Я так виновата! Я не хотела этого сказать. Я не это имела в виду. Это было жестоко, я знаю. Я люблю тебя, я всегда тебя любила. Я лгу, я болтаю ерунду, и все для того, чтобы настоять на своем. Я обвиняю всех, всех, кроме себя. Я не вынесу этой вины. Не гляди так, будто я тебя предала. Ты прав: мне нельзя брать ребенка, потому что несчастье постигает всех, кого я люблю. Я уничтожаю все лучшее на своем пути. Я могла бы найти необходимые слова для Кэрри и для Джулиана, но я не сделала этого.

Она прижималась к нему, а он стоял, как столб, не возвращая ей ее страстных слов и поцелуев. Она схватила его безвольно повисшую руку и попыталась ею ударить себя по лицу, но ничего не вышло.

— Крис, ну ударь меня, Крис! Бог видит, я это заслужила. И не надо мне Синди, у меня есть ты и мои сыновья.

Я бы сказал, что папа пребывал в полнейшей растерянности. Мне было ясно, что она применяет какую-то хорошо испытанную тактику. Но он медлил, и она снова закричала:

— В чем дело, Кристофер? Ты ничего не отвечаешь, значит, ты судишь меня с точки зрения собственных моральных понятий. Так считаешь, что у меня нет никаких понятий о морали! Ты полагаешь, что я — актриса, играющая роль, как играла когда-то наша мать. Даже так хорошо меня зная, ты не можешь понять, когда я играю, а когда нет? А знаешь, почему? — Ее голос стал незнакомым, выражение лица циничным. — Я отвечу за тебя. Кристофер, ты боишься взглянуть на меня честным взглядом. Ты не желаешь знать, что я на самом деле такое. Теперь я не играю: вот она я, какая есть перед тобой. Ты не хочешь признать, что ты любишь своей беззаветной любовью женщину безжалостную, сумасбродную и чрезвычайно корыстную. Смотри, смотри правде в глаза! Я не ангел и никогда им не была — и не буду! Крис, ты так и прожил дураком всю свою взрослую жизнь, стараясь превратить меня в то, чем я никогда не буду; поэтому ты — тоже лжец. Разве не так? — Она засмеялась. — Посмотри на меня, Кристофер. Кого я тебе напоминаю?

Она отодвинулась от него и дала ему время на раздумье, но так как он не отвечал, она продолжала:

— Ну, смелее — я ведь ее копия, не правда ли? Я помню последнюю ночь в Фоксворт Холле, когда гости веселились у елки, а в библиотеке она заламывала руки, как я сейчас. Она рыдала, что отец избивал ее и принуждал сделать то, что она сделала. Жаль, что тебя там не было! Так что не стесняйся, ударь меня, Крис! Закричи на меня, но покажи, что ты тоже человек!

Я видел, что у него кончается терпение. Я трепетал: что сейчас произойдет? Я хотел подбежать к ним, потому что, если только он поднимет на нее руку — я стану защищать ее. Я не позволю ему бить мою мать.

Может, она услышала мои мольбы? Она отпустила его и снова сползла на ковер.

Мне было стыдно за них. Что произошло в Фоксворт Холле, и кто ее мать, которая заламывала руки? И где же был тогда дядя Пол? Тогда, когда мама еще не встретила Криса — его младшего брата? По крайней мере, нам так говорили. Или родители лгут?

Он опять опустился на колени возле нее и нежно обнял. На этот раз она не оттолкнула его. Он покрыл ее лицо поцелуями.

— Крис, как ты можешь любить такую суку? Как ты можешь прощать мои дикие выходки? Я такая же сука, как и она, но я отдам всю свою жизнь, чтобы исправить то зло, что она натворила.

Они замолчали, глядя друг на друга и тяжело дыша. Страсть была в их взглядах. Она долго скрывалась при людях, но теперь полыхнула огнем, что обожгло и меня.

Я стыдливо прокрался обратно в свою комнату. Я и так увидел слишком много: они катались по полу гостиной, оба дикие, стягивая друг с друга одежду. Неужели женщина сама начинает любовную игру, расстегивая мужчине брюки, думал я против своей воли. Даже если она и жена?

Я побежал в сад. Там, возле обнаженных мраморных статуй, белеющих во мраке, я упал на траву и зарыдал. Первое, что я увидел, подняв голову — была статуя Родена «Поцелуй». Хотя это всего лишь копия, но мне она о многом говорила.

Ребенком я думал, что связь моих родителей неразрывна, а их любовь — это гладкая красивая ткань. Теперь она была порядком запятнана. Может быть, мы просто не слышим их споров? Я старался вспомнить и не мог, кроме коротких стычек, которые вскоре разрешались.

Ты слишком взрослый, чтобы плакать, упрекнул я себя самого. Четырнадцать — это уже почти мужчина. У меня уже начинали расти усы. Все еще всхлипывая, я побежал к стене и забрался на дерево. Там, в своей любимой развилке, я уселся и стал смотреть на особняк, призрачно белеющий в лунном свете. Я думал о том, кто был отцом Барта. Почему Барта не назвали именем его отца? Это было бы так естественно. Почему Барт, а не Пол?

Пока я сидел, с моря начал подбираться туман, вскоре скрывший особняк из глаз. Все вокруг плавало в густом сером тумане: пугающе, таинственно, нереально.

Вдруг со стороны особняка послышались сдавленные звуки. Будто кто-то плакал. Вздохи, всхлипы перемежались молитвами и мольбами о прощении.

О, Боже! Неужели та женщина в черном плачет тоже? Слишком много слез… Что же она могла совершить? Неужели всем взрослым приходится скрывать какое-то постыдное прошлое? Неужели и мне, когда я вырасту?

— Кристофер… — послышался ее вздох.

Я отпрянул и вглядывался во тьму. Откуда ей известно имя моего папы? Или она о другом Кристофере?

Я понимал только одно: что-то угрожало спокойствию всех нас. Барт стал еще более странным, чем всегда. Что-то или кто-то на него влияло. Я готов был дать голову на отсечение, что это так. Но, как бы там ни было, если уж я не мог ничего понять из разговора мамы с папой, то Барт и подавно.

Что-то происходило с Бартом, что-то — с моими родителями. Я чувствовал непомерную тяжесть на своих плечах. А они не были еще вполне крепкими.

Однажды днем я намеренно пришел из балетной школы пораньше. Мне хотелось узнать, что делает Барт, когда меня нет дома. Его не было дома, его не было в саду; следовательно, оставалось одно: он — в том доме по соседству.

Я легко отыскал его. Но, к моему удивлению, он сидел на коленях у этой леди, вечно одетой только в черное. Я задохнулся от возмущения: каков мошенник! Я тихонько подошел к окну зала, который она любила больше остальных. Она пела ему, а он, уютно свернувшись, смотрел снизу вверх в ее покрытое вуалью лицо. Его большие темные глаза были совершенно невинны. Но вдруг выражение их изменилось на лукавое, и он спросил странным тоном:

— Ты ведь не любишь меня на самом деле?

— Люблю, люблю, — мягко проговорила она. — Я люблю тебя больше, чем кого-либо любила прежде в своей жизни.

— Больше, чем могла бы любить Джори?

А какого дьявола она станет любить меня?

Она засомневалась, отвела взгляд, потом проговорила:

— Да, ты для меня — особенный…

— А ты будешь всегда любить меня больше других?

— Всегда, всегда…

— И ты мне подаришь все, что я хочу?

— Все, все… Барт, как только ты придешь ко мне в следующий раз, ты найдешь здесь свое заветное желание, ожидающее тебя…

— Так бы давно! — проговорил он вдруг жестким наглым тоном.

Меня это удивило, хотя Барт всегда на глазах менял выражения, походку, тон… Играет, вечно играет. Сейчас голос его звучал так, будто за него говорил кто-то многими годами старше.

Надо пойти рассказать маме и папе. Барту необходимы друзья его возраста, а не престарелая леди. Нездорово для мальчишки быть в одиночестве. И я опять вспомнил о том, почему это наши родители никогда не приглашают в дом своих взрослых друзей с детьми, как это делают другие родители. Мы живем совершенно изолированно, и вот приезжает эта мусульманка, или кто она там, и завоевывает потихоньку любовь Барта. Мне бы радоваться за брата, но странно: меня это очень беспокоило.

Барт встал и проговорил:

— До свидания, бабушка.

Он сказал это вполне обычным своим мальчишеским голосом.

Черт возьми, что он разумел под словом бабушка?

Я терпеливо выждал, пока Барт перелезет через стену, обогнул особняк и постучал в ее дверь. Я думал, что мне откроет тот старый дворецкий, но открыла сама старая леди, посмотрев в глазок и спросив, кто там. Я гордо назвался полным именем, как сделал бы мой отец.

— Джори, — прошептала она и сейчас же открыла дверь. — Входи.

По всему было видно, что она была счастлива видеть меня. Я прошел, в сумраке холла заметив промелькнувшую и скрывшуюся фигуру.

— Я так счастлива, что ты пришел. Твой брат был здесь и уплел все мороженое, но я могу предложить тебе напиток с содовой и печенье.

Ничего удивительного после этого, что Барт не ест вкуснейшие кушанья Эммы. С такой роскошью они не могли поспорить.

, — Кто вы? — зло спросил я. — Вы не имеете права кормить моего брата.

Она отступила, задетая за живое, униженная.

— Я пытаюсь уговорить его, чтобы он подождал до времени после ленча, но ничего не могу с ним поделать. И, пожалуйста, дай мне объяснить, не суди сгоряча.

Она жестом пригласила меня в один из уютных залов и указала на стул. Я хотел отказаться, но любопытство подвело меня. Она провела меня в комнату, которая показалась мне сравнима с дворцами французских королей. Там было концертное пианино, банкетки, пуфики, резные стулья, огромный мраморный камин…

— У вас есть имя? Она смешалась:

— Барт зовет меня… бабушкой.

— Никакая вы ему не бабушка, — отрезал я. — Когда вы ему это говорите, вы смущаете его, но видит Бог, смущать его — это наносить ему вред.

Она порозовела от волнения.

— У меня нет внуков. Я одинока, мне нужно общество детей, и… Барт, по-видимому, любит меня.

Мои мысли смешались, а планы рухнули от жалости к ней. Но я взял себя в руки:

— Не думаю, чтобы визиты к вам принесли Барту пользу, мэм. На вашем месте я бы отказал ему от дома. Ему нужны друзья его собственного возраста… — тут мой голос ослаб, потому что как я мог сказать ей, что она стара?

Две бабушки, думал я, одна — в сумасшедшем доме, другая — помешанная на балете, это вполне достаточно.

На другой день нам с Бартом сообщили, что в эту ночь умерла Николь, и отныне ее дочь Синди будет нам сестрой. Я поглядел на Барта. Папа сидел, уставившись в тарелку, но ничего не ел. Я был оглушен этим известием. Вскоре послышался звук детского плача, такой незнакомый для нас.

— Это Синди, — сказал папа. — Мы с мамой были у постели Николь, когда она умирала. Ее последними словами была просьба взять к себе ее ребенка. Когда я подумал о том: возможно, такое приключится и с вами, мальчики, я понял, что я отошел бы в мир иной с легкой душой, зная, что у моих детей хороший дом… поэтому я позволил маме сделать то, как она хотела давно.

Мама вошла в кухню, неся на руках маленькую девочку с колечками золотых волос и большими голубыми глазами, так похожими на мамины.

— Разве она не обворожительна, Джори, Барт? — Мама поцеловала Синди в круглую розовую щечку, в то время как та глядела то на одного, то на другого. — Синди сейчас два года, два месяца и пять дней. Хозяйка квартиры, где жила Николь, была в восторге от того, что мы забираем ребенка, которого она считала обузой. — Мама улыбнулась счастливой улыбкой. — Помнишь, ты как-то просил сестренку, Джори? Я тогда ответила, что больше не могу иметь детей. Теперь ты видишь, что пути Господни неисповедимы. Я скорблю по Николь, которая должна была бы дожить до восьмидесяти. Но у нее был сломан позвоночник и много внутренних травм…

Она не докончила. Я подумал, как жестоко было дать нам сестру, о которой я только раз обмолвился, вместо цветущей девятнадцатилетней Николь Николе…

— Ты лечил Николь? — спросил я у папы.

— Нет, сын. Но так как она приходилась мне знакомой и студенткой мамы, меня допустили к ведению лечения. Но сегодня в четыре утра позвонили из госпиталя, и мы кинулись туда.

Я посмотрел на мою сестру. Она была очень миленькая, и розовая пижама ей была к лицу. Она вцепилась в маму и испуганно смотрела на незнакомцев, а потом уткнулась носом в мамино плечо и спряталась.

— Барт, — с милой улыбкой сказала мама, — ты тоже делал так. Ты прятал лицо и полагал, что мы тебя не видим, поскольку ты не видел нас.

— Убери ее! — заорал вдруг Барт, весь красный от гнева. — Убери ее прочь! Закопай ее в могилу вместе с ее мамой! Не хочу сестру! Ненавижу ее, ненавижу!

Наступила тишина. Никто не мог выговорить ни слова. Пока мама не могла даже вздохнуть, так она была шокирована, папа схватил сзади Барта который уже порывался стукнуть Синди! Синди развопилась, а Эмма гневно воззрилась на Барта.

— Барт, я никогда еще не слышал ничего более жестокого и ужасного, — сказал папа, усаживая Барта к себе на колено.

Барт вертелся, пихался и пытался соскочить, но папа держал его крепко.

— Иди в свою комнату и подумай там, пока в тебе не проснется сочувствие к другим. Будь ты на месте Синди, ты бы не разговаривал так.

Что-то бормоча, Барт пошел в комнату и с треском захлопнул дверь.

Повернувшись, папа взял в руки свой черный портфель и собрался уходить. Напоследок он с упреком взглянул на маму:

— Как ты думаешь, отчего я возражал против удочерения Синди? Ты прекрасно знаешь, как ревнив Барт. Такой чудесный ребенок, как Синди, не пробыл бы в приюте и двух дней: ее удочерили бы и были счастливы.

— Да, Крис, ты, как всегда, прав; но мы с тобой были бы лишены дочери. А теперь у меня есть маленькая девочка, которая так напоминает мне Кэрри.

Папа сморщился, как от боли. Мама сидела у стола с Синди на коленях, и впервые, сколько я помню, папа в тот день не поцеловал ее на прощанье. А она не сказала ему: «Будь осторожен».

Меня Синди мгновенно очаровала. Она все трогала своими ручками, а потом тянула в рот. Теплое чувство проснулось во мне при виде этого милого создания. А мама и вовсе казалась теперь ее родной матерью — так она полюбила Синди. Обе были одеты одинаково в розовое, с розовыми бантами в волосах, и только на Синди еще были белые шелковые носочки.

Джори будет учить тебя балету, когда ты подрастешь, — проговорила мама, пока я собирался в балетную школу

Я улыбнулся. Мама передала Синди Эмме и села в машину рядом со мной.

— Джори, я надеюсь, что Барт вскоре хоть чуточку полюбит Синди, как ты думаешь?

Мне хотелось сказать ей правду: нет, этого не будет; но я кивнул, не желая огорчать ее своими подозрениями по поводу брата.

— Мама, Барт кричит во сне. Он кричит, что ты сбежала со своим любовником от него, и зовет тебя.

Я усмехнулся, желая дать понять, что я принимаю это за недоразумение.

— А я и не знал, что ты такая хитроумная. Мама игнорировала мое последнее язвительное замечание.

— Джори, почему же ты раньше не сказал, что Барта мучают кошмары?

Но как я мог сказать ей правду о том, что уж слишком она занялась Синди и не обращает внимания на других. А на кого бы следовало обращать внимание — это на Барта.

— Мама, мама! — слышал я крики Барта этой ночью. — Где ты? Не оставляй меня одного! Мамочка, пожалуйста, не оставляй меня. Не люби его больше, чем меня. Я хороший, я правда хороший… просто делаю не знаю что Мама… мама!

Только сумасшедшие не знают сами, что творят. У нас в семье уже есть одна сумасшедшая. Нам не надо другого.

Значит… мне надо спасать Барта от него самого. Надо выпрямить его. Но где-то в закоулках моей памяти возникали смутные воспоминания о том, что волновало и мучило меня, когда я был еще слишком молод, чтобы понимать это. Слишком молод, чтобы сложить отдельные фрагменты сознания вместе.

Меня одолевало беспокойство, и, чем больше я думал о прошлом, тем больше пробуждалось мое сознание, и начинал мучить образ черноволосого человека, высокого мужчины, но не дяди Пола. Другого. Того человека звали Барт Уинслоу, а ведь это были имя и фамилия моего сводного брата. И звала его так мама.

Противная девчонка эта Синди. Даже не волнуется, что ее увидят голой. И ей все равно, что она усаживается при всех на горшок. Берет мои игрушки и тащит их в рот. Вымажется в чем-то и ходит так.

Лето больше мне не нравилось. Делать было нечего, некуда ходить, кроме как к соседней леди. Старуха обещает пони, но никак не купит. Дразнит меня, обманывает. Ну, я ей покажу. Не стану навещать ее, пусть сидит одна. Прошлой ночью мама говорила папе, что видела, как эта старуха в черном подглядывает за нами с лестницы.

— И она разглядывала меня, Крис! В самом деле! Папа засмеялся:

— Ну и что, Кэти? Какой урон могут тебе нанести ее взгляды? Она здесь незнакомка, у нее никого нет. Разве не было бы естественным помахать ей рукой, сказать «Хэлло»? Может быть, представиться?

Я посмеялся про себя. Бабушка бы не ответила ей. Она такая застенчивая. Она боится всех незнакомых, кроме меня. Только мне и доверяет.

Я опять нагрубил Синди, и меня опять наказали. Но я теперь хитрый, все равно улизнул. И побежал в соседний дом, где меня все любят.

— Где мой пони? — закричал я, проверив стойло и увидев, что оно пусто. — Ты обещала мне пони! Если ты не купишь, я расскажу маме и папе, что ты переманиваешь меня!

Она заволновалась, и ее тонкие бледные руки выдернули из-под ворота тяжелую нить жемчуга, которую она обычно прячет.

— Завтра, Барт. Обещаю тебе, завтра.

Я встретил Джона Эмоса на пути домой. Он повел меня в свой секретный кабинет и шептал что-то о «мужском поведении».

— Женщины, особенно которые рождены богатыми, глупы и не нуждаются в мозгах. Слушай меня внимательно, мальчик, и не влюбляйся в глупых женщин. Но глупы все женщины. — Его водянистые голубые глаза были жестокими и сузились в щелочки. — Когда имеешь дело с женщинами, им надо дать понять, кто здесь хозяин, прямо с самого начала. И не давать забыть это. А теперь твой урок на сегодня. Кто такой Малькольм Нил Фоксворт?

— Мой прадед, который умер, но власть его живет, — сказал я, как мне было приказано говорить, хотя я почти ничего не мог понять.

— Кто еще был Малькольм Нил Фоксворт?

— Святой. Святой, заслуживающий царского места в раю.

— Правильно, а теперь скажи все по порядку, ничего не упуская.

— Не родился еще человек мудрее, чем Малькольм Нил Фоксворт.

— Это не все, чему я учил тебя. Тебе надо читать его дневник, и тогда ты узнаешь о нем больше. Ты ежедневно читаешь его? Он честно описал в этой книге всю свою жизнь. Я прочел ее двенадцать или более раз. Читать ее — значит учить наизусть. И ты вырастешь, когда прочтешь ее. Так что не прекращай читать дневник твоего прадеда, пока не станешь таким же мудрым и хитрым, как он.

— А умный и хитрый — это одно и то же?

— Нет, конечно, нет! Быть умным — значит не давать людям заподозрить, какой ты хитрый.

— А почему Малькольм не любил свою маму? — спросил я, хотя и знал, что та убежала от него; но вызовет ли чтение и во мне такую же нелюбовь к моей маме?

— Не любил маму? Бог мой, мальчик, Малькольм обожал ее, пока та не сбежала с любовником и не оставила его, а отец был слишком занят, чтобы уделять мальчику внимание. Если ты прочтешь дальше, то ты поймешь, за что Малькольм не любил женщин вообще. Читай и увеличивай в себе знание. Мудрость Малькольма станет твоей. Он научит тебя, как нельзя доверяться женщине: когда нам нужна женщина, ее всегда нет рядом с мужчиной.

— Но моя мама — хорошая мать, — слабо пытался сопротивляться я, хотя уже не был уверен в том, что говорю.

Какая жизнь «неоднозначная»! Это было новое слово на сегодня, «неоднозначный». Папа аккуратно напечатал его утром на листочке и позвал меня. Он объяснил мне, что это слово означает и сказал, что надо его использовать в разговоре не менее пяти раз за этот день.

Ненавижу жить в этом «неоднозначном» мире! Проклятые эти словарные выражения учили меня тому, как неверно и лживо все на свете.

— Теперь я оставляю тебя одного, чтобы ты читал и постигал слова Малькольма, — сказал Джон Эмос и прошаркал прочь, слегка накренясь на один бок.

Я открыл книгу на странице, заложенной кожаной закладкой.

"Сегодня я попытался курить; я нашел, где хранится у папы табак, набил им трубку и закурил позади гаража.

Не знаю, как он догадался, но я был пойман. В его глазах появился жестокий огонь, и он приказал мне раздеться донага. Я плакал и бился, когда он лупил меня, а потом он посадил меня на чердак и сказал, чтобы я выучил заповеди Господни и искупил свои грехи. Там я нашел старые фотографии моей матери — того времени, когда она была еще девочкой. Какая она была красивая, и выглядит так невинно и трогательно… Ненавижу ее! Я пожелал, чтобы смерть постигла ее немедленно, где бы она сейчас ни находилась. Я желал, чтобы она страдала так же, как я, с кровоточащей спиной в душном, жарком чердаке.

Тут же на чердаке валялись корсеты — свидетельство лживости женщин, которые хотят обольстить мужчину тем, чего им даже не дала природа. Я-то знаю, что никогда не позволю себя обмануть женщине, даже самой красивой. Потому что именно женская красота сделала моего отца таким, именно женская красота виновата в том, что у меня ноет спина, и я сижу в душном чердаке. Отец не виноват, он тоже страдает, как и я.

Теперь я знаю, о чем он говорит всегда: нельзя верить ни одной женщине. Особенно красивым личикам и соблазнительным телам".

Подняв глаза, я долго смотрел в пространство и видел не сено, на котором лежал, а красивое лицо моей мамы Неужели и она обманщица? И она может однажды убежать с «любовником» и оставить меня одного с отчимом, который не будет любить меня так сильно, как Джори и Синди. Что тогда мне делать? Может быть, уйти к бабушке? Я пошел и спросил у нее.

— Конечно, любовь моя, я заберу тебя. Я стану любить тебя, защищать тебя, сделаю для тебя все, что смогу, потому что ты действительно сын моего второго мужа. Я еще не говорила тебе этого? Доверяй мне, Барт Уинслоу, будь всегда около меня и сторонись Джона. Он не тот человек, который тебе нужен.

Сын ее второго мужа. Неужели мама тоже была за ним замужем? Мама постоянно за кого-то выходит замуж! Я закрыл глаза и подумал о Малькольме, который давно в могиле. А кресло бабушки качалось и качалось… Бум, бум, бум, будто комья земли летели на мой гроб. Темно, сыро. Холодно. Рай… где этот рай?

— Барт, твои глаза воспалены.

— Устал, бабушка, я так устал.

— Скоро твое заветное желание исполнится.

Деньги, вот что мне нужно: деньги. Кипы и кипы зеленых бумажек.

Кто-то громко постучал в дверь. Я вскочил с ее колен и спрятался.

Впереди Джона Эмоса бежал Джори.

— Где мой брат? — потребовал он. — Мне не нравится его поведение в последнее время, и я думаю, оно имеет связь с тем, что он ходит к вам.

— Джори, — сказала бабушка, протягивая к нему руку, унизанную кольцами. — Не смотри так на меня. Я не причиню ему никакого вреда. Я даю ему мороженое после ленча. Сядь, Джори, и поговори со мной. Я прикажу подать прохладительные напитки.

Игнорируя все ее просьбы, Джори, как Пинкертон, огляделся, направился прямо ко мне и вытащил меня за шкирку из-за кадок с пальмами.

— Благодарю вас, леди, я не хочу, — холодно проговорил он. — Мама очень хорошо кормит меня, а то, что Барт ходит к вам, меняет его в дурную сторону. Поэтому, прошу вас, не пускайте его больше.

В ее глазах показались слезы, она сжала губы, чтобы не расплакаться.

Джори приволок меня на наш задний двор.

— Не смей ходить больше туда, Барт Шеффилд! Она не бабушка тебе. Ты так себя ведешь, будто она тебе дороже нас всех, дороже даже мамы!

Некоторые говорили обо мне, что я маленького роста. Но я-то знал, что после десяти я вытянусь, как дерево после дождя летом. Как только я снова окажусь в Диснейленде, я начну расти, как гигант.

— Почему ты так печален, милый? — спросила бабушка, когда на следующий день я сидел у нее на коленях.

Пони она так и не купила,

— Я не стану больше приходить к тебе, — сварливо сказал я. — Папа мне купит пони на день рождения, если я хорошенько попрошу его. Мне не нужен твой пони.

— Барт, ты рассказал уже родителям про меня?

— Нет, мэм.

— Если ты лжешь, Бог тебя накажет. Конечно, лгу. А почему бы нет? Ведь все вокруг делают то же самое.

— Я никому ничего не рассказываю, — пробормотал я. — Мама с папой не любят меня. У них есть любимчик — Джори. Теперь еще у них появилась Синди. Для них достаточно.

Она быстро оглянулась, задержав внимание на запасных дверях, которые всегда были наглухо закрыты.

Она прошептала:

— Барт, я видела, что ты разговариваешь с Джоном. Я же тебе говорила, чтобы ты держался от него подальше. Он жестокий старик и может отомстить. Имей это в виду.

Кому же верить после этого? Он говорит то же самое про нее. Когда-то я думал, что можно доверять всем. Теперь я понял, что все притворяются, а на поверку они совсем другие. Никогда не любят, когда говорят, что любят, особенно если это касается меня. Может быть, только бабушка на самом деле любит меня и Джон Эмос. От этой мысли я пришел в недоумение. Ведь если правду говорит Джон Эмос, то он единственный верный мне друг. Если это так, то бабушка — мне не друг. Или наоборот. Мне надо выбирать, но как выбрать? Как принять решение? Когда я полулежал на коленях у бабушки, прижавшись к ее мягкой груди, я верил, что она любит меня. Она и в самом деле моя родная бабушка.

А вдруг нет?..

Я ходил к ней уже несколько недель. Джон Эмос был моим другом только несколько дней. Может быть, проверить: если он каждый день станет дожидаться моего прихода, тогда он верный друг. Допустим, семь дней. Семь — число, означающее удачу. Будет ли он мне другом семь дней подряд? Уже пять дней разговоров с ним в его таинственной «дыре» научили меня тому, что все женщины лживы и лицемерны.

— Барт, милый, — прошептала бабушка, целуя меня через вуаль. — Не бойся ничего, но не подходи к Джону Эмосу и не верь ничему, что он скажет. — Она погладила меня и улыбнулась. — А теперь беги в стойло и посмотри хорошенько: увидишь что-то, что мечтает иметь каждый мальчик. И все они будут завидовать тебе.

Она все еще что-то говорила, но я уже соскочил с ее колен и бежал со всех ног к сараю.

Ура! Наконец! Каждый день, как талисман, я носил яблоко в кармане, надеясь на чудо. Каждый день я крал из кухни сахар, надеясь на чудо! Каждую ночь молился, чтобы у меня был пони. Он будет любить меня больше, чем всех! Я пробежал все расстояние до сарая, ни разу не упав, как на крыльях. Я внимательно посмотрел в сумрак сарая: это был не пони!

Это была собака. Большая лохматая собака, которая приветливо махала хвостом и уже с любовью заглядывала мне в глаза, хотя я еще ничего не сделал, чтобы завоевать ее любовь. Она была привязана за ошейник к грязному колу. Мне хотелось плакать. Собака завиляла всем телом, выражая свою радость, но я ее ненавидел.

Послышались шаги бабушки и ее тяжелое дыхание. Она прибежала следом за мной.

— Барт, милый, не огорчайся, что это не пони. Я хотела бы купить тебе пони, но, как я уже говорила тебе, ты приходил бы домой пропахший лошадиным потом. И Джори, и родители сразу бы узнали обо всем. Они никогда бы больше не отпустили тебя ко мне.

Я опустился на колени и уронил голову. Мне хотелось умереть. Я ел все ее угощения, страдал от ее поцелуев и объятий, а она… так и не купила мне пони.

— Ты обманула меня, — сказал я со слезами в голосе. — Я все дни потратил на тебя, а мог бы заняться чем-то получше.

Я пошел, понурясь и снова сделавшись маленьким. Ничуть не вырос.

— Барт, милый, ты еще не знаешь, какая чудесная собака сенбернар! — Она остановила меня и обняла. — Это еще щенок, но посмотри, какой он большой. Он вырастет и станет таким огромным, как пони. Ты можешь оседлать его и ездить на нем. А знаешь ли ты, что эта порода собак выведена для спасения людей, заваленных снегом в горах? Собаку с привязанным к ошейнику бочонком брэнди отпускают совсем одну, она откапывает заваленного человека и приносит его на себе. Сенбернар — самая героическая собака в мире.

Я не поверил. Тем не менее, я уже глядел на щенка с большим интересом. Так значит, это щенок? Он натягивал поводок, стараясь достать до меня, и этим понравился мне.

— Он и в самом деле вырастет таким же большим, как пони?

— Барт, посмотри сам: ему только шесть месяцев, а он уже почти такой же большой, как пони!

Она рассмеялась, схватила меня за руку и потащила обратно к сараю.

— Взгляни, — она указала мне на красивое красное седельце с вожжами и маленькую красную тележку. — Можешь ездить на нем, можешь запрягать его в тележку: у тебя будет и пони, и собака — на все случаи жизни. Все, чтобы полностью использовать твое воображение.

— А он не кусается?

— Нет, конечно нет. Милый, ты только посмотри, как он счастлив, что видит мальчика. Дай ему понюхать свою руку. Хорошо с ним обращайся, корми, расчесывай его шерсть, и у тебя будет не просто красивая собака, но и самый преданный друг.

Я боязливо протянул ему ладонь, и щенок лизнул ее, как мороженое. Было щекотно. Я засмеялся.

— Бабушка, уйди пока, — приказал я. Она неохотно вышла, а я опустился на колени возле моего пони, чтобы решить, кем его все-таки считать.

— Теперь слушай меня внимательно, — твердо сказал я ему, — и запоминай. Ты — не собака, а пони. Ты не для того, чтобы откапывать людей и приносить им брэнди в бочонках, ты только для меня, чтобы возить меня. Ты мой пони — и только мой!

Он в изумлении слушал меня, склоняя голову в разные стороны. Он сидел на задних лапах, как собака.

— Не смей сидеть так! — закричал я. — Пони так не сидят!

— Барт, — проговорила бабушка, — запомни: надо быть добрым.

Я не стал ее слушать. Женщины ничего не понимают в «мужском поведении». Мне это объяснил Джон Эмос. Миром правят мужчины, а женщины должны бояться и вести себя покорно.

Теперь надо со всей строгостью переделать щенка в пони. Я видел, как в театре злые волшебники проделывали это. Я еще раз хорошенько вспомнил все известные мне балетные сцены и подумал, что теперь я знаю, как сделать это.

Мне не хватало крючковатого носа, острого подбородка, впалых щек и костлявых рук с длинными черными ногтями. Зато глаза у меня были подходящие — черные и злые. Может быть, удастся.

Я занес руки над головой, сделал из ногтей когти, согнул спину и произнес заклинание: