Пролог

Явление денницы

Осенний день был таким солнечным и безветренным, что просилось слово «умильный». Полинина машина ползла по Мясницкой, известной своими пробками. Мясницкая – особенная улица, она как прелестное помещение, заставленное антиквариатом. Дома стоят вплотную друг к другу, как шкафы, что знаменитый чайный магазин Перлова, что угловой «Фарфор», что Почтамт… Нет ощущения улицы, скорее прекрасной захламленной комнаты, а небо над головой похоже на расписной потолок. Пробки – дело обычное, они в тягость где угодно, но на Мясницкой они радостны, как толчея в музее.

Светофор переключился, а Полина все сидела в своем «Мерседесе», не раздражаясь, что машина не движется, а радуясь солнцу и разностильным домам. Немытая девушка хотела сунуть какой-то листок в приоткрытое окно, а когда Полина, нажав кнопку, помешала ей, подсунула его под дворник.

Машина наконец тронулась с места. Полина свернула в Милютинский переулок и припарковалась у светло-зеленого доходного дома конца XIX века с изобилием белых балясин. Во времена постройки он, вероятно, выглядел купеческим китчем, но теперь смотрелся как чудом сохранившийся антикварный дух истинной Москвы.

Вынув из-под дворника листок, она обомлела. Дешевая глянцевая бумажка зазывала в страховое общество, обещая неуязвимость перед временем и буквально всеми жизненными напастями. Название выглядело полной ахинеей: «Женщины за гранью». Какие женщины, за какой гранью? Но главное – в качестве адреса шарашкиной конторы стоял номер ее дома – Милютинский, 3 и номер ее собственной квартиры, которую они с мужем купили полгода назад! Там еще шел ремонт, Полина и ехала, собственно, чтобы завезти рабочим серо-голубые в белых цветах обои, которые вкупе с массивными лепными карнизами должны были придать гостиной облик истинно московского «разлаписто-развесистого» уютного и чуть мещанского интерьера.

В сумрачном подъезде сидел охранник.

– Здравствуйте, Полина Альфовна, вас уже ждут.

– Здравствуйте, – ответила она, не очень поняв, кого имел в виду охранник. Не рабочих же, которые приходили каждый день?

Она поднималась пешком на третий этаж, думая, почему в листовке оказался ее адрес. А вдруг эта шарашка по нему уже зарегистрирована? Дверь в квартиру была заперта. Полина вошла и увидела, что рабочих нет. Значит, запили… Прошла в огромную гостиную, размышляя, где найти место почище, чтобы положить дорогие обои.

В коридоре, заставленном стремянками, послышались шаги. «У меня уже глюки», – мелькнула мысль, и тут же она чуть не вскрикнула от ужаса – в кирпичном проеме возник приземистый мужчина в сером плаще.

– Какого черта вы тут…

– Не пугайтесь, Полина Альфовна, – произнес мужчина, от чего Полина похолодела: аферисты не просто тиснули в листовке ее адрес, но, похоже, решили реально захватить ее квартиру. Уже и имя разузнали.

– Я вообще-то не пугливая, – произнесла она тем не менее. – Но все-таки, какого черта вы ошиваетесь в моей квартире?

– Вас поджидаю, – ответил мужчина. – У меня к вам дело.

– Вы один или вас тут целая шайка? – Полина пыталась собраться с мыслями.

– Один, как всегда… Но дело у меня важное, и наша встреча должна была произойти здесь. То, что эту квартиру купили именно вы, Полина Альфовна, отнюдь не случайно. Я обнаружил в квартире письма, которые вам несомненно будут интересны. Переписка вековой давности между тремя подругами.

– Хватит нести чушь! Тут были голые стены после реконструкции дома. Что вам надо?

– Только чтобы вы выслушали меня и задумались о своем предназначении.

– Вот как? Достаточно банально, должна сказать.

– Не спешите с выводами, Полина Альфовна. Вы умная женщина…

– А вы откуда знаете?

– …и я к вам отношусь с глубоким уважением, несмотря на вашу реакцию, вполне, впрочем, объяснимую. Позвольте пригласить вас выпить кофе где-нибудь неподалеку, и вы поймете, надеюсь, почему я пришел и почему под дворник подсунули листок, который вы только что выбросили.

Полина даже не спросила, откуда мужчина знает и это, ей стало интересно. Рабочие все равно запили, обои она уже принесла… Да и вид у пришельца больно благообразный, не похож на злодея… Главное – из квартиры его выдворить.

– Ну что же. Кофе выпить можно…

– Вот и хорошо. – Незнакомец направился к двери. Полина последовала за ним и, заперев с облегчением дверь, стала спускаться по лестнице, а тот продолжал:

– Тут рядом есть кафе, уверен, вам понравится. Там замечательно готовят баранину, при этом торгуют всем подряд, и модемами, и майками. Но особенно хороши десерты…

Мужчина продолжал бубнить, а Полина, идя следом, рассматривала его. Серый плащ, старомодный, габардин, что ли? Странная черная мягкая шляпа, которые в Москве носили, наверное, еще в войну.

Тем временем они свернули с залитого солнцем Милютинского на Мясницкую, затем в переулок и сели в маленьком кафе, полном хлама, с разномастными стульями, допотопной вешалкой у входа и сладко-душноватым запахом. В углу почему-то стоял батискаф.

Полина, всегда крайне чувствительная к таким прикольным деталям, сейчас их не замечала и лишь смотрела на тоненькую пачку писем, которую незнакомец, вытащив из кармана, теребил в руках.

– Десерты тут, как я уже сказал, отменные. Вам, как я понимаю, двойной эспрессо? Без молока и сахара?

– Угу, – кивнула Полина, не сводя глаз с писем.

Они были пожелтевшие, с потертыми сгибами, как водится, почерк был явно женский, вышедший из-под гусиного пера.

– Прочтите хотя бы эти два, – сказал незнакомец, передавая ей пачечку и ткнув пальцем в первое письмо.

Дальше текст был неразборчив, затерт временем, и Полина взялась за следующее письмо, открытое уже на второй странице. Почерк был иной, но тоже женский:

– Кто эти женщины и кто эта Pauline, которой они пишут? – спросила Полина. – Вы сказали, что нашли письма в моей квартире?

– Эти женщины, думаю, вы и сами поняли, многое пережили и передумали. Много и грешили – по крайней мере по меркам общества, в котором жили. Но в отличие от других женщин, тоже немало грешивших, они задумались о том, что любовь, страсть выпадает женщине больше чем раз в жизни и нельзя лишать ее права ни на эту любовь, ни на свободу от оков брака, если муж опостылел. Полтора века назад, как можно судить по упоминанию нового колониального магазина Harrods, они вынашивали план иного общества. В котором женщине, да и, в сущности, мужчине, была бы дарована свобода. Предназначение женщины отнюдь не в служении мужу и не только в воспитании детей, но тогда подобные мысли считались грехом. Как и сейчас, впрочем. Вопрос лишь – по чьим меркам? Дьявол искушает, но он же…

– Вот, о дьяволе я точно не расположена говорить, у меня на этот счет свое, особое мнение…

– Меня это не удивляет. Что ж, вернемся к письмам. Именно в вашей квартире спустя десятилетия после разлуки с подругами умирала дожившая до глубокой старости та самая Pauline, именно в этой квартире осталась похороненной вместе с письмами ее мечта устроить общество по-иному, дав женщине свободу и власть. Ведь не только общество лишает ее свободы любви, но и время сжигает ее красоту. Думаю, что если бы подруги не бросили ее, они бы, возможно, создали именно страховую компанию, что было в конце девятнадцатого века столь заразительным в России занятием. Но не суждено было… А теперь все в ваших руках, которые держат эти письма. Страховая компания, дающая женщинам свободу и власть, – это веление…

– Чего? Времени? Не морочьте мне голову. Вы аферист, который хочет затащить меня в какое-то страховое общество и захапать мою квартиру?

– Полина Альфовна, вы сами знаете, чем занят ваш праздный ум. И это благо, что он праздный. Лишь свобода от суетных забот подвигает ум на полет.

– Это все? Суетные заботы, праздный ум. Скажите прямо, кто вы?

– Я лишь посланец, коему поручено разбудить ваши ум и сердце. Вы сами не раз думали о противоестественной подчиненности жизни женщины чуждым ей правилам, о том зле, которое она своими собственными руками…

Незнакомец все говорил, а Полина, уже не слыша его слов, ощущала лишь их смутные созвучия их собственным раздумьям с подругами. Странные запахи кафе, то ли дыма, то ли… Она видела огромный зал, себя в длинном голубом платье, поклонников и своих подруг, одна из которых была в красном. Слышались аккорды Вагнера, между колоннами по стенам проступали полки библиотеки, тома с золотыми тиснениями. На корешках угадывались немецкие названия, ей даже показалось, что она разглядела слово «Faust» на одном и «Hegel» на другом. Потолок зала был покрыт росписью, одни картины, казалось, изображали рай, другие – геенну огненную… Ева, искушенная дьяволом, увела Адама из рая на землю. С тех пор человек пребывает в постоянных страданиях, сомнениях, поисках…

Полине захотелось задать незнакомцу вопрос, но тут она поняла, что сидит за столиком в одиночестве.

Собеседник исчез. Исчезли и письма. На столе лежала лишь мятая визитка с большой буквой «L», обвитой вензелем старинного узора, в верхнем левом углу. Имени на визитке не было вовсе, зато красовалось все то же идиотское «Женщины за гранью» и номер телефона, явно не московский.

Полина взяла визитку, вышла из кафе и медленно двинулась по солнечной стороне к Милютинскому переулку, к своей машине, переваривая в голове всю эту ересь. Вытянув из сумки телефон, набрала значившийся на визитке номер. Телефон ответил длинной немецкой скороговоркой, а после паузы глухим мужским голосом на чистом русском языке произнес: «Недосягаем», после чего телефон умер, даже экран погас.

Сев в машину, Полина перезагрузила телефон, но, оживив его, увидела, что исчезли все набранные номера. И визитка куда-то подевалась, наверное, обронила. Полина снова выбралась из машины, долго осматривала тротуар, но ничего на нем не обнаружила.

«А Катька уже два года как в Лондоне…» – подумала она вдруг, и уже знакомое чувство приближения какой-то неведомой беды так накрыло ее, что она еще долго сидела в машине, не в силах сообразить, как лучше выехать на Сретенку в сторону области.

Над городом по-прежнему светило неяркое сентябрьское солнце. Не сгустились тучи, не подул внезапно резкий ветер, не слышались раскаты грома. Ничего не изменилось, и Мясницкая была как всегда прекрасна.

Глава 1

Праздные мысли Полины и Кати

Войдя в квартиру Катьки, своей подружки с детского сада, с тех самых пор, когда в конце шестидесятых их отцы получили наконец по отдельной квартире в панельном доме в Черемушках, Полина принялась вертеться перед старинным зеркалом в коридоре:

– Кать, к этому платью непременно нужна шляпка, как считаешь? Как в фильмах тридцатых… Между прочим, тогда тоже была советская власть, но были и шляпки, а теперь что? Посмотри на себя: достала джинсы и думаешь, это шик? Небось у барыг около «Березки» покупала втридорога?

– Полин, ты чего пришла? Джинсы мои обсуждать? Шляпку я тебе все равно не пойду искать…

– Я пришла обсуждать Иноземцеву. У нее после развода навязчивая идея, что надо искать мужика, потому что уже двадцать пять, а жизнь не устроена. Зачем надо устраиваться, я не понимаю, вся жизнь впереди. Я вот после развода целый год с наслаждением отдыхаю, лежу на диване и книжки читаю сколько захочу. А Иноземцева мается и твердит, что «надо искать мужика». Кать, ты не слушаешь меня?

– Почему, слушаю… Иноземцева красивая… А ты еще красивее. Куда мужики смотрят? Пойду чай поставлю.

Полина была действительно красива. Ее красота была прозрачной, лучшего слова не подобрать. Чем-то она походила на принцессу Диану, особенно ореолом чуть рыжих, сводивших с ума волос и взглядом, который то и дело поражал неожиданным выражением. Вволю покрутившись перед зеркалом, Полина уселась на табуретке в Катькиной шестиметровой кухне, поправила перетягивающий тонкую талию пояс на платье из коричневого крепдешина с мелкими бело-сине-желтыми цветочками и теперь покачивала ногой в изящной темно-синей туфельке на маленьком каблучке червячком. На стол, покрытый клеенкой, она бросила такого же цвета крохотную сумочку-клатч. Где она только доставала такие наряды в Москве с ее пустыми прилавками конца восьмидесятых? Полина была неземным созданием, начисто лишенным целей. Цели ей при такой красоте были не нужны. От них ее красота перестала бы быть неземной.

– Полина, мне надо автореферат добить, пока ребенок спит. Я даже гулять с ним не пошла, а выкатила на балкон в коляске. Все-таки разведусь я с Володькой. Выйду за Толю.

– У тебя, Катька, столько энергии, это кошмар! И работать, и ребенок, и разводиться… Я лично работать не хочу. Ни одного дня.

– Не знаю, как можно не работать. Сидишь при своем Шурике, а он ведь не думает разводиться.

– Кать, не сыпь соль на рану. Он все время в разъездах, занят строительным кооперативом. Ненавижу я его кооператив…

– А что такого? Перестройка, кооперативы разрешены теперь.

– …мотается по стране, ищет подряды, я жду его, жду его развода, а он все время врет…

– А вот если бы ты работала, то на работе и встретила бы нормального мужчину.

– Кать, отстань, мне лень работать и тем более кого-то искать. Мне нравится сидеть и ждать Шурика.

– И изводиться при этом.

– Да, представь себе. Читать книжки, ждать, изводиться, а потом скандалить. Когда он является, а я начинаю требовать, чтобы он развелся. Поскандалим, и опять все замечательно. А когда он уезжает, я сначала плачу, а потом опять читаю книжки и жду. Я же не могу, как ты, все время что-то делать. Вот скажи мне, зачем тебе разводиться?

– Потому что Толя лучше Володи, который полный козел. А одной остаться страшно.

– А Шурик говорит, что ты никогда не останешься одна. И очередной мужик тебя опять устраивать не будет, и ты будешь постоянно искать другого. Но одна не будешь ни дня-я-я, тра-ля-ля… А я не буду ни дня работать. Кроме книжек, больше всего люблю перед зеркалом вертеться. Смотрю на себя как будто со стороны и вижу, как это красиво.

– Особенно в темно-синем платье в горошек, просто как Марлен Дитрих. А что Иноземцева, я так и не поняла?

– Говорит, что мы должны искать мужиков правильных и солидных, таких, на которых можно положиться… Но при этом влюблена в своего Семеныча как кошка. Ты говоришь, Шурик не разведется. А я тебе скажу: кто точно не разведется, так это Семеныч. Только лапшу на уши Иноземцевой вешает. Помнишь, рассказывал ей про шпионские страсти? Как он к ней не приехал, потому что отстреливался в Австрии?

– Поль, может, ты правда пойдешь, а? Мне всего час осталось поработать, потом ребенка кормить, стирать. Господи, как я устала от всего!

– Кать, а какая разница, защитишься ты в этом году, в следующем или никогда?

– Да ну тебя! Мне уже двадцать два года, сыну полтора, деньги нужны. Слушай, а может мне правда не выходить замуж за Толю?

– Кать, ты хотела работать, вот и работай. Я ухожу.

Катя все же решила выйти замуж за Толю. Тот был взрослее, надежнее ее тогдашнего мужа Владимира, который уже извел Катю за три года брака своей недописываемой диссертацией, инфантильностью и безденежьем.

Но пока она разводилась, появился Игорь. Он только что приехал из-за границы, в нем чувствовались класс и широта, он обожал Катьку, готов был мириться с любыми ее капризами и именно по этой причине надоел ей через полгода.

Появился Виктор, интеллектуал, лингвист, философ и принципиальный холостяк. Он любил Катьку, когда уставал от своих рукописей, охмурял ее своими теориями, которым она внимала раскрыв рот, чувствуя, что служит гению. Катька моталась к нему каждые выходные, пристраивая четырехлетнего сына к бабушке. Бабушка, Катькина мать, ругала дочь, ненавидела Виктора, который задурил голову дочери. Ругала она и Полину за Александра, который разводился вот уже который год.

Александр развелся лишь три года спустя, когда Полина была глубоко беременна. Он построил огромную шикарную дачу, и Полина с ребенком жила там, читая книжки в свое удовольствие, размышляя, радуясь себе самой, особенно по утрам, когда просыпалась от беспричинного счастья. Иноземцева в начале девяностых уехала с Семенычем в Сан-Франциско. Тот, правда, с женой так и не развелся, а лишь поселил ее в другом городе, живя с Иноземцевой наездами, а та не прекращала поиски альтернатив.

Виктор бросил Катьку, устав от ее попыток женить его на себе, но тут Катька встретила Николая, которого ее мама тоже не одобрила, но это уже не имело значения. Сын полюбил Николая, устав от временных пап, менявшихся с калейдоскопической быстротой, и скоро вся семья вместе с мамой Катьки уехала в Германию. Лет через восемь крупная девелоперская компания, в которой она продвинулась до начальника департамента, Катьке надоела. Надоела и Германия. Сын учился прилежно, бабушка была готова, пожертвовав собой, довести внука до университета, муж работал в немецкой торговой фирме и в расчет не шел. Катька радостно вернулась в Москву одна. Теперь уже она сидела на даче у Полины и сама помахивала ногой в немецком спортивном ботиночке.

– Кать, какое счастье, что ты приехала. Бросили меня тут одну. Ты в Германии, Иноземцева в Америке. Без вас все не то.

– А сама к нам так ни разу и не приехала, сколько мы тебя ни звали.

– Можно подумать, ты не знаешь мою лень и нелюбовь к путешествиям. Я люблю свою дачу. Шурик крутится, сын растет, я готовлю, рисую, даже уроки стала брать.

– Какая ты молодец! Работать по-прежнему не хочешь?

– Господь с тобой, это не для меня. Пойдем, покажу, какие мы картины для дачи купили. Я еще хочу собственные написать, такие, плохо прорисованные, вроде этюдов, но чтобы много воздуха и солнца. Шурик меня уже достал, у него то понос, то золотуха. Года два назад удачно продал свой завод, успел перед дефолтом. Я обрадовалась, а он раздал долги, накупил лесосек и лесопилку где-то на Севере, строит завод стройматериалов. Мы снова в долгах. Завел себе Васю, это его крыша. Крыша, Катенька, это наша реальность. Не исключаю, что ты в Германии от этой реальности оторвалась.

– Я тебя умоляю… В Гамбурге, в портовом городе?..

– …Вася такой, ой, даже передать не могу… Типичный крышевальник, из кунцевских. Вальяжный и многозначительный. Летом с ним и его женой на Канары ездили. Я на солнцепеке на пляже часами его Валю развлекала, а Вася с Шуриком в отеле стеклянный стол разбили лобстером. Можешь себе представить, какая тоска.

– А говоришь, тебе никогда не скучно.

– Мне не скучно, когда я сама с собой. Наблюдаю в себе, как бы это ни было банально, эти самые Ян и Инь. Мужское начало и женское. Смотрю на себя глазами мужчин, а чувствую одновременно и свое женское естество, и их мужское желание. Оно такое тем-м-м-ное-е, завораживающее, в нем так приятно купаться…

– И при этом целыми днями сидишь дома.

– Кать, ты все по себе меряешь. Такая морока романы заводить. Мало мне Шурика с его капризами, что ли? Так, как я себя сама люблю, меня ни один мужчина полюбить все равно не сможет. Все, что есть прекрасного в любви, в страсти, гораздо приятнее себе просто представлять.

– Бездельничаешь, короче, как сказала бы моя мама.

– Нет, живу в фантазиях. Они такие насыщенные, в них столько всего происходит. Постоянно открываю новое, в том числе и в себе. Крайне увлекательное занятие, до которого у таких, как ты, вечно занятых, руки не доходят.

– Это точно, я в Германии перестала себя женщиной чувствовать, семья и дом заездили. Мать с Колькой лается, ребенок вечно протестует против всего, слава богу, хоть учится. А мне тут такую масштабную работу предложили!

– Кать, ты спятила? Ты что, правда насовсем вернулась? Хотя знаешь, Иноземцева тоже возвращается. Теперь ей захотелось собственных денег. Семеныч, по-моему, только обрадовался. Связей у него полно, он ее тут же пристроил в один банк, при этом олигархе, забыла, как зовут…

– Вот и я поняла, что мне необходимо что-то поменять. А то жизнь так летит, что не успеешь оглянуться, а все уже позади. Помнишь, как в Черемушках ты в моей квартире крутилась перед зеркалом, а я автореферат писала и думала, разводиться ли мне с этим, как его звали-то?

– Кого?

– Да мужа моего первого. Неважно… Ведь пятнадцать лет с тех пор прошло, в этом году, страшно подумать, наступает двадцать первый век, время мчится, все меняется…

– Да ничего, Кать, не меняется, суета все это. Если менять, то надо придумать что-то действительно необыкновенное. Например, как есть и при этом не толстеть. Или как всю жизнь оставаться красивой…

– Ага, или душу дьяволу продать и все получить, не вставая с дивана.

– Ой, только не тверди, что все это у меня от праздности и лени. Я же тебе не говорю, что ты все время меняешь шило на мыло.

Катька всю жизнь что-то предпринимала и меняла. Ей нужно было совершить что-то необычное, то ли стать знаменитой, то ли найти необыкновенного мужчину. Она была хороша, точнее – хорошела с годами. В юности в ней не было ничего особенного, лишь девичья свежесть, а так – простые черты лица, много целеустремленности и бабской витальной силы. С годами же она приобретала лоск, мягкость, понимание людей, и все это переплавлялось в женскую магию.

Съехавшись в Москву, три подруги обнаружили, что они стали взрослыми, точнее – взрослыми девушками, а в остальном не изменились. Катька и Иноземцева работали и охотились за мужчинами. Полина сидела дома, верная своему отсутствию земных целей, обдумывала, как сделать что-то подлинное великое, но, не додумав, погружалась в книгу или шла на кухню готовить обед.

Иноземцева, вернувшись в Москву, отдавалась работе и страсти охотницы Дианы. Она чуть располнела, но лицо было свежее, страстное, огромные темные глаза и длинные черные волосы придавали ей облик цыганки. Одевалась она подобающим облику образом, который для вице-президента банка по работе с клиентами мог вызывать вопросы.

Катька рулила какими-то проектами в области архитектуры в высоком государственном учреждении. Первым делом она завела роман с генералом ФСБ, статным брюнетом, ее ровесником. У нее не было цели оторвать генерала от семьи, просто приятно было держать при себе успешного, сильного мужика, который по вечерам неизменно приходил с цветами, водил по ресторанам, брал иногда с собой в поездки в близлежащие страны, вроде Латвии или Польши, где он решал свои задачи. Генерал любил две темы.

Первая – это обсуждать с Катькой, почему на ней так прекрасно сидят костюмы. Катька прибарахлилась в Германии для переезда в Москву и носила костюмы Armani с платками Hermes. Генералу это нравилось, он недоумевал, почему на его собственной жене все сидит как на корове и почему та не может взять себя в руки и похудеть, чтобы выглядеть ну хотя бы презентабельно, а то все время ходит… Тут у генерала исчерпывался словарный запас, и он просто показывал руками что-то бесформенное и малопривлекательное.

Второй любимой темой генерала было то, что он как мужчина еще вполне ничего. Но когда Катька требует от него второго, а тем более третьего раза, это просто неуместно. По стольку раз могут только зеленые лейтенанты, а он генерал, хоть ему лишь сорок. «Я же самый молодой генерал, – говорил он, – а в этом смысле я еще почти что лейтенант. То есть из генералов я самый лейтенантский, а тебе все мало».

По выходным на даче у Полины подруги пили кофе на террасе, курили, судачили. С возвращением подруг Полинина жизнь насытилась событиями, раскрасилась красками, причем не потребовав от нее никаких усилий.

Шурик же – человек предельно добродушный, но испытывающий время от времени потребность кого-то потиранить, приструнить, – обрел в Катьке и Иноземцевой естественные объекты для своих насмешек, что доставляло ему наслаждение, ибо его собственная жена на них давно перестала реагировать. Особенно доставалось Иноземцевой, расставшейся с мечтой найти достойного и солидного и теперь засматривающейся на мальчиков с тугими плечами и подтянутыми торсами, которые могут все, с вечера до утра, а потом с утра до вечера…

– Эх, девки, слушаю вас столько лет, а все одно и то же. Уже по сорок, а ни стыда, ни совести, прямо бляди какие-то. Посмотрите на себя! Уже руки-то бабские, не девичьи. Иноземцева, у тебя задница как у мадам в борделе, а ты за мальчиками гоняешься. Все, кончается ваш бабий век. Разве что-то может сравниться с юным телом, таким упругим, с попкой, как орешек, с кожей просвечивающей? Вы деньги на кремы, на притирки тратите, мажете себе на рожу все подряд и думаете, это поможет. Взять хоть твоего генерала, Катерина. Он же от скуки к тебе ходит. Пришел, а ты подтянутая, ласковая, приветливая, духами надушилась, халатик распахнула, там белье кружевное… А дома все одно и то же… Жене даже постараться лень… Как и моей… Ходит целый день по дому в чем придется, а меня грозит в отдельную спальню отселить. Конечно, пойдешь на сторону. Вот твой генерал и ходит. Отчего не сходить?

– Да пошел ты… – Полина беззлобно затыкала мужа, на его откровения ей было так же наплевать, как и на все остальное. – На себя посмотри, разъелся как боров, что с тобой в постели делать-то?

– Генерала я уже месяц как послала, надоел. Зато, девочки… У меня, похоже, та-а-кой роман начинается… – Катька затянулась сигаретой и закатила глаза.

Катя недавно ездила в Лондон в командировку вместе с самым надежным из менеджеров ее проектов. Несмотря на молодость – Денису было лишь тридцать, семью и уже троих детей, его отличали острый ум, чувство юмора, нередко циничное. Им с Катькой хорошо работалось вместе.

Денис оказался в Лондоне впервые, по вечерам они с Катькой гуляли по городу, ему нравилось все, но Катьке казалось, что, пожалуй, еще больше Лондона Денису нравится она сама, Катька.

Вечером накануне отъезда они встретились в баре отеля с их партнером, английским девелопером. Катька явилась в платье на бретельках и накинутом на плечи пиджаке. Скинув пиджак, она потянулась за своим стаканом, и одна бретелька сползла с плеча.

– Извините, – сказал Денис и вернул бретельку на положенное место.

– Спасибо. – Катя повернулась от стойки бара к нему лицом.

– Ой, у вас тут еще… – Денис тронул себя за щеку, будто стряхивая что-то.

– Что тут у меня? – Катя старательно вытерла щеку.

– Нет, рядом. – Денис наклонился к ней близко-близко и снял двумя пальцами с Катькиной щеки неприметную соринку. – Теперь порядок, – сказал он, улыбнувшись ей в глаза.

За ужином Денис с несвойственной ему светскостью и легкостью шутил с их английским партнером, смело обсуждал наряды женщин в ресторане, она и Денис все чаще просто смотрели друг другу в глаза, улыбаясь чему-то, что каждый скрывал от другого. Попрощавшись с девелопером, они пошли по ночной безлюдной Понт-стрит, дугой огибающей Белгравию…

Следующим утром улетали в Москву. Катя сидела за завтраком с ощущением невесомости от адреналина и радостного озноба от бессонной ночи. Не хотелось лишь, чтобы Денис мучился, неважно чем, все равно надуманным, или, еще хуже, жалел о чем-либо. Тот появился поздно, отказался от завтрака и, взяв кофе, пил его с мрачным выражением лица, глядя на панораму Лондона за окном.

В аэропорту Катьке стало невмоготу смотреть, как он мается, она поцеловала его в шею, прошептав: «Не бойся, я ухожу, все было чудесно, ни о чем не жалей». Встала и пошла, не оглядываясь, в лаунж первого класса, чтобы не видеть зрелища, которое ей видеть было ни к чему. В полете они ни разу не подошли друг к другу, а в Шереметьево, выйдя через ВИП-зал, Катька тут же уехала на своей служебной машине.

Теперь она рассказывала подругам, как была счастлива от ощущения крепкого тела, пахнущего молодым горячим потом, от жадного восторга Дениса в ту ночь, от слов, которые он шептал. Ей хотелось продолжения, она не видела, что может этому воспрепятствовать теперь, когда она дала Денису такую индульгенцию. Шурик же был полон сарказма.

– Не строй иллюзий. Не верю, что молоденький мальчик влюбится в старую бабу и останется при ней, чтобы дарить ей любовь в обмен на опыт, какое-то надуманное познание. Даже если баба его в придачу и содержит. Иноземцева постоянно этих мальчиков меняет, а ничего не склеивается. Твой юноша был одержим жаждой нового опыта, не просто сексуального, а опыта ночи с женщиной на десять лет старше его, куда более значительной и интересной, чем он сам. Это он уже получил. Зачем продолжать? У него семья, амбиции, масса других забот. Может, и припадет к тебе еще пару раз, из вежливости, чтобы не расстраивать руководителя. А с тобой все понятно: повелась на молодую плоть. Хочется стареющей женщине припасть к энергии молодости. Вот и весь расклад.

– Шурик, мне сорок один, Иноземцевой сорок три, о чем ты? Мы просто состоялись, в отличие от двадцатилетних, которые всего хотят, но ничего не понимают. Поэтому с ними скучно. А как классно, когда от тебя тащится молодой мужик, который может выбирать молодых девочек, а выбрал тебя.

– Катька, это твое тщеславие, – заметила Полина, глядя вдаль и видя там что-то ведомое лишь ей. – Тебе непременно нужно нравиться другим…

– А тебе даже этого не нужно, – тут же вставил жене шпильку Шурик. – Все стишки пишешь и рисуешь. Собой бы лучше занялась, а то как женщина уже совсем никуда.

– Что же ты тогда ни одной ночи мне спокойно спать не даешь? – спросила Полина.

– Дура, ты как свела меня с ума пятнадцать лет назад, так я и продолжаю от тебя заводиться. Время летит, а ты для меня все та же.

– Или ты просто уже умер, Шурик, – бросила в ответ Катька. – Нет, на других теток ты заглядываться даже и не думай, мы с Иноземцевой тебе глаза сразу выцарапаем. Но мы-то с Иноземцевой женщины свободные. И не мужчин мы ищем как таковых, а… какие-то новые жизненные этапы, что ли. Чтобы чувствовать, что живешь, а не просто тянешь лямку жизни.

Пожалуй, их поколение и правда входило в тот возраст, когда жизнь начинала делить всех, особенно мужчин, на живых и мертвых. Мертвые вовсе не обязательно должны лежать в могилах, они продолжали бродить среди живых, были чем-то заняты, многие и выглядели вполне цветущими. Но любопытство, за ним энергия и, наконец, желания умирают раньше плоти. Кто-то прилепился к однажды обретенному дому, смирившись с тем, что промозглый быт сочится в него изо всех щелей, а радость выдувается сквозняками, и этого уже не изменить. Кому-то и смиряться было не нужно, ведь даже чтобы осознать, что не в доме, а в теле и душе мертвеют ткани, отмирают чувства, требуется усилие над собой, а для усилия нужно желание его предпринять.

Смирившиеся и прилепившиеся из умерших до срока мужчин их круга и возраста именно тянули лямку. Терпеливо считались с растущими проблемами жен: у одной вес, у другой – здоровье, третья – от безделья изводится, четвертая квасит, пятая, наоборот, вся в работу ушла… Но что осмысливать произведенное из ребра собственного, тем более что полжизни уже позади, да и особо ничего не хочется. Таких было много.

Немало было и других мужчин, производивших впечатление настолько живых, что окружающие, не задумываясь, приклеивали им – как явлению – ярлык «девиантное поведение» или «кризис середины жизни». Людям свойственно ограничивать смыслы всего сущего, сводя его при помощи слов к отдельным подмеченным граням, нередко далеко не главным. Живые ощущали памятью о былых излишествах, как дребезжат струны души, как растянуты они страхом утраты той, ускользающей жизни. Страх гнал их на поиски юных любовниц или жен, чтобы удержать ускользающее…

В конце зимы тусовка Иноземцевой, сложившаяся в Америке, оккупировала в Церматте почти весь отель. Мужчинам было под пятьдесят, все давно развелись с первыми женами, которые конечно же были совершенно невыносимы, и теперь при них обитали молодые девушки.

Женя, инвестиционный банкир, жил с Миланой, двадцати двух лет, то ли собираясь не ней жениться, то ли нет, а юриста из Нью-Йорка Илью женила-таки на себе двадцатипятилетняя Олечка.

Еще трое или четверо мужчин того же возраста тоже были с женами или подругами вокруг тридцати, но всех переплюнул Алекс, которому было отчетливо за пятьдесят, а его спутнице Лале не больше двадцати, и она была моложе дочери Алекса, о чем тот говорил с гордостью.

Каждое утро отель наблюдал, как Лала сидела у Алекса на коленях, а тот кормил ее с ложки овсянкой, приговаривая, что если Лала не поест, то не пойдет на склон. Лале было плевать, пойдет она на склон или нет, удовольствие умилять весь отель утренним перфомансом было сильнее.

– Этих мужиков можно только пожалеть, – вздыхали подруги. – Что им могут дать эти пластиковые дуры?

– Способ доказать себе, что они еще живы, – хмыкнула Полина. – Я занята самолюбованием, если хочешь, и не стыжусь это признать. Я-то знаю, что самый интересный предмет для размышлений – это я сама. Процесс познания себя уж точно бесконечен. Ты, Катька, ждешь, когда твоя жизнь сделает какой-то зигзаг и начнется необыкновенный новый этап. А мужики меняют телок на тех, что помоложе. В этом для них и жизнь, и познание, и этапы. Все приметы жизни.

– Не придумывайте себе утешений, старые перечницы. – Шурик подлил себе чаю и принялся намазывать паштетом очередной кусок хлеба. – Нормальные мужики ищут в бабе тепло и обожание. Чем моложе, тем покорнее, а капризы просты и бесхитростны. Нам так надоело с вами цацкаться, считаться с вашими прихотями и требованиями, которые год от года становятся все изощреннее. Мы это делаем либо из чувства долга, либо по лени, как я, например. Но таких, как я, – единицы…

– Таких, как ты, Шурик, все сто процентов, если мужиков послушать, – перебила его Иноземцева, но Александр был намерен довести свою мысль до конца:

– …потому что только единицы могут мириться с вашей возрастающей требовательностью. Зарабатываем мы мало, карьеру вашу – прости господи – загубили, а чего там губить-то было! Понимания от нас никакого… На себя бы посмотрели: климакс на носу, а все рожи раскрашиваете и мужиков своих пилите. Внимания вам, видите ли, мало… А как внимание, так тут же на диван спать отправляете – иди отсюда, надоел. Чего удивляться, что от вас к молодым сбегают…

– Ладно, Шурик, иди отсюда, надоел… Кать, а как бы так сделать, чтобы мужики вообще стали не нужны? Вот родить бы ребенка, а мужика куда-нибудь… Как у пчел, скажем.

– Не знаю, как сделать, но уж тогда бы тебе, Полина, точно пришлось работать.

– И то правда…

– Нет, а как же для секса? – спросила Иноземцева.

– Ну, это-то проще простого… – Катька осеклась, бросив взгляд на Полину.

– Ты чего краснеешь, думаешь, кто-то тут никогда не занимался мастурбацией? У Иноземцевой вибратор в тумбочке лежит, я знаю. Чего в этом такого? Все лучше, чем мужик, потный от похоти, который лезет на тебя, воняя перегаром. Как ты сама себя полюбить можешь, другой тебя никогда не полюбит. Устроить бы мир так, чтобы мужики были вроде гладиаторов, которых для потехи вызывают.

– Истинное торжество феминизма! – воскликнула Иноземцева.

– При чем тут феминизм? – возмутилась Катька. – Его придумали тетки, которые как женщины совсем никуда, поэтому они требуют равенства прав. А зачем истинной женщине равные права с мужчиной, когда у нее есть власть над ними?

– Да-да-да, – подхватила Иноземцева. – Вот я, например, цифры начальству докладываю, а потом так боком повернусь, кружевной краешек чулка покажу и опять цифры читаю. Или, например, на начальника глаза поднимешь, а в них написано: «Как это гениально!» Действует безотказно.

– О боже! Суета все это: любовь, ваша власть над мужчинами при помощи кружевных чулок, – вздохнула Полина.

– Это все, Иноземцева, до поры до времени – начальству глазки строить и подолом трясти. Жалкое это зрелище, когда бабе за сорок.

– Это для тебя суета, – не слушая Шурика, настаивала Катька. – Когда мужик сходит по тебе с ума, это и есть самое яркое ощущение жизни. Девчонкам трофейным главное его женить на себе, чтобы всегда можно было и карточкой платиновой похвастаться, и тем, как он от них ночью заходится, так что соседи снизу в потолок стучат. Иноземцевой нужно всегда иметь партнера для секса, желательно чтобы одновременно он был бы в нее и влюблен. А я хоть на мужиков по жизни не рассчитываю, тем не менее постоянно в них влюбляюсь, чтобы снова испытать эту невесомость от адреналина, увидеть эти невидимые другим искры в воздухе.

– Если бы я умела писать, я бы написала книжку о женщине вообще, – сказала Полина.

– Тоже мне, тема. Женщина есть сосуд греховный, и все вы трое – лучшее тому доказательство. Ваше дело услаждать нашу жизнь, а вы, кроме как о блядках, ни о чем думать не в состоянии. – Шурику явно хотелось затеять свару и повеселиться, но барышни не слышали его.

– Хочется признания мужчины, особенно незаурядного, что ты особенная, – продолжала Катька. – Мы меряем свое счастье и несчастье, свой успех по их шкале, по оценкам, которые они нам ставят.

– Ты хочешь сказать, – произнесла Полина, – что мы бессознательно руководствуемся предписанной нам ролью?

– Конечно. Коллективное бессознательное… Юнг, как известно.

– Кому известно, а мне, например, не известно. – Иноземцева щелчком стряхнула со стола муравья.

– С этого момента считай, что уже известно. Вот ты ищешь мужчину, а зачем он тебе нужен – объяснить не в состоянии. Нам, по крайней мере. А это стереотип: если женщина не при мужике, ее можно только пожалеть. Что-то у нее, значит, не сложилось. Или вот ты, Шурик… – Катька наконец сочла возможным заметить его присутствие на террасе. – Тебе не нравится, что тетки красят себе рожи, чтобы покорять мужчин? Это тоже коллективное бессознательное: только женщина, которая желанна мужчине, может быть счастлива.

– Это все Голливуд, – заявила Полина. – В конце каждого фильма женщина уезжает с принцем в сказку. Или он приезжает на белом лимузине под звуки «Травиаты». Все понимают, что полное фуфло, а в глубине души, тем не менее, надеются – а вдруг не фуфло? Всю жизнь мечутся в поиске именно такого счастья. Наступают на одни и те же грабли, страдают, клянут мужиков и снова ищут. Чтобы все как у всех. У кого – «у всех» – непонятно. Ведь ни у одной никогда не было этого голливудского счастья. Но все его исступленно ищут.

– Да что Голливуд, – подхватила Катька. – Да и Юнг – это так, к слову. Шурик вон Аристотеля приплел, у которого мужчина, свободный от быта и физиологической неудовлетворенности, служит высшему. А ему служит женщина. На этом построена вся европейская философия, понимаете? Это канонизировано в правовых системах и этических нормах современного общества! Вот и Семеныч, дружок твой, Шурик, кстати… Считает, что служит высшему. Ему жена родная и Иноземцева служат, а он – то Иноземцевой лапшу на уши вешает, что в Австрии отстреливается, то жене голову морочит, что та ребенка должна растить, пока он свою разведмиссию выполняет.

– Чего ты к Шурику привязалась, он из всего Аристотеля только и вынес, что женщина – «сосуд греховный». Получается, что женщина – олицетворение греха, то есть порока, а мужчина, значит, олицетворение добродетели, так, что ли?

– А чего иного, если не греха? У вас же один секс на уме.

– Интересное дело! Значит, когда старые козлы в Церматте заводят подруг, которые им в дочери годятся, это нормально. Они, дескать, ищут тепло и обожание, а заодно и попки как орешек. А когда женщина ищет мужчину, для которого она особенная, ты говоришь, что «женщина – сосуд греховный». – Иноземцева даже встала и, уперев руки в боки, пошла на Александра.

– Это не я сказал, дуры, а Аристотель, – защищался Шурик.

– Да какая разница, кто сказал, в конце-то концов! – воскликнула Полина. – Получается, что для женщин одни законы, а для мужиков другие?

– Конечно, другие, а что вас удивляет? Женщина в сорок пять – отработанный материал, а мужик в шестьдесят – орел. Это от природы, от бога. – Шурик увидел, что можно перейти из обороны в нападение.

– Вот и договорились, – бросила Катька, – от природы и от Бога…

– И от времени, – задумчиво произнесла Полина. – Понятие «мужчина» из века в век отождествляется с понятием «человек». Мужчина с рациональным разумом и женщина – существо низшее, «сосуд греховный». Один властвует, другая подчиняется. Так еще и время работает на мужчину. Его власть, деньги с годами только растут, а у женщины что? Только молодость, возможность рожать ему детей, всю жизнь быть служанкой и, главное, страх! Что с ней будет, когда молодость пройдет? И это якобы от природы и от Бога. А между прочим, все забыли, что этот самый хозяин жизни и человеком-то стал только благодаря женщине…

– …которая его родила, – вставила Иноземцева.

– Родить-то она его родила, но дело в другом… Я лежу на своем диване и думаю: когда именно Адам стал человеком? Когда его изгнали из рая. За что? За то, что он, не послушав бога, послушал женщину. Но Еву-то искусил дьявол! Та, наслушавшись дьявола, подбила своего мужика на бунт и сделала из бесполого и бестелесного Адама настоящего мужчину. Потому-то дьявол и олицетворяет зло. Для бога…

– А для человека это еще большой вопрос, взять хотя бы Фауста, – подхватила Катька. – Дьявол был когда-то ангелом, потом взбунтовался против бога, за что тот низвел его в падшего ангела. А бунт его был желанием отстоять свободу мысли, право на сомнения и собственное познание. Правда, познание кроме печали ему ничего не принесло, на то оно и познание. Тем более увидел он главным образом, как остальные ангелы ходят вокруг бога подобно отряду октябрят, что созерцать ему было грустно и скучно. Его свободолюбивый дух требовал учинить богу какую-то каверзу, и он подбил на бунт еще и женщину. Дескать, чего это ее мужик, Адам, живет с пеленой на глазах, не ведая страстей? Ева яблоко съела и показала Адаму такую страсть, что тому стало уже не до бога. Ева положила начало земной жизни, а дьявол удовлетворил свою гордыню. Лишил бога абсолютной власти над человеком, которого за свободу мысли наказать как падшего ангела стало уже невозможно.

– Получается, что в основе земной жизни, всего мироздания лежит не бог, а именно бунт против него? – с изумлением от собственного вывода произнесла Полина.

– Полина, не так все было…

– А откуда ты, Иноземцева, знаешь, как именно все было? – перебила ее Катька. – С моими представлениями такая интерпретация прекрасно согласуется. И не только с моими. Мильтон, например, в «Потерянном рае» про этот самый рай…

– А кто это? – спросила Иноземцева.

– Рай или Мильтон? Джон Мильтон – это в семнадцатом веке в Англии был такой писатель, поэт и философ одновременно. Певец буржуазной революции. Написал эпическую поэму «Потерянный рай», за что его считают гением английской литературы. Врать не буду, читала через пень-колоду, но помню, что после изгнания из рая человек постоянно выбирает между богом и сатаной и вся человеческая история и есть этот выбор. И изобразил Мильтон этот рай как место предельно унылое.

– С этим согласна, – заявила Иноземцева. – Чего там хорошего? Трахаться нельзя, жрать дают только нектар и фрукты. Все ходят строем, как в армии, или играют на арфах.

– Хорошего там точно мало, – задумчиво сказала Катька, – нет там желаний, и это главное. Потому там и собираются только мертвые. А всех живых, то есть Еву и Адама, дьявол отправил на землю. Дал им право на бунт, на выбор, на страсти.

– Так это же и есть свобода! – воскликнула Полина. – Но освободил-то дьявол прежде всего Еву. Понимал, что свободу и право на бунт надо дать женщине, а уж она сумеет ими распорядиться. На хрен ей нужно смирение и бездумное следование что богу, что мужчинам? Мужики после Адама очухались, встали в оппозицию и объявили, что бунт и отсутствие смирения – неугодны, дескать, богу. Изобрели свои законы, чтобы быстрее забыть, кто им дал жизнь во всех смыслах, и объявили, что законы эти непреложны, якобы от природы и бога. А чтобы женщину окончательно на место поставить, а себе обеспечить вседозволенность, заявили, что женщина всегда в тенетах дьявола. А женщина – всегда в сомнениях, в поисках красоты и радости.

– В доме бардак, ничего не найдешь, я чертежи уже час ищу, а они языком чешут в поисках красоты и радости, – подлил масла в огонь Шурик, снова проходя через террасу, где подруги сидели с кофе и сигаретами.

– Пошел ты в жопу со своими чертежами. На окне они… Вот, живой пример, что для мужчины мы только подай-прими.

– Нет, все-таки объясните мне, что вы уже полдня пытаетесь понять? Что законы для мужчин и женщин разные? Что молодая телка – это одно, а климактерическая тетка – совсем другое? Не я выдумал, что климакс, старость – это приговор. Понимаю, что вам трудно это принять, а что делать? Объективный конфликт, суровая правда жизни.

– А ты не радуйся, – хмыкнула Иноземцева. – Вот мы еще пару выходных так посидим и придумаем, как все поменять к чертям собачьим.

– Давай, Иноземцева, у тебя получится, кто бы спорил. Не забудь только армию в юбки одеть, когда пойдешь власть захватывать.

– При чем тут власть и армия?

– А ты как думала? Чтобы, как ты говоришь, все это изменить, тебе придется заставить Катьку переписать всю европейскую философию права, ввести собственные законы. Например, запретить иметь деньги мужикам, разрешить только бабам, а детей позволять только в пробирках разводить. Полвека придется мужикам мозги промывать по телику, что чем больше у женщины морщин, чем больше отвис зад, тем она прекраснее. Искусство придется запретить, снести все греческие статуи на хрен. Кстати! Придется запретить мужикам за границу ездить, а то поедет и увидит, что там, оказывается, все по-другому…

– Объективный, говоришь, конфликт? – вмешалась Катька. – С тобой жена всего полдня не цацкается, вот тебе и нужен конфликт.

– …нет, это мне определенно начинает нравиться. – Шурик не слушал Катьку. – Представляю себе картину… Загранпаспорта у мужиков отобрать, от Интернета их отрезать, забрать у них, как я уже сказал, все деньги. Тоталитарное общество женщин. – Шурик, удовлетворенно посмеиваясь, удалился с террасы.

– Не слушайте его, – отмахнулась Полина. – Пошли лучше пройдемся.

– От ваших разговоров башка трещит, я еду в город, – объявила Иноземцева. – У меня вечером свиданка в ресторане, мальчик – прелесть. Тридцать три года, от меня без ума. Надо поспать, чтобы вечером выглядеть на тридцать пять.

– А я сбегаю искупаться, – заявила Катька, и через секунду ее и след простыл.

Полина вышла за калитку, лениво побрела в сторону водохранилища: рано или поздно Катька же пойдет обратно этой же дорогой. «Почему жизнь устроена так, как она устроена? Не то чтобы в ней что-то конкретно не так, но могло бы быть совсем по-другому».

…Кто может сказать, единственное ли то устройство мира, в котором мы существуем? Оно предстает данностью, но, может, это нечто текучее, приобретающее ту форму, которую ему создает человек? Стереотипы предписывают поведение и даже мысли, те создают путь, по которому мчится жизнь. В этой данности у женщины есть десять, пятнадцать, ну даже двадцать лет ощущения себя женщиной, а потом все катится вниз, с каждым годом только отбирая что-то, ничего не давая взамен. Но путь мог бы быть и другим, а с ним – и устройство мира. Бесконечность смены красок, страстей, фантазий, набирающих силу с каждым годом, наполняющих жизнь женщины новыми ощущениями. Из них можно мять, лепить, менять и сам мир, выбрасывать из него отжившее, как хлам из кладовки. Именно женщине, а не мужчине дьявол указал на постоянство выбора, управляющего его устройством. Он ей подарил, а не мужчине, возможность рождать новую жизнь. Значит, дьявол превратил женщину в творца?

Страсти, искушения… Без них мир стал бы бесполым, бестелесным и безжизненным, как рай. Для мужчины страсть всегда предметна, конкретна: женщина, деньги, карты, власть… Для женщины страсть – это процесс поиска… Ей от природы дано постоянно менять устройство мира, находить его тайные грани, пружины. Мужчины защищали устройство мира как данность, сотворенную богом, обнесенную забором морали и религии. Они объявили, что женщины – «в тенетах дьявола». Ведьм сжигали на костре, потому что мужчинам-инквизиторам нужно было, чтобы женщина жила в покорности и в страхе перед неизбежностью утраты власти молодости, забыла о своем праве менять мир, данном ей природой. Они веками отучали ее слушать свое естество, запрещали слушать дьявола, заставляли слышать лишь мужчину…

– Не случайно единственное, что я люблю, так это свободу и волю, – задумчиво произнесла Полина, когда к ней бодрым шагом подошла Катька с полотенцем и мокрым купальником.

– Свободу и волю? – Катька сосредоточенно вытряхивала из тапочка камешек. – Ты воплощенное добро и лень. Ты что, меня встречать вышла?

– Катька! Нам надо что-то срочно придумать. Учредить женское общество, лучше тайное, чтобы мужчины до поры до времени ни о чем не подозревали. Болезнь же общества гораздо более глубокая и запущенная, чем просто то, что мужчины могут жить как хотят, а женщины – как им предписано. У женщины пропала свобода духа, ей и самой стало привычнее и легче жить не думая, как предписано, цепляясь за мужиков. Одни женят их на себе, чтобы у них осталось в руках хоть что-то, когда власть их молодости неизбежно закончится. Другие, причем совсем не старые, как думает Шурик, а молодые девчонки содержат мужиков, думая, что приручают их этим, а на самом деле только развращают. Молодые девчонки смотрят на нас, считая, что они никогда не станут такими, а внутри сидит страх: а если, когда они неизбежно станут именно такими, у них не будет даже того, что есть у нас? Мужики, мальчишки этот страх эксплуатируют: женщина должна быть и проституткой, и мамой одновременно. А у девчонок, которые видят, как мужики борются за власть и деньги, одна задача – оседлать какого-то из них и припасть к его статусу и деньгам. Но изменить этот бред перевернутого с ног на голову общества могут только женщины и только сообща. Не нужно мужиков ни кастрировать, ни запрещать им ездить за границу, как сегодня изощрялся в остроумии Шурик.

– Полин, куда тебя понесло? Я только искупаться успела, а ты за полчаса в такие глубины забрела, – изумилась Катька.

– Нужно тайное общество. Во-первых, потому что это сила, а во-вторых, потому что женщины должны слушать друг друга. Только так можно научиться слышать себя. Нам уже за сорок. Самое время переустраивать мир, чтобы под старость не остаться у разбитого корыта, которое нам мужчины уже уготовили, если Шурика послушать. Вот это была бы задача, достойная меня. Это могло бы, наконец, стать целью моей жизни. Цели должны быть великие, как ты не поймешь? Слава, истина, переустройство мира. А так жизнь пролетит, и останется только – прямиком в унылый рай. А где бунт и творчество? Дальше додумать не могу, но точно чувствую, что дьявол – для женщины по крайней мере – вовсе не зло…

Глава 2

«Клуб первых жен»

«Был такой старый и дурацкий фильм. Первые жены собираются, страдают, ревнуют, пьют, потом находят в себе силы, мстят и побеждают… В жизни никому не отомстишь и никого не победишь… А главное – такое бездонное отчаяние, что никому и не расскажешь. Слушать сочувствие лицемерное этих баб, причитания о том, какие мужики сволочи. Никто из них уже ничего не чувствует к мужу, кроме раздражения, доходящего порой до исступления. Или безразличия. У нас все было по-другому! Конечно, в это никто из баб не верил, но все равно от зависти на стенку лезли. Зато теперь все в полном порядке. Можно меня жалеть на законном основании, причем не только за глаза, но и в глаза, что вдвойне приятно. А в душе радоваться: у них самих, оказывается, не все так плохо, у кого-то хуже. Все мужики скоты, но их-то скоты при них сидят».

С такими тяжкими мыслями Кыса, в миру Анна Бельская, просыпалась каждое утро. Ее муж Константин, как говорится, «в переводе с античного – постоянный», уже второй год куролесил. Они поженились еще в институте – и прожили двадцать семь лет.

Кыса жила при муже-дипломате сначала в Африке, потом в Австралии, затем в Брюсселе. Вернувшись в Россию аккурат в срок – в середине девяностых, Костя рванул в бизнес, сделал стремительную карьеру и вот уже год руководил крупнейшей государственной нефтяной компанией. Под сорок Кыса забыла, что такое готовка и уборка, чем она занималась целыми днями и в Африке, и в Брюсселе, к сорока пяти – что такое коммерческие рейсы, потому что летали они Костиными частными самолетами. Потеряла счет и своим домам, ибо квартир в Москве было две, дачи на Рублевке тоже две, нет, уже одна, потому что вторую продали и купили дом в Крыму, а кроме того, имелся дом в Тоскане и квартира в Лондоне. Да, еще и квартира в Санкт-Петербурге, которую Костя купил, когда это стало модно. С этой квартиры, будь она неладна, все и началось.

Кто-то из Костиных дружков в Питере подсунул, буквально подложил ему эту суку Настю, которую Костя по доброте душевной взял дежурным секретарем в офис. Судя по всему, служба безопасности и кадры были в сговоре с питерскими, потому что даже для роли дежурного секретаря у девахи не было класса, школы и понятий. Хотя насчет понятий – это как сказать: доверенные Кысе источники доложили, что в силу своей тщедушности Настя в ранней юности промышляла тем, что была у братвы форточницей. Правда ли это или сказки доброхотов – кто же теперь скажет, но девка была совершенно подзаборной шалавой, в этом сходились все.

Костя стал реже брать Кысу с собой в командировки, хоть всю жизнь считалось, что без нее он не может переносить командировочные стрессы, сидеть на изматывающих речами и скукой обедах. Всю жизнь он делился с Кысой абсолютно всем, припадал за утешением, когда прикладывали в Кремле, возил на шопинги в любимый Лондон, не забывая позаботиться о свежих лобстерах на борту для жены, сидящей на диетах.

Эта чудесная жизнь теперь трещала по швам. У Кости завелся второй мобильник, он постоянно слал и получал тексты. Внезапно закурил, причем пошлые тонкие сигареты «Вог», просто как гомик какой-то. Все складывалось в ясную картину, но Кыса, как водится, обо всем узнала последней. Уже все Костины приятели, прихлебатели и подчиненные-лизоблюды всё знали, молча, как само собой разумеющееся, привечали шалаву на международных форумах, на горных курортах, всюду, куда Костя с ней таскался.

Близких подруг у Кысы не было, разве что Алена Васнецова. Обе профессорские дочки, соседки по даче в Болшеве, обе из ГУМа – гуманитарного корпуса МГУ, правда, Алена на два курса младше. Бегали в «Иллюзион», цедили коктейли с мальчиками из МГИМО в кафе-мороженом «Космос» на улице Горького. Замуж вышли почти одновременно, только Алена года через четыре развелась, влюбившись в какого-то иностранца, но выйдя замуж не за него, а за другого, года через три развелась второй раз.

Алена была амбициозна, работала сутками и делала головокружительную карьеру, с которой служение мужчине было мало совместимо, а дети вечно сидели то с Алениной мамой, то с няньками. За годы жизни Кысы за границей подруги, конечно, отдалились друг от друга. После же Кысиного возвращения ее жизнь была подчинена графику мужа, а Алена вообще давно была не хозяйка своему времени: исполнительный директор медийного холдинга, издававшая с дюжину женских глянцевых журналов, она жила в основном в самолете, встречаясь с Кысой, которую она по-прежнему любила всей душой, по большей части на тусовках, которые потом заполняли Аленины журналы страницами светской хроники.

Когда страницы журналов стали Алене все чаще показывать Костю с шалавой Настей, Алена поставила себе за правило по крайней мере в те воскресенья, когда она в Москве, непременно обедать у Кысы с Костей и проводить с подругой остаток вечера. Она видела, что происходит, но не считала возможным говорить об этом, раз Кыса молчит, и та была ей благодарна.

Зато другая «подруга», Раиса, сочла своим долгом поведать-таки Кысе в красках, как Костя с шалавой зажигал на каком-то форуме под блицы фотографов. Повествование велось под припевки о том, что, мол, «ты же, Кысонька, уже сама, конечно, все знаешь, но я хочу, чтобы ты понимала, что я с тобой, и тоже считаю, что его поведение не лезет ни в какие ворота».

После этого Кысе ничего не оставалось делать, как устроить наконец Косте скандал.

– Да, Кыса, так уж приключилось. Знаю, что виноват. – Костя даже не стал запираться. – Только прошу тебя, не думай, что я тебя разлюбил. Это совсем другое чувство. Настя – она мне…

– Только не говори, что она тебе как дочь. Уши вянут.

– Пойми, что во мне могут жить два сильных, но совсем разных чувства. Не считай меня чудовищем, ведь ты всегда меня понимала. Я тебя не предам, ты всегда будешь моим самым близким человеком…

Костя произносил много слов, которые не приносили Кысе ничего, кроме совершенно ненужной боли. Ей хотелось разбежаться, взлететь и со всей силой шмякнуться телом о стекло, расплющиться как бабочка и больше ничего не чувствовать, не слышать, не думать о Костином предательстве. Особенно мучительно было сознание, что это и не предательство. Она молча смотрела на Костю и видела, что тот просто ее разлюбил, и ничего с этим поделать нельзя. Она знала, что Костя говорит правду о том, как он к ней привязан. Но жизнь, в которой будет присутствовать форточница, ей была не нужна.

– Мерзость, одна мерзость и пошлость…

– Кыса, прошу тебя, успокойся. Попробуй посмотреть на все по-другому. Принять, что кроме тебя, самой любимой, самой родной, есть другая женщина, которая мне дорога. Ее присутствие в моей жизни для тебя ничего не меняет. Почему ты не можешь мне поверить, как верила всегда?

Кысе хотелось завизжать от этих слов, расцарапать Косте лицо, начать швырять на пол тарелки. Ее душили злость и бессилие, она искала слова, которые вернули бы ее прежнюю жизнь, единственное, что она могла бы принять.

– Наша жизнь уже никогда не будет прежней. Ты ее перечеркнул. Почти тридцать лет.

– Кыса, она просто будет другой. Трудный разговор, но рано или поздно… Я никогда тебя не оставлю, не стану меньше заботиться. Понимаю, как я виноват перед тобой. Наверное, виноват и перед Настей. Я ей сказал, что никогда не разведусь…

– Не смей меня с ней сравнивать!

– Извини… Вы совсем разные…

– Еще бы. Я же не форточница!

– Как ты можешь так говорить?!.. Кто тебе наплел такую чушь? Эта стерва Раиса?

– Ну да, Раиса стерва, а твоя шалава – сама добродетель. Прекратим это разговор. И если ты в обед опять заляпаешь галстук или рубашку, можешь водителя домой не присылать, чтобы я их поменяла. Пусть тебе их шалава теперь меняет… Нет, но какие скоты твои дружки-приятели! Они же все знают уже сколько времени! И ходят к нам в воскресенье обедать, смотрят мне в глаза как ни в чем не бывало. Никого из них теперь видеть не могу, хоть это ты понимаешь? Право у него, видите ли, есть иметь двух женщин!

– Кыса, нет у меня прав ни на что. Я знаю только, что я тебя люблю и сам от тебя никогда не уйду. Но и Настю я бросить не могу. По крайней мере это честно.

Почему, когда мужчина говорит о другой женщине, он упирает на честность? Ставит перед фактом: «Я честно рассказал, а ты с этим живи как хочешь». А как с этим жить? Любил, а теперь разлюбил, вот и весь сказ.

Кыса уже давно не чувствовала так остро, как ей нужна Костина любовь, собственная незаменимость для него. Можно, конечно, сетовать на дружков-приятелей и подруг. Но не она ли, Кыса, всего год назад гуляла в Крыму в большой компании, радуясь, что один из их друзей начал выходить в свет с новым приобретением – такой же развеселой шалавой, а не с законной женой, ханжей и моралисткой, которую Кыса всегда не переносила. Значит, в глазах дружков-приятелей она, Кыса, выглядит столь же жалко, зато Костя выглядит молодцом: нашел силу оторвать себя от безрадостного существования. Она, Кыса, стала обузой. Ей выделили определенное место, как говорится, спасибо, но все, что в Косте еще есть живого, горячего, он отдает теперь другой.

Мысли о конченой жизни, о том, каким посмешищем она предстала в глазах всех, как эти суки бабы чешут языками на ее счет, обсасывают Костины появления в свете с форточницей, будили Кысу на рассвете одним вопросом: «Как жить дальше?»

Она худела, выглядела скверно, и силы ее нести свой крест таяли. Совершенно не рассчитывая, что вечно занятая Алена найдет в своей жизни кусочек свободного пространства для нее, скорее просто от отчаяния, Кыса позвонила подруге: «Алена, если я срочно куда-то не уеду, хотя бы на неделю, точно сойду с ума». Алене не надо было ничего объяснять, она по голосу Кысы поняла, что это край.

– Ха! Все как нельзя кстати. Мне завтра в Рим, там интервью… – Последовал краткий, но впечатляющий список имен звездных дизайнеров. – Но это всего два с половиной дня. Прилетай в среду к вечеру в Неаполь, я туда на поезде приеду, и махнем на Капри.

– Знаешь, чего бы мне больше всего хотелось? Чтобы нам было двадцать и мы сидели бы в кафе «Космос» или с мальчиками в «Будапеште». Помнишь, как там было шикарно в восьмидесятые? Мы думали – какая прекрасная жизнь впереди!

– Непродуктивная ностальгия. «Космоса» нет, «Будапешт» превратили в бордель с пунцовыми шторами, те мальчики уже давно стали скучными боровами с отекшими затылками. Слава богу, с деньгами и визами проблем нет, рейс до Неаполя прямой. Берешь такси, встретимся в порту, и через час мы на Капри. Так что шевели мозгами и колготками, бронируй отель, у меня времени нет. «Капри Палас Отель и Спа», ясно? Процедурки поделаем, у отеля пляж свой, отель наверху, в Анакапри, виды, красота. Идет?

– Ну, если хочешь… Меня от Капри уже тошнит. Сколько можно? Хотя вообще-то в Анакапри тихо… Слушай, о чем я говорю – мне сейчас хоть в деревню Гадюкино, лишь бы этих рож не видеть и одной не быть. А с тобой, Алена, я хоть на Капри, хоть куда.

– Вот хоть куда – не надо. Особенно в Гадюкино. Не хочешь на Капри – можно на Амальфи в «Санта Катарину» или чуть выше, в Равелло в отель «Карузо». Совсем маленький, с фантастическим видом с горы на море. Правда, там спа нет. Зато аура, крошечный живописный городишко, всего одна улица…

– Алена, можно подумать, я не была в Равелло…

– Тогда не морочь мне голову, сама решай. Но я лично за Капри, уж больно в «Паласе» хороши процедуры.

– Что тебе дадут пять дней процедур?

– Кыса, не будь занудой. Что дадут… Процедуры – это так, чтобы не забыть, как хорошо жить. И чтобы мысли всякие в голову лезли меньше, по крайней мере во время массажа.

Но мысли в голову Кысе не лезть не могли. На узкой полоске пляжа, прилепившегося к скале, она по полной использовала каждый час пребывания Алены в замкнутом пространстве, где отвертеться от обсуждения жизни Кысы было невозможно.

– Климакс начинается. Нервы, а главное, несмотря на все усилия моих бесконечных косметологов, лицо стареет, морщины вылезают, кожа сухая. Может, мне пластическую операцию сделать?

– На фига? Ради Кости? Этим ты его не вернешь.

– Да и возвращать нечего, чужие огрызки. Но, может, я снова оживу? Климакс – это как приговор. Никто об этом не говорит, ни в одном романе не описано, что женщина ощущает климакс как черту, подведенную под ее бабьим веком. У тебя-то климакса еще нет?

– Тьфу-тьфу, нет пока.

– Вот видишь: «тьфу-тьфу», значит, тоже считаешь, что это пипец.

– Никакой не пипец, а «тьфу-тьфу» – ну… просто… чего в нем хорошего? Когда придет, тогда и придет, а пока не пришел, то и хорошо.

– А почему хорошо?

– Приливы, например. А вдруг я растолстею, вот ужас-то будет? Но ты-то все худеешь, кстати, уже чересчур, одни кости остались.

– Маленькая, ссохшаяся старушка…

– Не мели ерунды. Фигурка девичья! Официант, который вино приносил, тебя с ног до головы оглядел.

– Это у него профессиональное. Ты не поймешь, Алена, пока сама этого не переживешь. Внутри ощущение, что пипец. Даже как-то теряешь право от Кости чего-либо требовать. Двадцать семь лет… Жена свой срок отработала, он завел себе шалаву. Большинство нашего круга именно так себе все и объясняет. Ясен перец, Костина жена в тираж вышла, нужна замена.

– Ну а пластическая операция тут при чем?

– Чтобы выглядеть на тридцать семь. Чтобы все думали: «Жена у него – молодая, красивая, умная, а этот идиот ее на форточницу променял».

– Качественная пластика еще никому не помешала. Если тебе это придаст уверенности и ощущение, что ты – царица мира, то почему бы и нет? Но ты и так, моя дорогая, – царица мира, и главное, что мы обе в этом не сомневаемся. Только не худей больше.

Прошел год, и Кыса показала всем, а главное, самой себе, что она если и не царица, то точно женщина незаурядная и сама объяснит миру, кем в этой ситуации надо восхищаться, а кого можно лишь пожалеть. Сделав-таки пластическую операцию, крайне аккуратную, от чего она приобрела посвежевший, отдохнувший вид, Кыса поверила, что климакс – это еще не приговор: мужчины заглядывались на нее так, что только шеи себе не сворачивали.

Уверовав, что любое ее публичное появление ничего, кроме восторга, вызвать не может, Кыса на огромном корпоративе произнесла речь о том, как нелегка ее жизнь. Она – как и все собравшиеся – знает, что у Кости две семьи!.. Она любит и всегда будет любить Костю, поэтому готова делить его с этой второй семьей, без которой тот не может жить. Она гордится тем, что у Кости есть вторая семья – его работа.

Это было сильно.

Затем Кыса совершила второй подвиг и не устроила скандал Алене. Хотя было искушение потребовать от подруги, чтобы суки Насти в ее глянце не было. Но Кыса нашла в себе силы и не потребовала.

Костя же на глазах всей честной публики ковал из бывшей форточницы светскую львицу, и та – то в Cartier и вечерних платьях Alaia, то в шортах Chloe с ботильонами сидела, лежала и даже висела на страницах журналов. Кыса признала право Алены не отказываться от немереных денег, которые Костя платил за этот глянцевый отстой.

Третий же подвиг Кысы был столь велик, что истеблишмент его даже как-то и не понял. Когда шалавная девка родила-таки от Кости ребенка, а тот построил матери-одиночке пентхаус, Кыса время от времени оставалась нянькаться с ребенком, пока Костя с Настей колесили по международным форумам, говоря всем, что она уже навидалась этого счастья и не ее это дело таскаться по дешевым тусовкам. Теперь при Косте есть дура, которая от этой дешевки тащится. А Костя – родной, поэтому и ребенок – родной.

Истеблишмент решил, что у Кысы поехала крыша, но у Кысы был свой расчет. На Косте она уже внутренне поставила крест: что от него при ней осталось, уже никуда не денется, а с такими деньгами она всегда останется по крайней мере свободной. Месть? За что и кому мстить? Жизни, что не столь добра к женщинам, перешедшим ту невидимую грань, что удерживает при тебе мужчин, принадлежащих по праву? Косте? Бессмысленно и ей самой ничего не даст. Насте? А той, несмотря на ее двадцать семь, жизнь уже сама, похоже, отомстила. Все дело в том, что… Но об этом шепотом…

Костя, похоже, бросил и Настю. Не то чтобы бросил, он вообще никого не бросал, такой уж был человек. Но в Каннах семнадцатилетняя фотомодель, маша или даша, совершенно не стесняясь присутствия увядающей Насти, тут же взяла доверчивого Костю в оборот. А тело семнадцатилетней гимнастки, ныне фотомодели, по сравнению с уже родившей Настей…

Кыса, правда, слегка побаивалась, что, не дай бог, пойдут лолиты, а это уже уголовно наказуемо. Зато ее собственное психическое спокойствие, в отличие от Настиного, полностью восстановилось. Открыв то ли пиар-студию, то ли арт-мастерскую, устраивала выставки художников, бралась за оформление художественных альбомов для издательств, готовила постановки для престижных фестивалей, все замышляя сделать собственную передачу на телевидении. Дохода это не приносило, да и работала Кыса лишь под настроение или когда вдруг загоралась очередной идеей.

Готовя для просвещенной элиты очередную фотовыставку о старой архитектурной Москве, Кыса познакомилась с Катей Трофимовой, которая по роду службы знала, где искать нужные утраченные облики, исчезнувшие архитектурные шедевры. Кыса вообще-то уже не заводила новых подруг, но тут что-то щелкнуло и склеилось.

Кыса познакомила Катьку с Аленой, и они некоторое время хороводились втроем, но потом, устав от московских ресторанов и клубов, выбрались однажды к Полине на дачу и мгновенно прикипели душой и к Полине, и к даче. Через пару месяцев они уже и не представляли себе иного места, где можно столь же задушевно посидеть, выпить и диетически закусить лобстерами, которые неизменно привозила Кыса.

В посиделках, понятное дело, немалое место уделялось размышлениям о том, насколько мир создан лишь для удобства мужчин.

Кыса и особенно Алена скептически слушали рассуждения Полины о тайном обществе, где женщины будут, разговаривая друг с другом, познавать себя. Катька убеждала их, что истинный грех женщины не в том, что та вкусила плод познания, познала сама и показала Адаму, что такое страсть. Это-то и сделало ее творцом. Грех же ее в том, что она об этом забыла и вместо познания продолжает веками цепляться за мужиков и беременеть от них при первой удобной возможности.

Алена и Кыса находили Катькины рассуждения забавными, но вековые вопросы греха, страсти, познания их волновали мало, а то, что мир устроен для удобства мужчин, им было ясно и без Катькиных библейских образов. Однако в отличие от Полины с Катькой обе они варились в круговороте светской жизни, а та без устали подбрасывала все новые истории до боли однообразного вероломства мужчин, которое, несмотря на его предсказуемость, неизменно потрясает женщин, хотя давно можно было бы и выработать какое-то столь же типовое противоядие, вроде вакцины.

– Мне лично это по барабану, – говорила Алена. – Двух мужей… тьфу, двух детей вырастила… От трех мужей. С которыми развелась. Прошла через все… Шило на мыло менять зареклась.

– А остальное в своем же глянце прочла, – буркнула Кыса.

– Точно, – соглашалась Полина. – Я человек к гламуру отношения не имеющий, то есть ваш главный читатель. Так меня уже тошнит от этих караванов историй. Одно и то же, год за годом: сказка любви неизменно оканчивается мордобоем, дележкой имущества, судебными тяжбами за детей. Но именно то, что год за годом все повторяется под копирку, говорит, что надо объединяться.

– Не вижу, на почве чего, а главное с кем, – проворчала Кыса. – Любая списанная, отставленная тетка, независимо от возраста, сходит с ума по-своему и теряет способность к рациональным действиям.

– Далеко не всегда, хоть на себя посмотри. – Алена закурила сигарету и отхлебнула шампанского. – О себе и Катьке говорить тоже не буду. Но не могу не сказать про Ирину Степанову. Кать, ты ее знаешь?

– Встречала пару раз. Знаю, что ее муж бросил после того, как она его разводила страшное количество лет, но потом все равно что-то не склеилось.

Ирина Степанова женила на себе пятидесятилетнего Вадима Маросеенко, когда ей было двадцать три. Канонический случай ухода Вадима от первой жены, с которой они конечно же остались друзьями, получил канонические оценки в свете и канонически-профессиональное – nothing personal – внимание глянца.

Ирина родила Вадиму сына, отчего превратилась из длинноногой лани с хрупко-неуверенной грацией в дородную молодую русскую бабу. Именно от этой точки можно было и начать диагностику этого случая, ибо тернистый путь возврата к добрачной стройности Ирина проходила в клинике Бухингера в Марбелье, затем то ли в Мерано, то ли Ланзерхофе – традиционных школах жизни почти всех «дам без возраста», занятых возвращением себе утраченной молодости и привлекательности.

Но Ирина не стремилась обрести подруг в этих юдолях скорби, зная, что она находится по иную сторону баррикад. Все эти первые жены, калечные пациенты юдолей, так и останутся там и будут из последних сил подтягивать свои оплывающие ноги, вкалывать сотни шприцев в носогубные складки, но все это суета сует, ибо девичьего огня, безмятежности молодости, влажных, полных любви и желания глаз им не вернуть.

Она же, в отличие от них, просто слишком много сил потратила на развод Вадима с первой женой и вынашивание его ребенка. Сейчас похудеет, сделает последний, маленький по сравнению со всеми этими муками шаг, и начнется длинная лучезарная жизнь с Вадимом.

Но никогда не знаешь, что приготовила тебе жизнь, где проходит линия фронта и где возводить баррикады. Вадим оценил результат битвы жены за взятие некогда сданной высоты гламурной стройной девы. Результатов битвы никто не умалял, но пока шла битва, высоту захватили иные силы, о существовании которых Ирина в свои двадцать шесть не могла и подозревать.

У Вадима появилась своя «маша-даша», тоже годов так семнадцати. Оценив возврат Ирины к товарному виду, Вадим в качестве отступного обеспечил ей карьеру, призванную служить интересам его обширной империи, сделал ее главой администрации одного городка на трассе «Золотого кольца», где у него были три завода и по мелочи куча недвижимости, предложив жене сублимировать ум, красоту и напор в охрану семейных рубежей. Сам же построил новую дачу, где и поселился с «машей-дашей», наезжая на «Золотое кольцо» исключительно для участия в совещаниях по вопросам развития его бизнеса на подведомственной жене территории.

Походив по стенке с полгода, Ирина пригрела местного мента Юрочку, сделала его данной ей властью начальником УВД, а также без колебаний и промедлений перевела на себя все активы, паями в которых она владела вместе с Вадимом.

Вадим за утрату части своих активов на Ирину зуб не заточил, но появление мента в собственной, хоть ныне и пустой, супружеской постели совершенно не одобрил и скрежетал зубами.

Ирина боролась с жизненными напастями, как и все, в одиночку, но радовалась, насколько это было возможно, жизни. Когда Вадим заезжал в ее вотчину, она считала своим долгом соблюдать ею самой установленные правила, поэтому проводила ночи не в Юрочкином, а в Вадимовом, теперь уже ее собственном, доме. От этого по стенке шел Юрочка, зато забавлялся Вадим. По документам они с Ириной оставались супругами, поэтому на совещаниях под Ирининым руководством Вадим любил забавлять местную публику замысловатыми спектаклями.

Он садился за стол заседаний и в самый неподходящий момент говорил председателю высокого собрания, то есть собственной жене:

– Ир, скажи, чтобы окна прикрыли. Ты и в доме всю ночь окна открытыми держала, простудила меня, старика. Совсем нос заложило… Я каждый раз после ночи с тобой чувствую себя совершенно разбитым…

Публика потешалась, Юрочка багровел, вечером после отъезда Вадима встречал Ирину истерикой.

– Все понимаю, только зачем ей этот мент понадобился, не понимаю и никогда не пойму. Такая же шалава, как Настя.

– Не скажи, – возразила Полина. – Судя по Алениному рассказу, Ирина – это феномен. Только внешне синдром шалавы Насти, но ведь – не шалава! Не расквасилась, не упала на четыре лапы, а выжала из ситуации весь возможный позитив и радуется жизни.

– Именно, – согласилась Катька. – Не стала жить по установленным правилам, а создала свои.

– Все равно таких женщин – единицы, а с большинством каши не сваришь. Даже при помощи дьявола, хотя я так и не поняла, при чем тут дьявол, и считаю, что это досужие фантазии Катьки и Полины, – не сдавалась Кыса.

– Ничего подобного! – С этим Катька не могла согласиться. – Я пока не знаю точно, какую роль играет дьявол в наших умствованиях, но то, что именно он посылает женщинам эти напасти, а на самом деле проверяет их на прочность, – убеждена. Вы посмотрите, до какого маразма доходит большинство баб, которые борются глупыми бабскими способами с мужиками, со временем в виде старости, с кем угодно. Одна Аллочка чего стоит. Рассказать кому – не поверят. А персонаж-то реальный, хоть и совершенно клинический.

Аллочку знала вся Москва. Она перещеголяла всех женщин, перешедших судьбоносную возрастную грань, ибо при этом совершенно безмятежным и естественным образом отбыла за грань разума.

При ней неизменно обитал очередной молодой и, судя по ее рассказам, пылкий кабальеро, и ей было не до глупостей, не до размышлений о грани, подведенной под ее бабьим веком. Главное, чтобы, как в старом анекдоте, «не было неудобно перед доном Педро».

Не зная к себе пощады, Аллочка со стойкостью советского партизана в застенках гестапо ежегодно подвергала себя пластической операции. С последним героем своего романа она познакомилась, кстати, именно после очередной вакханалии хирургов, когда она настолько одурела от домашнего ареста с компрессами и примочками на синюшном лице, что решила пренебречь условностями и выйти в свет, в ресторан со своей лучшей подругой Раисой. Той самой, кстати, которая из лучших побуждений открывала глаза Кысе на подлую сущность Кости.

Раиса, поджидая приятельницу, ломала голову, как та появится на публике после кромсания собственного лица и тела. В том, что кромсание было, как всегда, капитальным, Раиса не сомневалась.

Перед ней предстало существо, чье лицо было скрыто огромными лиловыми очками и широкополой шляпой, а тело, да и вообще признаки пола – рыжим балахоном до пят, перехваченным зеленым шелковым поясом с бантом.

– Видишь, надо всего-то мозгами пошевелить, чтобы найти решение, – заявило существо, плюхнувшись за стол, и Раиса по надтреснутому скрипучему голосу опознала подругу. – Ноги-то перетянуты эластичными бинтами после липосакции. Как тебе мое платье?

– Шляпа среди зимы, – единственное, что смогла вымолвить Раиса.

– Года два на антресолях валялась после приема в Букингемском дворце по случаю дня рождения Елизаветы Второй, – радостно уточнило существо. – Начнем с шампанского?

История умалчивает о том, чем, помимо бесспорно экзотического зрелища, руководствовался некий Саша, который в том же ресторане тер с мужиками какие-то терки, когда он подсел к столику, где две матроны накачивались Billecart-Salmon, вопреки наказам врачей, что шампанское после операции усиливает отечность.

Однако так или иначе, из ресторана они уехали вместе, и Саша, которому в ту пору было тридцать шесть, так и остался при Аллочке в качестве верного спутника. Сколько лет прошло с тех пор – Аллочка не могла вспомнить, потому что деньги она перестала считать после смерти последнего, третьего мужа, который оставил ей еще больше, чем два предыдущих вместе взятых. Также Аллочка уже не помнила, сколько лет ей самой, но утверждала, что, во всяком случае, на том дне рождения Елизаветы Второй все говорили, что Аллочка гораздо моложе.

Действительно, Аллочка выглядела максимум на пятьдесят, ну если очень присмотреться, то… тоже на пятьдесят. Немного выдавал, правда, голос, старчески-скрипучий, да и речь, отличавшаяся определенными трудностями в выстраивании предложений и даже слов, а также некоторое отсутствие критического взгляда на жизнь и саму себя, Аллочку.

Однажды Алена слышала, как Аллочка обстоятельно рассказывала у стойки ресепшн известного в Москве спа-салона, как просто и изящно она объяснила Саше свою последнюю – или предпоследнюю – липосакцию.

– Я ему говорю: «Доктор, как я объясню своему любимому-му… му-мужчине, ради которого я и терплю все эти му-му-муки? А он такой затейник – это я о хирурге. Кстати, я от него в восторге, хирург он, девочки, совершенно великолепный. Он мне тут же говорит: «Скажите ему, Алла Михайловна, что вы шли по улице на каблуках, а было скользко. Вы упали на битое стекло. На улицах же вечно разбрасывают что ни попадя». Дурак полный! Я по улицам-то уже лет тридцать не хожу. Но не в этом дело. Я ему на это: «Что касается коленей, это, возможно, правдоподобно. Но как объяснить, дорогой доктор, почему у меня все бедра в синяках и шовчиках, вот это вы мне можете сказать?» Что вы думаете? Он не задумываясь мне говорит: «А вам, Алла Михайловна, когда вы на колени на стекло упали, стало так больно, что у вас наступил болевой шок. Вы упали на бок и от боли по этому стеклу так и ворочались какое-то время… пока вас не подобрали». Кто меня мог подобрать на улице? Дурак! Но как все складно придумал! Я от него без ума! Все именно так лю-ю-бимому му-му-у-жчине рассказала. Он меня так жалел, и жена его жалела и на следующий день прислала с ним коробку шоколада от «Фушон».

Перемыв кости Аллочке, подруги не могли не вспомнить об Инне. Та уже более трех лет лечилась в Мадриде в полном одиночестве. Ей было под шестьдесят, но ее красоту трудно было назвать увядшей, скорее притягательно-грустной. Инна страдала от странной болезни, про которую толком никто ничего не знал. Поговаривали об Альцгеймере. Муж заботливо содержал Инну при лучших врачах и на лучших препаратах, доставая какие-то особые стволовые клетки, от которых общее омоложение наступало лишь как побочный эффект, а главная ценность состояла в том, что они регенерировали клетки мозгового серого вещества, тормозя процессы, весьма похожие на Альцгеймер.

На самом деле Инна была больна тем, что ей расхотелось жить. Нет, когда она только уезжала в Испанию, жить ей еще хотелось. Ей нравились мадридское солнце, отсутствие российской грязи и слякоти, длящейся полгода, нравилось приглядывать за их с Сергеем, видным политиком, общей дочерью, работавшей в банке и крутившей роман с испанцем. Муж исправно проводил с семьей Новый год и летний месяц отпуска, и щедро снабжал жену и дочь деньгами все остальное время. Инна не ставила себя в ряд несчастных первых жен, которых мужья распихали кого в Тоскану на виллы, обитые средневековыми гобеленами, кого в английские поместья с башенками, кого в Швейцарию на озера. По сравнению с ними ей было хорошо, возрастные неврологические проблемы при деньгах Сергея были решаемы, и Инне хотелось жить, наслаждаться испанским климатом, роскошным домом на побережье…

А потом в одночасье расхотелось.

Если бы Сергей обзавелся, как и все, молоденькой шлюшкой, это было бы банально и не стоило не только стволовых, но и собственных нервных клеток. Но Сергей полюбил ту самую Раису, женщину не только не молоденькую, а, страшно сказать, даже старше самого Сергея и Инны.

Несмотря на возраст, Раиса зажигала, искрила и заставляла крутиться всех и вся вокруг. В ней все било через край: страсть к жизни и приключениям, к драгоценностям и ярким тряпкам. У нее были удаль цыганки и полное отсутствие комплексов. Она могла перепить любого мужика и выкурить в день пачку сигарет. Влезала куда угодно без мыла и никогда не отпускала никого, кто был ей зачем-то, хоть для самой малости, нужен. Ее можно было с одинаковым успехом считать и привлекательной, и отталкивающей, настолько ее было много.

Сергея она приворожила полностью, и Инна могла это объяснить лишь тем, что в Раисе было все, чего в ней самой не было никогда. Инне расхотелось жить, и она перестала сопротивляться недугам. Ей было даже как-то неловко требовать внимания Сергея к себе: что она может ему дать, кроме необходимости считаться с ее болезнями? Тем более по сравнению с Раисой. Так Инна и коротала свой век в давно осточертевшем особняке на Марбелье.

– Вот я и говорю, – отстаивала свою позицию Кыса, – что можно сложить из такого материала? Никакой дьявол не поможет. Безумную Аллочку в расчет принимать невозможно. Инна списанный материал, а про эту суку Раису и говорить не хочу… Но тем не менее скажу! Уж эта-то никак не могла претендовать на роль «новой жены», в отличие от шалав и длинноногих ланей, а вот поди ж ты. С другой стороны – Ирина. Согласились, не шалава она. Тогда почему ее муж бросил?

– Почему ее муж бросил – одному богу известно, с него и спрос, – сострила Катька. – Но в каком-то смысле ей повезло, что это произошло не в пятьдесят, а в тридцать и она вовремя спохватилась. Ваши аллочки, инночки и раисы – просто запущенный материал. Начать бы с ними работать с сорока, а еще лучше с тридцати, заставлять их думать. Думать их надо заставлять, понимаете? Тогда они были бы как Ирина. Или как мы с Полиной. Мы с ней уже пятнадцать лет думаем, как женщине с самой юности избавиться от страха, что молодость преходяща и что не надо сажать себе на шею мужиков, одновременно развращая их мыслью, что они – властелины мира. Просто потому, что это единственное, что мужчина хочет слышать от женщины.

– Можете и еще пятнадцать лет обдумывать, никто не запрещает. У тебя, Полина, это, понятное дело, от безделья, а Катька вроде вкалывает как мужик, откуда у нее-то силы берутся такой мусор в башке разводить?

– Пятнадцать лет – это срок, – вставила Кыса. – Дальше либо на свободу, либо замена расстрелом. Ирина, в отличие от вас, высокими материями не заморачивалась. Шарах мужа по яйцам, то есть по активам, откромсала сколько смогла, а еще мужика молодого завела. И самой веселее, и мужа позлить. А ты все ищешь какую-то глубокую основу…

– Кыса, так или иначе, из таких, как Ирина, уже «инночки», к счастью, никогда не получатся. У нее уже правильная установка: женщина сама создает правила, которые дают ей возможность быть счастливой. В отличие от Аллочки, не теряя разума, а стоя на земле обеими ногами. В отличие от Инночки – не погружаясь в трясину вечного горя. В тридцать не снесла подлянку от мужика и в пятьдесят не снесет.

– Можно подумать, что все подлянки только от мужчин, – вдруг заявила Алена, жуя яблоко. – У меня к ним особых претензий нет, ясно, что козлы, но я уже как-то приноровилась. А вот какие подлости бабы друг другу делают!

– Ой, Алена, ты меня опередила, я все ждала, чтобы сказать и об этом тоже. Это мало что меняет в наших с Катькой рассуждениях, потому что бабы делают друг другу подлянки опять-таки из-за мужиков. Вот Катька не даст соврать: похоже, нашу Иноземцеву в ее банке сливают.

Глава 3

Пожар, бордель и наводнение

Банк, куда Семеныч пристроил Иноземцеву, был не слишком большой, но и не маленький. Он прокачивал деньги крупной империи, в которой была такая уйма предприятий, холдингов, субхолдингов, строительных, торговых, провайдерских, инновационных и прочих компаний, что так называемый «клиентский блок», заведовать которым назначили Иноземцеву, был густ, как сборная солянка. Иноземцева гордилась обилием клиентов и не задумывалась о том, что оно объясняется лишь запретом даже смотреть на иные банки.

Отец-основатель империи, не очень понимая, зачем он по просьбе какого-то Семеныча, который ему был не сват и не брат, взял на работу эту самую Иноземцеву, поставив перед ней задачу привлечения новых, «внесистемных» клиентов.

Задача была невыполнима, поскольку Иноземцевой было строго запрещено выдавать кредиты чужим, когда и своим не хватало. Любил отец-основатель такие забавы: выживет – так приживется, а нет – так и хрен с ней. Иноземцева же не понимала, что результатов от нее никто никаких не ждет, и пыталась трепыхаться.

– Хочу поделиться с вами своим опытом работы в Америке, – с такими словами она почти каждый вечер, когда в банке оставалось лишь высшее руководство, приходила на вечерние посиделки к председателю банка. – Надо дать клиенту возможность наработать кредитную историю…

Председатель с интересом слушал рассказы, как нарабатывается в Америке кредитная история, а Иноземцева видела в его интересе признание собственной значимости и обожала председателя, смуглолицего красавца лет тридцати, которого на такой ключевой пост, как разруливание финансовых потоков империи, поставил сам отец-основатель.

Банк был обустроен по-домашнему. Начальником кредитного отдела была жена руководителя строительного субхолдинга, начальником казначейства – зять партнера отца-основателя, рекламой руководила дочь от первого брака одного из партнеров.

Основатель империи сбрасывал в банк весь отстойный человеческий материал, который надо было пристроить, не допуская до серьезного бизнеса. Для этого банк, качавший деньги в замкнутой системе сообщающихся сосудов, вполне подходил. Ущерба империи в нем нанести было невозможно, и смуглолицый председатель являлся скорее диспетчером, чем банкиром.

Однако и в нехитрой диспетчеризации можно было что-то случайно напутать, а то и ненароком украсть. Чтобы уберечь трюм империи от возможных течей, к юноше-председателю была приставлена первая и, заметьте, единственная жена отца-основателя, руководившая в банке планированием и комплайенсом одновременно.

Надежда Константиновна, некогда тонкая барышня из хорошей семьи, ныне усохшая вобла в трехтысячных костюмах, носила себя по банку как посланник мессии на земле, особо опекая юного смуглолицего председателя. Видимо, у нее был прирожденный педагогический дар… Вся эта конструкция была лишь еще одним подтверждением незаурядного ума отца-основателя, давшего жене утеху, банку устойчивость, а молодому дарованию – наставника и надзирателя.

Вечерние же посиделки Иноземцевой выбивались из течения жизни банка, тем более что Надежда Константиновна в принципе не понимала, зачем в их уютный банк приводить каких-то клиентов со стороны. Да и посиделки эти вечерние…

Поставив под ружье чад и домочадцев, Надежда Константиновна пошла на Иноземцеву войной. Мальчик-председатель был хоть и юн, но не дурак, и хотя Иноземцева была ему симпатична – женщина веселая, посидеть с ней вечерком за рюмочкой было в удовольствие, – быстро прикинул, что отец-основатель, а тем более какой-то слабознакомый Семеныч – далеко, а Надежда Константиновна рядом. И днем, и, практически, ночью. Ни на минуту не усомнившись в исходе семейной склоки, приключившейся на вверенной ему коммунальной кухне, куда судьба закинула золушку Иноземцеву, мальчик поддерживал ее по вечерам за рюмочкой, а днем же, на заседаниях разных комитетов, позволял всем так поддерживать Надежду Константиновну, что Иноземцева со своими инициативами оказывалась совершенно не к месту.

Иноземцева страдала, советовалась с Катькой, та на даче у Полины что-то ей втолковывала. Иноземцева мотала на ус, старалась, но лишь нарабатывала новые проколы. Истина же открылась ей неожиданным образом.

В разгаре лета империя устроила воскресный корпоратив на корабле с прогулкой по каналу Москва – Волга.

Надежда Константиновна была в центре внимания, все подходили припасть к ручке, потом стали разбиваться по группкам вокруг столов с выпивкой и закуской. Первая леди осталась наедине со смуглолицым руководителем вверенного ей банка и вела с ним томный разговор о собаках у бортика на палубе. Иноземцева сидела на лавочке неподалеку, как обычно, в одиночестве, от скуки разглядывая наряд Надежды Константиновны – бледно-голубую кофточку с короткими рукавами и просторные белые льняные брюки. Брюки не только просвечивали сверх меры – не каждая юная дева решилась бы надеть такие, но сквозь них явно просматривались кружевные трусы-стринги.

Не веря своим глазам, Иноземцева дважды прошлась по палубе, внимательно краем глаза осмотрев брюки спереди и сзади.

Из увиденного следовали ясные выводы – Надежда Константиновна видит себя привлекательной и современной женщиной без комплексов. У нее полная индульгенция от мужа, которому для покоя в семье все средства хороши – что мальчик-председатель, что трусы-стринги. Мальчик же хорошо понимает свою роль при дворе и несет ношу не взбрыкивая. Поэтому ясно как день, что у Иноземцевой в ее клиентском блоке ничего и никогда не склеится.

Смекнув это, Иноземцева, не дожидаясь, пока ее окончательно схарчат, быстренько уволилась сама и вновь отбыла в Америку, где ей тут же подвернулся под руку невзрачный американский человечек, любивший Иноземцеву и незатейливую жизнь среднего класса. За него она и вышла замуж, видимо, не оправившись от провала на поприще банковского дела.

Подруги на даче у Полины погоревали над утратой Иноземцевой, но недолго, потому что тут же возникла новая проблема, на этот раз Катькина, требовавшая самого глубокого и всестороннего обсуждения.

Катька встретила очередного супермена и отдалась служению ему, вбив себе в голову, начиненную взрывоопасной смесью незаурядных мозгов и неукротимых эмоций, что обязана помочь ему принять непростое, но необходимое для его счастья решение уйти от пошлой жены. Слова и цветы, поездки в Вербье и украденные у семьи выходные на море наполняли Катьку счастьем, лучившимся сквозь поры лица и тела. Она летала на крыльях, выглядела тридцатилетней девчонкой на зависть женам как первой, так и второй волны. Полина, Кыса и Алена радовались, что Катька летает, но иллюзий, что та разведет супермена с женой, не разделяли, а Шурик прямо в глаза говорил Катьке, что у нее «паника перед закрытием сексуальных ворот», за что подруги называли его козлом. К тому же и на работе у Катьки пошла тоже череда неприятностей, переросшая в итоге в полный пожар.

Запалила его, как и в случае с Иноземцевой, тоже женщина и тоже жена первого лица. Как ни странно, на приближение огня открыл Катьке глаза именно ее супермен.

Он как-то раз заглянул в приемную Катькиного руководителя, зная, что та сидела у шефа поздним вечером, в лучших традициях госслужбы. Его появление никого не удивило, он часто крутился там по своим делам. Сев в кресло, стал проглядывать валявшуюся в приемной газету, точнее – статью о руководителе Катьки, Михаиле Юрьевиче, человеке примечательном во многих отношениях.

Михаил Юрьевич вел дела с государственным размахом и удалью, его жена ему в этом помогала, отстраивая собственную небольшую империю, размером так… ну, скажем, побольше Люксембурга… Жена была главным другом и советчиком, доверенным и проверенным лицом и всячески оберегала Мишу от недругов, коих тот по занятости и широте души своей мог и проглядеть.

Супермен прочел газету до конца и подумал, что надо бы посплетничать с помощником Михаила Юрьевича, чего сидеть без пользы для дела. Тут на столе помощника зазвонил телефон.

– Здравствуйте, конечно, узнал, как же… Извините, сейчас не могу вас с Михаилом Юрьевичем соединить, встреча. Да, боюсь, надолго. Сами знаете, Екатерина Степановна… Нет, не в кабинете, они в комнате отдыха, должно быть, чай пьют, да… Не меньше часа, думаю, как обычно. Конечно, тут же перезвоню вам, Ольга Николаевна, как только… Тут же. Всего доброго.

Катька вознегодовала, конечно, от такой низости, но не сочла это окончательным приговором, веря в химер, порожденных собственным разумом. Полина заявила, что Катькина история – еще одно подтверждение, что самые большие подлянки делают не мужики, а именно бабы. Причем климактерического возраста, которые не могут отказать себе в том, чтобы не оттянуться на красивых и уверенных в себе женщинах. Кыса не согласилась, указав на факт инсинуаций со стороны помощника, который, как доказывала она, интриговал даже не конкретно против Катьки, а просто по роду службы и из жажды ощущения, что он не просто так сидит при телефоне, а «шевелит процессами».

– Что с Иноземцевой, что с Катькой – история под копирку, – убеждала Полина подруг за обедом, состоявшем из привезенных Кысой лобстеров и сухого мартини.

– Ты хочешь сказать, что климакс обостряет в женщине ее самые худшие качества и она начинает вымещать собственную старость на молодых бабах? – тоном, не сулившим ничего хорошего, спросила Кыса.

– Кыса, твой климакс тут ни при чем. Ты предельно технично и отважно поставила шалаву на отведенное ей место. Мастер-класс высшего пилотажа. А у среднестатистических баб возникают ощущения утраты своего товарного вида, страхи, – через которые и ты, кстати, прошла, но вовремя опомнилась, – что это приговор. Вспомни это ощущение безмолвного приговора общества, не подлежащего ни обсуждению, ни апелляции. Женщина пытается сопротивляться, как-то заявить о себе, вот из нее наружу и начинает лезть самое худшее. Миазмы склок, интриг, сплетен – вроде твоей Раисы. Чем еще она может о себе заявить, если вердикт общества именно такой и никакой иной? – настаивала Полина.

– Опять рассуждения! – Алена нервно потянулась за хлебом, но вовремя одумалась. – Надо думать, как Катьке помочь. Работу ей срочно искать…

– Найдет она работу, можешь не сомневаться. Какие же дьявольские штуки с женщиной играет жизнь… А та плывет по течению, пока можно их не замечать. Это и приводит к запущенным болезням. В сущности, все три стервы – что жена Михаила Юрьевича, что сушеная вобла, схарчившая Иноземцеву, что Раиса, сладострастно утверждавшаяся на Кысе, – все тот же феномен полоумных аллочек-инночек. Я о том, что надо заниматься просвещением женщин. С молодости. Чтобы они были как Катька, как Степанова – кстати, Алена, когда ты ее к нам привезешь? Образ этой Степановой уже переходит в ожидание Годо. Или, если хотите, я снова пытаюсь вас убедить, что создание тайного общества женщин – насущная необходимость.

– Полин, ты можешь эту плодотворную мысль обдумывать дальше, у тебя масса свободного времени. Катьке нужна новая работа, чем быстрее, тем лучше. Я лично пошла шептаться с известными мне людьми, чего и Катьке желаю. Только на нее у меня расчет слабый, потому что у нее в голове, кроме супермена, ни одной мысли нет. Тем более здравой.

Через полгода Катьке предложили вполне достойную позицию в Лондоне.

– Говорят, ты получила предложение работать в Лондоне? – спросил Катьку при очередном свидании супермен.

– Я не поеду. Мы же не можем жить в разных странах. Ясно, что мне на этом месте больше не работать. Значит, будем вместе искать мне другую работу.

– Думаю, тебе стоит ехать в Лондон. Это года на три, не больше, правильно? За это время мы точно поймем, нужны ли мы друг другу.

Катя почувствовала, что это уже не пожар, а наводнение. От пожара можно, по крайней мере, убежать, она же просто тонула, захлебывалась… Она глотала слезы, но, казалось, что это не слезы, а вода, потоп, затопивший все вокруг, и она лишь пытается хватать ртом воздух, которого нет.

Переехав в Лондон, Катька отгоревала положенное, а потом открыла в новой жизни много приятных сторон, потому что Европа есть Европа, нравы на работе не столь брутальные, как на родине, да и мужчины в целом более нормальные, самодостаточные, менее склонные к русскому садомазохизму в отношении женщин, преимущественно социальному, а не физиологическому.

Алена частенько приезжала к Лондон по делам, а Кыса – либо за компанию, на шопинг, либо в поисках идей для своих арт-проектов.

Из всех лондонских ресторанов девушки больше всего любили захаживать в «Чиприани» на Дэвис-стрит, поглазеть на посетителей, за многими из которых охотились под окнами ресторана папарацци, и посплетничать о том, почему все посетительницы одинакового, неразличимого возраста, где-то от двадцати семи до пятидесяти. Как правило, все в черном и со странным внешним сходством, как будто лица их вышли из-под ножа одного и того же хирурга. Но плечи у всех были точеные, волосы блестящие, спины прямые и не оплывшие, их было не стыдно показывать в самом смелом декольте, и даже тех самых, гнусных и ничем не убираемых предательских складочек под мышками не было ни у одной.

В общем, с одной стороны, было на кого равняться, а с другой – состоятельные женщины Лондона только подтверждали разделяемую подругами мысль о неуверенности женщины в мужском мире, ее страхе утратить товарный вид. Иначе зачем им кромсать собственные лица и из вечера в вечер сидеть в «Чиприани» в ожидании… Даже и не скажешь, в ожидании чего.

Себя подруги конечно же считали лучше, ибо они были не фанерные звезды или бессловесные дуры с подиума, и не просто WAGs[1], а девушки состоявшиеся, состоятельные и самостоятельные. Лиц своих они не кромсали – Кысина пластика была интеллигентна и ухмылок вызвать не могла, – а занимались диетами и детоксами, спиральными гимнастиками, как все уважающие себя женщины после сорока. Все они выглядели моложе сорока, хотя Катьке и Алене уже было за сорок пять, а Кысе под полтинник.

Лишь Полина по своей вечной непреодолимой лени сидела сиднем на даче. Александр купил квартиру в Милютинском переулке, в дореволюционном доме купеческого стиля, там уже больше года шел вверенный Полине и потому бесконечный ремонт. Полине не хватало Катьки с Иноземцевой, время от времени ее посещали какие-то смутные предчувствия непонятной беды, а однажды во время очередного визита в недостроенную квартиру произошел тот загадочный случай, с которого и началась эта история…

Коренастый незнакомец, необъяснимо возникший в квартире и столь же необъяснимо исчезнувший, не шел у Полины из головы. Она ведь в глубине души давно знала, еще с первого отъезда Иноземцевой и Катьки за границу, что обречена остаться одна… И не просто одна, а с какой-то страшной бедой, которая уже бродит где-то неподалеку.

Эти письма, якобы найденные между половицами в Милютинском… Две женщины писали своей подруге Pauline о государственном переустройстве. При этом одна как раз из Америки, где жила с постылым мужем, а другая – причем Катерина – из Лондона, где сгорала от любви. «Но самое отвратительное, это то, что буквально сразу же после этой встречи у меня начался климакс, – рассказывала она Кысе и Алене. – Эти приливы мучительные, бессонница и не дающаяся мне разгадка этой встречи».

– А она точно тебе не привиделась? – спросила Кыса. – Может, это было в каких-то обрывках твоего сна?

– Так и знала, что ты это скажешь! Потому и рассказывать не хотелось. Но я сама не могу найти объяснения. Ведь не мог он все это придумать? Уж больно похоже на правду.

– С учетом того, что никакая шарашкина контора твою квартиру, слава богу, не захватила, логика тут не работает, – высказалась Алена.

– Алена, я к мистике отнюдь не склонна, хоть в данный момент в это, возможно, вам обеим верится с трудом. Но ты представь себе: пустая квартира, запертая. Я ее своим ключом открыла. А охранник внизу мне сказал: «Вас там уже ждут…» Охраннику что, мужик тоже померещился?

– А что этот мужик нес про твое предназначение?

– Говорил, что я обязана понять его. Еще что те женщины строили планы переустройства мира, пока не разъехались по свету, бросив ту Полину в России. А та Полина осталась в одиночестве в своем поместье, а умерла именно в квартире в Милютинском…

– Загадочная история, – соглашалась Кыса.

– Кыса, это неспроста. Точно тебе говорю. И еще листовка, про которую он обещал тоже объяснить, но так и объяснил. Все дело в этой самой грани…

– Ты имеешь в виду климакс? Так он у меня уже который год.

– Вспомни, как ты воспринимала его сначала. Как приговор. Конечно, фактор Кости… А у меня ощущение, что после него, за этой гранью, о которой мужик в квартире говорил, вообще нет жизни. Нервы, должно быть, шалят.

– Нервы у всех шалят, – проворчала Кыса. – У тебя хоть Шурик не дурит. Зато навязчивая идея насчет тайного общества и особого предназначения женщины. Потому к тебе в пустую запертую квартиру и шляются разные проходимцы. Вот скажи, что общего между мной, Аллочкой, допустим, и той же Степановой? Не говоря уже о шалаве Насте, которая, подобно Степановой, страдает из-за еще более юной нимфы, окучивающей моего Костю? А Сергей обошелся с первой женой, как Костя обошелся с шалавой Настей, но при этом обзавелся не «нифмой», а престарелой теткой, которой место среди «аллочек». А тот мужик был аферист. Страховое общество «Женщины за гранью»! Полная чушь! – не сдавалась Кыса.

– Все дело именно в этой грани, – упрямилась Полина. – С одной стороны, это, конечно, климакс, давайте называть вещи своими именами. Угасание женского естества, привлекательности. Аллочки и тетки из «Чиприани» как полные дуры себя режут, кромсают, пьют гормоны, сидят на диетах…

– Диеты прошу всуе не поминать, – вмешалась Алена. – Дурь в виде пластик и липосакций – это фанатизм идиоток, которые ничем, кроме товара, себя не видели ни в юности, ни в зрелости. А здоровое питание, очищение организма – это нормальная личная гигиена уважающей себя женщины. Вроде все связано, но на самом деле тут тоже очень деликатная, но принципиальная грань. В башке все сидит.

– Страховое общество «Женщины за гранью», – задумчиво произнесла Полина. – В листовке примерно так было и сказано. Грань связана с возрастом, условно скажем – с климаксом. Но и еще с чем-то… По одну сторону женщины, которые сами создают правила, как ты, Кыса, как Алена… неведомая мне Степанова… Катька. Как же я по ней скучаю… По другую… шалавы, нимфы, безумные аллочки, страдающие инночки и стервы раисы с их миазмами. Как я поспешила с этим звонком! Вот он и ответил мне: «Недосягаем». И номер стерся, и визитка потерялась. Все это неспроста. Надо было сначала понять, что именно я хочу ему сказать. Сегодня я бы спросила у него именно про эту грань, про которую сама додумать не могу. Но ему уже не позвонить… Как же не хватает Катьки! Она бы все объяснила.

– Катька занята собой на полную катушку, придумала собственную теорию бесконечных очищений и омоложений. Ха! Вроде умная баба, но вечно ее заносит. Занимается она, дескать, «алхимией возраста». Как Фауст. Так прямо и говорит: «Как Фауст!» Но должна признать, выглядит она стопудово. У нас с Кысой сердце за нее радовалось.

– Не много есть женщин, радующихся, глядя на помолодевшую подругу. Одно это говорит, что мы особенные. Точнее, вы трое особенные. Держите жизнь в своих руках, сами устанавливаете правила. Мне бы вашу энергию… Как вас убедить, что тратите вы свой ум и силу на суетные цели? Еще до Лондона я Катьке твердила, что цели должны быть великие. Научить женщину, как управлять жизнью. Жизнь всем подбрасывает загадки, но они житейские, и только ленивый не писал про них толстых романов. А загадка жизни женщины – это посложнее, чем даже проблема жизни и смерти. Женщина вроде и творец, первопричина всему, а в то же время даже себе не хозяйка. Ее власть вроде беспредельна, а ей все время надо кому-то угождать. Всю жизнь ее собственная природа, а может дьявол, который дал ей страсти, заставляют ее перерождаться…

– Фигня это. А еще говоришь, что не склонна к мистике. Но что касается Катьки, то выглядит она правда супер. – Кысу распирало от желания поведать о лондонской жизни Катерины. – Не старше сорока, а при вечернем освещении и в коктейльном платье еще моложе. Красота – это страшная сила! Мужика ее видели. Из Берлина, с незатейливым для немца именем Клаус, но крайне достойный. Ты представляешь – у Катьки с ним был роман, еще когда она жила в Германии. А теперь в Лондоне встретились. Это я понимаю, мистика…

– Катька – стерва, – внезапно объявила Алена. – Это я говорю, заметьте, с уважением. Немецкий любовник! Круче этого только кипяток и горы.

– Неужели? С чего бы это? – поинтересовалась Кыса.

– Ха! Даже этого не знаете, а а сидите, рассуждаете о загадках жизни и смерти. Немецкий любовник – это тренд будущего года! Наши псевдогламурные лохушки в Москве еще этого не просекли. Подлинно гламурная женщина – это определенный ряд признаков. Среди них сегодня на первом месте стоит вовсе не сумка «Биркин», и даже не частный самолет, а именно любовник-немец.

– Почему? – хором спросили Полина с Кысой.

– Неисповедимы пути моды и трендов. Думаю, потому, что немцы – романтики и при этом зануды, то есть ответственные. К тому же спокойно относятся к неоформленным отношениям. Сами считают нормой иметь две женщины и от женщины, если та замужем, не требуют развода. Прикиньте, романтичный и ответственный любовник, который не ревнует и ничего не требует. Мечта! Насколько эффектнее и эффективнее, чем менять мужиков со скандалами и судами. Вот вам и тренд.

– А что ж ты сама тогда отстаешь от моды?

– Время не пришло, – загадочно бросила Алена. – Не стоит понимать все буквально. Немецкий бойфренд – это образ. В реальности ему не обязательно быть непременно немцем. Главное, чтобы образ недвусмысленно прочитывался в свете как декларация, statement, символ определенного образа жизни.

– Круто, – это все, что могли сказать что Кыса, что Полина.

Алхимия – это отнюдь не поиск способа превращения ртути в золото, вопреки законам химии. Да, при обычных обстоятельствах химические процессы работают как обычно. Физические, впрочем, тоже. Но есть алхимия. Есть метафизика. К законам физики, химии добавляется главный ингредиент – сила мысли. При достаточной изощренности мыслительного процесса он трансформируют химические процессы в человеческом организме.

На данном этапе жизни Катька была занята тем, как с помощью мысли запустить в организме процессы, обеспечивающие вечную молодость. Вопрос, зачем нужна вечная молодость, Катька считала досужим. Обращение процесса старения вспять можно запустить только мыслительным процессом, а поддерживать – только самоконтролем и постоянным углублением самоанализа. Ну и деньгами, конечно, с умом потраченными на современную медицину. Именно с умом, потому что из пяти липосакций и полдюжины пластических операций никакой алхимии не возникнет. Как не превратится в золото ядовитая ртуть. Хорошо, что Кысе пластика помогла приобрести уверенность. Но это только полдела, причем Кысой двигали экстремальные обстоятельства, сами по себе уже генерировавшие сгустки воли, мысли и энергии. И без экстрима в виде перечеркнутой мужем жизни, и без пластических операций женщина может, просто обязана проделать сложную работу, понять до ощущений на кончиках пальцев, где именно и почему в ее организме угасает энергия, и высвобождать ее постоянно, всеми возможными разумными способами, не давая заснуть разуму, воле.

Не считать сначала калории как дура, а потом качаться до обморока в спортзале, думая, что их сжигаешь.

Типичная лженаука.

Вопрос в том, чтобы не позволять желудку, забитому непереваренной пищей, вываливать в лимфу, подкожные ткани, кровь нерасщепленные жиры и токсины. Пить много воды, не жрать все вперемешку, не допускать отеков, понимая, от каких продуктов они возникают.

Очищать себя слой за слоем, как луковицу, разгрузочными днями и голоданием – раз в неделю, без фанатизма. Сначала кишечник, лимфу, подкожные ткани и кровь, потом почки и печень. Поддерживать мышечную массу, стимулировать метаболизм, не важно чем: йогой, плаванием, бегом по утрам или спиральной гимнастикой.

Метаболизм, именовавшийся в доисторическую эпоху соцреализма дурацким названием «обмен веществ», и есть та самая сила, которая сопротивляется процессам угасания в любых их формах. Его нельзя тратить на борьбу с токсинами. Метаболизму нужна свобода делать именно то, для чего он и предназначен – регенерировать клетки, рождая новые.

Новые, молодые, черт возьми, клетки!

А старые, умирающие выгонять из организма. И не думать, что это каторга, а знать, что творишь чудо, молодость! Это и есть алхимия. Пока есть сила мысли, воли и, главное, желания, они совершают с телом и душой невероятные метаморфозы.

Катькин друг Клаус ознакомился с ее воззрениями, приправленными мыслями, почерпнутыми из «Фауста», ибо Катьке требовалось постичь все смыслы понятия «алхимия». Из всех Катькиных откровений Клаус одобрил лишь чтение «Фауста». По поводу остального он только хмыкал и пожимал плечами.

Катька и Клаус действительно познакомились еще в период Катькиной жизни в Германии, у них был короткий роман, после которого они расстались не без сожаления, но и без обоюдных травм. А когда в одну из командировок Клауса в Лондон случай свел их снова, оба оценили этот подарок. Катька вдруг вспомнила, как давно она не любила, а только страдала. Любовь, не требующая страданий? В это было трудно поверить, но Клаус и Катька – хоть жили они в разных городах – всегда были рядом, Они не слали друг другу текстов перед сном, не звонили друг другу по ночам, чтобы услышать любимый голос, их чувство не нуждалось в атрибутике условностей. Оно текло сквозь них, не иссякая, у него был запах свежести и не было привкуса горечи. Клаус мотался часто по делам в Лондон, Катька ездила в Берлин на длинные уик-энды, на Пасху и Рождество, а острота прикосновения к любимой щеке, к ладони, к губам оставалась на кончике пальцев, даже когда они не виделись по два-три месяца.

В отношении к женщине Клаус был противоположностью Полининому мужу, Шурику, и большинству русских мужчин. Он не считал, что возраст женщины – это ее проклятие, неумолимо, как склизкая мешковина, окутывающая некогда прелестные черты, превращая их в неприглядное для мужчины зрелище, мириться с которым могут лишь бездумно прилепившиеся к жене своей.

Клаус ценил в женщине ту самую женственность, которая либо есть, либо нет и которая неподвластна возрасту. Главное очарование женщины – это стойкость истинной женственности перед примитивным биологическим старением, считал он.

…Увы, а может быть, и к счастью, не всем дано понять многие смыслы сложных явлений и их истинную суть. Женственность – вещь столь же загадочная, сколь и бессодержательная. Немало женщин независимо от возраста сохраняют грациозность жестов, легкость прикосновения к прическе пальцев, поправляющих локон, взгляд, в котором нет напора, а есть глубина то ли очарованности мужчиной, на которого он обронен, то ли скрытого смятения. Спору нет, эти повадки украшают увядание, но сами по себе не рождают алхимию притягательности.

В потухших глазах читается не предвкушение нового, а бремя уже познанного. Многогранность женской игры предстает усвоенной привычкой к кокетству. Кокетство – вещь привлекательная, но лишь в молодой женщине, когда его прочтение однозначно и понятно даже клиповому мышлению интернет-хомячка и мужской части офисного планктона.

Женственность зрелой женщины способна вызвать у них лишь мысль: «Да, хороша была когда-то…» – но сама по себе не привораживает. Для ворожбы нужен внутренний огонь, чуть мерцающий в глазах, выдающий любовь к жизни, но скрывающий одновременно и многое иное, что в глаза не допущено, что возбуждает желание узнать, что такое это «иное».

Нужна улыбка, полная мысли и лукавства, обескураживающая сексуальным магнетизмом, а через секунду этот магнетизм вспыхивает в какой-то гримаске, не обязательно женственной.

Нужны стройность и осанка, гибкость тела, поражающая в пятидесятилетней женщине, которая несет себя по жизни как каравелла, не оглядываясь на мужчин, ибо не им все это предназначено. А кому?

Женскость – не существующее в словарях слово – это и физическая сила, и внутренний заряд, посылающие в нокдаун мужчин, в которых этой силы и заряда с возрастом остается все меньше.

Не то чтобы очертя голову – немец все же, но без колебаний и сомнений Клаус бросился в водоворот Катькиной женской энергии, которая уже второй год продолжала обволакивать его сознание чувственным дурманом, растекающимся по всем членам, напрягая прежде всего тот, что был насущно необходим для наслаждения избранницей. Утехи он дарил, не зная ни устали, ни предрассудков.

Он твердо знал, что истинная женщина и в шестьдесят способна не только вызывать желание, но и искусно его удовлетворять, и это чаще всего намного приятнее, чем якобы трогательная неумелость юной куколки с фарфоровым личиком и телом, неподатливым, как необработанная целина. Вагинальная сухость смущала Клауса не более, чем собственная лысина, он ведь тоже был не мальчик, а для борьбы с вагинальной сухостью существовали гораздо более простые и эффективные средства, чем для борьбы с облысением, и они с легкостью не только превращали требуемое для наслаждения место в теплую и влажную пещерку, но и разливали по телу дополнительный дурман истомы.

Не утомляла его и долгая игра с телом избранницы, напротив, он считал это проявлением своего чувства. От избранницы он ожидал не меньшего творческого полета, ценил нежный оральный секс, который способна дарить лишь женщина с классом и опытом, понимающая, что сплевывание спермы с плохо скрываемым отвращением превращает молитву в фарс.

Клауса смешило, что Катька объясняла свои перебои в месячных стрессом или простудой. Он считал менопаузу не стыдом, означающим признание старости, а благом. Хотя бы потому, что снижается вероятность развития раковых клеток в разных женских местах, не говоря уже об избавлении от опаски нежелательной беременности.

Может, в этом и состоит главная причина возникшего тренда на немецких любовников?

Клаусу было пятьдесят пять, он неспешно и с достоинством старился, внешне совершенно не меняясь. Мало того что он, как и все немецкие романтики, ценил красоту души и игру интеллекта и страстей в женщине. Он имел еще и дар не тяготиться, а получать удовольствие от женских вывертов, ставящих мужчин с более простым устройством ума в полный тупик.

Лет двадцать он прожил с некогда вызывающе красивой Эрной, всей душой сопереживая ее причудам и страсти создавать себе и остальным проблемы. Когда добавились еще и причуды возрастные и их общая совокупность зашкалила за отведенный Клаусом предел, тот не бросил Эрну, а искусно спихнул ее в жены своему приятелю, до неприличия богатому.

Эрна быстро оценила, что ее новый муж – законченный эгоист, но после года истерик, которые Клаус воспринимал спокойно, как неизбежную плату за освобождение, нашла утешение в лице Курта, истинного арийца слегка за сорок, с голубыми, как некогда у самой Эрны, глазами. Клаус же получил статус лучшей подружки и право неспешно и основательно перебирать партнерш, не без учета мнения Эрны, к которому он прислушивался лишь настолько, чтобы не превратить свою жизнь в постоянную ходьбу по минному полю. Иными словами, на немецкой почве пожары и наводнения протекали по-европейски пристойно.

Появление Катьки в жизни Клауса взорвало этот европейский «шарман». Она одевалась с московским вызывающим шиком, была значительно моложе Эрны и не делала попыток стать с ней подругой. Любила выкидывать коленца, которые по замыслу и технике исполнения не уступали прилюдным жалобам Вадима на то, что его ночью опять простудила жена Ирина. Эрна заходилась от постановочек Катьки почти как мент Юрочка из мухосранска, но Катька видела, что Клаусу это доставляет больше веселья, чем хлопот.

Летним субботним полднем, прилетев накануне вместе из Лондона, где Клаус по делам торчал почти месяц, они сидели в компании Эрны и Курта на террасе ресторана на берегу Шляхтензее. Вечером они собирались в оперу на «Евгения Онегина», и беседа за столом крутилась вокруг русской классической музыки.

Эрне было нечего сказать по обсуждаемой теме, она пыталась перевести разговор на современную политику, а Катька не сдавалась и, глядя с невыразимой любовью на Клауса, рассказывала, как в Лондоне весь месяц они по вечерам читали вслух роман Пушкина в немецком переводе.

Эрна стала хватать ртом воздух, узрев в бесстыдном рассказе о таком интиме не только всю блядскую русскую Катькину сущность, но и манипулирование несчастным Клаусом на ее, Эрны, родном языке, пользоваться которым этой профурсетке права никто не давал.

Реактивность у нее была невысока, и ничего изящнее, чем спросить, а что же еще столь же бессмысленного и устаревшего читает Клаус, ей в голову не пришло. Тот простодушно доложил своей экс, что под влиянием Катьки он прочел «Войну и мир» и «Идиота». К ужасу Эрны выяснилось, что «Идиота» читал и Курт, что было невозможно вынести, просто заговор какой-то!

– Зачем читать старые романы? Эмоции в них устарели, жизнь в них устарела. Как будто в современной жизни нет ничего, о чем было бы интересно читать. Газеты, журналы, статьи о политике, об окружающей среде, о налогах…

Мужчины даже растерялись, и над столом повисла тишина. Катька поняла, что постановка под названием «Гроза» должна быть безупречна – к чему разочаровывать Клауса обычной бабской склокой? Проявив оцененную мужчинами широту души, она тут же сменила тему, бросив невзначай, что им с Клаусом стоит приехать на Унтер-ден-Линден загодя, часов в пять, чтобы пройтись, неспешно перекусить перед оперой.

Лишь мужчины способны не прочесть такой нехитрый скрытый вызов. «Часов в пять, да, Клаус?» – переспросила Катька, искусно пуская дым сигареты вроде бы в сторону, но так, чтобы ветерок относил его Эрне в лицо.

В полпятого, натягивая чулки, Катька почувствовала, что в доме никого нет. Выглянув в окно, увидела, что все развивается как по нотам: приехала Эрна на красном «Порше», чтобы испортить ей поход в Оперу. Эрна и Клаус разговаривали в саду, Клаус только закончил поливать газон и стоял в шортах и рубашке-поло, хотя уже пора было бы выходить.

Катька хладнокровно дорисовала глаза, спрыснула плечи духами и нырнула в «маленькое черное платье». Прежде чем одернуть платье внизу, закрыв тем самым кружевную оторочку чулок, требовалось застегнуть молнию, шедшую по всей спине. Этого сделать самостоятельно не в состоянии ни одна женщина, для того они и держат мужей или горничных. Надев черные туфли на каблуках и оставив кружева чулок неприкрытыми, Катька вышла в сад.

– Привет, Эрна… Клаус, дорогой, ты еще не переоделся? Я уже готова, только помоги мне, пожалуйста, вот тут, – Катька повернулась голой спиной к Клаусу и Эрне.

Клаус прилежно застегнул молнию, а Катька чмокнула его в щеку со словами: «Спасибо, постарайся не задерживаться, не хочу, чтобы ты торопился и нервничал», повернулась на каблуках и пошла назад к крыльцу, так и не одернув маленькое черное платье.

Милые шалости не отвлекали Катьку от главного – метафизики возраста. Читая теперь, не без влияния Клауса, уже всех немецких философов подряд и перечитывая «Фауста», она размышляла о том, как много женщин отдали бы душу дьяволу за вечную молодость, несмотря на сопутствующие молодости ошибки, терзания и мучительные разочарования.

Тут стряслась настоящая беда, ведь чуяло сердце Полины! Не столь уж редкое для этого возраста дело – рак груди. Катька не могла вырваться с работы, за что корила себя, но к Полине тут же примчалась из Америки Иноземцева. Она вознамерилась пройти с Полиной все круги ада химиотерапии и не оставить подругу одной предаваться боли, страху. Вокруг Полины крутились и Алена с Кысой, но, несмотря на их старания, Полина все глубже погружалась в клиническую депрессию.

Покорность старости и болезням подобна любой иной покорности, которая есть не более чем обличье несвободы духа. Уж чего-чего, а свободы духа у Полины всегда было в избытке, и Катьке нужно было самой понять, что происходит с ее самой близкой подругой.

Она застала в Москве Полину в крайней подавленности, хотя, судя по анализам и допросам врачей, все было неплохо, что уже немало. Но Полина мучилась, и не только из-за утраты грудей, перенесенной химиотерапии и выпавших волос.

– Невыносимо читать в глазах других это чувство вины от неумения мне сострадать как положено, – говорила она. – Их сострадание мне на фиг не нужно, но видеть, как они бегут прочь, пряча глаза, нет сил.

– Сострадание никогда не было сильной стороной людей. Но волосы вырастут, мы сделаем красивую стрижку, операция забудется. Не нужно будет сострадать, и все встанет на свои места. Для тебя же всегда главными были свобода и покой, а на это никто не посягнет.

– Моя свобода и покой были основаны на том, что я знала, что если мне захочется любви, секса, признания, то они у меня будут. Я знала, что я – женщина. А теперь я не женщина. Но я и не мужчина! Существо без отличительных признаков, если не считать рака. Мое естество исчезло. На его месте – пустота. Существо, которое смотрит на меня из зеркала – это не я. Утрата самоидентификации. Я потеряла ориентацию, не могу оценить, как меня видят люди, ощущаю только их отторжение. Вот тебе и новое устройство мира. Оно оказалось адом, и я не знаю, как вернуть хотя бы подобие прежнего устройства, в котором можно было жить.

– Полина, это типичная депрессия.

– А как из нее выйти? Психотерапевт меня таблетками кормит, а сказать, кроме банальностей, ничего не в состоянии. «Женщина страшится менопаузы, потому что это совокупность новых жизненных обстоятельств, к которым она не подготовилась…» Дальше заклинания о детях, мужьях, неумении себя занять. Черт с ним, допустим, он не семи пядей во лбу. Но я уже месяцами роюсь в книгах, в научных статьях, в Интернете… Такое впечатление, что в литературе и обществе на темы климакса и женской онкологии наложено табу.

– О раке говорят с утра до вечера. Не излечим полностью, но уже давно не смертный приговор. Трубят об этом вовсю, даже с долей бравады: мол, я живу после операции хрен знает сколько лет, и все нипочем. – Катька смотрела на Полину, думая лишь о том, чтобы в ее глазах та не прочитала Катькин собственный шок.

На нее смотрело существо с серым отекшим лицом, серо-сиреневыми губами, между которыми виднелись раскрошившиеся по краям зубы. Последствия химиотерапии. Голову покрывала шелковая косынка, завязанная узелком на лбу. Как у бабушек. Катька встала, облокотилась на перила террасы:

– Как у вас газон выровнялся. Сад приобрел совершенно английский вид. Полиночка, милая, ты простишь меня, если я сейчас отправлюсь спать? Я же через ночь летела. Посплю часика два, а после обеда мы все договорим.

– Конечно, Катюш. Я на втором этаже тебе постелила. Иди и немедленно ложись.

Катька с трудом разделась, побросав одежду на пол, нырнула в постель и тут же провалилась в сон. Проснулась от солнца, светившего прямо в окно, и жары, заполнившей комнату. Протянула руку, взяла бутылку минералки, стоявшую на тумбочке. Она пила и не могла напиться. Встала, закрыла балконную дверь, задернула занавески, включила кондиционер, снова легла. Сбросив ногой одеяло на пол, натянула на голову простыню. Хорошо бы поспать еще часок, хотя бы подремать…

У Полины идет колоссальная по интенсивности перестройка организма – в придачу к пыткам химиотерапии. У других женщин она растягивается на годы. Природа милосердно дарит им период привыкания к странной смуте, усталости и недомоганиям организма, к лицу, старящемуся, казалось бы, от каждого нового подхода к зеркалу. Привыкание прерывается периодами ужаса перед окончательностью превращения в неженщину. Теряя красоту, способность к деторождению и сексуальное желание, женщина приобретает взамен сонм страхов и фантомов одиночества, которые лишают лицо красок, а глаза огня, рождая запах смерти, отталкивающий мужчин, и те бегут от него, даже если женщине он лишь чудится.

Катька физически ощущала Полинин страх. Опустошенная бесполая оболочка, пахнущая смертью, существование которой бессмысленно.

Даже стойкая Кыса восприняла климакс как приговор, пока при помощи Алены и хирурга не убедила себя в обратном. Полину же рак лишил способности не только убеждать себя в чем-то, но и просто мыслить. Как мыслить, если обществу, отторгающему все, что требует сострадания, приносящего такие неудобства, удобнее считать, что рак – это еще более окончательный приговор? Окружающие произносят слова ободрения, а в их глазах читается лишь желание не впускать в собственную жизнь неуютную мысль, что и с ними может приключиться такое же. Ведь с ними такое конечно же не может, не должно произойти, это происходит лишь с тем, кто сделан из негодного человеческого материала.

Но судьбе этого было мало, и она лишила Полину еще и прекрасных грудей, отрубленных под наркозом, которым еще только предстояло с течением лет обвисать, скукоживаться или, наоборот, расплываться оладьей по телу, к чему, впрочем, тоже можно было бы привыкнуть. Климакс же, в отличие от рака, не требует сострадания: смерть женского естества принято не замечать. Хотя при чем тут климакс? Полина же в подавленности от рака. Катькины мысли перекинулись на алхимию возраста.

Раковые клетки подавляются иммунитетом, высвобождением энергетики, которая не дает им развиваться. Энергию генерирует прежде всего нематериальная сила мысли…

Катька поняла, что заснуть не удастся. Порывшись в сумке, надела длинную, почти до колен, тонкую льняную рубашку на пуговицах и зашлепала босиком вниз по лестнице. Внизу было прохладно, Полина лежала в гостиной на диване с книжкой:

– Проснулась? Есть будешь?

– Я кефира хочу. – Катька прошла на кухню, открыла холодильник, вернулась с бутылкой в гостиную.

– Какая у тебя рубашка классная… Ты пока спала, я все думала. Можно сколько угодно писать, как люди справляются с раком и живут припеваючи. Создавать абстрактные фонды в поддержку раковых больных. Так от нас откупаются, понимаешь? Подобным же образом относятся и к климаксу. Вслух говорят, что это только приливы, гормональные сбои, и все, а по умолчанию списывают климактерических женщин со счета. А уж если климакс с раком в одном флаконе и женщина меняется внезапно – полный игнор и табу. И помощи ни от кого. Никто об этом не думает и не пишет.

– У меня в спальне такая жара. Апрель, дождей не было еще, а солнце печет. И мысли в голове крутятся уже по третьему кругу… Климакс – это апогей. До него все идет вроде вверх, а потом катится вниз… Смерть женского естества, которая в отличие от смерти вообще происходит не в один миг, а превращается в процесс, а он для осмысления сложнее, чем смерть как таковая. – Катька начинала понимать, что именно отсутствует в ее алхимии возраста.

– Именно. Окончательную смерть осмыслить легче: похоронил, поплакал, и все дела, а умершему и самому ничего не надо, и от него ничего не требуется. А климакс – первая смерть – страшнее, потому что после нее тебя заставляют жить. Требуют, чтобы ты нашла нечто, что наполняет жизнь смыслом, а как это сделать, если я ощущаю только утрату самоидентификации? Мне нужна помощь, чтобы понять, что со мной, найти смысл и силы жить дальше. Я ищу объяснения, а вижу только, что общество даже говорить об этом отказывается. Так проще. Табу.

– И климакс, и рак – это рубежи процесса умирания. Прости, что я так в лоб говорю, это не о твоей болезни. Вся жизнь с рождения есть движение к смерти, с этим же не поспоришь.

– Ужасное ощущение – наблюдать за умиранием своей плоти и души, которая жила желаниями и надеждами, как это ни банально. А когда душе жить нечем, как женщина ты уже мертва, не ровня остальным женщинам, зачем бороться с умиранием плоти? Хочется только закрыть глаза и не видеть своей смерти.

– Полина, когда в четырнадцать лет я проснулась, а на ночнушке была кровь, тоже было страшно. Женщина в течение всей жизни проходит через рубежи, ее естество все время перерождается, она все время что-то утрачивает. Невинность, молодость, просвечивающую на солнце кожу. Ей постоянно надо осмысливать эти утраты, в отличие от мужчин. Ей больше дано без страха осмыслить процесс умирания как таковой. Включая климакс – самый выраженный из этих рубежей, грань, как ты говоришь. А мужикам хочется этот вопрос табуировать. Не потому, что именно в климакс женщина теряет привлекательность: Шурик нас к старости приговорил, когда нам было еще сорок. Им нужно это табу, потому, что они не хотят никаких напоминаний о собственном движении к смерти. Они-то сами мало что утрачивают. Зачем им думать о процессе умирания? На фиг им какой-то дискомфорт? Табу.

– Подлянка жизни в том, что внутри я ощущаю себя все той же, молодой, ничего не изменилось, а вижу бесполое существо. Это и есть утрата естества, которое сводит с ума.

– Тебе так трудно, Полин, потому что у тебя на климакс наложился рак. Основная масса женщин по поводу климакса вообще не парится…

– Это им только кажется…

– Я больше тебе скажу: и по поводу рака многие не парятся. Мы утром говорили, как об этом трубят на каждом углу, делая из этого чуть ли не шоу. Причем не только для других, часто и для себя тоже. Могу привести пример Валерии, это одна моя приятельница, ты ее не знаешь. Отрезали ей грудь, назначили химию. Я в командировке в Москве была, думаю, надо съездить, поддержать. Сидит такая фифа на диване, в мини-юбке с кружевами, в руке бокал вина, сигарета на отлете. Я рот открыть не успела… Вру, открыть успела, но не закрыла. А она: «Ничего не хочу обсуждать. Приехала из больницы, приняла душ, натерлась оливковым маслом пополам с тоником для лица, чтобы кожа от химии не сохла, макияж подробный сделала. В десять мужчина любимый придет, анестезиолог из моей больницы. Послезавтра иду делать пластическую операцию, глаза надо подтянуть». Как тебе это?

– Кать, а она нормальная?

– Не уверена. Возможно, это та же неспособность осмыслить реальность. Бегство от нее или табу, как ты говоришь. Но и твое погружение в безграничные раздумья не лучше.

– Катя, ты сама уже объяснила, откуда это табу. Это неправда, что масса женщин не парится по поводу климакса, они просто не думают о нем, раз с этим ничего поделать нельзя, даже говорить. Смиряются с тем, что общество их как женщин отторгло, делают вид, что им это все равно. Но им не все равно: из них начинают лезть остервенение, зависть, злоба ко всем. Все это можно было бы изменить, если бы тема климакса не была табуирована.

– Полин, ты хочешь сказать, что климакс – страшнее рака? Ты только о нем и говоришь. – Катька смотрела на Полинин платочек, на серые с неровными краями зубы и чувствовала, что сама заходит в тупик. – Ты говорила утром, что самое невыносимое – видеть в глазах людей отторжение. Это от рака или от климакса?

– Кать, вот теперь мы дошли до сути. Первая смерть, климакс, перерождение в «не-женщину» с пустотой вместо прежнего женского естества – это безмолвный приговор, с которым общество заставляет смириться. По сравнению с этим приговором еще и рак… Ну рак, ну и что? Был молчаливый приговор, что ты калека, а теперь и справку выдали. Теперь все тебе вынуждены сострадать. Если бы я с утратой своего естества могла – при помощи других – справиться, то уж с раком-то… Я даже думаю, что злоба, остервенение, неумение женщины найти в жизни радость после климакса делают ее более уязвимой к раку, в определенной мере провоцируют его. Зачем бороться с болезнью, если жить и так не хочется?

– Ты права по крайней мере в том, что такие мысли подрывают иммунитет. Я убеждена, что чаще всего рак приходит, когда человек теряет желание жить.

– Рак – это болезнь, такая же, как и все другие. О болезнях-то поговорить все любят. Отношение, например, к раку желудка, – не слушая Катьку, продолжала Полина, – адекватное. Избегают говорить лишь о раке половых органов. То же табу, вид сбоку. У женщин рак матки, груди, у мужиков – рак простаты. Как у нас в больнице медсестра говорила: «У одних сиськи, у других письки».

– Слушай, а ведь правда, – рассмеялась Катька. – Зайдешь в кабинет к какому-нибудь мужику, он с упоением рассказывает, как ему делали шунтирование сердца, в какой желудочек заходили, какую артерию проходили, а все слушают, кивают понимающе. Посмотрела бы я, если бы женщина рассказывала, как ей удаляли яичники. Что удивляться? Раз о сексе всю жизнь говорят с ханжеским стыдом, а климакс столь же ханжески игнорируют, то какое иное отношение можно ожидать к раку половых органов? А в сущности в том или ином варианте – шунтирование, рак, инсульт – каждому суждено через это пройти, и надо думать и обсуждать, как замедлять умирание, как сохранять при этом качество жизни и любовь к ней. Вот о чем речь.

– Тебя опять не туда понесло. Я не случайно сказала о «сиськах и письках». Даже медсестра в больнице считает, что это все, крайняк. Если женщина не может рожать детей после климакса и ее нельзя хватать за сиськи, то она – неженщина. Если мужик после операции на простату не может трахаться, то это немужчина.

– Ну да. Он не царь и не орел, она – не объект желания. А я утверждаю, что ничего не утрачивается. Про мужчин не знаю, но женщины и после климакса, и без грудей могут и должны быть и здоровыми, и привлекательными, и сексом заниматься. Тело слушает лишь нас самих, наши мысли, наши желания, поверь мне.

– Да ну тебя, какой тут секс… Слушай, жара спадает. Что мы в комнате сидим, в духоте?

– Я теперь хочу кофе. Тебе сварить?

– Ага. Принесешь на террасу?

Катька вернулась из кухни с двумя чашками nespresso, поставила их на стол, вытащила сигарету из пачки:

– Какой секс? Нормальный, обычный секс. Лерка, конечно, не вполне адекватна, но любовника завела, анестезиолога. Это помимо мужа. Ты грудь решила сразу оттяпать, а она ее резала по кусочкам, как хвост собаки, добавляя силикону, чтобы грудь форму не теряла. Ни на секунду из сексуально пригодного вида не выходила.

– Из товарного состояния…

– Ага. Напоминает безумную Аллочку, но факт остается фактом. Что Аллочка, что Лерка, невзирая ни на климакс, ни на рак, сами видят себя объектом желания и делают себя им!

– У одной крыша уже полностью съехала, а другая успешно движется в том же направлении.

– Да, допустим, они обе – это клиника. Цепляются за женские атрибуты, утрачивая чувство реальности. Ты в отличие от них ищешь ответы или хотя бы схожие переживания других, но не находишь. От невозможности проговорить, понять, как другие с этим управляются, загоняешь себя в депрессию. Значит, будешь говорить со мной, с Аленой, с Кысой, которая сумела пережить климакс, а злоба из нее не лезет, правда?

– Пока я только с тобой могу говорить. Только не о сексе. У меня при мысли о сексе возникают видения каких-то пыток в подвале. Как фильмы ужасов, которые забавно, даже захватывающе смотреть, но не самой в них участвовать. Об этом тоже говорить неприлично, и все тетки под пятьдесят твердят о том, как их трахают мужики и как замечательно припасть к молодому телу.

– Ну не знаю. Мне с Клаусом спать нравится. Просто оргазмы приходят не так часто, как двадцать лет назад. Желание возникает, но не каждую ночь. Но ты права: вслух заявлять о том, что секс не нужен так, как раньше, действительно язык не повернется. Потому что все подумают: «Ну, значит, старая». А я, как и ты, чувствую, что я молодая. Понятно, что либидо – это часть естества, и оно исчезает, а женщины признаются в этом недомолвками. Эта недоговоренность – порождение того же табу.

– Слушай, там машина подъехала, это Алена, наверное, легка на помине, она как раз обещала сегодня заскочить…

Действительно, через минуту на крыльцо взбежала Алена, выпорхнув из своей «Ауди». Как всегда, она выглядела прелестно: светло-коричневая облегающая кожаная юбка, белая рубашка навыпуск, коричневые с желтым туфли на шпильках и огромная кожаная сумка-авоська песочного цвета.

– Черешни привезла нашему пациенту и еще захватила сухого мартини, отметить Катькин приезд, точнее заезд, чтобы не сказать залет, но это несколько об ином. Как ты сегодня, Полин?

– Неплохо. Вчера было скверно, тошнило, а сегодня вы тут, все прекрасно. Сейчас блинов вам напеку.

– С ума сошла! – воскликнула Алена. – Сиди в своем шезлонге и не прыгай, не вздумай у плиты колотиться. Никогда не скажешь, что только апрель, такая жара! Какие блины, мы все на диетах. Кать, как твой Клаус?

– Все как всегда, любит и затрахал уже до полусмерти. Ален, я вообще не высыпаюсь.

– А у меня в данный момент – голяк на базе.

– А тебе нужно, чтобы не голяк? – подала из шезлонга голос Полина. – Мы с Катькой как раз про это и говорили. Это тебе нужно социально – для престижа – или физиологически?

– Ха! Ну вы и вопросы тут обсуждаете, я смотрю. Больше не о чем поговорить, что ли?

– Так это самое важное. Обсуждаем, пропадает ли женское естество при климаксе, или надо просто понять, во что оно перерождается. А если пропадает, то что заполняет образовавшуюся пустоту?

– Предлагаю выпить. Солнце палит, а вы философствуете. Лед есть?

– Алена, тебе нужен секс?

– Чего пристала? Лед есть, спрашиваю? Да, нужен, но уже не сам по себе, а в придачу к чему-то еще… К чему-то такому «о-о-очень еще»… Хочешь сказать, что признать, что секс тебе не нужен значит расписаться в поражении?

– В полпинка догнала, – с восхищением сказала Катька.

– Раз о сексе речь, значит, дело идет на поправку. Да, секса уже не так хочется, как в молодости. Об этом молчок. Не расписываться же в бессилии удержать мужика. Никаких индульгенций сергеям-костям-вадимам, лысым козлам с отвисшими животами и отекшими затылками. Менять нас на антилоп с розовыми пятками? Не до-ждут-ся. Дудки! Что, Кать, Юнга небось вспомнила? Кол-лек-тив-ное бес-соз-на-тель-ль-ное. С мягким знаком. Ах, какая тема! А ты помнишь, душа моя, что твой Юнг именно потому разосрался с дружком своим, Фрейдом, что тот считал либидо сексуальной энергией, а Юнг – энергией вообще, то есть психической? Ее главным проявлением, когда она поднимается из бессознательного, Юнг считал фантазию, миф, символический образ. – Алена сделала большой глоток мартини и с какой-то неожиданной злостью надорвала пачку сигарет. – На одних фантазиях и держимся.

– Фантазия – это творчество, а творчество – это бунт, – не заметив Алениного тона и раздражения, связанного с чем-то в той жизни, откуда она прикатила на своей «Ауди», произнесла Полина. – Сколько лет я мечтаю о бунте! Против средневековых представлений о том, что женщина – это лишь ее внешняя оболочка. Против идиотизмов «аллочек» и баб из «Чиприани», кромсающих себе лица, бедра и даже подмышки, а то, дескать, складочки там не девичьи. А теперь и против табу, наложенного обществом на темы климакса, старости, онкологии и секса. Ясно же, что одно вытекает из другого.

– Слушайте! – воскликнула Катька. – Все начинает складываться. Все крайности – с одной стороны, безумие «аллочек», с другой – чудовищные фантомы Полины – от неумения осмыслить метаморфозы собственного организма и как следствие искажения в голове картины мира. От подавления энергии мысли новыми обстоятельствами. Клаус заставил меня наконец прочесть Юнга по-настоящему. Даже цитату припоминаю: «Все великое было сначала фантазией… Фантазия есть непосредственное выражение психической энергии»[2]. У Полины фантазия создать тайное общество женщин! Нормально!

– Как вы не можете взять в толк, что объединение женщин – тайное или не тайное – это единственное, что может всех спасти?! Допустим, у меня клиническая депрессия от того, что я зациклилась на раздумьях. Но так или иначе, у всех женщин после климакса пожизненная депрессия. Клиническая или вялотекущая. С безумием гонки за атрибутикой молодости или с агрессией бесполого существа, озлобленного на весь свет. Женщины должны начать говорить друг с другом. Когда человек говорит о том, что пережил, ему начинаешь доверять. Это нужно не только тем женщинам, которые уже столкнулись с климаксом, приговором общества. В молодых девчонках сидит страх перед утратой своей свежести. Вот в чем идея объединения: помочь женщине управлять свой жизнью в мире, где все, что касается ее жизни, искажено или табуировано. А вы меня не поддерживаете. – Полина опять пригорюнилась. – Иду по пути фантазий одна как могу. Представляю, например, что превратилась в мужчину. Со здоровой простатой, конечно. И вижу впереди пятнадцать лет жизни, брызжущей удовольствиями, потому что мужик в шестьдесят пять – еще орел, если, конечно, у него есть деньги.

– Да сучара он, а не орел! – взорвалась-таки Алена. – Не хотела я больного травмировать, но вы меня довели. Фантазии, бунт, тайные общества, чтение Юнга в оригинале. К свинским чертям все. Сидите как две клуши и плетете умственные кружева…

– Так ты же сама только что… о фантазиях, психической энергии, Фрейде… – Полина опешила.

– Ага, и о миазмах. Сегодня я их хлебнула по самое некуда. В мужике миазмов до чертовой матери. А уж как он компенсирует угасание либидо психической энергией! Только при помощи фантазий женщина может в этих обстоятельствах выжить.

– Да что случилось-то? – всплеснула руками Полина. – Кто тебя сегодня так отымел?

– Угадала. Отымел. Утром, вызывает, бл…дь, меня наш главный. У нас, говорит, разборки. С кем, спрашиваю, разборки? Даже страшно сказать! С административно-технической инспекцией префектуры. Ха! У нашего-то холдинга! «Алена Дмитриевна, помогите. Главе управы все занесли, что требовал, а он до сих пор акт о состоянии кабельных сетей не может в префектуре утвердить. Умоляю, съездите к нему, чтоб завизировал и при вас же отправил на подпись на самый верх». На какой, спрашиваю, самый верх, уж не в Кремль ли? Нет, говорит, зампрефекту. Допрыгались. И я должна этой херней заниматься!

– Съездила? – Полина не могла представить себе Алену разговаривающей с главой управы или с какой-то технической инспекцией о кабелях.

– Только благодаря фантазиям выжила. – Алена закурила новую сигарету. – Мой секретарь туда звонит. Там «здрасьте-пжалста, ах, Алена Дмитриевна, ах, конечно, Николай Андреевич приглашает ее на обед у себя». Думаю, что значит «у себя»? В управе? Макароны по-флотски и компот? Ха! Приезжаю. Здание хоть и обшарпанное, но исторический памятник, у этого прыща отдельный вход в мраморе. Охрана – подумать только! – провожает меня в его обеденный зал. Итальянская мебель, крахмальные скатерти. «Вам, – говорит он, – какого вина к гребешкам: эльзасского рислинга седьмого года или «Пулиньи-Монтраше»? У меня глаза на лоб вылезли. Откуда названия-то такие знает? С его рожей ему только рассольник хлебать. После обеда пересели на белый диван с бумагами, ну и все кончилось тем, чем и должно было кончиться. И особо не покобенишься, главный на задание послал. Тоже, кстати, сучара… Небось знал, на что посылает. Энергия у животного оказалась совершенно психической. Я зубы стиснула и стала фантазировать, что оказалась наложницей предводителя дикого племени, кочующего по пустыне. Встала, заехала к себе душ быстро принять, сказала, что на сегодня с меня хватит, и к вам. А вы тут в благости словесные кружева вяжете.

– Я же говорю, фильм ужасов, – рассмеялась наконец Полина. – Или пытки в подвале, как я Катьке только что говорила.

– Ага. – Алена тоже залилась смехом. – Всех мужиков, которые получают должность, дающую хоть какую-то власть, надо в законодательном порядке кастрировать. Вот ради этого я бы подписалась на создание женского общества. Только вы обе ни хрена не придумаете. Одна в размышлениях о женском естестве, а другая – в алхимии метаморфоз женского организма. А тут кувалдой работать надо. Как они с нами, так и мы с ними.

Разговор шел Полине явно на пользу:

– Ну так и думайте с Катькой. Вы умные обе, а я дура, к тому же мне лень. И вообще я болею. Кстати, то, что у вас мозги работают лучше, чем у любого мужика, особенно в последние годы, я тоже отношу к еще одному симптому умирания женского естества. Усиление доминанты когнитивного за счет угасания доминанты чувственного…

– Еще что-нибудь в этом роде скажешь – начну тарелки бить. Нет, ты явно выздоравливаешь, – заявила Алена.

Катька вернулась в Лондон. Аленины откровения ее особо не поразили, этих добровольно-принудительных совокуплений на пути карьерной женщины… как на субботник выйти. Она была верна себе и продолжала наслаждаться «Фаустом». Хорошо в Лондоне, вдали от этих уродов, префектов, зампрефектов, их рассольников и «Пулиньи-Монтраше». У нее есть Клаус. И Фауст…

Фауст чем ближе к старости, тем больше старался найти что-то новое, собственное, причем в самых что ни на есть изученных вопросах веры, бога, религии. Ко времени Фауста на эти темы уже были написаны горы трактатов и книг, но Фауста не устраивали никакие объяснения мира и веры, и он упорно старался, тщился найти свое собственное. При помощи дьявола. Похоже, он так и не нашел истину. Может, потому, что мужчине просто не дано слышать дьявола?

Да неважно, нашел Фауст истину или нет. Важно, что искал. Все беды от запретов на познание, от табу, стыдливых умолчаний. Поиск истины – это, пожалуй, единственный процесс, который важнее результата. А женщина странным образом забыла о познании… Хотя ей просто всегда запрещали познавать свою жизнь и естество, изобретая всевозможные табу.

Они с подругами столько лет обсуждали громоздящиеся друг на друга истории нелепых первых жен и цепких юных телок, подлостей мужчин и подлянок баб, которые – верно сказала Полина – плодят одни миазмы. И что они из этого вынесли?

Только теперь Полинина болезнь связала все воедино, а где раньше были их головы и глаза? Занимались всякой мурой, собачились с женами начальников, психовали из-за протеста детей, разрешали себя бросать всяким вадимам-костям, давали волю всему мужскому сословию следовать лишь одному правилу – жить без правил.

Катьку особенно занимал вопрос, продал ли Фауст душу дьяволу в обмен на вечную молодость, высшее блаженство, соблазн Гретхен или в обмен на истинное познание. Вопрос этот тоже был не нов, но Катьку, как и Фауста, не устраивали его многочисленные трактовки в литературе. Ей требовалось свое объяснение, ибо поиски Фауста представлялись ей странным образом связанными с поиском столь необходимым и сложным для женщины. Если целью Фауста была вечная молодость, то он не более чем ученый предшественник эстета Дориана Грея. А вот если он заключил сделку с сатаной ради обретения истины – это совсем иное.

…Познание предстает вызовом богу. Оно и является таковым. «Блаженны нищие духом», – сказал Господь, ибо лишь они придут в царствие его. Далее Он призывал: «Будьте более дети, чем дети, не стремитесь изведать причины и цели, ибо лишь в Боге все прошедшее и грядущее». Это запрет на познание! Именно его ниспровергает дьявол, который возвел в абсолют высокомерие, отвагу, властолюбие и гордость. Значит, он дал человечеству науку, философию, он дал волю инстинктам, которые, если верить Юнгу, породили фантазию, а она в свою очередь – искусство…

Вечная молодость или познание как два разных толкования сделки Фауста с Мефистофелем… Да, именно в этом все дело. Неважно, что это лишь ассоциации, важно, что все женщины, которых они с Полиной, Аленой, Кысой столько лет обсуждали, сделали когда-то свой выбор путей поиска. Первые, взявшие от дьявола лишь гордыню и тщеславие, бегают от одного пластического хирурга к другому, спускают как игроки состояния на спа-курортах, ищут все более эффективные стволовые клетки. Вторые берут от дьявола страсть к свободе и воле, познают себя, свое место в мире и управляют метаморфозами своей жизни.

Алхимия как наука о трансформации человеческого организма в его физической и духовной ипостасях, как стройная система, призванная заменить наивные противовозрастные теории, построенные на надерганных воззрениях от раздельного питания до китайской медицины, – вот чему посвящала Катька все свободное время.

Конечно, можно считать, как это удобнее ленивым, что понятия метаболизм, свободные радикалы, разрушающие кожу и ткани, токсины, которые мы впихиваем в себя при помощи ножа и вилки, – это чушь. Но ведь результаты упорного, управляемого мыслью и волей процесса контроля над своим телом у нее, Катьки, а также и у Алены были налицо. Точнее – на лице! Какое еще нужно доказательство?

Конечно, алхимия возраста – это стремление обращать время вспять. Не говоря уже о том, что это анализ собственного процесса умирания и управлением им. Занятие точно сатанинское. Но раз дьявол – покровитель процесса познания, то он друг женщины вдвойне, потому что именно эти занятия позволяют женщине жить в гармонии. Осталось только понять, как управлять тем ядром процесса старения – переходом «за грань», который так посылает в нокаут, что не каждой женщине по силам и подняться.

Алена тоже заразилась мыслями о жизни «за гранью». Ее собственный опыт, совсем иной, чем Катькин, подсказывал, что управление метаморфозами жизни женщины – это замечательно, но надо менять и многое иное.

Катька ржала, читая Аленины письма, но понимала, что каким-то образом для снятия табу, душившего женщину, надо менять отношение общества к ней. Как? Этого она пока не понимала, упирая в своих письмах прежде всего на то, что требуется сначала найти идею, которая ляжет в основу объединения женщин. На это Алена отвечала, что лучше бабла идеи не придумать.

При следующем приезде в Москву Катька застала на даче у Полины – помимо Кысы с Аленой – и Иноземцеву, а та поведала им такое!..

Алена с Катькой только переглядывались, слушая рассказ Иноземцевой о том, как она первая претворила их еще не конца додуманную теорию в жизнь. Пережив изгнание из банковского рая, Иноземцева открыла в Лос-Анджелесе практически… бордель. Катька даже подумала, что ослышалась, но подруги, которые слушали Иноземцеву уже третий день, заверили ее, что со слухом у нее все в порядке.

1

Английская аббревиатура от «Wives and girlfriends» – «Жены и подружки». (Прим. авт.).

2

К.Г. Юнг. «Психологические типы». (Пер. с нем.).