§ 4. Связность/когерентность (авто)биографии

Нарративная идентичность и биография теоретически или в идеале обладают связностью/когерентностью, понимаемой как создание связного образа на основе автобиографических воспоминаний и биографической перспективы на собственное прошлое. Эта связность принадлежит к числу социализируемых компетенций (темпоральная непрерывность, синхронная плотность), предполагающих сложную работу по воспоминанию и рефлексии. Чаще под когерентностью понимается либо достигнутая идентичность в биографии, либо формообразующий принцип истории жизни до рассказа о ней [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999; Straub, 2000]. Более того, в некоторых актуальных теориях идентичности, концепциях К. Гергена, Х. Херманса [Gergen, 1990; Hermans, 2000] невозможность когерентности в биографическом проекте рассматривается в качестве характеристики постмодерна.

В этом дискуссионном понятии когерентности важно вычленить различные уровни анализа, особенно в перспективе изучения, например, «разорванных» социально-историческими факторами биографий, что характерно для российской биографики ХХ в. Тогда сложности обеспечения когерентности биографии рассказчиками, пережившими социальные травмы, гипотетически должны найти отражение в биографических разрывах и фигурах умолчаниях. В любом случае проблемы когерентности могут как сигнализировать об идентификационных проблемах личности рассказчика, так и быть особенностью нарративного текста, жанр которого может и не учитывать нелегитимных опытов рассказчика, питающих идентификационные поиски. Поэтому когерентность может пониматься как на локально-текстуальном, так и на глобальном уровне биографии в целом. Под локальной когерентностью понимается причинно-следственная, конечная взаимосвязь между предложениями внутри секвенций как смысловых единиц текста и аргументами, в противном случае текст утрачивает информативность и понятность [Beaugrande, Dressler, 1981; Sanders, Spooren, Noordman, 1992]. Если же текстуальный анализ не позволяет реконструировать усилия рассказчика по достижению локальной когерентности, дополняемые расспрашиваниями в процессе рассказывания в расчете на слушающего, то это становится дополнительной исследовательской задачей.

В отличие от локальной глобальная когерентность понимается как способность совмещения в когерентный образ, или гештальт, автобиографических воспоминаний и биографической перспективы на собственное прошлое. Эта компетенция является результатом социализации и взросления, так как ей предпослана сложная работа по воспоминанию и рефлексии [Sanders, Spooren, Noordman. 1992]. Глобальная когерентность включает темпоральную непрерывность, а также синхронизацию образов Я и действий рассказчика в различных сферах жизни. Соответственно в высшей степени дискуссионным является вопрос о недостатке глобальной связности: это симптом дефицитарной идентичности или характеристика постмодерна, под влиянием которого противоречивые интенции различных социальных устремлений индивида не складываются в когерентный образ?

Дальнейшее углубление в дискуссию о глобальной когерентности биографии и идентичности позволяет выделить следующее. С одной стороны, она может быть понята как качество идентичности рассказчика, т. е. как существующее вне текста и не зависящее от него, лишь получающее свое выражение в тексте. С другой стороны, она может выступать как признак текста, свойство автобиографического рассказа. Во многих работах, более того, в направлениях (как, например, нарративная психотерапия), рассказывание историй жизни имеет именно этот эффект производства когерентности, «ремонта» биографии за счет разработки нового позитивного нарративного сценария, как в работах Г. Гумбриум и Й. Хольстайна [Gubrium, Holstein, 1992], Дж. Фридман и Дж. Комбс [Freedman, Combs, 1993].

Однако заявка на исследование нарративной идентичности как эмпирического феномена обязывает отнестись к когерентности как не к априори данному, а достигаемому качеству либо самой личности рассказчика, либо характеристики текста. Очевидно, также необходима герменевтическая диспозиция исследователя, до известного момента уверенного в когерентности идентичности и биографии рассказчика. «Но всякое понимание вообще строится в горизонте обманутого ожидания, – утверждает М. Ямпольский. – Когда мы начинаем читать любой текст, мы понимаем его только потому, что проецируем на него какое-то ожидание смысла и несостоятельную традицию» [Ямпольский, 2007].

В заключение подчеркнем, что перспектива эмпирического исследования нарративной идентичности оформляется в виде «тройственного» междисциплинарного союза социологии, лингвистики и литературоведения, хотя такая перспектива и пугает некоторых теоретиков. Так, И. Ильин, суммируя итоги постмодернистской нарратологии – восприятие сознания как текста, структурированного по законам языка, и организация его как художественного повествования, – делает вывод, что «сама личность в результате своего художественного обоснования приобретает те же характеристики литературной условности, вымышленности и кажимости, что и любое произведение искусства, которое может быть связано с действительностью лишь весьма опосредованно и поэтому не может претендовать на реально-достоверное, верифицируемое изображение и воспроизведение любого феномена действительности, в данном случае действительности любого индивидуального сознания» [Ильин, 1998, с. 100–101]. Нам представляется, что скептицизм И. Ильина выращен на анализе теорий нарратологии в узком ее смысле, как порожденной литературной теорией структуралистского направления (личность как «самоповествование» у Б. Слугосского и Дж. Гинзбурга, «рассказовые структуры личности» у К. Мэррея, повествовательные модусы Н. Фрая). Более широкое толкование нарративности, распространяемое на социологические понятия действия, идентичности и повседневного знания, верифицируемое не через литературные источники, а через эмпирически доступные феномены биографического дискурса, открывает иной когнитивный стиль исследования – деперфоматизацию биографии, т. е. деконструкцию обжитой нарративной формы биографического перформанса.

Глава 3

Концепции нарративного интервью у Ф. Шютце, Г. Розенталь

1

Докса – общепринятое мнение, представление.

2

Устная история (Oral History) – направление междисциплинарных исследований социальной истории, построенное на фиксации, систематизации и изучении свидетельств очевидцев исторических событий.

3

Номотетический подход трактует личность как набор свойств, подлежащих выявлению и измерению, как общие для всех людей свойства личности, стандартизированными методами в отсылке к норме. Идеографический подход понимает личность как целостную систему и нацелен на распознавание индивидуальных особенностей личности проективными методиками и идеографическими техниками.

4

Подробнее о концепциях Ф. Шютце и У. Оверманна будет изложено в третьей главе.

5

Палимпсeст (греч. ???????????, от ????? – опять и ?????? – соскобленный) – рукопись на пергаменте (реже на папирусе) поверх смытого или соскобленного текста.

6

Подобнее об этом на фикциональном материале российской литературы см. работу Н.Г. Брагиной [Брагина, 2007, c. 159–209].

7

Термин «коммеморация» относится к так называемой живой памяти очевидцев, которые солидаризируются в процессе совоспоминаний.

8

Вменяемость понимается вслед за Хабермасом как способность ориентироваться на притязания на значимость, которые направлены на интерсубъективное признание в коммуникативном акте.

9

Цит. по [Трубина. Нарратология…].

10

Диспозиция как установка отбора может пониматься и в узком смысле пресуппозиции. Как пишет М. Макаров, «для успеха коммуникации необходим общий фонд знаний и верований, иначе говоря, у коммуникантов в феноменологическом поле должен присутствовать общий набор контекстуальных пропозиций – общий пресуппозиционный фон, без которого совместная деятельность порождения и понимания дискурса затруднена или невозможна» [Макаров, 1998, c. 107].

11

Первым двум уровням – события и история – соответствуют фабула и histoire, а вторым двум – наррация и ее презентация – сюжет и discours.

12

Emplotment – сюжетосложение. Этот термин введен Х. Уайтом, он использовал его для описания историографического стиля [Уайт, 2002]. Позднее П. Рикер переведет это понятие на французский как la mise en intrigue.