— Ваш рассказ слишком конспективен, — засмеялся Манцев, — неужели мы не узнаем все?
      — Эту леденящую душу историю я расскажу вам за чаем. А сейчас вы хотели обсудить дела насущные.
      — Конечно.
      — Вот, — Бахтин хлопнул по лежащей на столе папке, — дела людей из банды Собана.
      Бахтин раскрыл первую папку:
      — Сафонов Николай Михайлович, кличка Собан. Вот справки о судимостях. Много лет каторжных работ. Побеги. Дерзкий и опытный налетчик. Очень осторожен. Сам идет на дело в исключительных случаях и то с наиболее верными людьми. Отправляя подельщиков на дело, меняет квартиру. Потом находит их через связного. Пользуется большим авторитетом в уголовном мире. Какой у него состав банды нынче?
      — Около тридцати человек. Но разбиты они на группы, по образу подпольных военных организаций, — сказал Мартынов.
      — Меня удивили две вещи: жестокая расправа с милиционерами, что в общем-то не свойственно уголовникам, и эта военная организованность. Потом этот ростовский налетчик Витька Залетный. По описанию ему двадцать шесть — двадцать семь лет. А вот я о таком не слышал. Второе, на Юге мне удалось узнать, что для активизации уголовного подполья в Москву послан офицер добровольческой контрразведки. Кстати, начильник ее, полковник Прилуков, человек весьма опасный.
      — Так, — Манцев встал, — а как же святая идея?
      — Дорогой Василий Николаевич, на фронте я не был. Но что делается в тылу у белых, видел предостаточно. Это очень напоминает мне самый расцвет распутинщины. Воровство, взяточничество, разврат, казнокрадство. Полное смещение нравственных критериев. Какие ризы! Какая идея! Пир по время чумы. Я думаю, что тыл полностью разложит белую армию. Появление этого Витьки в Москве не случайно.
      — Безусловно, — Манцев закурил, — они думают, что активизация уголовников, блатной террор помогут контрреволюции, окопавшейся в Москве. Но ни у Прилукова, ни у его коллег этого не получится. Когда вы, Александр Петрович, сможете подключиться к работе?
      — Так я уже подключился, как вы выражаетесь.
      — Но дорога…
      — Я еще не такой старый, мне еще сорок два.
      — Одни говорят еще сорок два, а другие уже сорок два, — засмеялся Манцев.
      — Я говорю — «еще».
      — Вот и прекрасно.
 
      За стеной Лапшин терзал граммофон. Он заводил его сразу после прихода домой. Особенно Лапшин любил романсы. Вообще Копытин заметил, что вся эта уголовная публика истерична и сентиментальна. Видимо, это и было оборотной стороной жестокости.
      Завтра он решил брать квартиру Басова. Хватит, он сам начнет свою операцию.
      Он знал Басова, знал и Васильева, вместе с Алексеем Климовым юнкерами бывали у них дома, одно время он даже пытался ухаживать за Катенькой Басовой.
      Он вспоминал пасхальные праздники в большой и уютной квартире инженера, но впечатления были абстрактны. Будто не он, а кто-то другой приходил в этот дом, вкусно ел, немного пил, любовался милой, воспитанной барышней.
      Он не знал и не хотел знать, что инженер Басов выполняет особое задание Совнаркома по обеспечению города электроэнергией. Что от его работы зависит тепло и свет в больницах, режим предприятий, выпечка хлеба и водопровод.
      Копытин не знал этого. А если бы и знал, все равно не изменил бы своего решения.
 
      Свет настольной лампы был тускловат. Электростанция Москвы работала плохо, не хватало топлива, поэтому инженер Басов, собираясь поработать, зажег свечи.
      Он разложил на письменном столе чертежи.
      За стеной дочка играла ноктюрн Скрябина. Чистая, немного холодноватая музыка звучала чуть слышно, приглушенная стеной.
      За окном была ночь. Тревожная и опасная Москва. И дом Басова был словно корабль, плывущий сквозь эту ночь, наполненный уютом и музыкой.
      Часы на камине пробили половину двенадцатого. Свет свечей падал на стекло шкафа, за которым тусклым золотым блеском отсвечивали кружки монет.
      К дому Нирнзее в Гнездниковском подъехал закрытый «пежо». Из него вышли четверо в фуражках и кожаных тужурках и вошли в подъезд.
      Басов работал. Музыка не мешала ему, а, наоборот, подбадривала, как чашка крепкого кофе.
      В прихожей коротко и требовательно зазвонил звонок.
      Басов посмотрел на часы. Странно, кто бы это мог быть?
      Он вышел в прихожую. Высокий, плотный, в домашней бархатной куртке.
      — Кто там?
      — Это квартира инженера Басова? — спросил голос за дверью.
      — Да.
      — Откройте, Борис Аверьянович, мы из ЧК.
      Басов положил руку с массивным золотым перстнем на головку замка. Вспыхнул в тусклом свете синеватый камень с вырезанной на нем монограммой. Басов повернул замок. В прихожую вошли четверо.
      — Товарищи чекисты, — начал Басов, — я работник Совнаркома, у меня есть… — он запнулся, с ужасом глядя на одного из вошедших. — Копытин… Виктор…
      Он не успел договорить, Лапшин ударил его ножом.
      А из гостиной доносилась музыка.
      Копытин с двумя бандитами прошел в глубину квартиры.
      Музыка смолкла.
      — А-а-а!.. Не надо… — закричал женский голос. Закричал и задохнулся криком. Словно рот зажали. Лапшин снял с пальца убитого перстень, вынул из жилетного кармана часы и отстегнул цепочку.
      В глубине квартиры послышалась возня, слабый женский стон и срывающееся мужское бормотание. Лапшин усмехнулся и пошел в гостиную.
 
      Данилов стоял в кабинете Басова. Комната была разгромлена, даже паркет взломан. Шкаф, в котором лежали монеты, разбит, и стекла противно хрустели под ногами.
      Иван внимательно оглядывал комнату, тщетно стараясь найти что-нибудь похожее на след.
      — Ну, что у вас? — спросил вошедший Бахтин.
      — Не знаю.
      — Вам надо учиться, юноша, сыскное дело, как и всякое иное, требует профессионализма.
      Бахтин подошел к разбитому шкафу, достал лупу. Внимательно начал рассматривать осколки стекла.
      — Ну вот. Есть отпечатки. Они вас пока не боятся и поэтому следят как пожелают. Понимают, что вы на заводе да в окопах курс криминалистики не изучали. Ну ничего, ничего… Позовите Мартынова, пожалуйста.
      В коридоре санитары в старых тулупах укладывали на носилки труп Басова.
      — Понимаешь, — Мартынов дернул фуражку за козырек, — его убили, дочь изнасиловали, думали, придушили, а она жива.
      — Можно допросить?
      — Думаю, через неделю, не раньше.
      — А за что они его?
      — За то, что революции служить начал и, конечно, за коллекцию. Его прадед, дед, отец собрали уникальную коллекцию золотых монет. Она большую художественную ценность имеет. А эти гады ее в слитки переплавят.
      В квартиру вошел Манцев:
      — На Палихе бандиты зверски убили начальника уголовно-розыскной милиции района Алехина и всю его семью. Доколе, Мартынов, бандиты и убийцы будут творить свое черное дело?
      Мартынов отвернулся. Иван увидел, как краска залила его лицо.
      — Я жду ответа, Мартынов?
      Мартынов молчал.
      Винтовочные выстрелы сухо трещали в морозном воздухе, пахнувшем порохом и ружейной смазкой.
      Отделение отсрелялось, и Климов пошел проверять мишени. Издали их силуэты на темном фоне неба напоминали застывших людей.
      Климов осмотрел мишени, построил отделение:
      — Товарищи милиционеры. Огневая подготовка есть основа основ вашей службы. Вы заступаете на пост в одиночку, поэтому должны быть готовы к любым неожиданностям. Умение владеть оружием — главное в борьбе с бандитами…
      Он замолчал, и память, в который уже раз, прокрутила ленту воспоминаний: вспышки выстрелов, падающий Скурихин, машина, летящая на него, прыгающий в руке наган.
      — К мишеням! — скомандовал он.
      Здесь, на стрельбище, в учебных классах, он вновь ощутил себя человеком нужным, делающим важное и хорошо знакомое дело.
      Ему нравилось учить этих ребят, посланных в милицию с фабрик и заводов.
      Материальная часть оружия давалась им хорошо, сказывалась рабочая сметка, но огневая подготовка еще хромала.
      Несколько дней назад на совещании у начальника курсов он заявил, что не подпишет ни одного свидетельства до тех пор, пока курсанты не научатся хорошо стрелять. Представитель Московского Совета сказал:
      — Милиционеров не хватает, научатся в процессе службы.
      — В процессе службы, — отпарировал Климов, — они должны уметь защитить и себя и население.
      — Классовая сознательность…
      — Это демагогия, — твердо сказал Климов, — а я учу людей вещам конкретным.
      — Вы, как бывший офицер, не можете правильно определить политический настрой масс. Ненависть к врагу революции — вот главное оружие. А им курсанты владеют в совершенстве.
      — В наставлении по стрелковому делу, — разозлился Климов, — таких понятий нет. Ненависть и правильное совмещение мушки с прорезью прицела — понятия разные.
      — Хватит спорить, — встал комиссар курсов, — военрук Климов прав. Мы не можем допускать к несению службы слабо подготовленных людей. Пусть учатся.
      И сегодня, на стрельбище, Климов вспомнил этот спор. Стрелять его ученики стали значительно лучше.
      Служба, домашние заботы постепенно вытесняли из памяти тот вечер на Патриарших прудах. Вернее, не вытесняли, а сгладили остроту.
      Но, вспоминая тот вечер, он вспоминал и многолетнюю дружбу с Виктором Копытиным. Его необузданную фантазию, болезненную страсть к преувеличению.
      Видимо, спьяну завел он тогда разговор о грабежах и налетах. Он же был офицером. Выросший в семье, где вопросы чести считались главными, Климов, как всякий добрый и порядочный человек, пытался наделить своими убеждениями всех остальных. Дух мужества и подлинного рыцарства витал в их доме. Будучи человеком в принципе восторженным и поэтому, естественно, наивным, Алексей свято считал, что офицерские погоны — уже признак человеческой порядочности.
      На войне он столкнулся с совершенно другим. И боль разочарования он воспринимал подчас с подлинным отчаянием. Чистый в делах и помыслах, он мысленно наделил своими убеждениями и Копытина, тем более что годы и война стерли из памяти не совсем порядочные поступки его однокашника.
      Но каждый новый день, а отсчет им он вел со дня поступления на службу, все же заставлял его думать о встрече с Копытиным и мучительно казнить себя за то, что он не рассказал об этом разговоре Манцеву. И, возвращаясь домой со службы, он отгонял от себя мрачные мысли, искренне надеясь, что все обойдется. Он легко взбежал на третий этаж своего дома, повернул ручку звонка.
      Голос сестры за дверью, такой родной и нежный.
      Лицо сестры заплакано, глаза припухли.
      — Ты что, Леночка?
      — Алешенька, милый, горе-то какое, — всхлипнула сестра. — Басова Бориса Аверьяновича бандиты убили, а над Катенькой надругались.
      Климов так и застыл. Стоял в прихожей, держа в руке фуражку со звездой.
      — Когда? — только и смог выдавить он.
      — Вчера, Лешенька.
      — Подожди, Лена.
      Не раздеваясь, прошел Климов в свою комнату. Сел к столу и начал писать.
      — Ужинать будешь? — приоткрыла дверь Елена.
      — Потом.
      Он закончил писать, вложил письмо в конверт:
      — Я ухожу, Лена. Если не вернусь к утру, отнеси это письмо на Малую Лубянку, в МЧК.
      Разорвал кольцо сестриных рук и вышел, хлопнув дверью.
 
      Климов выпрыгнул из трамвая у Никитских ворот. Прошел мимо здания сгоревшей аптеки, мимо побитых пулями домов, свернул на Малую Никитскую.
 
      — Куда? — часовой преградил Лене дорогу винтовкой.
      — У меня срочное письмо.
      — Кому?
      Лена достала конверт. Часовой вслух прочел:
      — «Манцеву В. Н.». Постой здесь, барышня.
 
      В кабинете Манцева собрались все работники группы по борьбе с бандитизмом.
      — …Итак, — продолжал Манцев, — вооруженное ограбление артельщика Александровской железной дороги — 150 тысяч рублей, вооруженное ограбление магазина случайных золотых изделий — зверски замучены владельцы, убийство 16 постовых милиционеров, смерть инженера Басова и нашего боевого товарища Алехина. Это, товарищи, пассив. А в активе у нас четыре бандитских трупа да один арестованный, который ваньку валяет. Теперь, товарищи, внимание. Зачитываю вам предписание Владимира Ильича:

      «Зам. пред. ВЧК т. Петерсу.
      Ввиду того, что налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами.
      Председатель Совета Народных Комиссаров
      В. Ленин (В. Ульянов)».

      Все молчали.
      — Так что мы ответим товарищу Ленину? — спросил собравшихся Манцев.
      Зазвонил телефон. Манцев поднял трубку:
      — Да… Манцев… Какое письмо?.. От Климова?.. Хорошо, проводите гражданку ко мне.
 
      Та же арка, и вечер такой же. И так же ветер скребет жестяным номером по стене.
      Климов расстегнул кобуру, достал наган. Проверил барабан.
      Теперь в атаку, штабс-капитан Климов.
      И он пошел. Вот они, окна квартиры Копытина. Горят. Значит, дома.
 
      Манцев встретил Елену в коридоре.
      — А мне о вас Алексей Федорович говорил, — улыбнулся он, — вы Елена Федоровна.
      Лена кивнула.
      Манцев внимательно посмотрел на нее. До чего же девушка красивая! Вздохнул:
      — Ну, что стряслось?
      Лена протянула письмо.
      Манцев вскрыл, начал читать:

      «Василий Николаевич. Я был неискренен с вами, в тот трагический день я возвращался от своего однокашника по Александровскому военному училищу, поручика Копытина Виктора Алексеевича. Он прибыл с Юга. Но не для организации офицерского подполья. Нет! Я бы мог еще понять это. Он сказал мне, что у него есть группа бандитов и он намерен разбогатеть, и предложил мне стать его сообщником. Я с возмущением отказался. Покинув квартиру Копытина, я не мог поверить, что он пойдет на это. Но, узнав о трагической гибели Бориса Аверьяновича Басова, я понял всю серьезность его намерений и глубину его духовного падения. Офицер не может быть бандитом. И вдруг. Я отправился к Копытину, чтобы задержать его или убить. Его адрес: Патриаршие пруды, дом Кузнецова, квартира четыре. Следующей жертвой должен стать…»

      Манцев не дочитал письмо:
      — Когда ушел брат?
      — Полчаса назад.
      Манцев распахнул дверь:
      — Все на выезд. Патриаршие, дом Кузнецова.
 
      Лапшин стоял в дверях, опершись рукой о стену. Морда красная, жилетка расстегнута. И сразу увидел Климов перстень Басова на короткопалой руке Лапшина. Светился он синим светом.
      — А, ваше благородие… Чего надо?..
      — Где Виктор?
      — Ушел. И ты иди.
      — К стене! — уперся наган в живот Лапшина.
      Он икнул и повернулся к стене.
      Климов вынул из-за пояса бандита тяжелый кольт, сунул в карман:
      — Пошли.
      — Куда?
      — В ЧК.
      Увлекся Климов, не заметил приоткрытой двери в гостиную.
      Копытин поднял пистолет и выстрелил. Падая, Климов надавил на спуск нагана. И рухнул на пол Лапшин.
      А пули Копытина отбросили Климова к стене, и он упал, намертво зажав в руке бесполезный наган.
      — Сволочь… Сволочь… Чистоплюй поганый… — Копытин подбежал к двери, закрыл ее. Бросился на кухню, выглянул в окно. В темноту двора ворвались автомобильные фары.
      Копытин, перезарядив пистолет, бросился в гостиную.
      На столе груда золотых монет, кольца, серьги, пачки денег. Начал рассовывать деньги по карманам.
      А входная дверь уже тряслась от ударов.
      Схватил горсть монет, сунул в карман брюк. На ходу надевая пальто, выбежал в коридор. Трижды выстрелил в дверь.
      Забежал в уборную. Запер дверь. Локтем высадил окно. Выглянул. Внизу под стеной сугроб намело в человеческий рост.
      С грохотом рухнула входная дверь.
      Копытин перекрестился и выпрыгнул в окно.
      Манцев наклонился над убитым Климовым:
      — Эх ты, штабс-капитан. Сам хотел. Честь свою офицерскую берег… Мартынов, задержанного сюда, пусть опознает убитого.
      Подошел Козлов:
      — Ушел второй, товарищ Манцев.
      — А оцепление?
      — Обмишурились чуток, у него окно из гальюна на другой двор выходит, выпрыгнул, сволочь.
      — Товарищ Мартынов, — из дверей гостиной вышел Данилов, — тут золота много.
      Манцев вошел в гостиную. Часть монет рассыпалась на полу, остальные лежали на столе.
      Василий Николаевич взял в руки золотой квадрат, поднес к свету: гордый профиль в шлеме отчеканен по золоту.
      — Это монета Древней Эллады, — сказал Данилов, — огромная ценность. Их в музей надо, товарищ Манцев.
      — Ты разбираешься в монетах?
      — Мальчишкой собирал.
      — Вот и прекрасно, делай опись.
      — Так, товарищ Манцев, их же здесь…
      — Пиши, Данилов, достояние республики требует тщательного учета.
      Он замолчал. Потом сказал вдруг:
      — А что же я его сестре скажу?
      — Что, товарищ Манцев? — повернулся Данилов.
      — Ничего. Ты работай.
 
      Климова похоронили на Ваганьковском, рядом с могилой матери. Над кладбищем кричали вороны и падал снег.
      Мартынов вдруг увидел, что снег не тает на лице покойного, и это странное открытие вдруг объяснило ему смысл слова «жил». Климова больше не было.
      Падал снег, плакала Елена, кричали вороны.
      Потом взвод милиционеров поднял винтовки, и птицы разлетелись, спугнутые залпом.
      Вырос над могилой холмик, и Мартынов думал о странностях судьбы. Пройти всю войну, не жалея себя, одному вступить в схватку с бандитами и погибнуть от руки человека, которому он так верил.
      Уходя, Мартынов оглянулся: свежий холм земли казался неестественно черным на фоне девственно белых сугробов.

Москва. Февраль 1919 года