиг, оттолкнувшись руками от земли, встал и в последний раз пошел туда, куда указал ему перст покойника.

Прошло очень долгое время, прежде чем земля начала умягчаться, а спустя еще не намного дольшее Тиг уже шел по чавкавшей грязи и очень скоро лишился обуви, а следом и носков. Звезды тускнели, небо светлело.

– Спеши! – шептал ему труп. – Спеши! Солнце на подходе, но мы уже близко, близко!

Тиг был уверен, что слышит и другие голоса – те тоже просили его поторопиться. Ему казалось, что из-за деревьев несутся голоса старика и старухи, и оба, требуя, чтобы он поспешил, скорее подбадривают его, чем хулят. Ему казалось, что опоссум, свисающий, зацепившись голым хвостом за ветку дерева, просит его поторопиться, что аллигатор, темное тулово на берегу бочажка, разевает пасть, говоря ему: беги. Тиг попытался, но устал до того, что смог лишь ненамного ускорить свое спотыкливое, шаткое шествие по болоту.

– Ах! – вздохнул труп. – Солнце… солнце! Не дай ему коснуться меня… мы уже так близко!

И верно. На болотах углов не бывает, однако у Тига создалось впечатление, что он обогнул какой-то угол и вот: опрятная могила под раскидистыми ветвями ивы – более приятного места для погребения и придумать нельзя; и сухое, к тому же, даром что посреди болот. Тига качнуло к нему как раз в тот миг, когда показался краешек солнца, и серые топи вокруг внезапно зазеленели. Он не сомневался, что свалится вместе с трупом в могилу да в ней и останется, но не долетел до края совсем чуть-чуть и откатился на бок. А труп, разжав руки, рухнул в нее.

Тиг подобрался поближе к могиле, заглянул вниз.

– Ты там? – спросил он, потому что могила утопала в тенях.

– Да, – ответил труп. – Прощай, Тиг О’Кейн. Вспоминай обо мне всякий раз, как пойдешь танцевать.

И затих – и больше Тиг никогда его голоса не слышал, разве что во снах. Он посмотрел еще немного в темноту, хоть что-то и подсказывало: лучше б отвернуться, – и потому, когда солнце взошло и уделило могиле немного света, Тиг совершенно ясно увидел лицо трупа – свое лицо.

Я наткнулся на Тига О’Кейна в книге Уильяма Батлера Йейтса «Волшебные и народные сказки Ирландии». Сказка о нем показалась мне жутковатой – особенно для книги, содержавшей истории, которые тяготели скорее к очаровательности, чем к жути. И особенно фантастической, а это говорит о многом, если припомнить характер других собранных Йейтсом сказок. Человек, несущий на спине труп, – есть тут что-то притягательное, как есть нечто трогательное и в страданиях, через которые этот малоприятный юноша проходит к наступлению рассвета. Оригинальная история намного сложнее моего пересказа – труп не так разговорчив, молчание его глубже, и можно понять, что он стремится к чему-то большему, нежели прививка простых нравственных правил зеленому юнцу. Кроме того, в оригинале труп так и не получает имени и не распознается, однако мне кажется очевидным, что Тиг узнал бы его, если бы смог заглянуть ему в лицо.

– К. А.

Джим Шепард

Лодочные прогулки по заливу Литуя

Через две с половиной недели после моего появления на свет, 9 июля 1958 года, тектонические плиты, которые образуют хребет Хорошей погоды, занимающий немалую часть территории так называемой «Рукояти Аляски», сползли на двадцать один, судя по всему, фут по обеим сторонам хребта Хорошей погоды – северного конца тянущейся вдоль всей Северной Америки главной линии сейсмической нестабильности. Ныне счи тается, что в результате юго-западные берега и дно фьордов и оконечности залива Литуя подбросило вверх и в северозападном направлении, а северо-западную часть залива вдавило вниз и на юго-восток. Так или иначе, происшествие это получило 8,3 балла по шкале Рихтера.

Форму залив имеет Т-образную, длину в семь миль, ширину – в две, и, согласно тем, кто был там в тот день, зеркально гладкая поверхность его мгновенно вспенилась и забурлила, как в гигантском джакузи. Соседствующие с ним горы высотой от двенадцати до пятнадцати тысяч футов просто скрутило в бараний рог. В Джуно, отстоящем от залива на 122 мили к юго-востоку, людей, улегшихся спать пораньше, выбросило из кроватей. Сейсмические ударные волны уничтожили придонную жизнь вдоль всей «Аляскинской Рукояти». В Сиэтле, в тысяче миль от нее, сорвало стрелку стоявшего в Вашингтонском университете сейсмографа. Тем временем, в северо-западной части оконечности залива сдернуло и бросило в воду верхушку горы и ледник размером с городской парк в полмили шириной – 40 миллионов кубических ярдов камней и льда.

Я, собственно, о том, что случившееся было одним из величайших спазмов в писанной истории человечества, если говорить о высвобождении разрушительной энергии. Произошло это в 10:16 вечера. На этой широте и в такое время года в этот час еще довольно светло. У южного берега залива стояли на якорях три суденышка, в которых находилось шесть человек.

Грохот землетрясения породил вибрации, которые кожа сидевших в суденышках людей воспринимала, как удары током. За ним последовали обрушения горных пород, и камни бились о землю с таким громом, с каким могла бы взорваться вся раскинувшаяся неподалеку Канада. В суденышках находились две женщины, трое мужчин и семилетний мальчик. Они видели, как волна перехлестывает через юго-западный берег входа в бухту Гилберта высотой больше 1700 футов и, отраженная им, катит к противоположному берегу. То, за чем они наблюдали, было величайшей волной, какую знает, опять-таки, история, записанная людьми. Она косила, как траву, росшие по границам прежних ледников трехсотлетние сосны, кедры и ели – а некоторые имели в поперечнике три-четыре фута, – выстроившиеся на высоте в 1720 футов. Гребень ее был на 500 футов выше «Эмпайр-стейт-билдинг».

Наполните ванну. Поднимите футбольный мяч на уровень плеч и уроните его в воду. Замерьте, хотя бы приблизительно, высоту созданного им начального всплеска. А теперь представьте, что края ванны возвышаются над водой на 2000 футов.

Когда мне было два года, мама решила, что сыта моим отцом по горло и разыскала давнюю школьную подругу, которая забрела на запад так далеко, что теперь учительствовала в средней школе аж на Гавайях. Школа находилась в городке под на званием Пепеэкео. Обо всем этом мне рассказала впоследствии мамина старшая сестра. Мы с мамой перебрались к этой подруге, жившей в пляжном коттеджике на северном берегу острова, рядом со старой мельницей «Пепеэкео-Милл». В двенадцати милях к югу от нас лежал Хило. Было это в 1960-м.

Подругу звали Чаком. Настоящее ее имя было Шарлотта как-то там, но все, похоже, звали ее Чаком. Тетя показала мне фотографию – я играю на песке, пенные волны за моей спиной. На мне что-то вроде комбинезончика, надетого задом наперед. Рядом Чак, пьющая из банки пиво.

И вот, как-то утром Чак разбудила нас с мамой вопросом, не хотим ли мы полюбоваться приливной волной. Я ничего этого не помню. Спал я в пижаме, мама облачила меня в халатик, и мы, протрусив по пляжу, принялись обшаривать глазами северный горизонт. Я сказал маме, что мне страшно, она ответила, что, если волна окажется слишком высокой, мы вернемся домой. Мы смотрели, как океан плавно и тихо всасывает в себя воду, оставляя мокрый песок с несколькими бьющимися на нем и перекатывающимися белопузыми рыбами. Потом увидели, как он возвращается – без пены, почти бесшумно, словно прибой при покадровой съемке. Он миновал отметку высшей точки прилива и подкатил почти к нашим ногам. И пошел назад.

– Вот так волна, – сказала мне мама. И взяла меня на руки, чтобы я увидел, чем все закончится. Несколько мальчиков постарше, живших на шоссе Мамалахоа, пронеслись мимо нас вдогонку за водой. Они бежали по мелководью, и мокрый песок летел из-под их ступней. А волна вернулась снова, на этот раз небольшая. Мальчики забежали далеко, однако вода накрыла их всего лишь по пояс. До нас долетали их счастливые вопли. Чак сказала, что представление закончено, и мы пошли по берегу к дому. Мама хотела, чтобы я шел сам, но я требовал нести меня. Мы услышали шум и, обернувшись, увидели третью волну. Эта была уже высотой с маяк в Уайлиа. Меня затащили в коттедж и успели поднять до середины ведшей на второй этаж лестницы, когда волна смяла стены дома. Маме удалось оттолкнуть меня в угол крыши, кружившей в воде, возвышаясь над ней всего на полфута. Чак ушла под воду – навсегда. Нас с мамой, цеплявшейся за меня и обломок крыши, унесло в океан. Она сломала бедро и прокусила нижнюю губу. Через несколько часов маленькое суденышко подобрало нас неподалеку от Хонохины.

Мама так потом и не оправилась, сказала мне моя тетя. Может, в этом и состоит причина, по которой через несколько месяцев меня отдали в сиротский приют. Мама нашла себе место школьной учительницы где-то на Аляске. Подальше от побережья, прибавила, улыбнувшись, тетя. Она притворялась, что не знает, где именно. А меня оставили в Кахили – в католическом приюте, которым управляли сестры-францисканки. В день моего выпуска из приютской школы одна из сестер, которую я чем-то заинтересовал, схватила меня за плечи, потрясла и спросила:

– Чего ты хочешь? Что с тобой такое? – По мне, так неплохие вопросы.

Тетку мою я как раз тогда, за год до колледжа, и увидел – в первый и последний раз. Много лет спустя моя невеста спросила, собираемся ли мы пригласить ее на свадьбу, а попозже, в тот же вечер, сказала:

– Я так понимаю, отвечать ты не собираешься, а?

Кто решает, что настало время обзавестись детьми? Кто решает, сколько их должно быть? Кто решает, как их надлежит воспитывать? Кто решает, что их родителям пора перестать спать друг с дружкой – да и слушать друг дружку тоже? Кто решает, что одному из супругов прямо-таки необходимо бросить другого? Все это решения групповые. Взаимные. Решения, которые супружеская чета принимает посовещавшись.

Последнее я подчеркнул потому, что так бывает далеко не всегда.

Жена моя – человек целеустремленный. Иногда она глядит на меня, а я вижу на ее лице список «Что Нужно Сделать». И начинаю думать, что она меня больше не хочет, и эта мысль парализует и бесит меня до того, что я утрачиваю представления о том, где я и что я: переминаюсь на месте и на пару минут забываю, где я.

– Что ты делаешь? – однажды спросила жена у ресторана.

И этого, разумеется, я ей сказать не могу. Потому что как мне тогда разбираться с последствиями?

Ребенок у нас один, Доналд – его назвали так в честь единственного великого человека, какого жена когда-либо знала. Своего отца. Доналду семь лет. Когда настроение у него хорошее, он отыскивает меня где-то в доме, обнимает и утыкается подбородком в мою ногу. Когда плохое – мне приходится выключать телевизор, чтобы добиться от него ответа. У него хорошая рука и хороший глазомер, но он легко теряет веру в себя. Когда я говорю об этом жене, она спрашивает:

– Интересно, в кого это он такой удался?

Он все теряет. Даже то, что ему суют в руки, когда он идет домой. Перчатки, шапки, рюкзачки, деньги на обед, велосипед, домашние задания, карандаши, ручки, свою собаку, друзей, дорогу. Иногда его это не волнует, иногда расстраивает. Если это перестает волновать Доналда, я иногда стараюсь разозлить его. Рассказываю ему всякие байки, изображая мистера Нытика. И это приводит нас к разговорам о том, что жена именует главной чертой нашей жизни, – о моей неблагодарности. Почему я всегда первым делом вижу во всем недостатки? Неужели я думаю, что сын не знает, как я к нему отношусь?

– Она говорит, что ты слишком жесткий, – так описал это мой тесть. Сидевший в ту минуту у меня на передней веранде и тянувший мое пиво. Ему, дескать, это представляется своего рода низостью.

В тот раз я не нашелся с ответом.

– Ты был не очень любезен с моими родителями, – сообщила жена, когда они ушли.

Подруги соболезнуют ей по телефону.

Мой тесть – окружной судья. А я вожу гидросамолет – чартерные рейсы из Кетчикана. Авиационная компания «Неудержимые крылья». Когда я произношу ее название, отвечая на телефонный звонок, жена фыркает. Мой тесть говорит ей: как знать, может, я еще и преуспею. А если дела у меня пойдут плохо, так я всегда смогу возить геологов какой-нибудь энергокомпании.

Он говорит это, зная, сколько я зарабатываю.

Первым номером в ее списке неотложных дел стоит еще один ребенок. По ее словам, Доналд ждет не дождется братика. Вообще-то, я от него об этом ничего не слышал. Она желает знать, чего желаю я. Спрашивает и поджимает губы, как будто уже подсчитала шансы того, что я ее разочарую. И это обращает меня в человека, как она выражается, замкнутого.

Донимает она меня этим вот уже год. И два месяца назад, после того, как мы три дня кряду изображали благовоспитанную чету – «С добрым утром – Как тебе спалось?» – и даже плечами старались не соприкасаться, одновременно проходя через дверь, я записался на прием к доктору Кэлвину из Региональной больницы Бартлетта, чтобы договориться с ним о стерилизации.

– Обычно супруги приходят вместе, – сказал он на первой консультации.

– Жена очень сильно переживает из-за этого, – ответил я.

Выяснилось, что дело это амбулаторное, и если я выберу операцию попроще, то смогу отправиться из его кабинета домой через сорок пять минут. Он запросил тысячу долларов, но не из моего кармана – бoльшую часть расходов покроет наша медицинская страховка. Он велел мне все обдумать и связаться с ними, когда буду готов назначить день. Я позвонил через два дня и назначил операцию на канун Дня поминовения.

– Это позволит вам немного отдохнуть после операции, – заметила записавшая меня девушка.

– Все-таки он пережил в детстве серьезную травму, – пару недель назад напомнила своей мамочке жена. Они не знали, что я стою под окном кухни. – На самом деле, даже две. – Судя по ее тону, она понимала, что для исполнения ее списка неотложных дел эти травмы так и останутся вечной помехой.

В общем, последние два месяца я ходил по нашему дому, как специалист по сносу зданий – все заминировано, надо только проверить заряды и провода.

На самом-то деле, в заливе Литуя я оказался прежде всего потому, что летал по тем местам с двумя геологами из «ЭксонМобил», от которых узнал намного больше, чем хотелось бы, о горных породах третичного периода и о причинах, по которым то, что они называли «разведка нефти», неизменно вызывает у людей обильное слюноотделение. Впрочем, один из геологов рассказал мне и о том, что здесь случилось в 1958-м. Ночевать у залива в палатке он не желал ни в какую. Второй геолог от души потешался над этим. К следующему нашему полету я успел кое-что почитать, и мы поговорили о том, какое сумасшедшее место этот залив. Я провел с ними ночь перед полетом – им это было по карману, а вылетать следовало – и потому, что вылететь они хотели, – на самом рассвете.

По любым оценкам залив этот – одна из опаснейших акваторий на планете. Он и на первый взгляд какой-то ненормальный. Это приливный фьорд огромной глубины – помнится, в середине там семьсот футов, – однако войти в него даже маленькой посудине удается с трудом. Поэтому в прилив и отлив вода бьет сквозь узкий вход залива, словно из пожарного рукава. В те сумерки мы видели, как она проносит сквозь вход какие-то деревяшки – вровень с несомым ветром листком папоротника. Залив огромен, но вход в него имеет в ширину всего восемьдесят ярдов, а по сторонам его торчат из воды огромные валуны. Сор, который забрасывает в залив приливная волна, словно слетает с самой большой в мире водяной горки, а когда отливная волна ударяет в океанские валы, рождаются волны, какие можно видеть у северных гавайских берегов, но движутся они в двух направлениях сразу. Нас отделяло от входа двести ярдов, и все равно приходилось кричать, такой стоял шум. Француз, открывший залив, лишился при попытке проникнуть в него двадцати одного матроса и трех лодок. Народ тлингитов потерял, пока жил здесь, стольких людей, что дал этому входу имя «Проток мокроглазых»: «мокроглазыми» тлингиты называли утопленников.

Тот из геологов, которого я обозначил для се бя, словом «боязливый», попросил меня залететь к самому концу залива и указал еще одну проблему, о которой я уже читал: офигенно, как он выразился, большие и сильно растрескавшиеся скалы, под головокружительными углами нависшие над водой в зоне активного сброса. Помимо прочего, их хлещут сильные дожди, студят морозы и размывает тающий снег. Землю где только в мире не трясет, но здесь трясет и без того неустойчивые утесы, возвышающиеся над глубоким и почти замкнутым фьордом.

– Да-да-да, – сказал его напарник, передавая нам с заднего сидения по ломтику вяленой говядины. Я гонял гидроплан, точно морское такси, взад-вперед над Т-образным концом залива. Вокруг нас поднимались на пять-шесть тысяч футов крутые, поросшие лесом утесы. Я и не знал, что такие высокие деревья могут расти в подобных местах.

– У вас дети есть? – ни с того ни с сего спросил боязливый. Я ответил, есть. Он сказал, что у него тоже, и зарылся в бумажник, ища фотографии.

– Что происходит с заливом, когда в него рушится обвал в миллионы тонн весом? – спросил с заднего сиденья его напарник.

Боязливый никак не мог найти снимок. И смотрел, скривясь, на бумажник, как будто видел его впервые.

– Волны по нему гуляют, – ответил он. – Аграменные волны.

Пока мы мотались от берега к берегу, они показали несколько поросших лесом линий сноса, о которых я тоже уже читал. Эти зеленые полосы появились еще в середине 1800-х. Возраст их устанавливается легко – достаточно спилить дерево и подсчитать годичные кольца. Полосы смахивали на защитные насаждения в полях, с той только разницей, что деревья высотой в 80–90 футов росли на откосах с наклоном в пятьдесят градусов. Полос было пять, и каждая пролегала на той высоте, до какой добиралась та или иная волна. Одна, в 1854 году, – на высоте в 395 футов. Другая, двадцать лет спустя, – на 80 футах. Третья, еще через двадцать пять лет, – 200 футов. Четвертая, 1936-й – 400. Последняя, 1958-й, – 1720.

Получалось – пять катаклизмов за последние сто лет, или по одному на каждые двадцать. Нетрудно было подсчитать, запаздывает с ними залив или нет.

Собственно, когда стемнело, подсчетами мы в нашей трехместной палатке и занялись. Напарник боязливого был настроен скептически. Он все еще жевал – нечто, именовавшееся, по-моему, «Лосиной жвачкой». Мы слышали во мраке, как он роется в рюкзаке и с хрустом что-то грызет. Он заявил: поскольку такие волны рождаются каждые двадцать лет, шансы того, что это может произойти в любой день, – примерно, восемь тысяч к одному. Неподалеку послышался сильный удар – на берегу что-то прыгнуло. Мы помолчали с минуту, затем он пошутил:

– А вот и первый звоночек.

Шансы намного меньше, ответил ему в конце концов боязливый. И попросил напарника вспомнить, сколько неустойчивых склонов мы видели с воздуха. Все эти породы обнажила последняя большая волна. А с тех пор прошло почти пятьдесят лет, сказал он. Там уже и открытые трещины хорошо различаются.

– Так что же думает по поводу шансов он? – поинтересовался напарник.

– Двузначные, – ответил боязливый. – Небольшие двузначные.

– Если б я считал их двузначными, духу моего здесь бы не было, – сказал напарник.

– Ну ладно, – сказал боязливый. – А вы? Поскольку лежали мы в темноте, я лишь через минуту понял, к кому обращен вопрос.

– А что я?

– Вы раньше ничего здесь не замечали? – спросил он. – Следы недавних обвалов, оползней? Изменения в россыпях камней у подножия ледников?

– Я бываю здесь всего раз в год, если не реже, – ответил я. – Сюда мало кто рвется. – Я порылся в памяти, поискал что-нибудь запомнившееся – и ничего не нашел.

– Значит, ума людям хватает, – сказал боязливый.

– Значит, нет здесь ничего, – ответил его напарник.

– Ну, причины на то имеются, – отозвался боязливый. И рассказал, что наткнулся на результаты двух переписей численности жившего у залива племени тлингит, проведенных, когда эти места принадлежали русским. 1852-й – 241 человек, год спустя – 0.

– Спокойной ночи, – сказал напарник.

– Спокойной ночи, – отозвался боязливый.

– А это еще что? Ты ничего не почувствовал? – спросил напарник.

– Да угомонись ты, – ответил боязливый.

Что это такое значит: использовать человека? О чем тут речь? Просто любить и быть с кем-то рядом – этого уже мало? Как-то раз я попросил Доналда оторвать задницу от стула и заставил его покидать со мной бейсбольный мяч, громко так попросил об этом. И сам понял, что зря это сделал, только когда он ответил:

– Ну, я не знаю. – И тут же поинтересовался, нельзя ли нам бросить это дело.

– Ты когда-нибудь думал, что на свете есть люди, к которым можно относиться без всякого цинизма? – спросила жена в ту ночь, когда мы решили, что любим друг друга. Я тогда работал пилотом по найму, и мы с ней лежали под крылом «Пайпера», который я выкатил на пляж. Я прожил бобылем бог знает сколько – двенадцать лет в приюте, четыре года в старшей школе, четыре в колледже и еще сто после, – а она была женщиной, в которую мне хотелось излиться. Вряд ли я смог бы описать всю необычность этого желания.

В то утро она наблюдала, как я устраиваю несимпатичное семейство в двухмоторном самолете: я подергивал плечом, как обычно перед каким-нибудь неприятным делом. Она заметила это, и лицо ее окрылило меня на целый день. А вечером у меня дома она составила список других моих дел и мыслей, и даже по одному пункту было ясно, что она уделяет мне внимания больше, чем кто-нибудь и когда-нибудь. Она держала мои причиндалы в руках так, точно никогда ничего прекраснее не видела. В три, не то четыре утра она, опершись на ладони, нависла надо мной и спросила:

– А что, спать нам не нужно? – и тут же сама ответила на этот вопрос.

Около полудня мы проснулись, ложечкой друг подле друга, она попыталась удрать в ванную комнату, я не отпустил, и мы соскользнули по простыне на пол. В конце концов, она вырвалась и на четвереньках заковыляла к двери ванной.

– Ну что же, настолько счастливой я дочь никогда еще не видел, – сказал мне ее отец на ре петиции свадебного банкета. Двадцать три приглашенных, из них двадцать один – ее родные и друзья.

– Очень приятно видеть дочку такой, – уже на банкете сказала мне ее мать.

Когда я поднял за нее тост, она чуть не расплакалась. А поднимая тост за меня, сказала только: