Душевная боль скрутила меня в узел. Бедный, бедный мой отец, погибший в огне в Фоксворт Холле! Да, теперь я знаю: только Джон Эмос был мне настоящим другом, только он один относился ко мне, как ко взрослому, только он сказал мне правду. А дядя Пол, чья фотография хранилась у меня на ночном столике, был мне не более чем отчим, такой же, как и Кристофер. Я мысленно рыдал, ведь я потерял еще одного отца. Я из своего убежища переводил в отчаянии взгляд то на одного, то на другую, лихорадочно соображая, как же мне теперь относиться к ним и к маме. Как родители смеют распоряжаться так жизнями еще не рожденных своих детей: перекидывать их туда-сюда, так что я мог бы и не узнать, чей я сын?

И все же я был на стороне бабушки, которую, казалось, очень задели слова сына. Я с надеждой ждал, что она скажет. Ее тонкие белые руки коснулись лба, покрытого испариной, как будто она чувствовала головную боль. Как она переносит эту боль, если я не могу вынести?

— Ну что ж, Кристофер, — произнесла она, наконец, когда я было уже подумал, что она не оправится от этого шока, — ты свое сказал, позволь же сказать и мне. Если бы дело дошло до необходимости выбирать между Кэти, с ее неродившимся ребенком, и мною, с моим состоянием, Барт выбрал бы меня, свою жену. Возможно, они еще долго были бы любовниками, пока она бы не надоела ему, но я знаю его: он нашел бы легальный путь отобрать у Кэти своего ребенка, выбросив ее из своей жизни. Он бы остался со мной, не сомневаюсь, хотя каждый удобный момент он бы оглядывался на хорошенькие личики и более свежие тела.

Это мой собственный отец. Мой собственный кровный отец не захотел бы жить с моей матерью. Слезы навернулись на мои глаза. И эти слезы доказывали, что я был все еще человек, а не та выдуманная мной же химера. Я чувствовал боль. Но отчего я никогда не чувствовал счастья, простого человеческого счастья? И тут мне припомнились недавние слова бабушки, что мой отец нашел бы легальный путь отобрать меня у мамы… Что это означало: что он выкрал бы меня у нее? Эта мысль тоже не сделала меня счастливее.

Сказав свою речь, бабушка села и не двигалась. Я чувствовал себя маленьким и испуганным, больше всего испуганным тем, что я услышу дальше. Папа, я не могу больше слышать ваших грязных секретов, или, переполнившись ими, я начну действовать.

Джон Эмос вынудит меня действовать. Я даже обернулся: не подслушивает ли он, приставив стакан к стене?

— Вот еще что, — сказал отец. — Психиатр, наблюдающий Барта, проявляет странный интерес к вам. При этом он считает вас только моей матерью. Я не понимал раньше, отчего он снова и снова возвращается в разго-ворах к вам. Ему кажется, что вы — ключик к внутренней жизни Барта. Он полагает, что вы тоже всегда жили скрытой от всех внутренней жизнью — это так, мама? Когда ваш отец унижал вас, случалось ли так, что вы втайне обдумывали план мести?

А это еще о чем?

— Не надо, — умоляюще произнесла она. — Пожалуйста, не надо. Пожалей меня, Кристофер. В тех обстоятельствах я сделала, что могла, чтобы выжить. Клянусь, я сделала все, что могла!

— Все, что могли? — Он расхохотался, совсем как мама, когда она пыталась кого-то поддеть. — Не тогда ли, когда младший сводный брат вашего отца приехал в Фоксворт Холл, и вы сразу ухватили инициативу? Это был превосходный случай наказать вашего отца. А разве не вы подвели к тому, чтобы наш отец влюбился в вас? Разве не за то вы ненавидели его, что он был похож на Малькольма? Я полагаю, что так оно и было. Вы постоянно строили планы мести своему отцу, причем так, чтобы уязвить самое для него важное — его эго, и покарать его так, чтобы он не поднялся. Думаю, что вам это удалось! Вы убежали с ним, с младшим братом, которого он презирал, и вышли за него замуж, полагая, что выиграли вдвойне: отомстили самым болезненным образом отцу, да еще и отняли у него через младшего брата его огромное состояние. Но вы неожиданно проиграли, не правда ли? Я не забыл те дни, когда вы постоянно молили своего мужа, чтобы он через суд потребовал у брата законную часть состояния. Но наш отец отказался участвовать в заговоре с вами. Он любил вас, и женился на вас не ради денег, о которых вы только и мечтали, а ради того образа любимой женщины, который он из вас создал.

И опять, в который раз пораженный в самое сердце, я перевел взгляд на бабушку. Она рыдала, а ее слабое тело содрогалось; даже кресло, на котором она сидела, ходило ходуном. Я тоже рыдал и содрогался — внутренне.

— Ты неправ, Кристофер, ты неправ! — кричала она отцу, и казалось, что ее грудь разорвется от рыдании. — Я любила вашего отца! И ты это знаешь! Я отдала ему четверых детей и лучшие годы своей жизни — да и все лучшее во мне, тоже!

— Все лучшее в вас, миссис Уинслоу, так скудно — так удручающе скудно…

— Кристофер! — выкрикнула она, вставая на ноги.

Беспомощно вытянув вперед руки, она шагнула к нему, чтобы посмотреть ему в лицо. Черная шаль, которую она носила, взлетела от ее движения. Она бросила испуганный взгляд по сторонам, и я глубже вжался в свой темный угол. Ее голос стал тише:

— Хорошо; мы достаточно друг другу сказали, но это все о прошлом. Что ж, живи с Кэти, но прими меня в свою жизнь. Дай мне считать Барта своим сыном. У вас есть Джори и эта малышка, которую вы удочерили. Отдайте мне Барта, и я уеду так далеко, что вы никогда обо мне не услышите. Клянусь, что никто не узнает правду о вас с Кэти. Я сделаю все, чтобы сохранить вашу тайну, но отдайте мне Барта, умоляю, пожалуйста!

Она упала на колени и вцепилась в его руки, а когда он быстро отнял их, то в его пиджак.

— Не ставь меня в неловкое положение, мама, — с беспокойством сказал отец, но я понял, что он был тронут. — Мы с Кэти не отдадим своих детей. Он, конечно, не наша гордость и наша радость в настоящий момент, но мы сделаем все возможное, чтобы он был душевно здоров, и мы любим его.

— Скажите мне, что делать, и я сделаю это, — снова стала умолять она. Слезы потекли по ее щекам; она, наконец, поймала увертливые руки Криса и прижала их к своей груди. — Я сделаю все, что пожелаешь, только не проси меня уехать. Мне необходимо видеть его, ежечасно исполнять его пожелания, восхищаться им. Он необыкновенно одаренный ребенок!

Она стала снова целовать его руки, а он снова убирал их, но теперь уже не с прежней решимостью, потому что даже ее слабых сил хватило, чтобы удержать его возле себя.

— Мама, пожалуйста… — он сел в кресло, закрыв глаза рукой.

— Он привязан ко мне больше, чем кто-либо из моих родных детей, Кристофер. Он даже любит меня… Когда он сидит у меня на коленях, и я укачиваю его, я вижу, как успокаивается его лицо. Он еще маленький, он такой ранимый, он так напуган всеми проявлениями взрослого мира, которых не может понять. А я могу ему помочь. Я знаю, что смогу помочь ему.

Что-то подсказывает мне, что я не задержусь на этой земле, — она начала говорить тише, и я с трудом различал слова. — Оставь его мне хотя бы до моей… пожалуйста, как последний дар сына матери, когда-то горячо любимой… той матери, которую ты помнишь по своим самым ранним годам, Кристофер, матери, которая прошла с тобой через корь, ветрянку, бесчисленные простуды, ведь ты помнишь? Я помню. Если бы я не помнила мои самые счастливые годы, я бы не пережила столько несчастий…

Взгляд Криса смягчился. Он растроганно глядел на мать.

— Ты только что сказал, что я соблазнила твоего отца и заставила его жениться на мне, только чтобы отомстить своему отцу. Ты неправ. Я полюбила вашего отца с первого взгляда. Я не могла ничего с собой поделать, так я любила его — ведь и ты не можешь противиться своей любви к Кэти. Крис, мне ничего не осталось в память о прошлом. Я потеряла все. Джон — вот и все, что мне осталось от прошлого. — Последние слова она сказала полушепотом, будто испуганно. — Он один напоминает мне о Фоксворт Холле. — Но он может раскрыть, кто я! И кто Барт!

Она подвинулась вперед, чтобы положить руку, унизанную кольцами, на его колено. Я увидел, как он вздрогнул от этого прикосновения.

— Меня не интересует, что помнит и знает Джон. Он полагает, что все мои дети разлетелись по свету. По крайней мере, ему неизвестно, что среднее имя Барта — Уинслоу, но он такой проныра, что может знать и больше. — Она отняла свою руку. — …Когда-то все эти земли принадлежали моему отцу. Так что Джону вполне понятно, отчего я поселилась здесь. Это место из года в год принадлежало нашему роду.

Он покачал головой:

— И ты устроила все так, чтобы я купил эту землю подешевле?

— Кристофер, мой отец скупал земли повсюду. Теперь я их владелица. Но я бы отдала это все, лишь бы опять быть с тобой и Кэти. Никто, кроме меня, не знает вашей тайны, а я никогда не расскажу ее. Я обещаю никогда не ранить ваши чувства, не стыдить вас — лишь только позвольте мне остаться! Позвольте мне снова быть вам матерью!

— Избавься от Джона!

Она вздохнула и наклонила голову:

— Если бы это было возможно.

— Что вы имеете в виду?

— Ты не догадываешься? — Она искала глазами его глаза.

— Он требует выкуп?

— Да. У него тоже никого не осталось. Он делает вид, что ничего не знает о вас с Кэти, но я не уверена. Он поклялся, что не разгласит тайны моего пребывания здесь, потому что иначе я была бы осаждаема репортерами. Поэтому я дала ему приют и содержание, дабы ничто не просочилось за эти ворота.

— Но Барта ты не уберегла. Джори видел, как Джон Эмос постоянно нашептывает ему что-то. Я полагаю, ему все о нас известно.

— Но он не станет делать ничего против вас! — воскликнула она. — Я поговорю с ним, вразумлю его. Я откуплюсь от него… он ничего никому не скажет.

Папа встал, чтобы идти. С минуту он задержал свою руку на ее седой голове. Затем с виноватым видом снял ее.

— Договорились. Поговори с Джоном, скажи ему, чтобы оставил Барта в покое. Не говори Барту, что ты его родная бабушка, пусть ты остаешься для него доброй старушкой, которой нужен внук и друг. Можешь ты сделать для меня хоть эту малость?

— Конечно, — вяло согласилась она.

— И, пожалуйста, надевай снова эту вуаль на лицо. Джори известно, что ты моя мать, но ты же понимаешь? Кто знает, может быть, Кэти решит по-дружески навестить соседей? До сих пор она была занята только своим балетом. Теперь ей не хватает занятий, и она стремится общаться с людьми. Когда она была юной, для нее сидеть в четырех стенах было пыткой… часы казались ей веками, а мать и бабушка… только подстегивали в ней желание бежать на люди.

Голова бабушки вновь горестно упала.

— Я знаю: я согрешила и каюсь в этом. Я молюсь, чтобы жизнь повернулась вспять, но каждый день я просыпаюсь одинокой, и только Барт придает мне надежду.

Я хочу у тебя что-то спросить, — тихим шепотом проговорила она. — Ты любишь ее, как мужчина любит… свою жену?

Он отвернулся:

— Это тебя не касается.

— Но я догадываюсь. Я спрашивала Барта, но он не понял, что я имела в виду. Он сказал мне, что вы спите в одной спальне.

Разозленный, он сверкнул на нее глазами:

— И в одной постели! Теперь ты удовлетворена?

Он повернулся и решительно вышел.

Загадка на загадке. Проклятые загадки!

Почему мама ненавидит его мать? Почему они говорят о спальне и постели?

Я во весь дух побежал домой, не тратя времени на то, чтобы докладывать Джону Эмосу о разговоре. Маму я увидел сразу, но спрятался: она не увидела меня. Она как раз пыталась выползти из этой безобразной коляски. Как странно видеть ее такой же неуклюжей, как я сам, не владеющей своим телом. С трудом поднявшись, она стояла, дрожа с головы до ног. Лицо ее, которое я видел в зеркале, было бледно. Волосы обрамляли его, как золотая рама. Расплавленное золото, горячее, как пламя ада, как бегущая лава.

— Барт, это ты? — позвала она. — Отчего это ты так странно на меня смотришь? Я не упаду, если ты думаешь об этом, не бойся. С каждым днем я чувствую себя все сильнее и лучше. Давай посидим и поговорим с тобой. Расскажи мне, что ты делаешь, когда я тебя не вижу. Куда ты ходишь? Научи меня играть в твои подражательные игры. Когда я была такая, как ты, я тоже всегда кому-нибудь подражала. Я, например, воображала, что я первая в мире балерина, знаменитая прима, и с тех пор это стало главным в моей жизни. Теперь я понимаю, что это не главное в жизни. Теперь я думаю, что самое главное в жизни — это дать счастье тем, кого любишь. Барт, я хочу, чтобы ты был счастлив…

Я ненавидел ее зато, что она «соблазнила» моего отца и отняла его у бедной одинокой бабушки, которая ей приходилась свекровью! И это когда у нее был собственный муж — доктор Пол Шеффилд, брат Криса, но вовсе не мой отец. Взгляните только сейчас на ее лицо, как она старается загладить передо мной все свое невнимание ко мне в прошлом! Слишком поздно! Мне захотелось подбежать и ударить ее. Услышать, как захрустят все ее кости! Она была неверна всем своим мужьям. Но мне не положено говорить об этом. Ноги мои подогнулись, стали ватными, и все обвинения, воплотившиеся в крик ненависти, остались только в моем мозгу. Бесчестная, порочная женщина! Рано Или поздно она вновь исчезнет из моей жизни с новым любовником, как это было с матерью Малькольма, как это делают все матери на свете.

Ну почему моя бабушка прямо не сказала мне, кто она такая? Отчего она скрывается? Разве ей не понятно, как мне нужна бабушка? Она тоже лгала мне об отце! Только Джон Эмос сказал правду.

— Барт, что с тобой?

В лице ее паника. Еще бы! Никогда еще она не сказала мне ничего, кроме лжи. Никому нельзя верить, кроме Джона Эмоса. Хотя он и выглядит, как злой колдун, но он — честный малый, он хочет, чтобы все в жизни было тоже честно.

— Барт, что случилось? Скажи мне, как своей маме!

Я пристально посмотрел на нее. Я увидел вновь этот сверкающий водопад волос, эти золотые сети, расставленные на мужчин. Чтобы заставить мужчин страдать. Это ее вина. Это ее грех. Она отняла моего отца от бабушки и «соблазнила» его.

— Барт, не надо ползать по полу. Встань и попробуй пользоваться ногами, ты не животное.

Я закинул назад голову и завыл. Я выл и выхлестывал в этом звуке всю свою ярость, всю ненависть. Бог был жесток, когда дал мне ее в матери! Бог был жесток, когда сжег заживо в огне моего отца. Надо что-то сделать. Так нельзя. Надо все изменить, чтобы было справедливо!

— Барт, умоляю, скажи мне, что случилось!

Я ясно мог видеть, как она ступила несколько шагов, протянув ко мне руки, но я не смог бы перенести ее прикосновения ко мне. Нет, никогда больше, никогда!

— Я ненавижу тебя! — закричал я, вскочив на ноги и отпрянув. — Ты больше не сможешь ходить! Ты не прикоснешься ко мне. Ты упадешь и умрешь! Да, ты умрешь, ты сгоришь вместе с этим домом, вместе с Синди!

Я убежал — и бежал, и бежал, пока у меня не стало саднить в боках и не закружилась голова.

Я упал как раз возле стойла Эппла. Силы мои кончились. Здесь, в старом сене, я прятал дневник Малькольма. Я выудил его и стал читать. Он тоже ненавидел женщин, особенно красивых. И не замечал уродливых. Я поднял голову и уставился в пространство. Алисия. Красивое имя. Но почему он любил Алисию больше, чем Оливию? Может быть оттого, что она шестнадцати лет вышла замуж за его старика-отца, которому было пятьдесят пять?

Алисия дала ему пощечину, когда Малькольм пытался поцеловать ее.. Может быть, его отец целовал ее лучше?

Чем больше я читал дневник, тем больше я убеждался, что Малькольм преуспел во всем, что он делал и что намечал, кроме женской любви к себе. Это только убедило меня в том, что раз я так схож с Малькольмом, мне надо раз и навсегда оставить мысль о женщинах. Я вновь и вновь перечитывал его слова, чтобы самому стать таким же властным, беспощадным, как Малькольм.

Имена женщин начинаются с К. Отчего это? Отчего женщины так любят такие имена? Кэтрин, Коррин, Кэрри, или, например, Кэнди, — весь мир заполнен подобными именами.

Как бы я хотел любить свою бабушку так, как прежде; теперь, когда я столько узнал, я не могу уже любить ее так же. Она должна была все рассказать мне. Она оказалась такой же лицемерной, лживой женщиной, как они все. Точно так все и сбылось, как Джон Эмос предупреждал меня.

Я чувствовал запах Эппла. Мои уши слышали, как он поедает пищу; я чувствовал, как его холодный нос прикасается к моей руке — и я заплакал. Я плакал так отчаянно, что мне захотелось сейчас же умереть, чтобы очутиться там, где Эппл. Но Эпплу там тоже не хватает меня. Он должен был показать… должен был показать, что страдает вместе со мной. А он будто нарочно радовался, и был виноват передо мной. Он изменил мне: он позволял бабушке кормить себя. Он сам виноват. И еще Кловер. Повешен на дуплистом дубе.

Какой же я злодей! Какая я дрянь.

Думая об этом, я настолько истощил свои силы, что заснул. Мне снился любящий меня Эппл. Я проснулся, когда было уже почти темно. Сверху вниз на меня, усмехаясь, смотрел Джон Эмос:

— Привет, Барт. Тебе одиноко в стойле Эппла? Джон Эмос не заметил упавшего на него сверху сена, которое повисло у него на усах.

— Джон Эмос, как Малькольм сколотил свое состояние? — спросил я, скорее, чтобы посмотреть, упадет ли сено с его усов, когда он заговорит.

— Он был умнее своих противников.

— А чему сопротивлялись его противники?

— Тому, чтобы он всегда получал то, что хотел. — Сено так и не упало.

— А что он хотел?

— Все. Все, что еще не было его собственностью. А чтобы приобрести то, что не принадлежит тебе, надо быть беспощадным и целеустремленным.

— Что значит беспощадным?

— Сделать все, что возможно, чтобы заполучить то, что хочешь.

— Сделать все?

— Все, — повторил он. — И никогда не жалей тех, кто стоит на твоем пути, попирай их ногами без сомнения, — он пристально взглянул в мои глаза. — Даже если это члены твоей собственной семьи. Потому что и они так же поступят с тобой, если ты встанешь у них на пути. — Тут он хитро улыбнулся. — Ты ведь догадываешься, что рано или поздно твой доктор понемножечку, так что ты и не заметишь, возьмет над тобой полную власть и упечет тебя в больницу. Вот что подготавливают твои родители: хотят избавиться от мальчика, с которым слишком много проблем.

Детские слезы обиды выступили мне на глаза.

— Никогда не показывай своей слабости слезами — это дело женщин, — жестко прищурился на меня Джон Эмос. — Будь тверд, как твой дед, Малькольм. Ты унаследовал много его генов. Если ты и дальше пойдешь по этому пути, ты вскоре станешь таким же властелином, как Малькольм.

— Где ты шлялся, Барт? — напала на меня Эмма, едва я появился. Взгляд ее был все время таким брезгливым, даже когда я только что вымылся. — Я еще никогда в жизни не видела мальчишку, способного запачкаться быстрее. Взгляни только на свою рубашку, на свои штаны, а руки, а лицо! Поросенок, вот ты кто. Что ты там делаешь: купаешься в грязевых ваннах?

Не отвечая, я прошел через холл в ванную. Мама взглянула на меня через дверь, когда я проходил. Она сидела за столом.

— Барт, я искала тебя. Ты исчез на несколько часов. Это мое дело, а не твое.

— Барт! Отвечай же.

— Я гулял.

— Я знаю. Где?

— Возле ограды.

— Что ты там делал?

— Копал.

— Что копал?

— Червей.

— Зачем они тебе?

— На рыбалку. Она вздохнула:

— Уже поздно, и я всегда против того, чтобы ты ходил на рыбалку один. Попроси отца, может быть, он возьмет тебя на рыбалку в субботу.

— Он не возьмет.

— Почему ты так уверен?

— Потому что ему всегда некогда.

— У него будет время.

— Нет. У него никогда не будет времени. Она снова вздохнула:

— Барт, послушай. Он доктор, и у него много пациентов. Они все — больные люди. Ты бы ведь не хотел, чтобы они страдали?

А мне какое дело? Лучше пойду рыбачить. Слишком много в этом мире людей, особенно, женщин. Я сорвался с места и подбежал к ней, зарывшись лицом в ее колени.

— Мама, пожалуйста, выздоравливай поскорее! Я с тобой пойду на рыбалку! Теперь у тебя нет танцев и репетиций, и ты можешь делать все, на что у папы никогда нет времени! Ты теперь сможешь все время, что проводила с Джори в танцах, проводить со мной. Мама, мама, прости меня за все, что я сказал тебе! — Я рыдал у нее на коленях. — Я не могу ненавидеть тебя! Я не хочу, чтобы ты упала и умерла! Просто иногда я становлюсь злым и не могу остановиться. Мама, пожалуйста, прости меня и забудь все, что я сказал.

Ее руки, гладившие мои волосы, были мягкими и успокаивали. Но на мои непокорные волосы не действовали ни щетки, ни лаки, так могли ли их пригладить ее руки? Я глубже уткнулся лицом, воображая, как посмеялся бы надо мной Джон Эмос, если бы увидел это, хотя я сказал ему, что отвечу матери, когда приду домой, и он улыбнулся, довольный тем, что я так похож на Малькольма.

Он бы сказал мне теперь:

— Тебе не следует поступать так. Не надо открывать никому свою душу. Если бы ты был умным малым, ты бы дал ей понять, что у тебя своя жизнь, у нее — своя. А теперь она найдет способ сбить тебя с твоей цели. А наша цель — спасти ее от искушения дьявола, не так ли?

Я поднял голову, чтобы взглянуть в ее прекрасное лицо, и слезы потекли по моему лицу от мысли, что она живет во лжи. Она сменила трех мужей. Джон Эмос сказал мне, что я способствую ее греху, не заботясь о том, грешно или праведно живет моя мать. Я заставлю ее жить праведно. Я заставлю ее оставить всех мужчин, кроме меня.

Чтобы выиграть, я должен разыграть все карты, и прямо сейчас, а потом выложить по одному всех тузов. Так учил меня Джон Эмос. Обыграй ее, обыграй папу, заставь их убедиться, что я не сошел с ума. Но я все перепутал. Я не сошел с ума, я просто подражаю Малькольму.

— О чем ты задумался, Барт? — спросила она, все еще гладя мои волосы.

— У меня нет друзей. Нет ничего, кроме моих фантазий. Ничего, кроме плохой наследственности — от инбридинга. Это все очень плохо. Вы с папой не заслужили права иметь детей. Вы не заслужили ничего, кроме того ада, который вы сами для себя создали!

Я впечатлил ее. Она сидела, застывшая на месте. Но я рад, что причинил ей боль, какую она всю жизнь причиняет мне. Но отчего я не чувствую счастья? Отчего я не засмеялся от радости, а побежал в свою комнату и бросился на постель, заплакав?

Потом я вспомнил, что Малькольм никогда ни в ком не нуждался. Он был уверен в себе. Он никогда не сомневался, принимая решения, даже неверные, потому что знал, как сделать их верными.

Я нахмурил брови, расправил плечи, поднялся и проскользнул в холл. Я был Малькольм.

В холле я увидел Джори, танцующего с Мелоди, и пошел к маме, чтобы сказать ей об этом.

— Останови это безобразие! — с порога закричал я. — Я застал их в прелюбодеянии — они целуются, они сделают ребенка!

Мамины летящие руки на секунду застыли над машинкой. Затем она улыбнулась:

— Барт, для того, чтобы сделать ребенка, надо несколько иное, чем обниматься и целоваться. Джори — джентльмен, и не позволит себе воспользоваться слабостью невинной и неопытной девушки, а Мелоди — слишком достойна поведением и умна, чтобы вовремя сказать «стоп».

Ей не было до этого никакого дела. Все, о чем она пеклась — это эта проклятая книга, которую она пишет. И теперь, даже теперь, когда у нее нет танцев, у нее нет времени для меня. Она всегда найдет что-нибудь интереснее, чем поиграть со мной. Я сжал кулаки и что есть силы саданул в дверь. Ну ничего, будет время, когда я буду здесь полновластный хозяин, и она у меня пикнуть не посмеет. Она тогда пожалеет, она поймет, на что стоило тратить время раньше. Тогда, когда она была балетмейстером, она была лучшей матерью. По крайней мере, тогда она находила минутку для меня. А теперь она только и делает, что пишет, пишет, пишет. Горы, горы белой бумаги.

И вот она снова зарядила свою машинку и отвернулась от меня. Как будто она задалась целью расстрелять из своей машинки весь мир. Она даже не заметила, как я взял ящик, наполненный перепечатанными листами, и стала класть вынутые из машины листы в новый ящик.

Джону Эмосу будет интересно, что она там пишет. Но прежде я прочитаю это сам. Даже пользуясь поминутно словарем, я не совсем понимал самые трудные и длинные слова из тех, которыми она пользовалась. Соответствующий… я ведь не знал, что это слово значит. Я подумаю.

— Спокойной ночи, мама.

Она даже не услышала. Стала строчить дальше, будто меня рядом не было.

Никто не мог оставаться независимым от Малькольма. Никто не смел не обращать на него внимания. Когда он произносил слово, люди бросались исполнять его волю. Я буду таким, как Малькольм.

Неделей позже я подслушивал, о чем говорят мама и Джори. Они были в «комнате для репетиций», и Джори в это время помогал ей опереться на больную ногу. Он успокаивал ее:

— Не думай о том, что можешь упасть. Я тебя страхую и поймаю, как только ты оступишься. Ни о чем не беспокойся, мама, и вот увидишь, очень скоро ты опять будешь ходить.

Ходила она с огромным трудом. Каждый шаг, казалось, причинял ей резкую боль. Джори обнимал ее за талию, чтобы она даже не покачнулась, и с его помощью мама дошла, наконец, до конца балетной стойки. Изнеможенная, она дождалась, когда он подкатит ей инвалидное кресло, и села в него.

— Мама, ты сильнее с каждым днем.

— Но так долго ждать, пока я начну ходить.

— Ты слишком много сидишь и пишешь. Вспомни, что сказал твой врач: чаще вставать на нога, меньше сидеть.

Она кивнула:

— А кто это звонил? Почему не позвали к телефону меня?

С торжествующей улыбкой на лице Джори объяснил:

— Это бабушка Мариша. Я написал ей о том, что с тобой случилось, и теперь она прилетает на запад, чтобы заменить тебя в балетной школе. Правда, это замечательно, мама?

Но мамино лицо не отразило радости. Что касается меня, я всегда ненавидел эту старую ведьму — бабушку Джори!

— Ты должен был предупредить меня, Джори.

— Я хотел сделать тебе сюрприз, мама. Я бы не сказал этого тебе сегодня, но, конечно, предупредил бы заранее. Я знаю, что тебе захочется приготовиться, выглядеть получше, прибраться в доме…

Она взглянула на него очень странно.

— Другими словами, я выгляжу не лучшим образом, а в доме беспорядок?

Джори улыбнулся той своей чарующей улыбкой, которую я особенно ненавидел:

— Мама, ты же знаешь, что ты всегда хороша, но сейчас ты чересчур худа и бледна. Ты должна больше есть и выходить почаще из дому. Кроме того, великие произведения не пишутся за несколько недель.

В тот же день во дворе я спрятался в свое потайное местечко, чтобы шпионить за мамой и Джори, пока они качали по очереди ненавистную Синди в гамаке. Мне никогда не доверялось качать Синди. Мне вообще ничего не доверяли. Помешательство ведь не исчезает, так почему бы не оставить меня в покое?

— Джори, для меня временами мучение слышать, как ты репетируешь в балетной комнате, и не иметь возможности самой выразить в танце свои эмоции. Каждый раз, как слышу увертюру, я вся внутренне сжимаюсь. Я рвусь танцевать, и тогда моя книга идет совсем туго. Но моя книга — единственное, что спасает меня, а Барт осуждает мой писательский труд так же, как и танцы когда-то. Я уже отчаялась заслужить чем-нибудь его оправдание.

— Брось думать об этом, мам, — сказал Джори, а его синие глаза были грустны и обеспокоенны, — он просто маленький мальчик, который сам не знает, чего хочет. У него помутнение рассудка.

Это не у меня помутнение рассудка. Это у них помутнение, раз они полагают танцы и глупые сказки наиболее важным в жизни. А все другие, непомешанные, понимают, что могущественнее всего в жизни — деньги.

— Джори, я даю Барту столько, сколько могу. Я желаю показать, что люблю его, а он убегает. Он то убегает от меня, то бежит ко мне, бросается в мои объятия и рыдает. Психиатр говорит, что он разрывается между ненавистью и любовью ко мне. Но одно я могу сказать с определенностью: такое его поведение не способствует моему выздоровлению.

Ну, хватит. Наслушался. Пора прокрасться в ее комнату и взять кое-что из вновь напечатанного. У меня в шкафу припрятаны те, что я дал прочесть Джону Эмосу, и он уже вернул. Я положу прежние страницы ей в ящик, а новые возьму.

Я уселся в своей маленькой зеленой пещере, сделанной из кустарника, и начал читать. Глупая Синди смеялась и визжала, а двое ее добровольных рабов подбрасывали ее в воздух. Если бы мне хоть раз доверили покачать ее! Я бы подбросил ее так, чтобы она приземлилась только на соседнем участке, где каменный бассейн как раз стоит все время пустой.

Писала мама интересно, это надо признать. Одна из глав называлась: «Путь к богатству». Правда ли, что эта девушка и есть моя мать? Правда, что всех детей в ее семье: ее, двух братьев и сестру запирали вместе в одной спальне?

Я читал, пока не наступил вечер и не спустился туман. Потом я встал и пошел домой, думая о другом заголовке в ее книге: «Чердак». Чердак — чудесное место для хранения тайн. Я думал об этом, а сам глядел, как мама целует вернувшегося отца, шутит с ним, спрашивает, не нашел ли он еще замену ей — молоденькую сестру лет двадцати… Он обиделся:

— Я бы не хотел, чтобы над моей преданностью подтрунивали. Кэти, не провоцируй меня твоими глупыми шутками. Я люблю тебя со страстью, которую, наверное, можно было назвать идиотической.

— Идиотической?

— Конечно, ведь ты не отвечаешь мне тем же! Ты нужна мне, Кэти. Не нужно возрождать к жизни эту повесть вновь.

— Я не понимаю.

— Ты понимаешь! Наше прошлое понемногу оживает и обретает прежние очертания. Да, да, по мере того, как ты пишешь о нем в своей книге. Я иногда подглядываю за тобой и вижу твое лицо, вижу, как по нему бегут слезы и капают на страницы. Я слышу, как ты смеешься и говоришь вслух, вспоминая Кори или Кэрри. Ты не просто пишешь, Кэти, ты оживляешь прошлое.

Она опустила голову, а ее распущенные волосы упали ей на лицо:

— Да, все это правда. Я сижу за столом и вновь проживаю всю свою жизнь. Я снова вижу сумрак чердака, пыль, пространство его; я слышу оглушающую тишину, более страшную для меня, чем гром. И тогда одиночество, хорошо мне знакомое по тем годам, вновь накрывает меня с головой; я с изумлением гляжу по сторонам, пугаясь того, что шторы не опущены на окна, ожидая, что вот-вот придет бабушка, поймает нас на том, что мы раскрыли окна, и накажет. Иногда я с удивлением гляжу на Барта, стоящего в дверях и наблюдающего за мной. Бывает, я думаю, что это Кори, потом никак не могу увязать облик Кори с его черными волосами и карими глазами. А иногда я смотрю на Синди и удивляюсь, отчего она такая маленькая, думая в это время о Керри, и сама смущаюсь, что путаю прошлое с настоящим.