Вдруг Ипатыч обернулся к нам и тихо, как-то по-детски, рассмеялся. "Закатилося красное солнышко за темные леса", - произнес он словами песни. Я взглянул. Действительно, солнце скрылось за зубчатую линию леса, и только лучи его огненными брызгами разметывались в {482} розовом небе. Казалось, раскаленное ядро погрузилось в воду... По лесу прошли суровые тоны. Бор сразу стал черным и угрюмым. Темная зелень дубов явственно отделилась от бледной липовой листвы. В ясной реке отразилось небо, покрытое золотыми облаками.
      Ипатычу подставили чай, и он усердно начал пить его, беспрестанно обжигаясь и дуя на пальцы. Придвинулся к самовару, как бы нехотя, и дядя Захар. Он с неудовольствием откусил сахар и с видом какой-то враждебности начал подувать на блюдечко.
      - Ну, а Семка твой? - в промежутке чаепития спросил он у старичка.
      - Что же Семка? Семка как был кобель, так кобелем и останется! ответил старик и вдруг горячо набросился на Захара. - Хорошо тебе говорить, Захар! - закричал старик. - Ты в Сибирь-то пошел, у тебя брат остался. Детей-то он тебе каких приспособил!..
      - Брат порядок наблюдал строго, - согласился Захар.
      - То-то вот!.. А тут, брат...
      Тем временем пригнали скотину и вернулись из церкви семьяне Захара. Явилась старушка, чрезвычайно подвижная и вместе молчаливая, явилась баба, постарше Машки, с плоской грудью и с выражением скорби, застывшим на тонких губах. Над селом повисли хлопотливые звуки. Кричали бабы, скрипели ворота, блеяли овцы... Щелканье кнута сливалось с отчаянным ревом коров, и крепкая ругань разносилась далеко. Бабы ушли доить коров. Дядя Захар удалился на гумно готовить резку... А кругленький старичок принялся за расспросы. Чей я, откуда и куда еду, много ли за подводу отдал Захару, сколько у меня десятин земли, жива ли моя мать и женат ли я, - все расспросил он, а по расспросе сказал, понижая голос:
      - Дорого ты отдал Захару. Я бы взял дешевле. Он ведь жила у нас... Он кулачина, я тебе скажу, такой... Он припер теперь деньжищи-то из Томской и ворочает тут. У него село-то все, почитай, в долгу... А уж выпросить у него чего - снега посередь зимы не выпросишь! Прямая костяная яишница... А ты передал ему... Эх ты!
      Но немного подумавши, он сказал:
      - Крепкий человек Захар, справедливый человек. Он жаден, это точно... Но вместо того, все ж таки человек он {483} твердый!.. Нас как барин выселял, он за мир-то грудью... И пороли его в те пор... Боже ты мой, как пороли!
      Старичок с удовольствием чмокнул губами.
      Свечерело. В небе одна за другой стали загораться звезды. Повеяло прохладой. В долине седой пеленою опускалась роса. Любознательный старичок опрокинул чашку и куда-то скрылся. Мы остались одни с Ипатычем. Я долго глядел на него. Холодный чай стоял около него забытый, и он сидел в тяжком раздумье. На лице не было признаков безумия, только глаза были как-то странно неподвижны. В лице же стояла неизъяснимая печаль и только. Казалось, пред ним давно уже, с жестокой внезапностью, открылась какая-то тоскливая картина, и теперь он не может от нее оторваться. А когда я привлек его внимание громким возгласом, он как-то жалобно съежился и растерянно посмотрел на меня. Так глядит на вас собака, истомленная долгими побоями...
      Вошла Машка и стала прибирать посуду. Теперь лицо ее не выражало испуга, но было сердито и нахмурено.
      - Ишь, старые черти, полакали чаю-то!.. - сказала она вполголоса, окидывая недружелюбным взглядом бедного Ипатыча.
      Немного погодя ко двору подъехали лошади с сохами, и молодой парень встревоженным голосом спросил Машку:
      - Батюшка где?
      - На гумне. А что? - спросила Машка.
      - Мерин подкову потерял, - с отчаянием сказал парень и злобно ударил мерина по морде.
      - Строг у вас старик-то! - заметил я.
      Машка промолчала. Только по гримасе, пробежавшем по ее лицу, я понял, что старик действительно строг.
      - Ты кто ему приходишься? - спросил я.
      - Сноха.
      - А парень-то этот кто?
      - Федька. Муж мне.
      - Неужели из-за подковы будет сердиться свекор?
      - Со света сживет, - мрачно сказала Машка. Я вошел во двор. Везде был образцовый порядок. Телеги, окованные железом, стояли под навесом. Там же виднелись сани, старательно сложенные рядами. Середина двора была чисто выметена. Федька убрал под навес сохи, {484} обмахнул пучком соломы сошники и сверкающие палицы и повел лошадей на гумно. Лошади были гнедые на подбор, косматые и сытые. В хлевах бабы доили коров, лениво пережевывающих жвачку.
      Я пошел за Федькой на гумно. Там, так же как и на дворе, царствовал изумительный порядок. Скирды старой ржи, великолепно сложенные, красиво возвышались за ригой. В предохранение от мышей они со всех сторон были обрезаны косою, что придавало им вид особенной правильности. Рядом со скирдами виднелся стожок сена, тщательно покрытый соломой и обтянутый крепкими притугами. Рига, крытая сторновкой, была новая и большая. Федька привязал лошадей к чану около риги. А внутри слышался разговор.
      - Ты уж, Захар, уважь меня, - жалобно тянул голосок кругленького старичка.
      - Что же мне тебе уважать, - холодно говорил Захар.
      - Ей-богу, ведь кобыленку последнюю продать впору... Ты уж меня пожалей!
      - Тут жалость-то одна: запрягай да вези. Да на чем ты повезешь-то?
      - Как на чем! На кобыле повезу!
      - А хомут? Я ведь, друг, не дам.
      - Что ж хомут... Мне Семка даст хомут.
      Помолчали.
      - Вези, мне что! - равнодушно произнес Захар. - Вези... Только целковый мне.
      - Многонько! - плаксиво воскликнул старичок.
      - Не вози. Я пошлю Федьку, он свезет. Как знаешь.
      - Ну, так и быть, - поспешно согласился старик, - видно твой верх, моя макушка!..
      Оказалось, что дело шло о моей особе...
      - Ты, видно, с ним поедешь, - сказал мне Захар.
      Мне было все равно.
      - А рубль давай в задаток.
      Старичок замахал было руками и начал говорить, что нечего беспокоить барина из-за рубля, но когда Захар повторил своим деревянным голосом: "Как знаешь!", он засеменил ножками и стал доказывать, что действительно задаток нужен, "для верности..." Я вручил Захару рубль. {485} Он внимательно помусолил его и с суровостью завязал в кошель. Мы пошли со стариком обратно к крыльцу.
      - Ты знаешь, как меня зовут-то?.. - возбужденно вполголоса заговорил он. - Меня Мартыном зовут... А ты зря надавал ему пятишницу-то - эх, жила он у нас!.. Я тебя как бы важно за четыре-то рублика отомчал, любо-два!.. А теперь вот выскочил рублик из кармана... а? Разве у тебя их много, рублей-то?.. Вот что, милячок, дай-кось ты мне двугривенный на деготь... Я тебя вон как предоставлю: стриженая девка косы не успеет заплести... хе-хе-хе... (Я ему дал двадцать копеек). А теперь вот что я тебе скажу: вставай ты завтра ра-а-ано-рано и прямо ступай по проулку... И прямо как дойдешь ты вон до энтой избы - я и буду тебя поджидать. Телега у меня хоро-о-ошая, уёмистая... Эх, отомчу я тебя! - И Мартын обстоятельно показал мне, до какой избы нужно дойти.
      - Да зачем же это? - удивился я. Но Мартын только таинственно замахал руками и ничего не ответил.
      Спать я лег под навесом двора. Там было хорошо: пахло свежим сеном и дегтем. Захар ушел в ригу. (За чай он взял с меня тридцать копеек.) Старуха осталась в избе, мрачной и переполненной тараканами. Других я не заметил. Только около полуночи в соседстве со мною послышались осторожные голоса. Один принадлежал Машке.
      - Ты вот смотри ему в глаза-то! - в ужасном возбуждении говорила она, спеша и захлебываясь. - Он тебе не токмо что - он тебя изведет всего... Ноне тоже матушка свекровь как хлобыснет половником, так рука и хряснула... Я стою плачу, а он вошел. Вошел, да как зявкнет на меня, у меня и рученьки опустились... У людей-то завтра пироги, а у нас лепешки велел... А в амбаре муки целая прорва... А сноха Катерина рвет и мечет: позавчера она доила комолую, а я вчера хватилась - молока-то нет... Туда-сюда, а нонче уж на меня сваливает...
      - Нонче за подкову уздой меня, - медленно произнес Федька.
      - То-то вот уздой! - заторопилась Машка. - Ты все молчишь... Вон у Федоськиных так-то: полаялся, полаялся старик, а Демка взял да и ушел от него... А ты все... Летось много ли ты на базаре-то выпил, а он как тебя муздал... Ноне ребят - и тех так не бьют... А тебе все мало!.. У меня коты вон разбились, а ну-ка, скажи... Я зиму-зим-{486}скую на машину-то ходила, а теперь пришло время - сиди без котов. Вон Малашка Гомозкова как вышла на улицу, у ней коты-то новенькие!.. Да взяла еще, стерва, позументом их обложила. А тут ходи в лаптишках.
      - Ведь сплел тебе с подковыркой!.. - с неудовольствием возразил Федька.
      - С подковыркой!.. - в обиде отозвалась Машка, - ноне люди-то не токмо лапти - коты кидают... Намедни Стешка-то Шашлова, какой человек, и та полботинки купила... Легче же я в работницы уйду на барский двор... Мне к мамушке показаться - стыда головушке... И то уж ребята загаяли!.. Он, старый, деньжищи-то хоронит, а тут на улицу выйти не в чем...
      Послышались всхлипывания.
      - Ну, молчи...
      - Как же!.. Стану я молчать!.. - не унималась Машка. - От работы света не видишь, а тут ходи черт-те в чем... У людей пироги - Павликовы на что побирошки, и то пироги у них, а тут аржаные лепешки трескай...
      - Молчи, дьявол! - зашипел Федька.
      Затем я различил звук здоровой затрещины, сдержанный вопль, и все стихло.
      Разбудило меня странное обстоятельство. Мне показалось, что к моему боку прикоснулось что-то твердое. Но так как в небе едва брезжило, я снова закрыл глаза. Однако прикосновение повторилось, и на этот раз сопровождаемое таинственным шепотом.
      - Вставай, барин, - шептали из-за плетня, - вставай... Это я, Мартын, возчик твой...
      Я вскочил. Оказалось, что Мартын продел сквозь плетень палочку и этой палочкой толкал меня в бок. Я подивился этим подходам Мартына.
      Когда заспанный Федька выпустил меня из сеней, на дворе было уже достаточно светло. На востоке кротким румянцем загоралась заря. Я прошел по проулку до условленного места. Из-за угла избы беспокойно выглядывал Мартын. Он поманил меня пальцем и скрылся. Я пошел вслед за ним. За углом стояла взъерошенная лошаденка в истерзанной сбруе и в громадной телеге, щедро нагруженной соломою. К телеге на скорую руку приделан был облучок. "Садись живее", - шепотом сказал мне Мартын и, проворно вскочив на облучок, стегнул кнутом {487} лошаденку. Но тут случилось нечто изумительное по своей неожиданности: только что мы тронулись, как вдруг нас нагнал мужик и повис на вожжах. Был он с расстегнутым воротом, без пояса и без шапки.
      - Ты что, старый черт, делаешь? - закричал он.
      - А ты что? - взвизгнул Мартын и принялся нахлестывать лошаденку.
      - Вре-е-ешь!.. Не уйдешь!.. - кричал мужик и уперся в землю. Несчастная лошаденка закрутилась и стала.
      - Отдай, отдай, говорю! - благим матом орал Мартын, силясь вырвать вожжи.
      - Не-эт... Погоди-и-ишь... - рычал мужик, весь красный от напряжения.
      Я вмешался. "В чем дело?" - спросил я. Но несколько мгновений ничего нельзя было разобрать. И Мартын и мужик шумели ужасно. Наконец дело выяснилось. Оказалось, что мужик был сын Мартынов - Семка и что хомут и вообще вся сбруя на нашей лошаденке принадлежали ему (он был отделенный). Мартын с вечера забрался к нему в клеть и стащил ее. Отсюда таинственность, которою облекался мой отъезд. После долгих переговоров, перемежаемых упреками и жестокой руганью, а также попытками Семки распрячь кобылу, пришли к следующему соглашению: Мартын из условленной платы даст Семену рубль. Но когда все казалось улаженным, вдруг предстало затруднение: у меня на беду вышла вся мелочь, и я не мог выдать этот несчастный рубль тотчас же. Снова посыпались упреки, и снова Семен начал стягивать с лошаденки узду.
      - Стой! - нашелся Мартын, - коли ты мне не веришь, собачий сын, поедем вместе.
      Семка запустил в раздумье руку в лохматую свою голову и остановился. "Ну ладно!" - сказал он после некоторого молчания и полез на облучок. Я ему напомнил о шапке: тогда он снова задумался и в нерешительности посмотрел на отца. "Иди, леший, куда тебя понесет без шапки-то!" - увещевал его тот. Наконец, при моем содействии, Семка слез и, подозрительно оглядываясь, удалился. Когда мы остались одни, Мартын покачал головою и сказал: "Делла! - и после короткой паузы с живостью произнес: - Ай уехать?" Но сам же и ответил себе: "Нет, не уедешь!.. Он кобель, Семка-то, чистый кобель!" {488}
      Семка вернулся очень скоро и даже забыл подпоясаться.
      Никогда я не забуду этой долгой дороги и этой шершавой лошаденки, кропотливо трусившей под тяжестью громадной телеги и трех здоровенных путешественников. Правда, мы часто останавливались на лужайках и выпрягали кормить ее. А во время жары простояли часа четыре. Тут же, во время этой стоянки, я сделал находку: в кармане жилета обрел двугривенный. Возчики мои моментально выпросили его и в ближайшем кабаке пропили. С тех пор во всю дорогу пошли у них нескончаемые пререкания. Семка относился к отцу с высокомерием и насмешливо. Мартын горячился.
      - Бездомовники! - кричал Мартын, - я, может, в твои года-то до кровавого пота работал!.. Я на двадцатом году водку-то узнал, как ее пьют... А вы и ум-то весь пропили!
      - Умники! - возражал Семка, - то-то вас и пороли, умников-то... За ум-то вас и драли!.. Солдаты вышли с ружьями, а они на ружья лезут... Умники!.. От ума-то и в Сибирь гоняли!..
      - От ума!.. А ты думал, не от ума... Мы за мир!.. - кипятился Мартын.
      - За мир!.. Много тебя мир-то попомнил... ты как у целовальника жилетку-то оборвал, помиловал тебя мир-то?.. Мало тебя гладили-то?.. За ум-то за твой!
      - Мир-то велик! - в некотором смущении оправдывался Мартын, - мир накажет - срама никакого нету... Дело было в драке, а жилетка - она денег стоит... А вы вот пропойцы!.. Тебя небось каждую весну за подушное-то жарят...
      - Сказывай!.. Мы, как-никак, не воруем...
      - А я ворую?! А я ворую?!
      - Воруешь.
      - Брешешь! Прямо ты брешешь... ты, бесстыжие твои глаза, людей бы постыдился!
      - Нечего мне стыдиться.
      - Нечего, а?.. Вот и брешешь... Ты корову пропил... У тебя одна была тележонка, ты и ту о Покрове в орлянку проиграл!..
      - И проиграл, - невозмутимо ответил Семка, - а ты все-таки воруешь!.. {489}
      - Что я украл? что? говори, говори...
      - Кочан капусты украл!
      - Когда?! Когда?! - в неописуемом волнении заголосил Мартын.
      - Когда? - спросил Семка и пренебрежительно посмотрел на Мартына. - Эх ты, воришка! - сказал он.
      - Нет, я не воришка, а вот ты так вор. Кто в барском лесу березу-то срубил?
      - Попал! - насмешливо произнес Семка, - да я у барина, может, сто берез нарублю, так это разве воровство?.. Эх ты... А еще старик!.. Лес-то он божий!.. А вот кочан-то ты украл, - Семка оборотился ко мне. - Я иду этак около полден, - сказал он, - а он крадется промеж гряд... Я - хвать, а у него кочан в подоле... Ну, я его пощипал маленько.
      - Брешет все! - оправдывался Мартын и с озлоблением стегал лошаденку.
      А ночь опять сходила на землю. Лошаденка усердно трусила по гладкой дороге. Кругом во все стороны расходилась степь. Там и сям виднелись копны; подымались стога высокими громадами; светились огоньки у косарей... Иногда добегала до нас песня и разносилась над степью протяжным стоном. Телега плавно колыхалась и трещала однообразным треском. Какое-то странное изнеможение одолевало меня. Я то закрывал глаза, то с усилием раскрывал их. Мне казалось, что мы плывем в каком-то бесконечном пространстве и синяя степь плывет вместе с нами. А на душе вставала тоска и насылала сны, долгие, тяжкие, скорбные...
      В полночь мы приехали к Ерзаеву. {490}
      XIX. КРОКОДИЛ
      Я познакомился с Крокодилом в Батеевке.
      Но вы не знаете Батеевки? О, это славная усадьба, и хозяева ее славные люди. Кроме того, они либералы. Сам Петр Петрович даже в некотором смысле пострадал за свои убеждения, и пострадал, по его словам, из-за любви к мужику.
      Что же касается до Олимпиады Петровны, - она не страдала за свои убеждения. Она только очень мило путала волосы Петра Петровича, когда он рассказывал о своем увлечении "теоретическим мужичком", и сладко восклицала: "О, мой романтик!" - на что Петр Петрович меланхолически улыбался.
      Но теперь он уже не был романтиком. Он, по его словам, "раскусил" мужика и, отчаявшись в его лучезарности, обратился в образцового сельского хозяина. Но, вместе с тем, он, как и подобает просвещенному человеку, не забывал "принципов". Каждый сельскохозяйственный поступок свой, каждое свое распоряжение о починке хомута на счет неисправного рабочего или об изловлении мужицкой коровы, пожирающей его траву, он с усердием притягивал к возвышенным принципам. Так кучер притягивает друг к другу клещи неподатливого хомута, налегая на них коленом... А превозмогающим принципом был у него один: внесть в заскорузлую мужицкую душу идею порядка, черствого и сухого, как старая пятикопеечная булка, и посвятить этого мужика в очаровательные секреты культуры. Для этого ("и только для этого!", - как уверял он) все его хозяйство было поставлено на "либеральную" ногу. Сохи и допотопные сабаны заменились {491} рансомовскими плугами; ручной разброс семян уступил место механическому; неуклюжая молотилка, воздвигнутая крепостным изобретателем Федулаем, отстранилась в пользу паровой машины Маршаля... И так во всем. Изящные хомуты и шлеи, красивые фуры и вилы, окрашенные в однообразный зеленый цвет, - все это заклеймилось яркими номерами и поступило на руки годовых рабочих. Каждую субботу производилась поверка. Недостающая вещь моментально вползала в пассив злополучного батрака, и всякий разорванный ремешок неукоснительно отзывался на его бюджете.
      Впрочем, иногда проверка производилась не самим Петром Петровичем, и тогда принцип страдал. Тогда происходило то, что рабочие называли: "Бить морду по номерам". Дело в том, что ключник Малафей, заменявший в таких случаях барина, имел какое-то неизъяснимое отвращение к отметкам в книге и всякий недостаток в инвентаре предпочитал возмещать руганью и мордобоем. И рабочие всегда радовались, когда суровый Малафей выступал на сцену, а мягкий барин, посвистывая, уходил в дом, откуда призывно неслись звуки шопеновской мазурки и либеральные разговоры неосторожными раскатами будили сельскую тишину.
      Олимпиада Петровна деятельно помогала мужу. Она отвешивала рабочим хлеб, штрафовала коровниц, посещала кладовые и ледники, а в промежутках читала умные книжки и рожала здоровых и розовых детей, которых Петр Петрович величал "будущими интеллигентами".
      Нужно ли добавлять, что Батеевы сторонились "консервативных элементов"? О да, - они их очень сторонились. Их общество по обыкновению состояло или из деловых, нужных людей, и тогда не редкость было встретить в щегольской батеевской гостиной прасола Уcтюшкина, или из господ образа мыслей самого возвышенного и даже благородного.
      Вот у этих-то милых и передовых людей я гостил однажды. Олимпиада Петровна была в детской и производила с будущим интеллигентом какие-то в высшей степени либеральные манипуляции. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете и говорили о важных материях.
      Но нам надоело говорить о важных материях. Мы начали курить, слегка вздыхая, и сосредоточенно погляды-{492}вали в окна. Не подумайте, однако же, чтобы за окнами было что-либо особенно примечательное. Там зеленел пруд, покрытый водорослями (дело было в июне), стояли ленивые березы, расслабленно поникнув ветвями, да синело бесконечное ласковое небо. Ближе пруда плотники рубили новую кухню. Синие и коричневые рубахи плотно облепили стены, и сверкающие топоры однообразно гремели.
      - Чьи у вас плотники? - спросил я Петра Петровича.
      - Э, да разве вы не слыхали! Это знаменитая Сазонова артель работает.
      Я кое-что слышал об этой артели, но все-таки спросил:
      - Чем же она знаменитая?
      - Работники великолепные. Трезвость, смышленость, распределение труда, взаимные отношения - изумительнейшие.
      - А вот вы все говорите... - не утерпел я, чтобы не упрекнуть Батеева. Но он вдруг взбеленился.
      - Что я говорю?! Что?! - вскинулся он на меня, отрываясь от сигары. Человек я смирный, и мне его натиск показался неприятным.
      - Всегда насчет мужика говорите как-то... - возразил я.
      - Как я говорю? Я говорю, что стадо ваш мужик. Что без героя, без личности - поступать ему в архаические музеи. Вот что я говорю. Так на это я право имею. Я на своей шкуре...- Тут Батеев внушительно потряс отрепьями истерзанной своей альмавивы.
      - А Сазонова артель?
      - Что Сазонова артель?
      - Да сами же вы говорите...
      - Что я говорю?..
      - Хвалите, и вообще... ну, превозносите, что ли.
      - Так разве это потому я ее хвалю, что она артель? Какая она к черту артель. Она ерунда, а не артель. Да и все наши артели ерунда.
      - В чем же дело-то, позвольте вас спросить?
      Петр Петрович посмотрел на меня иронически и отрезал:
      - В порядке.
      - Как в порядке?
      - А вот погодите, - сказал он, взглянув в окно, - {493} я вам покажу, как в порядке. Смотрите. Видите: на жирном жеребце подъехал пузатенький человечек?
      - Вижу.
      - В нем и заключается порядок.
      - Да кто же он?
      - Это Сазон. Жена прозвала его Крокодилом. Именно Крокодил, проглотивший утленькое и беспомощное созданьице, эту вашу мистическую артель. Теперь смотрите, как артель встречает Крокодила.
      Я смотрел. В то время как Крокодил подъехал к плотникам, взмыленный жеребец остановился. Плотники дружно поднялись и отдали пузатенькому человечку низкий поклон. Затем из них отделились два человека в бородах, почтенного вида и немолодые ("Десятники!" - сказал Батеев), и поспешно направились к тележке. Пузатенький человек сидел недвижимо. Когда же десятники подошли к нему, он шевельнул головою и приподнял картуз. Потом каждому из них ткнул руку для пожатия.
      - Что у вас? - произнес он сиповатым басом.
      - Благодарение господу, - ответили десятники в один голос и с какой-то особой певучестью в голосе. Крокодил подумал. Затем совершилось следующее. Он в молчании протянул руки, и десятники, подхватив его под мышки, стали бережно высаживать из тележки. Лицо его, круглое и пухлое как дождевик, во все время этого высаживания хранило вид великолепнейшего равнодушия. Сивые волосики реденькой и плюгавой бороденки важно топорщились во все стороны. Вытаращенные глазки изображали ленивое величие.
      - Живот не прищемите, - кратко выразился он, отдаваясь объятиям десятников.
      - О господи! - воскликнули те в преизбытке почтительности.
      Наконец он стал на ноги. Тогда десятники чуть не на голову очутились выше его. Зато он значительно превосходил их шириною: я редко видывал утробу более внушительную! На ногах его блистали сапоги с традиционными бураками. Длинный сюртук, застегнутый на все пуговицы, был на животе немилосердно засален. Став на ноги, он тяжело вздохнул, снял картуз, отер платком вспотевшую голову, подумал с минуту и снова протянул руки. Десятники снова проворно подхватили его и повели к работам. {494}
      - Что это такое? - в недоумении обратился я к Батееву.
      Он хохотал, катаясь по дивану.
      - Хорош ритуал? - вырвалось, наконец, у него посреди смеха.
      - Да что это, идол, что ли, какой?
      - Ничуть не идол. Это просто мужик, глупый как бревно, и у которого в кармане преизряднейший капиталец. Это - Крокодил.
      - Сазон?
      - Он самый. Да разве вы никогда не слыхали? Он самый налицо и есть.
      - Я думал, что подрядчиков у артели не существует?
      - Да он и не подрядчик. Кто вам сказал, что он подрядчик? Он просто бог ихний. Смотрите!
      Я посмотрел и действительно готов был убедиться, что артель составляет из себя какую-то мистическую секту и что Крокодил играет в ней роль бога. Почтительно поддерживаемый десятниками, он важно и медлительно расхаживал по постройкам. Плотники при его приближении оставляли работу и низко склоняли головы. На это получался легкий кивок, и шествие продолжалось. После того как все было осмотрено, целая толпа окружила Крокодила и направилась в свое помещение. Он шел впереди, тупо и значительно озираясь по сторонам. Непосредственно за ним следовали наиболее почетные люди артели. Дальше шла молодежь. Из тележки достали бутыль водки и окорок, и шустрый подросток торжественно нес это. Сзади процессии, сдерживая рьяного жеребца, шагом ехал кучер... Наконец вся артель скрылась за углом.
      - Видели? - спросил Петр Петрович. Мне в его вопросе послышалось какое-то злорадство. Так мой знакомый выкрест из жидов, Мысей Петрович Хайкин, обращал мое внимание на еврейку, случайно очутившуюся без парика.
      - Не понимаю, - чистосердечно сознался я.
      - А между тем это очень просто. По-моему, это жажда порядка... Артель сначала действительно существовала без главы, и, говорят, было худо. Главное, и вследствие условий заполучения подрядов было худо: зимою артели деньги нужны, а брать их было негде; если где и рядились - задатки давались небольшие. Это раз, это {495} внешняя сторона дела. Другая - внутренняя путаница: никто не хотел подчиняться; вылезали наружу личные счеты, зачиналось пьянство, отлынивание от работы... Одним словом, артель заживо разлагалась. Вот в эту-то поистине трагическую для артели минуту и появляется Крокодил. Он такой же рязанский мужик, как и все, с тою разве разницею, что глуп; но у него умирает дядя, торговавший тесом, и оставляет ему пятьсот целковых. Кроме того, Крокодил ужасно молчалив и честен; то есть там по-своему, по-ихнему, честен. Ну, и стал этот Крокодил зимою им деньги давать, а летом брать подряды. Из артели он понаставил десятников. Вот у меня работают двадцать три человека, и над ними два десятника. Они наблюдают за порядком; смотрят, чтоб не было куренья, пьянства, лени. И за все за это, с общего соизволения, происходит порка. Вы не верите? Да-с, именно, самая первобытная, самая настоящая порка!.. У них, ежели закурил цыгарку парень на работе - пороть, зашел в кабак - опять пороть, не послушался десятника или изругался матерным словом - снова и снова его пороть, голубчика... Нравы спартанские!
      - И подчиняются?
      - Ах, чудак вы!.. Да как же не подчиниться?.. Ведь что он сам по себе? - Нуль... Во-первых, не подчинись, - артель его выгонит, без ней он работы не найдет; а во-вторых, прямо уж ему Крокодил в деньгах откажет. И тогда... ну, понимаете, что тогда?..
      - Так он просто, значит, подрядчик.
      - Ну, зачем же вы так круто. Подряд снимать он приезжает не иначе, как в сопровождении двух человек из артели. Затем свои резолюции не кладет... Все у него "собча" и с общего согласия. Он вот заметит, ежели малый работает подло, он сейчас к артели: так и так, надо поучить малого. И артель учит. Ну, а за денежки за свои он берет пользу! У него, посмотрите-ка, в Козлове дом-то какой, а с пятисот рублей пошел!.. В последнее время, говорят, роялино какое-то с ручкой завел: по целым часам сидит за этим роялино и хор нищих из "Фауста" отжаривает!
      - Но зачем же он нужен артели?! - воскликнул я, - ведь сумей она добиться кредита, и Крокодил этот является совершеннейшим пятым колесом! {496}
      - Ах, как вы ошибаетесь! Вы плохо знаете народ, Николай Василич. Я имею право судить о нем... Я на своей шкуре... Не кредит тут главное, а главное - пришел к ним порядок в лице Крокодила. Вот в чем подоплека-то самая - порядок-с! Удалите-ка от них Крокодила, да они в тоске измаются... Помилуйте!.. Есть страх, палка, неумолимая как фатум, цемент. Есть смысл совокупного проживательства!..
      - Петр Петрович! - воскликнул я в ужасе.
      В эту неловкую для обоих нас минуту вошел лакей Евдокимка и степенно доложил:
      - Сазон Психеич пришли-с.
      - Зови, - с живостью произнес Батеев.
      В кабинет боком пролез Крокодил. Он решительно сунул Батееву руку свою с толстыми, точно обрубленными пальцами, затем сунул ее мне и, не дожидаясь приглашения, тяжело ввалился в кресло. Я снова оглядел его: ну, толстяк! Лицо его казалось слепленным из теста и вот-вот было готово расплыться. Глаза глядели тупо и неподвижно. Он часто вздыхал и отирал лицо новым батистовым платком.
      - Откуда едешь, Сазон Психеич? - спросил его Петр Петрович.
      Тот вяло посмотрел на него.
      - По ребятам езжу, - вымолвил он.
      - Глуп, как этот стол, - шепнул мне Батеев и для вящей убедительности постучал по столу кулаком.
      - Ну что, все в порядке?
      - Это чего? - в недоумении спросил Крокодил.
      - Везде порядок, говорю? Все как следует?
      - Гм... - Крокодил задумался: он, видимо, не понимал вопроса. Петр Петрович подмигнул мне.
      - В артели-то все благополучно, спрашиваю? - повторил он, возвышая голос.
      - Ничего себе, - равнодушно ответил Крокодил.
      - Скажите, пожалуйста, правда - вы порете, ежели кто забалуется? спросил я.
      - Бывает.
      - Разве же нельзя без этого?
      Он поглядел на меня. Мне показалось, что в заплывших глазах его проскользнуло лукавство.
      - Это уж как артель рассудит. Как она. {497}
      - Ну, а собственной властью не порете?
      - Чего это-с? - Он снова не понял вопроса.
      - Барин спрашивает, сам-то ты, без артели, порешь когда или нет? пояснил Петр Петрович.
      Крокодил усмехнулся.
      - Помилуйте, разве это возможно, чтоб без артели?
      - А почему же нельзя?
      Крокодил на мгновение задумался, но потом ответил с легким смехом:
      - Шутить изволите.
      - Положительный идиот! - шепнул мне Батеев.
      - Ну, а каким вы пользуетесь процентом на капитал, что даете артели? полюбопытствовал я.
      - Чего это-с? - беспомощно спросил Крокодил и вдруг ужасно вспотел.
      Я повторил вопрос.
      - Мы не обучены по эфтому... - сухо произнес он и, глубоко вздохнув, обратился к Петру Петровичу: - Вы уж, батюшка, пожалуйста, говядинку-то получше давайте!..
      - Как получше! - вскочил Петр Петрович. - Да лучше моей говядины не найдешь!..
      - Нет уж вы, пожалуйста, получше, - упрямо повторил Крокодил.
      Петр Петрович пожал плечами.
      Вошла Олимпиада Петровна. Крокодил и ей сунул свою потную, пухлую руку. Она сделала легонькую гримаску, но руку пожала.