Приходите в мой дом, я открою вам двери,

Для людей дорогих он открыт навсегда.

В нем вам будет тепло, здесь не будет метелей,

Тех, что в жизни бывают, когда с вами беда.

Вас участьем своим привечу, обогрею,

И от доброй души постелю вам постель.

Напою, накормлю, будет вам веселее.

Серебрящую голову прогоню я метель.

За бокалом вина позабудем тревоги,

Пожелаю я всем тишину и добро,

Выпью чарку за всех, кто устал по дороге,

За заблудших и падших приносящих нам зло.

Как и все, не святой, но хочу ближе к Богу.

И свои прегрешенья отмолить за года.

И за право мне жить изберу я дорогу,

Чтоб чрез десять ступенек мне подняться туда.

И когда призовет, что когда-то случится,

Сверху взглядом своим буду вас провожать

И желать вам добра и молиться, молиться,

Чтоб Господь вам с небес ниспослал благодать.

Мы уезжали навсегда, нас изгоняли из России

По морю голубому на последнем «белом» корабле.

Мы проиграли, нас расстреливали, не щадили

Большевики, оставшиеся на любимой стороне.

А ненавидели и не щадили, не любили,

Так это те, кто церкви рушил, разбивал колокола,

Те, убивающие у народа душу, те, кто веру истребили,

Вторично гвозди вбили в руки у Христа.

Безбрежна моря гладь, лишь преданы дельфины,

Плывущие у носа убегающего корабля.

А лошади, что провожали с седлами на спинах,

Расстреляны лежат на дне, хозяев душу утопив, как якоря.

От запаха родной израненной земли

У изгнанных не будет голова кружиться

На траву непокошенную Родины они

С любимыми не смогут опуститься.

Ведь, вроде, счастье, все, конец – живые.

Уж никогда и никого не надо убивать,

Душе их облегченья нет: покинуть Родину – Россию,

Ведь это все равно, что сердце разорвать.

Вот шестьдесят прошло с минуты этой страшной.

Я в старческом приютном доме нахожусь,

Что у Нью-Йорка, вижу тех людей бесстрашных,

Их потрясающую Богу преданность я узнаю.

И в разговорах с ними интересных, бесконечных

Я вижу Родины моей ушедшую судьбу.

Под звон пасхальный колокола благовестный

Рассказы их о прошлом слушаю, слезы я не таю.

Под восемьдесят пять тем «белым» офицерам,

И в них живет Россия, что жила и умерла.

Они герои, воевавшие в движеньи «белом»,

В народной памяти их подвиги всегда.

Возрадуйтесь, живые и умершие, во славу Бога!

Ведь в вашу честь звонят в Москве колокола,

А в небесах душа защитников свободы,

И ваша честь, как чаек белые крыла.

И будет назван русский город словом Капель,

Стоять и красоваться будет город под названием Колчак,

И строй кадетов нам живым вдруг зазвучит чеканным шагом,

Все будет – Бог велик, да будет так.

И в голубом просторе моря, уплывая,

Корабль «белый», тот последний, не исчезнет без следа.

Пусть потихоньку в дальней дымке исчезая

В сердцах живущих остается навсегда.

Смотри, вот, строй за строем мертвые с живыми

По Красной площади проходят, как тогда, в те времена.

Прославлены теперь по всей России

Кадеты русские, их героические имена.

Два года минуло с тех пор, когда я юность повстречал.

Цветком полурасцветшим было ей шестнадцать.

И долгие два года с трепетным волненьем ожидал,

Когда он расцветет любовью, может в восемнадцать.

Прошло два года, и ее я повстречал.

Она явилась воплощенною мечтою.

Которую я с нетерпением так долго ждал,

Настал тот миг – она передо мною.

Как слышим мы биение воды ручья

Под коркою прозрачной льда перед весною.

Вот так в крови моей горячая струя.

Любви забилась той чудесною порою.

Заботы прочь! Волнением душа

Взлетает ввысь, и птицей быстрокрылой Лечу!

Мне счастье дарят голубые небеса.

В любви сгораю я от взгляда милой.

Сбылись мои мечты – она меня ждала.

Она ко мне испытывала те же чувства,

Которые два долгих года мучали меня,

Кружили голову до безрассудства.

Но так случилось той господнею стезей,

В любви нам данной богом мы идем и в солнце и в ненастьи.

Шепчу ей: «Ты моя!». Она мне шепчет: «Мой!».

В словах бессмертных этих счастье.

Как в «никуда» летящую планету

По правильной орбите запустить?

Туда, туда, к потоку солнечного света,

Где людям можно в радости и счастье жить.

Как сделать, чтобы слово в «никуда»

Нас не бросало в дрожь и не охватывало страхом?

Четыре миллиарда лет летит земля, но вот беда,

НАМ кажется, полет окончится ужасным словом – Крахом.

Наверно, если взять все население земли

Шесть с половиной миллиардов нас, в грехах погрязших.

Да с черствой коркой, что покрыла суть души,

То нам не просто сбросить эту накипь в жизни преходящей.

Загадкою таинственной средь мириада звезд

Невероятнейший подарок «Абсолюта»

Плывет земля, но не кометой, оставляющею хвост,

А колыбелью жизни, воплощением уюта.

Но «что имеет, то не ценит» население Земли.

Голубизну воды и зелень разнотравья,

Потоков солнечного света и природы красоты,

Не ценят люди, разрушая библии заданье.

Ну даже «слон в посудной лавке» не наделает того,

Что мы творим с природой в одночасье

Ведь не поправить нам всего того,

Тот сук срубили, на котором мы сидим – к несчастью.

Черт побери, уж лучше в никуда неслась земля.

Да без людей измучивших и искалечивших природу.

Ведь человечеству грозит бесчеловечная война

За воду, воздух, пишу, личную свободу.

И в этой вот братоубийственной войне

Погибнут в муках миллионы миллионов.

И прах от тел развеется по всей земле

За нарушение извечных божеских законов.

И если все исчезнут люди на земле,

От войн и экологии ужасной,

Природа отдохнет и восстановится во всей красе.

Чрез сто иль двести станет вновь прекрасной.

Невиданною красотой лесов, течением кристальных рек,

Где чистый воздух переполнен птичьим звоном.

Где все, что уничтожил человек,

Природа восстановит Божеским законом.

Ну что творенья божие! Так дальше будем жить?

В плохих жилищах, в мусоре и вони?

Иль попытаемся спастись, все изменить,

И душу вечную спасти от разложения и зловонья.

На плесневую корку сходит человечество подчас,

Которая планету в спазмах душит,

Где секс, разврат с экранов каждый час,

Оно ведь собственную колыбель разрушит.

А нужно-то всего: не грабь, не убивай,

И не желай чужого от соседа боле.

Что ты себе желаешь, то и ближнему желай,

Считай единым Бога и гуляй себе на воле.

Но бесполезно уж писать и прозу и стихи,

Процесс идет как рак неоперабельный, необратимый.

Для человечества конец на этом гибельном пути.

Творец лишь может тот процесс вдруг сделать обратимым.

Нам надо дальше жить средь жизни передряг

И в вере в Бога уважать, ценить друг друга.

А то придется всем тонуть, как утонул «Варяг»,

На дно уйти, и по тебе слезы уж не прольет подруга.

Какой-то тайной неизвестной

Прелестница всегда окружена.

С своей обманной внешностью чудесной

Снаружи женщина, внутри змея.

Какая тайна, что за кокон,

Внутри которого скрывалася она,

И как до той поры запрятала чудесный локон,

Которым соблазняет нас, друзья.

Как гусеница в коконе потайно,

Скрывалася она до той поры

И бабочкой чудесной не случайно

Вдруг вылетела, а внутри была душа змеи.

Не обольщайся, милый друг, не обольщайся.

Когда такую бабочку в сачок поймал,

Любуйся издали, но к ней не приближайся,

И дай то Бог, чтоб ты укус змеи не испытал.

Малина. Вечер, в тишине стоящей.

То туз ложится на шершавый стол, то дама пик.

И в колебаньи света от свечей горящих

По стенам тень воров, играющих не матерный язык.

Особый разговор, ворам присущий,

Отрывистый и тихий он, без громких слов,

И взгляд на карты бегло их бегущий,

И замечанья непонятные для фраеров.

Сегодня за столом серьезнейший народ,

Собрался, чтоб решить сложнейшие вопросы.

За окнами осенний ветер, дождь косой.

Качаются березок плачущие косы.

Легавым в жизни домик не найти,

Стоит тот домик в деревеньке на природе,

И нету вертухаев здесь на вышках позади[1],

Вот и играют воры на свободе.

Марухам[2] места нет при карточной игре,

Ну водочки подать, да поднести съестного.

Ведь так положено, при пахане не быть жене,

Живет он без семьи, таков закон, такое слово.

А обсуждают не простые там дела,

Ведь не шестерки собрались по фене ботать[3].

Здесь медвежатники[4] – скачок – солидная игра[5]

На государство замахнулись, надо головой работать.

Ты государство лучше не «замай»

В «сизо» не отсидишься, – тут за это – вышка.

«Бушлат схлопочешь деревянный»[6], так и знай,

Ну ты и думай, если хочешь жить, парнишка.

Ведь неудачно сейф разворотишь – «кирдык»[7].

И где-то мать старушка, по сынку заплачет,

Играют молча, в думах, прикусив язык,

На фарт быть может все пройдет, удачно.

Как жалко этих мне заблудшихся людей,

Они на воле меньше половинки погуляли.

В стране так много смертных лагерей,

Где «фитили»[8] внизу, а сверху «кум»[9] – не знали?

Уж лучше бы в атаку, в смертный бой,

Хоть пулю ты в лобешник получай, но с толком,

А здесь за просто так, хоть волком вой.

Ведь расстреляют, по соседям кривотолки.

Но ничего здесь не поделаешь – судьба.

Одних ведет к созданью красоты, других к разбою.

Одним свобода, солнце, а другим тюрьма,

Ну раз решил, пребудет Бог с тобою.

Любовь – Любовь! В тринадцать детских лет.

Она нас посещает к счастью иль несчастью.

Она как ручеек чиста и непорочна, словно божий свет,

Она нам ранит сердце глубоко и ежечасно.

Московский двор мне видится вдали,

В туманные года давно ушедший,

Мальчишка смотрит на одно из окон, там внутри

Девчонка, что недосягаема в любви пришедшей.

Как безответна детская любовь всегда,

Она мираж лишенный основанья,

Ведь все, что ощущает детская прекрасная душа,

Все это не ко времени и к полному непониманью.

Какою легкомысленною кажется она.

Однако в ней заложена такая мощь и сила,

Воспоминаниями сердце рвет она, хоть и седая голова,

О, если бы Господь вернул мне все, что было.

Чтобы я мог часами пред окном стоять,

Не понимая, что волнует, что желаю,

Ведь невозможно плод от дерева сорвать,

Который лишь цветком в начале мая.

Ну слезы, что не можем мы пожать плоды любви,

Хотя любовь пришла так чувственно, прекрасно,

Ну не ко времени она, хоть в крик кричи,

И проявляется, чтоб за косичку дернуть понапрасну.

Таинственностью нас волнует та любовь,

Когда стоим мы в старости перед порогом,

Она так девственна была, так волновала кровь,

И не могла быть изгнана из рая Богом.

Живет пусть вечно трепетная та любовь,

Которая как солнце детство освещает,

И пусть седая голова, нам сердце вновь и вновь,

Прекрасную пору прошедшую напоминает.

Капель, вот слово, тайну, что скрывается внутри,

При всем желании так просто не отыщешь.

Ты выходи на улицу скорее выходи,

И тайну слова там воистину услышишь.

В таком простом звучаньи слова скрыта красота,

Которая, ну как-то стерлась в долгом ожиданьи.

Когда пройдет холодная пора,

Которая покрыла землю белым одеяньем.

С ее приходом начинается весна,

Не только лишь снаружи за оконцем,

Нам в душу вдруг врывается она.

Цветком подснежника под ярким солнцем.

Какая сила эта самая капель,

К любви заложена там потрясающая тяга.

Она ведь корку льда пробьет в весенний день,

Росточком нежным, а потом цветком ко благу.

Ростки любви вдруг вырастают, как из ничего,

Вдруг из души с особой силой вырастают,

И превращаются в цветы и это ведь не все,

Капель брильянтовыми стразами все в сказку превращает.

Нам гением шопеновским звучит она,

Шопеновской из под руки капелью звуков,

С сосулек голубых стекает вниз вода,

И сердце бьется в нас с особым стуком.

Так стук призывный издают тетерева,

Возрадуясь весне и по любви тоскуя,

Капелью вызвана любовная тоска,

С соперниками затевают драку, жизнь потерять рискуя.

Капель врывается любовью внутрь тетеревов,

В круженьи головы они охотника не замечают.

А он вплотную к ним подходит, убивая их любовь,

Убитую любовь в крови со снега поднимает.

Так вот какая ты капель – волшебница-капель.

Как кисть художника картину жизни украшаешь.

И волшебством тревожишь душу целый день.

В просиненный весенний день ее ты возрождаешь.

Так и звени, вызвенивай весенний день.

И радуй слух как гимн божественной природе.

Она готовится к Весне, почувствовав капель,

Которую не перестанем слышать мы в осенней непогоде.

Храню в воспоминаньях тихий теплый вечер

И над водою лунный свет натянутой струной.

Тот час волшебный с соловьиной песней

Из ивняка летящей трелью над рекой.

Я молод был тогда и был кому-то нужен,

И кто-то рядом был тогда со мной.

Я с жизнью и любовью так был сдружен,

И мне казалось дружбу не разлить водой.

Прошли года, и с шумной птичьей стаей

Куда-то улетела молодость моя,

И в старости зима на голову мне снег бросая,

В пустыне жизни вдруг оставила меня.

Стою один, уж наступает вечер,

Кому-то я не нужен и кого-то нет со мной,

Вывеивает желтый лист бродяга ветер,

И ивняки молчат без соловьев над тихою рекой.

Но все вернется вновь, над тихою рекою.

Кому-то буду нужен я, и кто-то скажет мне:

«Люблю тебя! Я буду век с тобою,

Средь соловьиной трели в ивняке».

Надежда умирает жертвою последней.

Топор навесил над последней жертвою палач.

Но не убить любви, божественной, бессмертной,

Так что люби и верь, надейся и не плачь.

Хочу увидеть я исток ручья

Средь леса бег его потайный,

Куда течет дорогой дальней

Через леса, через поля.

Его журчащая струя

Под голубыми небесами

Так радует нас чудесами,

Блаженным отдыхом маня.

Форели перламутровым бочком

В ручье среди камней играют,

Стрекозы синие летают,

Шурша прозрачнейшим крылом.

Сплетаясь кроны сводом в тишине,

Любуются своею красотою,

И наслаждаясь неба высотою,

Летают птицы в солнечной голубизне.

А там – там, где-то впереди

Уж нет того ручья теченья,

И смотрим мы с благоговеньем,

На мощное течение реки.

Вот так и наша человеческая жизнь,

Почти из ничего из капельки рождаясь,

Из ручейка вдруг в реку превращаясь,

Ведет нас смертных к Богу ввысь.

И выходя из этой капли гений

Всех одаряет той извечной красотой.

Как Микельанджело средневековою стезей,

Являл собой необъяснимое явленье.

Так будь благословен таинственный родник,

Дарящий нам реки безбрежность,

И освежающую свежесть – тому,

Кто в благодарности к тебе приник.

Ковыль степной, зачем печалью гнешься

К могиле не глубокой за твоей спиной,

Не жди – от смерти справедливости ты не дождешься,

Но промахнулась смерть, солдатик тот не твой.

В поклоне не испросишь для него прощенья,

Команда «пли!» и ты уж не живой,

А только лишь за то, что высказал сомненье,

Что так уж важен завтрашний смертельный бой.

Ну, сдуру ляпнул, в «Смерш» доставлен,

Коротенький допрос и все, ну что сказать,

Он не советский, враг он настоящий,

Прочитан приговор, расстрел, «ебена мать».

Недоумение в глазах: «За что? Помилуй!»

Ведь пол-войны провоевал солдат-герой,

Мечтал с медалькою с войны, да к милой,

А получилось по приказу «хренотень», не свой.

Стоит он на краю, случилось сказочное чудо,

Зачитывают Рокоссовского приказ,

Пусть в бой идет, «Ну поживем покуда,

Война уж не страшна, хоть жив сейчас».

А раз помиловали, значит пожалели,

Расстрельщик преподнес сто грамм,

Ну дернули за то, что жив «Емеля»,

Эх жалко водки мало, черт ее побрал.

Раз не расстрелян, дальше поживем.

Не зря же всю войну таскал трехрядку,

«А ну тащи ее сюда, частушки поорем,

Да с матерком для пущего порядку».

У «Смершевцев» глаза повылезли, ну вот,

Сам Рокоссовский спас, а это им наука,

Попробуй-ка ослушайся, получишь пулю в лоб,

Своих расстреливать не будешь, вот такая штука.

Теперь-то что войны солдатику бояться?

Ведь завтра бой, строчащий пулемет.

Назавтра может кровью будешь захлебаться,

А может ничего не будет, будет все наоборот.

«А, может, завтра не помру, дадут звезду героя,

Сам Рокоссовский вдруг приколет мне,

Всех, кто расстреливал меня – урою,

Расстрел-то был на деле – не во сне».

Мечты-мечты, где ваша сладость,

Бывают, что сбываются, ну посмотри подряд,

Три танка подоженные солдатом,

Горят фашистские собаки, факелом горят.

Молчал иуда «Смерш», когда герою

Сам маршал золотую звездочку вручил,

Небось завидно, что не своему – чужому,

Господь солдатику с наградой подсобил.

Истории конец – конец военной были,

А вывод, что не бойся, не надейся, не проси.

Господь все знает, видишь о тебе не позабыли,

Иди вперед герой, дыши, живи, люби!

Москва, какой-то дикий непонятный диссонанс

Рассек единство между городом и москвичами.

В каком-то «Молохе» проходит жизнь сейчас,

В борьбе за выживание, ну чистое «Цунами».

Ну прежде выживали кое-как и вроде нипочем.

В послевоенные года в разрухе и печали,

Теперь уж двадцать первый век в Москве, причем.

Мы нанотехнологию в помощницы позвали.

А толку что, ее ведь с кашею не съешь,

Не жизнь кругом, одни обманы,

Смотрите рыба тухлая, а вид так свеж,

Как будто бы ну только что из океана.

А рыбка-то не свежая лежит перед тобой,

В ней жабры тухлые, мы акварельной краской,

Надуем с химией водичкою простой,

А чешую просушим и подклеем, вот вся сказка.

И глаз у бедненькой починим, не беда.

И маслицем его где надо смажем,

А изнутри водой надуем, ведь на то игла,

Не будет как живой, живым блестеть прикажем.

Ну рыбка на прилавке, просто красота!

За что тухлятину едим, не знаем сами,

Мошенники кругом, а санитарный враг подмазан как всегда

Управа городская «неподкупная» все время с нами.

И так во всем, куда москвич не ткнись,

Лекарства, пища – чистая подделка,

Не вздумай жалобы писать, заткнись,

В подъезде «крышу» молотком – вот вся безделка.

О замороженных продуктах и не говори,

Они опасней атомного взрыва.

В консервах дрянь – внимательно смотри,

Хотя на вид оберточки красивы.

Красиво выглядят московские дома,

А диллеры, ну вообще, которые их предлагают,

Пижон нотариус, прикид у адвоката – ну дела,

А сервис, вообще, – ну точно дело знают.

Ты предоплату наш любезный заплатил,

Так «пустяки» десятку тыщ зеленых,

И можешь праздновать, гулять и пить,

Придет твоя квартира в день определенный.

А времечко идет, звонишь, как идиот…

Но фирмы нет, вдруг обанкротилась случайно,

И за бугром нотариус и адвокат живет,

А ты уж бомж, хотя сопротивляешься отчайно.

Здесь все не пустяки, а новая беда.

Капитализм свирепствует со страшной силой,

Машинами так переполена несчастная Москва,

Что плюнуть некуда, и даже если б попросили.

А пробки, ведь для пользы, в них и отдыхай.

Работа ведь не волк, и в лес не убегает,

Сиди да слушай радио, мечтай,

А кто не знает пользы пробок, ничего не понимает.

Везде мошеники, их просто тьма.

Они как блохи кошку окружили человека,

Он бедолага сбрасывает их с себя,

Они назад, ну не приручишь их от века.

Такие времена, за продуктовой сумкою следи.

Ну вышел только что из магазина,

Глядь, гастарбайтер безработный позади.

Рывок – от сумки только ручка, вот такая сила.

Не вздумай денежки прилюдно разменять.

В обменном пункте глаз положен так как надо.

Ты выйдешь, денежки тю-тю, тебе их не видать,

Они мошеннику намного более нужны, эх бедолага.

На улице разбой – ГИБДД.

Ведь остановят ни за что и денежки изымут.

А не отдашь – права отнимут навсегда,

И если не по ихнему, ну что-нибудь предпримут.

А самое там страшное – подкуплен суд,

Не только он подкуплен, там и смертью угрожают.

Сейчас ты судишь, завтра сам пойдешь под суд,

И под асфальт возможно закатают.

Вся жизнь в Москве как белка, загнана в капкан,

В котором голову иль лапу потеряет,

Вот и хитрят, искручиваются змеей напополам,

Как выжить в той отравленной среде, не понимаю.

По ипотеке аж 14 % – просто срам!

До кризиса работал – было все в порядке.

Сейчас работы нет – не скажешь «не отдам»,

Как дальше жить, одни загадки.

Сырье распродаем задаром – почему?

Достойного продукта мы не производим.

Ведь скоро Родину опустошим свою,

Пропили, продали, от безнадеги волком воем.

Коррупция и подкуп расцвели везде,

Цветами ядовитыми по всей России.

А право телефонное!!! Покоя нет нигде.

Куда исчезла вдруг непобедимая России сила.

Звонок, герой-солдат – все восемьдесят пять,

Без страха дверь квартиры открывает,

Ограблен и убит Герой, ну что сказать,

Вот так «ни за понюшку табаку» защитник погибает.

Пишу, слеза стоит в моих глазах,

Мечусь как белка в колесе – ну что поделать.

Ну сколько можно дальше жить в потьмах,

Где Бог? Где Вера? Где Любовь? Ну ничего не сделать.

Пройдут года, Россия выживет, и выживет народ,

Но только при одном условии, при Вере в Бога.

Неправда, ложь, все это временно – Господь,

Укажет Родине, где вечная и верная дорога.

О Швеции мы вспоминаем иногда,

Когда с женой глядим на нашу люстру.

Как далеко то время, северные города,

И нам становится немножко грустно.

В местечке шведском маленьком давно

Мы набрели на антикварный магазин случайно,

Нам делать было нечего, но все равно,

Решили заглянуть и встретились с необычайным.

Необычайной красоты висела люстра там,

На тридцать две свечи, не предназначена для тока,

Ровесница Петра, пузатые комоды по своим местам,

Ну пусть у нас весит, решили – с ней не будет одиноко.

Какая-то необъяснимая виньеточная красота,

Таилась в позолоченной переплетенной вязи,

Казалось в рококо игре – тончайшая игра,

Ты заслужила, чтобы под тобою танцевали князи.

При весе в шестьдесят как балерина невесомая была,

Казалось воздухом пронизана и так прекрасна,

С богемскими хрустальными подвесками она,

Искусством вечным взволновала не напрасно.

Подвесок двести там, такою красотой,

Брильянтовыми бликами сверкая,

Под солнечным лучом, над нашей головой,

Нам глаз и душу звоном услаждая.

Не понимаю, сколько же любви потрачено людьми.

Чтобы отлить ажур, хрусталь волшебный выдуть,

Без суеты всегдашней, без напраслины, возни,

Искусством через сотни лет, наш кругозор раздвинуть.