Эрна стала хватать ртом воздух, узрев в бесстыдном рассказе о таком интиме не только всю блядскую русскую Катькину сущность, но и манипулирование несчастным Клаусом на ее, Эрны, родном языке, пользоваться которым этой профурсетке права никто не давал.

Реактивность у нее была невысока, и ничего изящнее, чем спросить, а что же еще столь же бессмысленного и устаревшего читает Клаус, ей в голову не пришло. Тот простодушно доложил своей экс, что под влиянием Катьки он прочел «Войну и мир» и «Идиота». К ужасу Эрны выяснилось, что «Идиота» читал и Курт, что было невозможно вынести, просто заговор какой-то!

– Зачем читать старые романы? Эмоции в них устарели, жизнь в них устарела. Как будто в современной жизни нет ничего, о чем было бы интересно читать. Газеты, журналы, статьи о политике, об окружающей среде, о налогах…

Мужчины даже растерялись, и над столом повисла тишина. Катька поняла, что постановка под названием «Гроза» должна быть безупречна – к чему разочаровывать Клауса обычной бабской склокой? Проявив оцененную мужчинами широту души, она тут же сменила тему, бросив невзначай, что им с Клаусом стоит приехать на Унтер-ден-Линден загодя, часов в пять, чтобы пройтись, неспешно перекусить перед оперой.

Лишь мужчины способны не прочесть такой нехитрый скрытый вызов. «Часов в пять, да, Клаус?» – переспросила Катька, искусно пуская дым сигареты вроде бы в сторону, но так, чтобы ветерок относил его Эрне в лицо.

В полпятого, натягивая чулки, Катька почувствовала, что в доме никого нет. Выглянув в окно, увидела, что все развивается как по нотам: приехала Эрна на красном «Порше», чтобы испортить ей поход в Оперу. Эрна и Клаус разговаривали в саду, Клаус только закончил поливать газон и стоял в шортах и рубашке-поло, хотя уже пора было бы выходить.

Катька хладнокровно дорисовала глаза, спрыснула плечи духами и нырнула в «маленькое черное платье». Прежде чем одернуть платье внизу, закрыв тем самым кружевную оторочку чулок, требовалось застегнуть молнию, шедшую по всей спине. Этого сделать самостоятельно не в состоянии ни одна женщина, для того они и держат мужей или горничных. Надев черные туфли на каблуках и оставив кружева чулок неприкрытыми, Катька вышла в сад.

– Привет, Эрна… Клаус, дорогой, ты еще не переоделся? Я уже готова, только помоги мне, пожалуйста, вот тут, – Катька повернулась голой спиной к Клаусу и Эрне.

Клаус прилежно застегнул молнию, а Катька чмокнула его в щеку со словами: «Спасибо, постарайся не задерживаться, не хочу, чтобы ты торопился и нервничал», повернулась на каблуках и пошла назад к крыльцу, так и не одернув маленькое черное платье.

Милые шалости не отвлекали Катьку от главного – метафизики возраста. Читая теперь, не без влияния Клауса, уже всех немецких философов подряд и перечитывая «Фауста», она размышляла о том, как много женщин отдали бы душу дьяволу за вечную молодость, несмотря на сопутствующие молодости ошибки, терзания и мучительные разочарования.

Тут стряслась настоящая беда, ведь чуяло сердце Полины! Не столь уж редкое для этого возраста дело – рак груди. Катька не могла вырваться с работы, за что корила себя, но к Полине тут же примчалась из Америки Иноземцева. Она вознамерилась пройти с Полиной все круги ада химиотерапии и не оставить подругу одной предаваться боли, страху. Вокруг Полины крутились и Алена с Кысой, но, несмотря на их старания, Полина все глубже погружалась в клиническую депрессию.

Покорность старости и болезням подобна любой иной покорности, которая есть не более чем обличье несвободы духа. Уж чего-чего, а свободы духа у Полины всегда было в избытке, и Катьке нужно было самой понять, что происходит с ее самой близкой подругой.

Она застала в Москве Полину в крайней подавленности, хотя, судя по анализам и допросам врачей, все было неплохо, что уже немало. Но Полина мучилась, и не только из-за утраты грудей, перенесенной химиотерапии и выпавших волос.

– Невыносимо читать в глазах других это чувство вины от неумения мне сострадать как положено, – говорила она. – Их сострадание мне на фиг не нужно, но видеть, как они бегут прочь, пряча глаза, нет сил.

– Сострадание никогда не было сильной стороной людей. Но волосы вырастут, мы сделаем красивую стрижку, операция забудется. Не нужно будет сострадать, и все встанет на свои места. Для тебя же всегда главными были свобода и покой, а на это никто не посягнет.

– Моя свобода и покой были основаны на том, что я знала, что если мне захочется любви, секса, признания, то они у меня будут. Я знала, что я – женщина. А теперь я не женщина. Но я и не мужчина! Существо без отличительных признаков, если не считать рака. Мое естество исчезло. На его месте – пустота. Существо, которое смотрит на меня из зеркала – это не я. Утрата самоидентификации. Я потеряла ориентацию, не могу оценить, как меня видят люди, ощущаю только их отторжение. Вот тебе и новое устройство мира. Оно оказалось адом, и я не знаю, как вернуть хотя бы подобие прежнего устройства, в котором можно было жить.

– Полина, это типичная депрессия.

– А как из нее выйти? Психотерапевт меня таблетками кормит, а сказать, кроме банальностей, ничего не в состоянии. «Женщина страшится менопаузы, потому что это совокупность новых жизненных обстоятельств, к которым она не подготовилась…» Дальше заклинания о детях, мужьях, неумении себя занять. Черт с ним, допустим, он не семи пядей во лбу. Но я уже месяцами роюсь в книгах, в научных статьях, в Интернете… Такое впечатление, что в литературе и обществе на темы климакса и женской онкологии наложено табу.

– О раке говорят с утра до вечера. Не излечим полностью, но уже давно не смертный приговор. Трубят об этом вовсю, даже с долей бравады: мол, я живу после операции хрен знает сколько лет, и все нипочем. – Катька смотрела на Полину, думая лишь о том, чтобы в ее глазах та не прочитала Катькин собственный шок.

На нее смотрело существо с серым отекшим лицом, серо-сиреневыми губами, между которыми виднелись раскрошившиеся по краям зубы. Последствия химиотерапии. Голову покрывала шелковая косынка, завязанная узелком на лбу. Как у бабушек. Катька встала, облокотилась на перила террасы:

– Как у вас газон выровнялся. Сад приобрел совершенно английский вид. Полиночка, милая, ты простишь меня, если я сейчас отправлюсь спать? Я же через ночь летела. Посплю часика два, а после обеда мы все договорим.

– Конечно, Катюш. Я на втором этаже тебе постелила. Иди и немедленно ложись.

Катька с трудом разделась, побросав одежду на пол, нырнула в постель и тут же провалилась в сон. Проснулась от солнца, светившего прямо в окно, и жары, заполнившей комнату. Протянула руку, взяла бутылку минералки, стоявшую на тумбочке. Она пила и не могла напиться. Встала, закрыла балконную дверь, задернула занавески, включила кондиционер, снова легла. Сбросив ногой одеяло на пол, натянула на голову простыню. Хорошо бы поспать еще часок, хотя бы подремать…

У Полины идет колоссальная по интенсивности перестройка организма – в придачу к пыткам химиотерапии. У других женщин она растягивается на годы. Природа милосердно дарит им период привыкания к странной смуте, усталости и недомоганиям организма, к лицу, старящемуся, казалось бы, от каждого нового подхода к зеркалу. Привыкание прерывается периодами ужаса перед окончательностью превращения в неженщину. Теряя красоту, способность к деторождению и сексуальное желание, женщина приобретает взамен сонм страхов и фантомов одиночества, которые лишают лицо красок, а глаза огня, рождая запах смерти, отталкивающий мужчин, и те бегут от него, даже если женщине он лишь чудится.

Катька физически ощущала Полинин страх. Опустошенная бесполая оболочка, пахнущая смертью, существование которой бессмысленно.

Даже стойкая Кыса восприняла климакс как приговор, пока при помощи Алены и хирурга не убедила себя в обратном. Полину же рак лишил способности не только убеждать себя в чем-то, но и просто мыслить. Как мыслить, если обществу, отторгающему все, что требует сострадания, приносящего такие неудобства, удобнее считать, что рак – это еще более окончательный приговор? Окружающие произносят слова ободрения, а в их глазах читается лишь желание не впускать в собственную жизнь неуютную мысль, что и с ними может приключиться такое же. Ведь с ними такое конечно же не может, не должно произойти, это происходит лишь с тем, кто сделан из негодного человеческого материала.

Но судьбе этого было мало, и она лишила Полину еще и прекрасных грудей, отрубленных под наркозом, которым еще только предстояло с течением лет обвисать, скукоживаться или, наоборот, расплываться оладьей по телу, к чему, впрочем, тоже можно было бы привыкнуть. Климакс же, в отличие от рака, не требует сострадания: смерть женского естества принято не замечать. Хотя при чем тут климакс? Полина же в подавленности от рака. Катькины мысли перекинулись на алхимию возраста.

Раковые клетки подавляются иммунитетом, высвобождением энергетики, которая не дает им развиваться. Энергию генерирует прежде всего нематериальная сила мысли…

Катька поняла, что заснуть не удастся. Порывшись в сумке, надела длинную, почти до колен, тонкую льняную рубашку на пуговицах и зашлепала босиком вниз по лестнице. Внизу было прохладно, Полина лежала в гостиной на диване с книжкой:

– Проснулась? Есть будешь?

– Я кефира хочу. – Катька прошла на кухню, открыла холодильник, вернулась с бутылкой в гостиную.

– Какая у тебя рубашка классная… Ты пока спала, я все думала. Можно сколько угодно писать, как люди справляются с раком и живут припеваючи. Создавать абстрактные фонды в поддержку раковых больных. Так от нас откупаются, понимаешь? Подобным же образом относятся и к климаксу. Вслух говорят, что это только приливы, гормональные сбои, и все, а по умолчанию списывают климактерических женщин со счета. А уж если климакс с раком в одном флаконе и женщина меняется внезапно – полный игнор и табу. И помощи ни от кого. Никто об этом не думает и не пишет.

– У меня в спальне такая жара. Апрель, дождей не было еще, а солнце печет. И мысли в голове крутятся уже по третьему кругу… Климакс – это апогей. До него все идет вроде вверх, а потом катится вниз… Смерть женского естества, которая в отличие от смерти вообще происходит не в один миг, а превращается в процесс, а он для осмысления сложнее, чем смерть как таковая. – Катька начинала понимать, что именно отсутствует в ее алхимии возраста.

– Именно. Окончательную смерть осмыслить легче: похоронил, поплакал, и все дела, а умершему и самому ничего не надо, и от него ничего не требуется. А климакс – первая смерть – страшнее, потому что после нее тебя заставляют жить. Требуют, чтобы ты нашла нечто, что наполняет жизнь смыслом, а как это сделать, если я ощущаю только утрату самоидентификации? Мне нужна помощь, чтобы понять, что со мной, найти смысл и силы жить дальше. Я ищу объяснения, а вижу только, что общество даже говорить об этом отказывается. Так проще. Табу.

– И климакс, и рак – это рубежи процесса умирания. Прости, что я так в лоб говорю, это не о твоей болезни. Вся жизнь с рождения есть движение к смерти, с этим же не поспоришь.

– Ужасное ощущение – наблюдать за умиранием своей плоти и души, которая жила желаниями и надеждами, как это ни банально. А когда душе жить нечем, как женщина ты уже мертва, не ровня остальным женщинам, зачем бороться с умиранием плоти? Хочется только закрыть глаза и не видеть своей смерти.

– Полина, когда в четырнадцать лет я проснулась, а на ночнушке была кровь, тоже было страшно. Женщина в течение всей жизни проходит через рубежи, ее естество все время перерождается, она все время что-то утрачивает. Невинность, молодость, просвечивающую на солнце кожу. Ей постоянно надо осмысливать эти утраты, в отличие от мужчин. Ей больше дано без страха осмыслить процесс умирания как таковой. Включая климакс – самый выраженный из этих рубежей, грань, как ты говоришь. А мужикам хочется этот вопрос табуировать. Не потому, что именно в климакс женщина теряет привлекательность: Шурик нас к старости приговорил, когда нам было еще сорок. Им нужно это табу, потому, что они не хотят никаких напоминаний о собственном движении к смерти. Они-то сами мало что утрачивают. Зачем им думать о процессе умирания? На фиг им какой-то дискомфорт? Табу.

– Подлянка жизни в том, что внутри я ощущаю себя все той же, молодой, ничего не изменилось, а вижу бесполое существо. Это и есть утрата естества, которое сводит с ума.

– Тебе так трудно, Полин, потому что у тебя на климакс наложился рак. Основная масса женщин по поводу климакса вообще не парится…

– Это им только кажется…

– Я больше тебе скажу: и по поводу рака многие не парятся. Мы утром говорили, как об этом трубят на каждом углу, делая из этого чуть ли не шоу. Причем не только для других, часто и для себя тоже. Могу привести пример Валерии, это одна моя приятельница, ты ее не знаешь. Отрезали ей грудь, назначили химию. Я в командировке в Москве была, думаю, надо съездить, поддержать. Сидит такая фифа на диване, в мини-юбке с кружевами, в руке бокал вина, сигарета на отлете. Я рот открыть не успела… Вру, открыть успела, но не закрыла. А она: «Ничего не хочу обсуждать. Приехала из больницы, приняла душ, натерлась оливковым маслом пополам с тоником для лица, чтобы кожа от химии не сохла, макияж подробный сделала. В десять мужчина любимый придет, анестезиолог из моей больницы. Послезавтра иду делать пластическую операцию, глаза надо подтянуть». Как тебе это?

– Кать, а она нормальная?

– Не уверена. Возможно, это та же неспособность осмыслить реальность. Бегство от нее или табу, как ты говоришь. Но и твое погружение в безграничные раздумья не лучше.

– Катя, ты сама уже объяснила, откуда это табу. Это неправда, что масса женщин не парится по поводу климакса, они просто не думают о нем, раз с этим ничего поделать нельзя, даже говорить. Смиряются с тем, что общество их как женщин отторгло, делают вид, что им это все равно. Но им не все равно: из них начинают лезть остервенение, зависть, злоба ко всем. Все это можно было бы изменить, если бы тема климакса не была табуирована.

– Полин, ты хочешь сказать, что климакс – страшнее рака? Ты только о нем и говоришь. – Катька смотрела на Полинин платочек, на серые с неровными краями зубы и чувствовала, что сама заходит в тупик. – Ты говорила утром, что самое невыносимое – видеть в глазах людей отторжение. Это от рака или от климакса?

– Кать, вот теперь мы дошли до сути. Первая смерть, климакс, перерождение в «не-женщину» с пустотой вместо прежнего женского естества – это безмолвный приговор, с которым общество заставляет смириться. По сравнению с этим приговором еще и рак… Ну рак, ну и что? Был молчаливый приговор, что ты калека, а теперь и справку выдали. Теперь все тебе вынуждены сострадать. Если бы я с утратой своего естества могла – при помощи других – справиться, то уж с раком-то… Я даже думаю, что злоба, остервенение, неумение женщины найти в жизни радость после климакса делают ее более уязвимой к раку, в определенной мере провоцируют его. Зачем бороться с болезнью, если жить и так не хочется?

– Ты права по крайней мере в том, что такие мысли подрывают иммунитет. Я убеждена, что чаще всего рак приходит, когда человек теряет желание жить.

– Рак – это болезнь, такая же, как и все другие. О болезнях-то поговорить все любят. Отношение, например, к раку желудка, – не слушая Катьку, продолжала Полина, – адекватное. Избегают говорить лишь о раке половых органов. То же табу, вид сбоку. У женщин рак матки, груди, у мужиков – рак простаты. Как у нас в больнице медсестра говорила: «У одних сиськи, у других письки».

– Слушай, а ведь правда, – рассмеялась Катька. – Зайдешь в кабинет к какому-нибудь мужику, он с упоением рассказывает, как ему делали шунтирование сердца, в какой желудочек заходили, какую артерию проходили, а все слушают, кивают понимающе. Посмотрела бы я, если бы женщина рассказывала, как ей удаляли яичники. Что удивляться? Раз о сексе всю жизнь говорят с ханжеским стыдом, а климакс столь же ханжески игнорируют, то какое иное отношение можно ожидать к раку половых органов? А в сущности в том или ином варианте – шунтирование, рак, инсульт – каждому суждено через это пройти, и надо думать и обсуждать, как замедлять умирание, как сохранять при этом качество жизни и любовь к ней. Вот о чем речь.

– Тебя опять не туда понесло. Я не случайно сказала о «сиськах и письках». Даже медсестра в больнице считает, что это все, крайняк. Если женщина не может рожать детей после климакса и ее нельзя хватать за сиськи, то она – неженщина. Если мужик после операции на простату не может трахаться, то это немужчина.

– Ну да. Он не царь и не орел, она – не объект желания. А я утверждаю, что ничего не утрачивается. Про мужчин не знаю, но женщины и после климакса, и без грудей могут и должны быть и здоровыми, и привлекательными, и сексом заниматься. Тело слушает лишь нас самих, наши мысли, наши желания, поверь мне.

– Да ну тебя, какой тут секс… Слушай, жара спадает. Что мы в комнате сидим, в духоте?

– Я теперь хочу кофе. Тебе сварить?

– Ага. Принесешь на террасу?

Катька вернулась из кухни с двумя чашками nespresso, поставила их на стол, вытащила сигарету из пачки:

– Какой секс? Нормальный, обычный секс. Лерка, конечно, не вполне адекватна, но любовника завела, анестезиолога. Это помимо мужа. Ты грудь решила сразу оттяпать, а она ее резала по кусочкам, как хвост собаки, добавляя силикону, чтобы грудь форму не теряла. Ни на секунду из сексуально пригодного вида не выходила.

– Из товарного состояния…

– Ага. Напоминает безумную Аллочку, но факт остается фактом. Что Аллочка, что Лерка, невзирая ни на климакс, ни на рак, сами видят себя объектом желания и делают себя им!

– У одной крыша уже полностью съехала, а другая успешно движется в том же направлении.

– Да, допустим, они обе – это клиника. Цепляются за женские атрибуты, утрачивая чувство реальности. Ты в отличие от них ищешь ответы или хотя бы схожие переживания других, но не находишь. От невозможности проговорить, понять, как другие с этим управляются, загоняешь себя в депрессию. Значит, будешь говорить со мной, с Аленой, с Кысой, которая сумела пережить климакс, а злоба из нее не лезет, правда?

– Пока я только с тобой могу говорить. Только не о сексе. У меня при мысли о сексе возникают видения каких-то пыток в подвале. Как фильмы ужасов, которые забавно, даже захватывающе смотреть, но не самой в них участвовать. Об этом тоже говорить неприлично, и все тетки под пятьдесят твердят о том, как их трахают мужики и как замечательно припасть к молодому телу.

– Ну не знаю. Мне с Клаусом спать нравится. Просто оргазмы приходят не так часто, как двадцать лет назад. Желание возникает, но не каждую ночь. Но ты права: вслух заявлять о том, что секс не нужен так, как раньше, действительно язык не повернется. Потому что все подумают: «Ну, значит, старая». А я, как и ты, чувствую, что я молодая. Понятно, что либидо – это часть естества, и оно исчезает, а женщины признаются в этом недомолвками. Эта недоговоренность – порождение того же табу.

– Слушай, там машина подъехала, это Алена, наверное, легка на помине, она как раз обещала сегодня заскочить…

Действительно, через минуту на крыльцо взбежала Алена, выпорхнув из своей «Ауди». Как всегда, она выглядела прелестно: светло-коричневая облегающая кожаная юбка, белая рубашка навыпуск, коричневые с желтым туфли на шпильках и огромная кожаная сумка-авоська песочного цвета.

– Черешни привезла нашему пациенту и еще захватила сухого мартини, отметить Катькин приезд, точнее заезд, чтобы не сказать залет, но это несколько об ином. Как ты сегодня, Полин?

– Неплохо. Вчера было скверно, тошнило, а сегодня вы тут, все прекрасно. Сейчас блинов вам напеку.

– С ума сошла! – воскликнула Алена. – Сиди в своем шезлонге и не прыгай, не вздумай у плиты колотиться. Никогда не скажешь, что только апрель, такая жара! Какие блины, мы все на диетах. Кать, как твой Клаус?

– Все как всегда, любит и затрахал уже до полусмерти. Ален, я вообще не высыпаюсь.

– А у меня в данный момент – голяк на базе.

– А тебе нужно, чтобы не голяк? – подала из шезлонга голос Полина. – Мы с Катькой как раз про это и говорили. Это тебе нужно социально – для престижа – или физиологически?

– Ха! Ну вы и вопросы тут обсуждаете, я смотрю. Больше не о чем поговорить, что ли?

– Так это самое важное. Обсуждаем, пропадает ли женское естество при климаксе, или надо просто понять, во что оно перерождается. А если пропадает, то что заполняет образовавшуюся пустоту?

– Предлагаю выпить. Солнце палит, а вы философствуете. Лед есть?

– Алена, тебе нужен секс?

– Чего пристала? Лед есть, спрашиваю? Да, нужен, но уже не сам по себе, а в придачу к чему-то еще… К чему-то такому «о-о-очень еще»… Хочешь сказать, что признать, что секс тебе не нужен значит расписаться в поражении?

– В полпинка догнала, – с восхищением сказала Катька.

– Раз о сексе речь, значит, дело идет на поправку. Да, секса уже не так хочется, как в молодости. Об этом молчок. Не расписываться же в бессилии удержать мужика. Никаких индульгенций сергеям-костям-вадимам, лысым козлам с отвисшими животами и отекшими затылками. Менять нас на антилоп с розовыми пятками? Не до-ждут-ся. Дудки! Что, Кать, Юнга небось вспомнила? Кол-лек-тив-ное бес-соз-на-тель-ль-ное. С мягким знаком. Ах, какая тема! А ты помнишь, душа моя, что твой Юнг именно потому разосрался с дружком своим, Фрейдом, что тот считал либидо сексуальной энергией, а Юнг – энергией вообще, то есть психической? Ее главным проявлением, когда она поднимается из бессознательного, Юнг считал фантазию, миф, символический образ. – Алена сделала большой глоток мартини и с какой-то неожиданной злостью надорвала пачку сигарет. – На одних фантазиях и держимся.

– Фантазия – это творчество, а творчество – это бунт, – не заметив Алениного тона и раздражения, связанного с чем-то в той жизни, откуда она прикатила на своей «Ауди», произнесла Полина. – Сколько лет я мечтаю о бунте! Против средневековых представлений о том, что женщина – это лишь ее внешняя оболочка. Против идиотизмов «аллочек» и баб из «Чиприани», кромсающих себе лица, бедра и даже подмышки, а то, дескать, складочки там не девичьи. А теперь и против табу, наложенного обществом на темы климакса, старости, онкологии и секса. Ясно же, что одно вытекает из другого.

– Слушайте! – воскликнула Катька. – Все начинает складываться. Все крайности – с одной стороны, безумие «аллочек», с другой – чудовищные фантомы Полины – от неумения осмыслить метаморфозы собственного организма и как следствие искажения в голове картины мира. От подавления энергии мысли новыми обстоятельствами. Клаус заставил меня наконец прочесть Юнга по-настоящему. Даже цитату припоминаю: «Все великое было сначала фантазией… Фантазия есть непосредственное выражение психической энергии»[2]. У Полины фантазия создать тайное общество женщин! Нормально!

– Как вы не можете взять в толк, что объединение женщин – тайное или не тайное – это единственное, что может всех спасти?! Допустим, у меня клиническая депрессия от того, что я зациклилась на раздумьях. Но так или иначе, у всех женщин после климакса пожизненная депрессия. Клиническая или вялотекущая. С безумием гонки за атрибутикой молодости или с агрессией бесполого существа, озлобленного на весь свет. Женщины должны начать говорить друг с другом. Когда человек говорит о том, что пережил, ему начинаешь доверять. Это нужно не только тем женщинам, которые уже столкнулись с климаксом, приговором общества. В молодых девчонках сидит страх перед утратой своей свежести. Вот в чем идея объединения: помочь женщине управлять свой жизнью в мире, где все, что касается ее жизни, искажено или табуировано. А вы меня не поддерживаете. – Полина опять пригорюнилась. – Иду по пути фантазий одна как могу. Представляю, например, что превратилась в мужчину. Со здоровой простатой, конечно. И вижу впереди пятнадцать лет жизни, брызжущей удовольствиями, потому что мужик в шестьдесят пять – еще орел, если, конечно, у него есть деньги.

– Да сучара он, а не орел! – взорвалась-таки Алена. – Не хотела я больного травмировать, но вы меня довели. Фантазии, бунт, тайные общества, чтение Юнга в оригинале. К свинским чертям все. Сидите как две клуши и плетете умственные кружева…

– Так ты же сама только что… о фантазиях, психической энергии, Фрейде… – Полина опешила.

– Ага, и о миазмах. Сегодня я их хлебнула по самое некуда. В мужике миазмов до чертовой матери. А уж как он компенсирует угасание либидо психической энергией! Только при помощи фантазий женщина может в этих обстоятельствах выжить.

– Да что случилось-то? – всплеснула руками Полина. – Кто тебя сегодня так отымел?

– Угадала. Отымел. Утром, вызывает, бл…дь, меня наш главный. У нас, говорит, разборки. С кем, спрашиваю, разборки? Даже страшно сказать! С административно-технической инспекцией префектуры. Ха! У нашего-то холдинга! «Алена Дмитриевна, помогите. Главе управы все занесли, что требовал, а он до сих пор акт о состоянии кабельных сетей не может в префектуре утвердить. Умоляю, съездите к нему, чтоб завизировал и при вас же отправил на подпись на самый верх». На какой, спрашиваю, самый верх, уж не в Кремль ли? Нет, говорит, зампрефекту. Допрыгались. И я должна этой херней заниматься!

– Съездила? – Полина не могла представить себе Алену разговаривающей с главой управы или с какой-то технической инспекцией о кабелях.

– Только благодаря фантазиям выжила. – Алена закурила новую сигарету. – Мой секретарь туда звонит. Там «здрасьте-пжалста, ах, Алена Дмитриевна, ах, конечно, Николай Андреевич приглашает ее на обед у себя». Думаю, что значит «у себя»? В управе? Макароны по-флотски и компот? Ха! Приезжаю. Здание хоть и обшарпанное, но исторический памятник, у этого прыща отдельный вход в мраморе. Охрана – подумать только! – провожает меня в его обеденный зал. Итальянская мебель, крахмальные скатерти. «Вам, – говорит он, – какого вина к гребешкам: эльзасского рислинга седьмого года или «Пулиньи-Монтраше»? У меня глаза на лоб вылезли. Откуда названия-то такие знает? С его рожей ему только рассольник хлебать. После обеда пересели на белый диван с бумагами, ну и все кончилось тем, чем и должно было кончиться. И особо не покобенишься, главный на задание послал. Тоже, кстати, сучара… Небось знал, на что посылает. Энергия у животного оказалась совершенно психической. Я зубы стиснула и стала фантазировать, что оказалась наложницей предводителя дикого племени, кочующего по пустыне. Встала, заехала к себе душ быстро принять, сказала, что на сегодня с меня хватит, и к вам. А вы тут в благости словесные кружева вяжете.

– Я же говорю, фильм ужасов, – рассмеялась наконец Полина. – Или пытки в подвале, как я Катьке только что говорила.

– Ага. – Алена тоже залилась смехом. – Всех мужиков, которые получают должность, дающую хоть какую-то власть, надо в законодательном порядке кастрировать. Вот ради этого я бы подписалась на создание женского общества. Только вы обе ни хрена не придумаете. Одна в размышлениях о женском естестве, а другая – в алхимии метаморфоз женского организма. А тут кувалдой работать надо. Как они с нами, так и мы с ними.

Разговор шел Полине явно на пользу:

– Ну так и думайте с Катькой. Вы умные обе, а я дура, к тому же мне лень. И вообще я болею. Кстати, то, что у вас мозги работают лучше, чем у любого мужика, особенно в последние годы, я тоже отношу к еще одному симптому умирания женского естества. Усиление доминанты когнитивного за счет угасания доминанты чувственного…

– Еще что-нибудь в этом роде скажешь – начну тарелки бить. Нет, ты явно выздоравливаешь, – заявила Алена.

Катька вернулась в Лондон. Аленины откровения ее особо не поразили, этих добровольно-принудительных совокуплений на пути карьерной женщины… как на субботник выйти. Она была верна себе и продолжала наслаждаться «Фаустом». Хорошо в Лондоне, вдали от этих уродов, префектов, зампрефектов, их рассольников и «Пулиньи-Монтраше». У нее есть Клаус. И Фауст…

Фауст чем ближе к старости, тем больше старался найти что-то новое, собственное, причем в самых что ни на есть изученных вопросах веры, бога, религии. Ко времени Фауста на эти темы уже были написаны горы трактатов и книг, но Фауста не устраивали никакие объяснения мира и веры, и он упорно старался, тщился найти свое собственное. При помощи дьявола. Похоже, он так и не нашел истину. Может, потому, что мужчине просто не дано слышать дьявола?

Да неважно, нашел Фауст истину или нет. Важно, что искал. Все беды от запретов на познание, от табу, стыдливых умолчаний. Поиск истины – это, пожалуй, единственный процесс, который важнее результата. А женщина странным образом забыла о познании… Хотя ей просто всегда запрещали познавать свою жизнь и естество, изобретая всевозможные табу.

Они с подругами столько лет обсуждали громоздящиеся друг на друга истории нелепых первых жен и цепких юных телок, подлостей мужчин и подлянок баб, которые – верно сказала Полина – плодят одни миазмы. И что они из этого вынесли?

Только теперь Полинина болезнь связала все воедино, а где раньше были их головы и глаза? Занимались всякой мурой, собачились с женами начальников, психовали из-за протеста детей, разрешали себя бросать всяким вадимам-костям, давали волю всему мужскому сословию следовать лишь одному правилу – жить без правил.

Катьку особенно занимал вопрос, продал ли Фауст душу дьяволу в обмен на вечную молодость, высшее блаженство, соблазн Гретхен или в обмен на истинное познание. Вопрос этот тоже был не нов, но Катьку, как и Фауста, не устраивали его многочисленные трактовки в литературе. Ей требовалось свое объяснение, ибо поиски Фауста представлялись ей странным образом связанными с поиском столь необходимым и сложным для женщины. Если целью Фауста была вечная молодость, то он не более чем ученый предшественник эстета Дориана Грея. А вот если он заключил сделку с сатаной ради обретения истины – это совсем иное.

…Познание предстает вызовом богу. Оно и является таковым. «Блаженны нищие духом», – сказал Господь, ибо лишь они придут в царствие его. Далее Он призывал: «Будьте более дети, чем дети, не стремитесь изведать причины и цели, ибо лишь в Боге все прошедшее и грядущее». Это запрет на познание! Именно его ниспровергает дьявол, который возвел в абсолют высокомерие, отвагу, властолюбие и гордость. Значит, он дал человечеству науку, философию, он дал волю инстинктам, которые, если верить Юнгу, породили фантазию, а она в свою очередь – искусство…