1

Последняя весна долго не наступала. В феврале зима уже кончилась, снег повсюду растаял, степи вспухли и потемнели, но дули холодные ветры, солнце тонуло в серой мгле, по ночам подмораживало, птицы молчали, степи были мертвы. И уже треть стодневного дембельского календаря была заштрихована, уже начался март, но весны не было. По палатке стучали ледяные дожди, тонко выли северные ветры, иногда сыпался мокрый снег. Одежда, сапоги, портянки за ночь не просыхали, постели были влажны, солдаты чихали, шмыгали покрасневшими носами, при любом удобном случае кипятили воду в котелках, заваривали чай.

Наступил и День Последнего Приказа, – а межсезонье продолжалось.

В День Последнего Приказа деды стали дембелями, и вслед за ними все остальные поднялись на одну ступеньку: фазаны превратились в дедов, чижи – в фазанов, сыны – в чижей. Но это были формальные передвижения, новоиспеченные чижи продолжали выполнять обязанности сынов, а фазаны – чижей. Впрочем, новоиспеченные фазаны стали увиливать от работы чижей, стали перекладывать ее на сынов, и все чаще они смотрели прямо в глаза стоявшим на верхних ступеньках… До подлинных перемен было далеко. Подлинные перемены произойдут лишь тогда, когда улетят дембеля и прибудут новобранцы. А это случится не скоро. В лучшем случае, через два, два с половиной месяца. Все будет зависеть от обстановки. Что значит от обстановки? Ну как что, отвечали офицеры, допустим, начнется операция широкомасштабная, начнется она, предположим, в июне, а завершится в июле. Неужели нас до июня будут держать? Будут. Если в Союзе задержат новобранцев, то нам придется тормознуть вас, не оголять же позиции. Так пускай их там не задерживают. Пускай! А кто говорит, что не пускай? Да я бы вас всех сейчас, в день приказа, к чертовой бабушке! Вы мне уже во как надоели со своими расспросами. А последний вопрос можно? Правду говорят, что женатых и коммунистов будут отпускать в первую очередь? Про женатых не слышал, в первую очередь будут отпускать имеющих ранения и награды. А коммунистов? И коммунистов, а также кандидатов. А комсомольцев? Ильин, с кем я буду полк охранять? Полк охранять – это ладно, а вот операции… Что? что? Демоба в опасности, товарищ старший лейтенант, раньше я был чугунный, а теперь – стеклянный дембель. Стеклянный? Хорошо, Ильин, больше ты не поедешь ни на одну операцию, решено. Да нет, товарищ старший лейтенант, вы не так меня поняли… Все я понял. Кто еще здесь стеклянный? что, больше остекленелых нет? Товарищ старший лейтенант, да я это так, к слову пришлось, пошутил… Рядовой Ильин! кругом! Я сказал: кругом, товарищ солда-а-т! И ша-гом марш к старшине, он выдаст запасные подушки: одну привяжи к спине, другую к груди, третью к голове, а четвертую я разрешаю разрезать, чтобы ты мог всунуть в нее свой стеклянный…

День Последнего Приказа дембеля отметили в бане. Когда скверная, плохо выходившаяся, белая пенная брага была выпита, они покрошили анашу, смешали крошки с табаком, набили три выпотрошенные сигареты с самодельными бумажными фильтрами смесью, один осторожно брал в рот горящий конец, дул в сигарету, а курильщик с силой всасывал дым, – этот способ почему-то назывался «маяк». «Маяк» мгновенно зажигал глаза, развязывал языки и сдергивал узды. Баня наполнилась громкими голосами; когда Черепаха сказал, что отправляется на равнину ловить серебристую жирную рыбу в родниках, – смехом. Черепаха встал. Его начали упрашивать не уходить на рыбную ловлю, остаться здесь, а рыба пусть подрастет, пусть ры… ры… рр! рры! – там ходят звери: рры! – дикие и косматые медведи и кабаны! Лучше здесь лови. Баня сотрясалась от хохота; Мухобой набрал в таз воды, бросил в воду мочалку и стал ловить ее, вскрикивая, ухая, звонко хлеща ладонями по воде, – о! лещ! лещара! пуд! Череп! скорей помогай! Вода разлилась по полу, Черепаха, вырываясь из рук окосевших товарищей по оружию, поскользнулся и упал. Погоди! у тебя что-то красное! Где? где? что красное? Вон, смотри, по затылку течет! Что течет? что там? кто? Красная кровь. Кто? Красная кровь! Кровь? Да! Да! Надо замыть, а то хэбэ испачкается. Кто Хэбэ. Какая Хэбэ? Да хэбе! хахахахахаха!.. на тебе хебэ! На мне? Дай я замою тебе голову, давай сюда твой череп, Череп. Дай твой черепок, нагнись, вот так, я тебе его замою. А может, он расколот? Кто? Череп. Да вот он, цел. Да не он, не сам Череп, а череп. Тогда б мозги потекли. У него только кровь? нет белых таких соплей? Нет, белых соплей я не вижу. Эй, Мухобой! ты смотри не налей ему в череп воды! а то будет булькать, спать мешать! Домой приедет, а у него: буль-буль! Ха-ха! К девушке: можно на танец? Танцует, а у него: буль-буль! Она: вы что, обмочилися? Он: да нет, просто у меня мозг немного разбавлен… ха-ха-ха… разбавлен… ха-ха… Надо ему перевязать. Один из них снял с себя куртку, майку и разодрал ее. Дай, я тебе перевяжу голову. Но Черепаха отпихнул его, солдат повалился на лавку, и груда тазов с грохотом и звоном разлетелась. Ты чего? чего?.. Череп, зачем ты так? Замолчи. Но Череп, это не по-че… не по-че… Замолчи лучше. Но ведь это не по-че…. че… Череп! Я тебе, понял? Ты что, взбесился? Я тебе, понял ты? Ты что, Череп? Какой я тебе Череп? А кто ты? Какой я тебе? А кто ты? кто ты? Я? Да! Да, ты. Если ты не Череп? Я? Да. Да, ты. Если ты не Череп. Я? Ты. Корректировщик. А-а, кор-р…рры… А я гаубица! Х-х! Гаубица! стодвадцатидвухмиллиметровая! Зовите меня гаубицей! Стодвадцатидвуххх-х! ха!ха!ха!.. держите его!!! Че-реп! ты что? опупел? Пусти! Череп! успокойся, нас больше. Какой я тебе Череп? Ну, а кто? Я? Да, именно ты. Я – Корректировщик. Ну хорошо, ну, ладно, мне все равно, только ты сядь, не кричи, а то могут застукать… Ты понял? Я-то все понял, ладно, мне что… но вот ты посмотри – ты ударил человека, а он ведь, а он-то, а? он ведь свою майку последнюю для тебя разодрал, а? Майку? Да, майку! Да, представь себе, майку, личную, последнюю. Где вы были со своими майками, когда меня вот здесь месили? когда вы меня продали и я здесь пятый угол искал? Да ладно. Череп, чего теперь копаться, что было, то было. Его нужно перебинтовать. Слышишь, Череп, сядь, не дури, будь другом. Он сел на лавку… Ладно, только не подходите. Да как же мы тебе голову забинтуем? Пусть Коля перевяжет. Свинопас? да где он? его же нет здесь, он дрыхнет. Почему нет? Да ты что, с луны свалился? А что? разве его Приказ не касается? Касается, но… А! свинопас! а! а вы тут все рыцари? ковбои? индейцы? мушкетеры?.. Череп, хватит дурака ломать, дай забинтую. Ладно. Бинтуй. Но запомни. Хорошо, запомню, – что? Запомните все раз и навсегда: Корректировщик.

2

И в начале апреля еще было холодно, слякотно. Но все чаще вспыхивало солнце и среди грязных облаков сверкала голубизна, – и было ясно, что там, в вышине, идет работа, готовится праздник, и среди плотных строительных лесов что-то возводят неведомые молчаливые зодчие. И однажды строительные леса рухнули и обломки были сметены южным ветром и ливнем, – взорам открылся огромный храм. Пространства наполнились музыкой, вспухшие земли задышали, и в липкой темноте шевельнулись, лопнули зерна, и в путь тронулись ростки, теплые вязкие щели разомкнулись, курясь, и взбухшие бледные ростки окунулись в свет и зазеленели. В вышине пролетали журавли. На зеленой земле грелись змеи, жуки, облезлые тушканчики, вараны с разрисованной голой кожей. Земля пышнела, зеленела с каждым днем, с каждым часом и мигом. И по зелени вдруг растекались алые и желтые пятна, и над зелеными травами вдруг повисали бледно-голубые, розовые и белые пахучие облачка.

Каждый день дембеля говорили об одном и том же – о возвращении: о партиях, о подарках, о парадной форме, об альбомах, фотографиях и снова о подарках, о фуражках с черным, «артиллерийским», околышем – где раздобыть? говорят, на складе фуражки с помидорными, «пехотными», околышами, – а ведь мы артиллеристы, ну и что, что в пехотном полку! надо вот что: купить в магазине офицерские фуражки или купить черные погоны и сшить из них околыш; и снова об альбомах – разрешат ли вывезти альбомы с фотографиями? а разрешат ли провезти джинсы и все прочее? говорят, на таможне все отбирают; и снова: когда же будет первая партия? неужели до июня продержат? – я слышал, в мае, на майские праздники, – так это, небось, награжденных орденами, коммунистов и кандидатов, – а где коммунисты? у нас ни одного, во второй ни одного, в третьей батарее… там чеченец, учитель, он кандидат, – видишь, не дурак, – да кто знал, что так будет? я бы тоже в кандидаты подался.

Последняя пышная весна была в разгаре, зеленый праздник, убранный маками и тюльпанами, ирисами и ядовитыми олеандрами, опеваемый свадебными песнями птиц и журавлиными кликами, продолжался. И однажды в батарее появились женщины. Комбат отправил всех на позицию обслуживать орудия, и солдаты не успели насмотреться на женщин в легких ярких платьях, но, чистя гаубицы, они слышали смех и вскрики, и удивительные голоса – женский смех, женские вскрики и женские голоса – и видели мельканье голой кожи в ячейках масксети, окружавшей бассейн, – впрочем, было неясно, чья она, в бассейне вместе с женщинами купались офицеры. Но достаточно было и этих звуков: музыкальных вскриков и чарующего смеха, – чтобы праздник обрел истинный размах, истинную полноту.

– Смотрите!.. что это?

В воздухе над зеленой степью висело облако. Оно было, пожалуй, пепельное; оно мерцало и меняло очертания. Солдаты удивленно глядели на пепельное далекое облако, низко нависшее над землей. Облако стояло на месте. Что это может быть? Нет, оно двигалось. Самум? Облако росло, оно медленно плыло над степью, и вскоре уже стало ясно, что это не облако, а огромная, жирная, невероятная туча, и стало ясно, что она идет на город у Мраморной горы… Неожиданно туча села, растворилась… Но через некоторое время вновь встала над степью. Солдаты вытирали руки тряпками, брали свои куртки, ремни, выходили из окопов, всовывали руки в рукава, застегивались, неотрывно глядя на тучу… Женщины в бассейне вскрикивали и смеялись… Солдаты вдруг услышали слабый напряженный треск.

– Пчелы!

Смуглые потные лица вытянулись. Солдаты стали пятиться. Электрическая туча приближалась. Му-хобой побежал, за ним кинулись остальные, топоча кирзовыми сапогами, оглядываясь на колышущуюся тучу. Они вбегали во двор, бросались в палатку, задраивали окна. От бассейна в глиняный офицерский домик просеменили, сверкая глянцевитыми бедрами, женщины в ярких купальниках. Туча прошла над окопами и гаубицами, затопила контрольно-пропускной пункт и приблизилась к батарее. Дневальный бросил свой пост и ринулся в палатку, и, едва за ним закрылась дверь, – по палатке застучали шелестящие тела, на пластмассовые окна налипли бледно-зеленые насекомые, небольшие тополя, посаженные в прошлом году вдоль мраморной ограды, согнулись под тяжестью гроздей.

Это была саранча. Полчища саранчи захватили город у Мраморной горы и заработали челюстями. Крупные бледно-зеленые и коричневые насекомые стремительно оголяли редкие деревца, пожирали траву, листву на кустах; шуршливые орды сидели на палатках, на стенах, на крышах, на земле – всюду, где можно было сидеть; несколько городских бассейнов были запружены дохлой саранчой; саранча набивалась в палатки, в оружейные комнаты, гибла в чанах со щами, цеплялась зубчатыми лапками за одежду, лезла за шиворот. Под сапогами хрустело. Люди пытались спасти деревца, но тщетно – вскоре вся листва, все зеленое мясо было с них ободрано, и деревца стояли хрупкими скелетами между казарм. Зеленый праздник кончился. Весна стремительно угасала, бурела, скрючивалась, чахла, превращалась в прах. Надвигался сезон желтых дней и бурь.

Домой никого не отпускали. Полк готовился к операции.

3

Вода была холодна, – он опустил руку: да, холодна. И прозрачна. На дне круглились серые и голубые камни, и над ними стояли толстые серебряные рыбины. Он напился, умыл лицо, обмыл шею, плечи. Тело вновь было удивительно легким, и он знал, что может многое. Но прежде всего он займется ловлей. Он сел на берегу лужи, свесив в воду ноги. Лужа казалась неглубокой, но ноги дна не касались. Он оперся на руки и начал осторожно погружаться. Вода уже доходила до подбородка, а ступни не ощущали дна. Он набрал воздуха и нырнул, открыл глаза и увидел свои руки, ниже – расплывчатые камни; он повернул голову – рядом висела, шевеля плавниками, бледногубая, пучеглазая серебристая рыба, он изогнулся и схватил ее, но рыба легко выскользнула из рук, он вынырнул, отдышался и вновь погрузился в воду, открыл глаза, увидел свои вытянутые руки с длинными пальцами, серые и голубоватые камни и рыб, их было три, они висели рядом, глядя на него, с бледных губ срывались и летели вверх пузырьки; он схватил одну и сразу запустил пальцы под жабры, прижал серебряное тело к груди и поплыл вверх, вырвался из-под воды, разинув рот, глотая воздух, вышвырнул рыбу, вылез на берег, отбросил бьющееся перепачканное землей тугое тело подальше от воды. Он убил рыбу кулаками, обмыл ее, сел и выдрал зубами кусок из спины, торопливо начал жевать сочную мякоть, глядя на идущего человека… Человек шел по равнине под тусклым небом! Он перестал жевать. Человек шел к нему. Он привстал. Да, к нему. И кажется, это была женщина. Он быстро сел. Посмотрел по сторонам – никакой одежды ни слева, ни справа, ни сзади – шею пронзила игла, спина похолодела – не было. Женщина была близко. Он прикрыл пах рыбиной с надкушенной спиной. Добрый день, сказала она. Это была девушка. У нее были густые недлинные волосы, темные глаза, нежные щеки, ласковый нос. Добрый день, повторила она громче.

– Если это день, – пробормотал он, не зная, куда смотреть.

– По крайней мере не ночь, – ответила она.

Он молчал. Она повторила: по крайней мере не ночь. Он взглянул на нее и отвернулся.

– Не знаю.

– Но ведь светло?

Зазудел левый сосок. Он молчал. Но ведь светло? – повторила она. Надо было что-то говорить.

– Может… белая ночь, – с трудом проговорил он.

– О нет! – живо возразила она. – Я знаю, какая белая ночь.

Левый сосок заморозило. Он поднял глаза. Девушка откликнулась внимательной полуулыбкой.

– Я знаю, какая белая ночь, – повторила она.

– Я тоже, – наконец произнес он, – видел.

– Белую ночь?

Жжение в левом соске. Белую ночь? Странный голос. Белую ночь?

– Да.

– Но это, конечно, не белая ночь, – проговорила она, озираясь.

Он молчал. Нет, не белая ночь, проговорила она, белая ночь чиста, таинственна. Он посмотрел на ее лицо. Она таинственна, повторила она. Неужели она разговаривает со мной? Чиста, сказала она. Я слышал этот голос когда-то. Слышал? Да, очень давно. Она смотрит на меня. Она говорит мне. Говорит: чиста. Чиста и таинственна. Мне?.. А кому же? Тому, кто за спиной. Кто за спиной? – в затылок игла.

…Что она говорит? Надо понять, что она говорит, и тогда можно будет решить, мне ли она говорит. Он молча смотрел на нее. Она улыбнулась. Левый сосок заморозило. Ее губы разомкнулись, забелели зубы. Слушать. Она говорит. Белая ночь, белая ночь, звуки шагов, мокрый гранит, окна домов, Нева, мосты. Она говорит о белых ночах. Почему? При чем тут белые ночи? Надо понять. А этот свет грязен и скучен, – нет, не белая ночь. А, вот она о чем. Да, конечно, какая же это белая ночь, это не ночь, не день, не утро, не вечер… я же видел белую ночь. Так это, кажется, я первый и сказал об этом, о белой ночи. Да, я. Значит, она говорит со мной. Значит, ее губы двигаются для меня. Значит, эти теплые карие глаза глядят на меня. Зачем же она говорит со мной? Что ей нужно? Что я должен делать? Что-нибудь грузить? поднимать? мыть? копать? Зачем она пришла и заговорила со мной? Может, просто голодна и хочет, чтобы я и для нее поймал рыбу. Спросить напрямик? Нет, она рассердится. Да может ли она сердиться? И что здесь такого, если один человек спрашивает у другого, не хочется ли ему есть. Но лучше молчать. Ни о чем не спрашивать и ничего не говорить. Потому что все же неизвестно, с кем она говорит. Может, с кем-то другим. А я полезу с дурацкими вопросами в чужой разговор. Пускай говорят. Я тоже кое-что знаю о белых ночах, я это видел на каком-то берегу… Там было хорошо, Я был один, деревья смотрели мне в спину синими глазами.

– Я это видел, – не выдержав, сказал он.

– Что?

Она смотрела на него.

– Белые ночи.

– Где?

– Где?.. Где-то… Сейчас вспомню.

Она назвала какие-то страны или города. Нет, он не мог вспомнить.

– Но я видел, – сказал он.

– Или читал?

Ее голос касался левого соска. Не верит.

– Видел, – угрюмо повторил он. Он напряженно вглядывался в себя. Песчаный берег, песчаный берег.

– Я сяду, – сказала она.

– Здесь грязно!