способом мешает общему благу, тот б у д е т н а к а з а н
      с т р о ж а й ш и м о б р а з о м.
      6. Все старосты должны сейчас представить в комендатуру в
      Чернигове списки на чужих людей.
      7. Родители, учителя и сельские старосты ответственны за
      молодежь. Они будут наказываться полной мерой за все
      преступления несовершеннолетних.
      8. Кто не препятствует саботажу, если может это сделать,
      тот б у д е т н а к а з а н с м е р т ь ю.
      9. В отношении сел, которые не подчинятся этому
      распоряжению, б у д у т п р и м е н я т ь с я с а м ы е
      с т р о г и е м е р ы с к о л л е к т и в н о й
      о т в е т с т в е н н о с т ь ю.
      Военный комендант".
      Получалось так, что любого человека в любой момент можно расстрелять. Оккупационные власти издавали множество распоряжений, приказов и законов. В некоторых из них обещали всякие блага, безопасность, определенные нормы обложений. Но единственные обещания, которые немцы выполняли, - это повесить, расстрелять, наказать.
      И все же обком принял решение, обязывающее изучать систему военной, экономической и политической организации оккупантов. Был создан специальный кружок. Даже сейчас, вспоминая занятия в этом кружке, не могу удержаться от смеха. Сидят раскрасневшиеся, утомленные партизаны и с вспотевшими от напряжения лицами зубрят.
      - Управление сельским хозяйством осуществляет гебитскомендатура. Четырьмя сельхозартелями или общинами управляет ландвиршафтсфюрер. Ландвиршафтсфюрер подчинен гебитсландвирту. Гебитсландвирт подчинен крайсландвирту. Крайсландвирт подчинен гебитскомиссару. Гебитскомиссар подчинен гаулейтеру...
      После занятия в этом кружке люди приходили в неистовство, их можно было посылать на самые рискованные операции.
      *
      В районном центре Черниговской области - Корюковке - и сейчас еще есть люди, которые могут клятвенно подтвердить, что 6 декабря 1941 года партизанские самолеты разбросали над местечком сотни листовок.
      Мы сами узнали об этом налете "партизанской авиации" из захваченных у немцев документов. В докладе районного коменданта, составленного в очень тревожных тонах, сообщалось, что партизаны имеют не только легкое вооружение, но и пулеметы, и артиллерию, и самолеты. В доказательство последнего утверждения приводились свидетельские показания немецких и венгерских солдат и офицеров, а также протоколы допросов жителей Корюковки.
      Позднее у нас действительно появились пулеметы и пушки, отобранные в боях у немцев. Прилетали к нам и самолеты из советского тыла, брали наши листовки, разбрасывали над селами я городами области, но только не в декабре 1941 года. Так что, прочитав немецкий доклад, мы посмеялись и только. У страха глаза велики. Коменданты и начальники гарнизонов, чтобы получить пополнение, в своих докладах нередко преувеличивали партизанские силы.
      Но потом мы вспомнили. 6 декабря в Корюковке и в самом деле с неба падали наши листовки. Стоял пасмурный день, и немудрено было подумать, что за тучами на большой высоте пролетели самолеты. Замечательно, что Корюковка была в то время набита до отказа оккупационными войсками. Накануне приехали сотни немцев и мадьяр. А как раз шестого на площадь согнали все население местечка, чтобы показать народу новые районные власти: бургомистра, начальника полиции, коменданта.
      И вот тут-то с неба посыпались сотни партизанских листовок, зовущих народ к борьбе против оккупантов.
      Это было делом рук двух наших лихих разведчиков - Пети Романова и Вани Полищука.
      Случилось же вот что. 5 декабря их послали на связь в Корюковку и дали им для наших подпольщиков тысячу листовок, напечатанных в лесной типографии подпольного обкома.
      Об этом походе рассказал сам Петя Романов. А ему можно было верить. Это был один из самых смелых и находчивых разведчиков и диверсантов нашего отряда. И не болтун. Как многие истинно храбрые люди, Петя был человеком не то чтобы тихим или очень уж скромным, но не любил он преувеличений. Ярый сторонник справедливости, Петя всегда требовал, чтобы каждый получил по заслугам. В оценках подвигов как чужих, так и своих этот молодой партизан был очень скуп.
      В июне 1942 года Петя Романов погиб вместе с двумя товарищами. Они были окружены несколькими десятками немцев, отбивались до последнего патрона. Товарищи Пети были убиты, а он последнюю пулю пустил себе в висок. Но это история последующих дней. Вот рассказ Пети Романова, как я его запомнил, о случае в Корюковке.
      "Нам было дано несколько задач. Во-первых, зайти в больницу к доктору Безродному за рецептами для наших больных; во-вторых, в аптеку за лекарствами и бинтами; потом отдать на явку листовки. Кроме того, узнать новости: как ведут себя немцы, не собираются ли напасть на отряд.
      Доктор нас отпустил моментально. Он, как обыкновенно, тревожился.
      - Зачем, - говорит, - вы ходите ко мне с таким количеством оружия? Поймите, я не партизан и мне страшно.
      Ну, ничего, рецепты выдал. В аптеке пришлось немного покричать, чтобы сделали срочно. Ничего. Сделали. Идем дальше. Теперь надо на явку, отдать листовки.
      Иван говорит:
      - Смотри, по-моему, это немцы.
      Верно, в конце улицы топает не меньше, как рота. Поворачиваем, - с другой стороны мадьяры на конях. Это нам не подходит. А бежать нельзя: в карманах склянки и за поясом по две гранаты и пистолеты. Опять же листовки. Как быть? Нехорошо получается. Их много, а нас всего двое.
      Я говорю:
      - Иван, попробуем сунуться ну хотя бы в эти ворота.
      Он говорит:
      - Это опасно, а если там сволочь?
      Я говорю:
      - По-моему, нет. В этом доме, я помню, до войны жили механик МТС и пекарь. Идем.
      Мы вошли. Во дворе собака. Бросается, гадость эдакая. Я говорю ей:
      - Жучка!
      А черт ее знает, может, она Полкан или еще как. Вдруг она стала вилять хвостом, мы прошли у нее под носом. Ничего. Не укусила. Но дверь нам не открывают. Женщина там или девчонка. Пищит и не открывает. А мы уже слышим, что в другие дворы входят немцы.
      Иван говорит:
      - Видишь, Петро, там в заборе дыра. Полезем?
      Я говорю:
      - Полезем.
      Я, когда пролезал, порвал сильно карманы и склянки рассыпал. А разве можно бросать. Больные нуждаются. Иван нервничает. Я говорю:
      - Все равно, если надо погибнуть, то за медицину тоже будет правильно. Ты как хочешь, а я буду собирать.
      Он хоть и поворчал, но тоже стал подбирать пузырьки. Потом мы оказались в другом дворе. И очень хорошо. Там тихо. Мы вышли в переулок. Дальше я знаю дорогу к Буханову. Это рабочий. Старик. Он с детства на сахарном заводе. Он человек верный. Я за его дочкой одно время ухаживал. Неважно, как ее зовут, вам-то не все ли равно.
      У Ивана один пузырек раздавился. Я его ругал. Я его так сильно ругал, что он даже обиделся.
      Я говорю:
      - Дурья башка. Ты пойми, если мы все лекарства погубим и растеряем еще листовки, то какие мы с тобой партизаны и разведчики. Нам тогда грош цена. Верно?
      А еще это лекарство оказалось очень вонючее. Ну, ясно, если пошлют за нами собак ищеек, - мы пропали.
      Нам повезло. Просто счастье. Буханов сидит дома. Представляете кругом такое делается, а он спокойно пьет самогон. Нам говорит:
      - Вы, ребята, не обижайтесь, я вам не дам. Самому мало.
      Он такой чудак. Всегда вот так разговаривает. Потом сжалился. Налил нам по стаканчику.
      Буханов говорит:
      - Ну, ребята, время терять не приходится, идемте. Буду вас выручать.
      Мы послушались. Он повел нас разными дворами и тропками. Смотрим, а мы уже на территории сахарного завода. Как это?
      Буханов смеется и говорит:
      - Вас тут ни один черт не найдет, даже сам Барановский.
      Завод сильно сожженный, развалины и всюду копоть. А нас, между прочим, ищут, за нами определенно погоня. Как могло случиться, что сразу узнали и помчались за нами? Не знаю. Думаю, что в аптеке сказали, что заходили подозрительные. Там пациент какой-то обиделся, что мы его оттолкнули, а сами взяли лекарство. Он нам сказал так смешно: "Что вы, говорит, - партизанщиной занимаетесь?" Я ответил как следует. Потом еще Иван прибавил четыре слова. Если бы этот пациент стал еще лезть, то мог и по роже схватить. Нет, в самом деле. У нас такое задание. У нас в отряде есть, которые при смерти, а этот переругивается, будто на базаре.
      Вот он, верно, и пустил за нами немцев.
      Буханов говорит:
      - Спускайтесь сюда.
      Оказалось, что какая-то лесенка в развалинах. А потом лезем трубами. Там, под сахарным заводом, очень много разных коридоров и подземных широких труб. Я технологии этой не знаю. Факт только, что там ходы и выходы и какие-то заслонки. Буханов отлично разбирается. Но ему надо бежать обратно, дома дети.
      Он говорит:
      - Вы, ребята, двигайтесь поглубже. Сидите там, вам ни черта не сделают. Только без меня не уходите с этого места.
      Ладно, Он ушел. А у нас положение неважное. Во-первых, очень сильно откуда-то дует холодный ветер. Во-вторых, темно, как в мешке. Спичек нет, а зажигалка на ветру не загорается. Нет, не только хочется курить, но ведь надо что-то видеть. Тут ничего неизвестно, можно провалиться.
      Мы не смогли сидеть спокойно. Мы пошли ощупью к концу тоннеля. Там свет.
      Иван говорит:
      - Давай выглянем.
      Я говорю:
      - Правильно! Сколько нам тут сидеть. Курить охота и с утра ничего не ели. Пошли!
      Ничего. Тишина. Впереди белый снег. Но только я высунулся на волю, выстрел. Я назад. Другой выстрел. Мы тогда, конечно, поглубже. А тут бегут черт его знает сколько. Сунулись в тоннель или трубу, как она называется... Лезут, гады. Требуют, чтобы сдавались. А труба тут пока без поворота, если начнут стрелять, определенно укокошат.
      Надо уходить глубже и заворачивать.
      Иван говорит:
      - Я брошу.
      Я говорю:
      - Кидай.
      И сам тоже вытаскиваю из-за пояса гранату. Но размахнуться нельзя. Мы кольца сняли и по очереди пустили гранаты низом, а сами назад, бегом, на четвереньках. Взрывная волна довольно крепко нас саданула. Но и там были вопли и стоны.
      Мы кричим:
      - Как раз вы нас возьмете! Попробуйте! Партизаны гибнут, но не сдаются!
      А там, оказывается, сам Барановский, бургомистр. Он ведь на этом заводе до войны был инженером.
      Барановский кричит:
      - Вылезайте, я все здесь знаю. Я вас отсюда выкурю!
      Мы ему отвечаем как следует. Все-таки и он и другие боятся лезть. Мы пошли глубже. Сколько шли и ползли, не знаю. Несколько часов болтались в трубах и тоннелях. Главное, осколки в одежде. Когда был взрыв, наши пузырьки почти все в карманах побились. Мы где-то в трубе повыбрасывали. Но потом пришлось возвращаться.
      Иван говорит:
      - Как нас Буханов разыщет?
      Я говорю:
      - Давай вернемся на то место, где он нас оставил.
      Поползли обратно. Но забыли, что валяются осколки. Я порезал руки осколками, не сразу понял.
      Через некоторое время потянуло дымом. Слезы, кашель.
      Иван говорит:
      - Это жгут солому.
      Я говорю:
      - Нет, по-моему, навоз.
      Мы сильно поспорили. Торопливо уползаем подальше, а сами ругаемся.
      Иван говорит:
      - Много ты понимаешь в навозе. У него дым тяжелый, должен тянуться по низу.
      Я говорю:
      - Какой тут низ или верх, тут круглая труба.
      Выяснили только на следующий день. Нам Буханов сказал, что Барановский привез несколько возов соломы. Они жгли до ночи. Потом Барановский сказал полиции, что он как специалист уверен, что мы давно задохнулись. Хорош инженер - не знает даже, сколько надо сжечь соломы, чтобы заполнить все заводские подземелья дымом.
      Но это было потом, то есть позднее. Мы спаслись, не задохнулись потому, что сообразили: если дым не стоит на месте, значит есть тяга и выход ему. И полезли в том же направлении, куда тяга. И мы попали в котельную.
      Она была совершенно завалена снаружи взорванным камнем. Ни войти, ни выйти. Топки тоже разрушены. Но вытяжная труба на месте. Это мы видели еще на воле. Труба в Корюковке знаменитая - выше пятидесяти метров. Тяга жуткая. Не верите - чуть шапку мою не утянуло. Потому-то в котельной можно было в уголке сидеть спокойно. Весь дым уходит.
      У основания труба частично разрушена, дым уходит в пролом.
      Тут, в уголке котельной, мы даже спали. Не от беспечности, а от большого утомления. Дым тоже подействовал. Потом холод нас разбудил. И тогда уже дыма не стало.
      Головная боль, как с перепою, и даже тошнит.
      Я говорю:
      - Это хорошо. Иначе мы бы сильнее чувствовали голод.
      Иван говорит:
      - Я бы все равно умял картошечки котелка два.
      И мы опять сильно поспорили.
      Я говорю:
      - Тебе каждый доктор скажет, что после угара надо воздерживаться и не есть.
      Иван говорит:
      - Мой организм может принять еду в любое время. Даже перед казнью.
      Но все-таки надо как-то кончать это приключение. Буханова нет. Он, может быть, попался. Он, когда уходил, сказал, что Барановский ему доверяет. Но ведь могли спросить, что вы тут делаете в развалинах и почему партизаны бежали через ваш двор? Были, конечно, и у нас с Иваном тяжелые мысли, не только споры.
      Между прочим, тут, в котельной, из разных щелей пробивался свет. И когда посмотришь в пролом в трубе, наверху мелькает белое пятно. А тяга по-прежнему со свистом.
      Иван говорит:
      - Знаешь, Петро, у тебя вся физиономия темная. Ты, наверное, порезал не только руки. Может быть, заражение. Вытри бинтом.
      Он достал бинт из тех, которые мы купили в аптеке, оторвал кусок и без разрешения с моей стороны трет мне лицо.
      Я говорю:
      - Очень благодарен. Только думаю, что это кровь с рук, - вырвал у него бинт и бросил.
      Этот кусок бинта сразу подхватило тягой и затащило в трубу. Он мигом исчез, улетел в небо.
      Иван говорит:
      - Вот если бы нам так улететь и прямо в лес.
      Я говорю:
      - Постой, у меня появилась идея, - и давай расстегиваться.
      Он смеется, думает, что я продолжаю шутку насчет того, чтобы улететь через трубу. А у меня появилась настоящая идея. Я расстегнулся, чтобы достать из-под рубашки листовки.
      И что вы думаете? Беру пачку листовок, кидаю. Иван смотрит. Листовки закрутило и потащило вверх. Иван понял и тоже расстегнулся.
      Мы бросали понемногу. Штук по тридцать. Ясно, что листовки вылетели наружу и с такой высоты разбросались по всей Корюковке.
      Мы с Иваном так хохотали и радовались, что даже голова болеть перестала. Иван про еду забыл.
      Буханов нас застал за этим занятием. Мы так увлеклись, что не слышали его шагов. Он, правда, в валенках.
      Буханов хохочет и говорит:
      - Там совсем с ума сошли. Говорят, что партизаны летают над Корюковкой Полицаи попрятались. Ждут бомбежки. Вы здорово придумали.
      Потом закурили. У Буханова не зажигалка, а кресало и фитиль. На ветру это самое лучшее.
      Иван говорит:
      - Я вполне счастлив, товарищи.
      Мы с Бухановым над ним смеемся. Действительно счастье. Как теперь выбраться? Попадем в руки немцев, они из нас будут окрошку рубить.
      Буханов становится серьезным и говорит:
      - Я сам теперь должен вылезать обязательно другим путем. Меня заподозрили. Наверное, стерегут. Я тоже полезу с вами. Но это очень отвратительный выход. Причем надо будет ждать ночи.
      Когда он сказал, как он предполагает вылезть, каким ходом, у нас с Иваном испортилось настроение.
      Я говорю:
      - Это невозможно. Партизаны будут насмехаться над нами.
      Буханов говорит:
      - Ничего не будет. Я ручаюсь. Там все замерзло.
      Иван говорит:
      - Вы как хотите. Я предпочитаю прорываться с боем, но в дерьмо не полезу.
      Буханов говорит:
      - Это глупо. Канализация не работает уже несколько месяцев. Вы ребята молодые, вам жить и жить. Вам надо еще столько немцев уничтожить. Это предрассудки. А как слесари, которые ремонтируют? Нет, бросьте дурака валять!
      Мы все-таки проверили другие выходы и убедились, что там сторожат.
      Буханов говорит:
      - Это меня, гады, дежурят. О вас уже сложилось убеждение, что вы задохнулись в дыму.
      Иван взял в руку гранату и решительно двинулся к краю трубы. Но Буханов вцепился в него и потащил обратно. Так разозлился, что хотел Ивану морду набить.
      - Ты, - говорит, - молокосос. Ты должен меня слушать: я отец семейства и опытный человек. Я буду командовать!
      Взял Ивана в оборот, и, смотрю, Иван поддался. Тогда я тоже решил, что лучше послушаться Буханова.
      Эта канализационная труба хотя и довольно сухая, но ползти было нехорошо. Все-таки аромат. Мы ползли, наверное, час. Выползли в болото. Там еще хуже, чем в трубе. Хоть и мороз, но корочка проваливается. Хорошо еще, что мы были в сапогах.
      Но когда мы вошли в лес, такая охватила радость. Не потому только, что спаслись. Нет, главное - провели этих гадов.
      Мы обтерлись снегом и пошли в лагерь, а Буханов домой - в Корюковку".
      Вот и весь рассказ Пети Романова. Через несколько дней после этого приключения он снова пошел с листовками в Корюковку. Он хотел их разбросать тем же способом. И был очень огорчен, когда узнал, что немцы завалили все входы в тоннели и трубы завода.
      *
      Радионовостями у нас ведал Евсей Григорьевич Баскин Каждое утро на перекличке, перед строем, он читал сводку Совинформбюро. Потом пересказывал последние известия и содержание важнейших статей. Баскин был у нас популярен не меньше радиодиктора Левитана.
      Когда он ловил в эфире хорошие новости, сообщения о победах Красной Армии, то прежде всего бежал к нам в штаб. И мы сами шли по землянкам: уж очень приятно поразить и обрадовать товарища хорошей новостью. Мне потом рассказывали, что в советском тылу, узнав об освобождении большого населенного пункта, люди выбегали на улицу поделиться с прохожими.
      У нас не было прохожих. Но и в лесу каждый хотел первым передать другому хорошую новость. Увидишь - какой-нибудь боец в глубине леса обтесывает бревно, обязательно окликнешь:
      - Эй, товарищ, слышал новость?
      Помню 13 декабря. Вьюга, мороз градусов двадцать. Днем узнали, что каратели уничтожили Рейментаровку и заняли Савенки. Настроение у людей неважное.
      Во втором часу ночи вбегает Баскин.
      - Алексей Федорович, Николай Никитич, товарищ Яременко! В последний час!! Под Москвой разгромлено несколько немецких дивизий. Фрицы драпают полным ходом.
      Что тут, было! Мы, конечно, перебудили весь лагерь. Подняли пистолетными выстрелами, как по тревоге. Люди обнимались, кидали вверх шапки. Капранов выдал сверх обычной нормы по стопке и даже не ворчал. Разошлись только часа через два.
      По какой уж там сон! Разговоры, мечты. По всему видать, инициативу взяла в свои руки Красная Армия - началось большое наступление. Не помню уже, кто первым предложил. Вероятно, коллективная была идея. Создали несколько групп, человек по пятнадцать, и тут же, ночью, отправили в ближайшие села.
      Я тоже поехал во главе одной группы. Ворвались верхами в село Хоромное. Разбудили народ.
      Минут через пятнадцать к костру, который мы разложили у здания бывшего сельсовета, сбежались крестьяне. Получилось что-то вроде митинга. Я сделал сообщение. Потом посыпались вопросы. В селе немцев не было, несколько недавно завербованных полицаев попрятались. Но кто-то из них сумел пробраться в соседний хутор, где стояла рота мадьяр. Когда явились мадьяры, нас и след простыл.
      В лагере уже собрались почти все группы. Обменивались впечатлениями. У всех восторженное настроение. Информационный налет оказался очень эффективным мероприятием. Крестьяне всюду благодарили, просили почаще приезжать и, если хорошие вести, будить когда угодно.
      Не обошлось, конечно, без приключений. В селе Чуровичи, куда заскочила группа во главе с Дружининым, сперва все шло хорошо. Люди поздравляли друг друга. Кто-то даже заиграл на гармошке, и группа запела: "Страна моя, Москва моя - ты самая любимая!" И вдруг раздался выстрел. Все насторожились. Партизаны залегли, чтобы принять бой, местные девчата убежали в огороды. Минуты три спустя в той стороне, где стреляли, заголосила баба. Прибежали оттуда ребята, хохочут:
      - Староста застрелился! Услышал, что Красная Армия наступает, решил, верно, что в селе уже передовые части. Схватил пистолет - и пулю в лоб. Это его жена голосит.
      Позже всех вернулся в лагерь Попудренко. Он со своей группой был в Радомке. Только вошли в село, видят - в большой хате светятся огни. А так как знали, что в селе нет ни мадьяр, ни немцев, отправились к хате. Попудренко отослал всех, приказав идти дальше, будить народ, а сам рванул дверь, сорвал засов и вошел. Видит - сидят хлопцы, человек восемь. Вскочили с лавок, вытаращили на него очи и молчат.
      - Товарищи! - закричал Николай Никитич. - Красная Армия гонит немцев вовсю! Под Москвой легло пять вражеских дивизий, наступление продолжается, ур-ра, товарищи!
      Хлопцы очень робко пробормотали:
      - Ура...
      - Ну, некогда мне тут с вами, - сказал Попудренко и отправился по другим хатам.
      Потом собрали митинг. Но видит Попудренко, - нет тех хлопцев, что в хате за ним "ура" повторяли. Спрашивает колхозников:
      - Где, мол, такие-то? - Описывает: - Старшой у них с усами и папаха на голове.
      Отвечают ему:
      - Местных у нас таких усатых нема. Це инструктор из районного управления полиции. Он тут вербует и учит молодых полицаев. То у них совещание было. Они, по причине партизанской опасности, все больше ночами совещаются.
      Разозлился ужасно Попудренко:
      - Не может быть. Этот усатый за мной всех громче кричал!
      - Так вы, - отвечают ему, - на себя взгляните: пять гранат на поясе, автомат на плече, в руке маузер... Увидишь такого дядю, не то что ура, караул закричишь!
      - За мной! - скомандовал Попудренко своим партизанам и бегом к той хате. - Закидаем, - кричит, - гадов гранатами!
      Но в хате уже темно, и гады все расползлись.
      Когда рассказ был закончен, Попудренко покачал головой и сокрушенно сказал:
      - Не хватает нам, товарищи, бдительности!
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ОБКОМ В ЛЕСУ
      Примерно в середине декабря политрук одного из взводов обратился к комиссару отряда товарищу Яременко с вопросом:
      - Что такое партизан?
      Яременко взглянул на него с недоумением.
      - Поздновато спрашиваешь, - сказал он. - Но если коротко ответить, мститель народный.
      - Это я, товарищ комиссар, понимаю... Но, видите ли, товарищ комиссар... Тут такое дело получилось. Проводил я с бойцами беседу о задачах, какие стоят сегодня, о том, к чему нам стремиться... Вы говорите - мститель народный. Я в таком смысле и разъяснил. Но имеется недопонимание. Отдельные бойцы рассуждают так, что положение у партизан особое. Один так выразился, что у партизана нет будущего и положение у него, если сравнить с бойцами Красной Армии, просто никудышное. Мало того, что партизану отступать некуда, ему и наступать некуда.
      - Ну, положим, мы ведь проводим наступательные операции. Погорельцы...
      - Говорил. Возражают. То, говорят, не наступление, а наскок. Наскочим - и спрячемся в лесу. Дальше, спрашивают, что? Лес-то ведь окружен. И опять спрашивают - Красная Армия ведет сейчас наступление под Москвой, развивает его с каждым днем. Там бойцу весело...
      - Выходит, что дела Красной Армии партизан не касаются? Надо было объяснить, товарищ политрук, что хоть и нет у нас сейчас связи с фронтом, мы и армия все равно вместе Наступление Красной Армии - это и есть наше наступление.
      - Это людям понятно, товарищ комиссар. Но вот, к примеру, есть боец Никифор Каллистратов. Слесарь МТС. Он всегда на беседе вопросами глубоко забирает. Он говорит, что до войны каждый знал свой план. И его старался выполнить. И что вот теперь ему тоже хочется не только на Красную Армию надеяться, а самому, как он выражается, "свою мечту иметь, план партизанского развития, спущенный до низов".
      Товарищ Яременко передал содержание этого разговора мне и другим членам подпольного обкома. Тут было о чем подумать. В самом деле, без плана, без ясной перспективы наш советский человек жить не может. План стал его потребностью, привычкой, второй натурой. В этом одно из основных отличий его от людей капиталистического общества. В зависимости от развития потребность эта ярче или бледнее выражена. И слесарь Никифор Каллистратов, сливая в одно мечту и план, в сущности был прав. Советский человек уже привык к тому, что и мечта реальна. Привык к тому, что она должна выражаться в цифрах и сроках. Во всяком случае, он хочет точно знать, куда его ведут.
      Надо было показать бойцам пути нашего партизанского наступления.
      В армии каждому бойцу понятно: когда мы идем вперед и гоним врага, это наступление. Когда сдаем наши позиции и враг занимает села и города, это отступление.
      В армии каждому бойцу понятно: если его часть укомплектована полностью и хорошо технически оснащена, - она сильна. Чем крупнее часть, тем больший урон она может нанести противнику.
      Каждому понятно - ехать лучше, чем идти. Если часть моторизована и все передвигаются на машинах, это хорошо. Да и в санях, конечно, лучше ехать, чем мерять километры шагами.
      Даже такие, казалось бы, простейшие истины в лесных, партизанских условиях приходилось пересматривать.
      В самом деле, что считать наступлением - движение отряда на запад, в глубь тыла, или на восток, к фронту? Считать ли наступлением захват населенного пункта? Ведь немцы нас оттуда могут вышибить. А жителей такого населенного пункта немцы жестоко карают.
      Величина отряда не всегда определяет его силу. Небольшая группа смелых людей может легко прятаться и наносить временами очень чувствительные удары. Особенно сильные при помощи диверсий.
      А отсюда и третий вопрос: нужно ли обзаводиться лошадьми и обозом? Ездить, конечно, приятнее, чем ходить. Но, может быть, не надо никуда ездить? Не лучше ли действовать в своем районе маленькой сплоченной группой? Район прекрасно известен. Все лесные тропки изучены...
      Теперь не только бывшие партизаны, но и все, кто читал книги о партизанском движении Отечественной войны, знают, что отряды были местными или рейдирующими. Первые крепко держались своего района, вторые проводили несколько операций и уходили. Потом возвращались и так, кольцами, совершали переходы в сотни, а то и в тысячи километров.
      В 1941 году даже командирам отрядов неизвестно было такое деление. Спросил бы кто-нибудь в то время у меня, у Попудренко, у Яременко: стремитесь ли вы сделать свой отряд рейдирующим? Мы бы не сумели ответить.
      Нам никто не приказывал стать таким отрядом.
      Тактику постоянного движения, иначе говоря - рейда, выдвинула сама жизнь.
      Иногда говорят, что партизаны такие-то долго отсиживались в лесу. Действительно, бывало, что небольшой отряд месяцами не показывается ни в населенных пунктах, ни на дорогах, ограничивается обороной. Но я не знаю ни одного отряда советских партизан, который все годы оккупации просидел бы спокойно, просто перепрятываясь и ничего не делая.
      Если про какой-либо партизанский отряд рассказывают, что он всю войну просидел в лесу и ничего не сделал, - это либо желание очернить партизан, либо то был не отряд, а сброд уголовных преступников.
      Не так уж приятно жить в лесу. Спросят: а как же, мол, охотники, лесники и другие специалисты по лесу? Живут же они годами в тайге, забираются в глушь. В том-то и дело, что они не живут в лесу, а работают. Да вообще сравнение это неудачное. В одном случае время мирное, в другом военное.
      В мирных условиях, когда есть возможность как следует отстроиться, прочно укрыться от непогоды, организовать свой быт, и то жизнь в лесу далеко не каждому по душе. Попробуйте загнать в лес крестьянина-земледельца, рабочего от станка, инженера. Нет, долго ему там не захочется жить. А лютой зимой, в землянке, стены которой покрыты инеем, теснота, грязь и каждый день одни и те же лица! Да еще знать, что кругом враги. Не сегодня-завтра они могут нагрянуть и безжалостно уничтожить и тебя и товарищей. Какая это жизнь? Отвратительное прозябание. Способны на нее только оголтелые трусы или скрывающиеся преступники. Советские же люди в подавляющем большинстве органически не переваривают длительного безделья.
      Конечно, не все отряды были одинаково активны. Не все одинаково хорошо воевали. Разные причины лежали в основе неудач: неумелое руководство, тактическая безграмотность, политическая близорукость. Играли роль и географические факторы. Борьба в лесных и горных условиях дает несомненные преимущества партизанам. Однако мы знаем случаи, когда в районах с идеальными географическими условиями для развертывания партизанских действий противник легко и быстро подавлял все очаги сопротивления.
      Главным условием успеха является, конечно, политическая сознательность народных масс. А в наших условиях главным, решающим была степень организованности коммунистов. Там, где коммунисты сумели сохранить за собой ведущее положение, где они не утеряли связи с народными массами, звали их за собой, поднимали на борьбу, в таких районах оккупанты получили наиболее чувствительные удары. В таких районах партизанские отряды были серьезной военной и политической силой.
      И уж, конечно, отряды, в которых коммунисты были организованны и сплоченны, подолгу никогда не отсиживались, то есть не бездействовали. Касаюсь этой темы еще и потому, что некоторые историки партизанского движения на Украине замечают только мощные удары партизан второй половины войны. Они склонны считать весь первый, организационный период периодом отсиживания и робких действий. Они объясняют появление крупных отрядов и вообще широкое народное сопротивление оккупантам, развившееся к концу 1942 года, немецким террором и жаждой места. Тем самым эти горе-теоретики сбрасывают со счетов агитационно-массовую работу партии по вовлечению в партизанскую борьбу советских людей, оставшихся в тылу врага.
      Рост народного сопротивления был прямо пропорционален усилению коммунистического влияния в массах, расширению подпольной агитационной работы и ударам партизанских отрядов. А эти удары были не чем иным, как в о е н н о й р а б о т о й п а р т и и в тылу врага.